Л. Лавлинский Стихи о любви Духовный мир нашего современника поистине необозрим, и в его ткань вплетаются не только нити, вырабатываемые литературной повседневностью. Возьмите стихи о любви.

Должно быть, с тех пор, как существует письменная поэзия, существуют и различные формы любовной лирики.

И не только формы. Сами чувства, в них выраженные, неисчерпаемо многообразны. Есть стихи о любви счастливой и горестной, о рыцарском поклонении и языческой страсти, о муках ревности и нежном доверии друг другу. Раскроете ли вы книгу древнеегипетской лирики в переводах Анны Ахматовой или том античной поэзии, выпущенный издательством «Художественная литература», вас так и окатит поток давних сердечных треволнений.

А сколько канцон и баллад, сколько народных песен прозвучало над планетой за все века! Их сочиняли безымянные певцы и трубадуры, писали знаменитые поэты. Целый одушевленный океан, необъятнее лемовского «Соляриса»! Многие авторы увековечили свое имя стихами о любви, а заодно и имя подруги, не всегда, впрочем, достойной такой славы.

Кто бы сегодня знал о некоей взбалмошной Лесбии, если бы два тысячелетия назад в нее не влюбился пылкий Катулл? Но и нынче человечество помнит его горькое «odi et amo» («ненавижу — люблю») и вместе с этими строками имя легкомысленной римлянки.

А ее прапраправнучку Беатриче, жившую тринадцать столетий спустя, ввел в обитель бессмертия автор «Божественной комедии». Бессмертия, правда, не райского, как мечталось самому Данте, но тоже достаточно прочного — поэтического. А извечно «сладостный» Петрарка? Можно изумляться и преклоняться перед этими великими тенями, можно забывать все невзгоды за чтением пламенных признаний Пушкина и Блока, однако это не избавит нас от желания знать, как любит и ненавидит наш современник. Скажем и рациональнее: что он сегодня знает об этом чувстве? Или «эпоха изотопов» и впрямь затоптала в человеке способность любить, как утверждал один из отрицательных персонажей А. Вознесенского? Сам поэт не устает разоблачать гнусную выдумку о бездуховности ядерного века. Но тревожится, мучится, сомневается, видя, сколько еще в мире «программированного зверья». Впадает в разочарование — и снова отстаивает необходимость «приклеенной» к планете любовной записки. Он, как мы можем догадаться, не о себе беспокоится — о нас с вами. О наших далеких потомках, которым никакой технический прогресс не может, не должен «душу удалить, как вредные миндалины». Великим поэтам античности или Возрождения и в голову не могли прийти подобные химеры — они еще ничего не ведали ни о чудовищной силе атомного ядра, ни о классовых антагонизмах нынешнего мира. Что тысячелетние ужасы дантова «Ада» по сравнению с одним мгновением Хиросимы? Но любить они действительно умели, те поэты, хотя часто их чувство оставалось трагически безответно. Оно, как, скажем, у Петрарки, питалось крохами радостей — случайный взгляд, мимолетная улыбка, дорогое воспоминание… Но этого было довольно, чтобы, мучась и благоговея, поэт ощущал себя счастливым. Как все это странно, не правда ли? Оказывается, не очень-то много нужно для человеческого счастья — совсем чуть-чуть. Но это так только для щедрых душой Петрарок. Правда, обывательский плоско-утилитарный умишко всегда рад приземлить ваши восторги: «Это потому вечная любовь, что она была неразделенной. А как пожили бы вместе…» Что ж, пожалуй, спустимся с платонических небес. Неужели, сталкиваясь с бытом, счастье любви неминуемо разбивается вдребезги? В юности эта мысль меня не на шутку тревожила. Помню, очень взволновали «Пять страниц» К. Симонова — поэма, в которой с аналитической детализацией исследуется постепенное угасание чувства вплоть до последних конвульсий. Помню также, что тогдашняя критика встретила это произведение не очень ласково. Я и сам испытал юношески острое огорчение, что поэт так и не ответил на тоскливый вопрос героя: «На каком трижды проклятом месте мы ошиблись с тобой и поправить уже не смогли?» А особенно раздражало меня неутешительное обобщение, что, мол, все романы не зря завершают на свадьбах. Читая в газетах объявления о бракоразводных процессах, я не ломал голову над вопросом: «Почему?» Все было более или менее ясно: кто-то из двух неправ, плох, недостоин любви. Прочитав «Пять страниц», я был взбудоражен и озадачен: значит, едва роман кончен, начинается скучное послесловие да набранные петитом примечания? Лишь много позднее, став вполне взрослым, я почувствовал благодарность поэту: ведь он деликатно подсказал мне, читателю, что бывают в жизни и непоправимые ошибки. Предостерег, что и у хороших людей совместная жизнь может не сложиться… А «Жди меня» и сурковскую «Землянку» наше поколение знало наизусть. Кстати, как тут не вспомнить о любовной лирике военных лет? Казалось бы, тягчайшее историческое испытание, потребовавшее от народа напряжения всех сил для разгрома врага, должно сделать нашу поэзию аскетично-суровой, однотемной. Но вышло совсем иначе. Конечно, произошла невиданная концентрация творческой энергии вокруг одной темы — защиты социалистического Отечества. Но это и заставило ощутить всю беспредельность понятия «Родина», задуматься о его слагаемых, переосмыслить иные литературные представления. Сегодня мы в качестве хрестоматийных примеров гражданственности приводим «Землянку» и «Жди меня», а ведь формально это произведения сугубо интимные. Можно назвать еще немало замечательных стихов и песен о любви, которые согревали наших бойцов, воодушевляли на подвиги. И вот, припоминая это, думаешь невольно: а что же наша сегодняшняя любовная лирика, сохранила ли она прежнюю высоту и масштаб чувств, сберегла ли органичную слитность общественного и личного — короче, все те неоспоримые достоинства, которые были достигнуты ею в огненные годы? Конечно, давно отошла от нее вызванная временем трагическая тональность, но не ослабела ли при этом напряженность духовного поиска, не сузились ли нравственные горизонты? Признаться, иные издания наводят на невеселые мысли. Читал я как-то книгу одного известного стихотворца, пестрящую любовными посвящениями. Буквально что ни страница, то новое женское имя. Было очевидно, что автор не на шутку старается войти в образ «заправского ветреного поэта», увековеченный С. Есениным. При этом, конечно, нынешний последователь совершенно не заметил горькой самоиронии своего вероучителя, который неожиданно для себя стал «походить на дон Жуана». Стараться, так уж стараться всерьез! В конце концов я окончательно запутался в отношениях автора со всеми этими Танями, Олями, Наташами и с досады предался не совсем литературным размышлениям. Интересно, думал я, как реагирует на все эти излияния жена автора? Пожалуй, ревнивая половина сумела бы лучше издателей провести грань между искусством и жизнью, решительно запретив супругу печатать альбомную ерунду. Прочитав такое, поневоле затоскуешь о временах Данте и Петрарки. Но книжка незадачливого кандидата в дон Жуаны, конечно, не показатель нравственного состояния нашей лирики. Я и заговорил-то о ней лишь затем, чтобы лишний раз напомнить, насколько ответственное это дело — повествовать миллионам читателей о тайной жизни твоего сердца. Наверно, нельзя не страдать от профессиональной обязанности выкладывать всем свои беды и радости, боли и огорчения. Во всяком случае, эта обязанность не из легких, если, по словам А. Вознесенского, «каждый может, гогоча и тыча, судить тебя и родинки глядеть». Правда, и степень душевной обнаженности у художников очень различна — в зависимости от темперамента и всего склада личности. С. Есенин, к примеру, «себя вынимал на испод» и заслужил этим всеобщую любовь и признание. Но бывают крупные художники, тщательно оберегающие свою интимную жизнь от читательских взоров. Таким суровым мастером был А. Твардовский. И не случайно, что он, умнейший ценитель прекрасного, судил о лирике Есенина жестко и несправедливо: слишком несхожими путями прошли в литературе два очень русских и очень масштабных поэта. А вот еще один строгий художник — Л. Мартынов. Никак не скажешь, что стихи о любви составляют его главную силу и достоинство. Однако и среди них встречаются очень заметные, в том числе и в недавно опубликованных циклах. Е. Баратынский когда-то сказал, что любовная лирика не терпит цветистых фраз, требуя от поэта большой простоты и ясности. Л. Мартынов строит свое стихотворное признание с помощью простейших и на первый взгляд легкодоступных средств: два-три традиционных символа да еще точные интонационные повторы: Он залатан, Мой косматый парус, Но исправно служит кораблю. Я тебя люблю; при чем тут старость, Если я тебя люблю! Может быть, Обоим и осталось В самом деле только это нам — Я тебя люблю, чтоб волновалось Море, тихое по временам. И на небе тучи, И скрипучи Снасти. Но хозяйка кораблю — Только ты. И ничего нет лучше Этого, что я тебя люблю! Не уверен насчет моря, но меня, читателя, мощное и цельное чувство поэта действительно взволновало. Оно, это чувство, как бы стыдится высказаться слишком гладко и красиво: слова падают отрывисто, концы интонационных фраз не совпадают с окончаниями строк, рвут их где-то посредине внезапными паузами. А как подчеркнуто звучание заветных трех слов, ритмически выделено и усилено троекратным повтором! Стихи Л. Мартынова трудно назвать музыкальными в общепринятом смысле: они не ласкают слух гармоничными созвучиями. Однако поэт умело пользуется в создании образа звуковыми красками. С таким мощным двигателем и с такой технической оснащенностью старый парус романтики и впрямь надежен. А судьба его может послужить в назидание и всем молодым, еще не чиненным парусам. Ну, а если поэтический корабль все же получил пробоину или, выскочив на мель, начал неудержимо рассыхаться? Еще сравнительно недавно поэты с известной опаской касались подобных ситуаций. Стихам о различных любовных горестях в существовавшей у иных критиков иерархической таблице тем отводилось едва ли не самое последнее место. (К. Симонову с его «Пятью страницами», наверное, пришлось пережить немало горьких минут!) Автор, дерзавший писать о запутанных сердечных узлах, о мучительном, безответном чувстве, немедленно попадал под перекрестный огонь критических батарей. Снаряды были разнокалиберные: от упреков в камерности до обвинений в безнадежном пессимизме. Между тем далеко не всегда личная жизнь складывается безоблачно, и для нас важно, чтобы поэт остался предельно искренним в нравственной оценке пережитого. Но, кажется, сегодня большинство из нас научилось это понимать и не усмотрит в иных горьких строчках посягательства на устои. По контрасту с мартыновским «косматым парусом» мне вспомнилось стихотворение А. Межирова «Море» (оно вошло в недавно изданный сборник поэта «Поздние стихи»). В этом стихотворении тоже возникает традиционный образ морской стихии — как воплощение необъятности жизни. Однако в нем выражено совсем иное лирическое настроение. Поэт проклинает «покой постылый» сонного побережья, не приносящий человеку счастья. Истина видится в ином: Не знали мы, что счастье только в этом — Открытом настежь море — не мертво, Что лишь для тех оно не под запретом, Кто не страшится счастья своего… Во имя жизни и во имя песни, Над выщербленной дамбою прямой, Волна морская, повторись, воскресни, Меня с любимой вместе в море смой! Словом, звучит своеобразное заклинание судьбы, мольба о буре, «как будто в бурях есть покой». И что интересно — лирическая ткань «Моря» внешне гораздо более гармонична, напевна, чем жестковатый на слух, отрывистый стих Л. Мартынова. Но тем острее ощущаешь в «Море» внутренний озноб неудовлетворенности. Ведь стройность классических ямбов становится здесь образом утраченной героем гармонии. Он, этот герой, жаждет окунуться в широкий мир действительности, помериться силой с житейскими волнами, чтобы воскрес в нем человек, достойный любви. А герою Л. Мартынова не нужны внешние встряски. Его чувство и без бурь прочно: оно в самом себе находит поддержку и опору. Оба поэта обаятельно искренни в своем нравственном поиске и по-разному дороги нам: один — неостывающей силой чувства, другой — беспощадностью к себе, непримиримостью к любой фальши («У Межирова есть дар самобезжалостности», — сказал как-то Е. Евтушенко). Не искать для своих кораблей тихой гавани, а смело выводить их на просторы социальной действительности — в этом творческий девиз и других серьезных художников. В межировском «Море» и стихотворении Л. Мартынова о парусе нет прямых признаков нашей эпохи, нет и социально заостренных обобщений. Это произведения вроде бы вполне интимные. Но можно ли счесть эти стихи «вневременными» или «узколичными» (определения, излюбленные у критиков, мыслящих в одной плоскости)? Такого вопроса даже не возникает при чтении: стихи пробуждают у нас иные чувства. В нравственном максимализме обоих поэтов мы ощущаем критерии, выверенные нашей эпохой, — ведь именно эта эпоха подняла на такую высоту личность, потребовав от человека кристальной честности не только в делах общественных, но и в закрытой от взоров, интимной жизни. Да, сегодня это уже требование, предъявляемое обществом, а не только великими гуманистами, как в былые века. В. Маяковский категорически заявил когда-то: «В поцелуе рук ли, губ ли, в дрожи тела близких мне красный цвет моих республик тоже должен пламенеть». Сказано было с плакатной размашистостью, как и подобает «горлану, главарю» революционной поэзии(но, конечно, и с глубокой выстраданностью слова — лозунг был подтвержден мучительным опытом собственной любовной драмы). Сегодня, однако, большинство поэтов не прибегает в стихах о любви к столь острым политическим формулам — наши нынешние условия существенно отличаются от классово накаленной обстановки в стране 20-х годов. Но означает ли это, что современные стихи о любви порывают с идейной целеустремленностью, утрачивают свою социальную природу? Думаю, это не так. Ведь даже на войне наступать можно по-разному — далеко не всегда решающий успех достигается фронтальным ударом. Нынешняя эпоха подчас требует от поэта иных красок и интонаций, чем первые годы Советской власти. Однако существа дела это не меняет. Об этом, между прочим, весомо сказал С. Орлов в поэме «Одна любовь» (она помещена в недавно изданном двухтомнике): Я все о ней, о ней и о себе, И, кажется, о времени ни слова, Но разве не оно в моей судьбе И горестей и радостей основа! Оно не только в громком и большом, В труде и славе, горных пиков выше. Прислушайтесь, как время бьется в том, Как люди любят, как грустят, как дышат. И впрямь стоит прислушаться! Тем более что эта декларация приложима не только к стихам С. Орлова, но и к поэзии многих его сверстников. Е. Винокуров, например, ничего не пояснял насчет «основы» своих горестей и радостей, но во всей кашей дореволюционной поэзии едва ли найдешь такое изображение любимой, как в его стихотворении «Моя любимая стирала…». Советский поэт не убоялся показать ее за самым прозаичным занятием, за черновой домашней работой. Но романтический венец женщины от этого ничуть не потускнел. Напротив, нежность героя обострена и усилена глубоким товарищеским сочувствием. И для меня бесспорно, что в тематическом повороте стихотворения, в тональности его лирических красок выразилась определенная социальная психология, точнее, мораль советского человека, для которого любой труд достоин уважения и поэтичен. Да, если бы я мог знать в юности некоторые из подобных стихов Е. Винокурова, я, пожалуй, знал бы, что ответить герою «Пяти страниц». Наверняка помогли бы мне в этом и другие лирические поэты, например, К. Ваншенкин. Этот автор открыл бы передо мной мир скромных семейных радостей, в котором, однако, столько истинного добра и света! К. Ваншенкин словно бы и сам удивляется этой тайне. Но она из тех, что не требуют разгадки: вдыхая запах розы, не станешь развертывать и обрывать ее лепестки. Не совершает такой оплошности и герой К. Ваншенкина — он просто делится с нами своим чувством: Меж бровями складка. Шарфик голубой. Трепетно и сладко Быть всегда с тобой. В час обыкновенный, Посредине дня, Вдруг пронзит мгновенной Радостью меня. Или ночью синей Вдруг проснусь в тиши От необъяснимой Нежности души… Такое чувство, правда, лишено бурь, но зато ему не помеха ни житейская проза, ни груз совместно прожитых лет, ни «меж бровями складка» на родном лице. Правда, рассуждая об этой лирической миниатюре сегодня, с благоприобретенной критической въедливостью, я отметил бы, что стихотворение все-таки чуть идиллично. С самого начала в него внесен, пожалуй, слишком «голубой» колорит. Жизнь с близким человеком (даже если она складывается идеально), по-моему, все-таки лишена столь незыблемого «всегда»: она подвижнее, разнозвучнее и от этого еще обаятельнее. Но, в конце концов, поэт делится здесь всего лишь лирическим настроением, и, быть может, во мне говорит просто профессиональный педантизм. Стихи К. Ваншенкина, подобные приведенной миниатюре, не имеют прямой, зримой связи с социальными проблемами времени, и, однако же, я не могу отделаться от ощущения, что они проникнуты философией нашей эпохи, убежденной в счастливом предназначении Человека. Даже категоричное «всегда» тут, по-видимому, объясняется авторской программой жизни. Наш строй освободил разум и чувства человека от множества сословных и иных пут, предоставил ему реальную возможность жить достойно и содержательно. А дальше многое зависит от тебя самого. Вспомним прутковский афоризм: «Если хочешь быть счастливым, будь им». Неожиданно он утрачивает юмористический смысл: будь, несмотря ни на какие невзгоды и трудности! С замечательной силой лиризма звучит эта мысль в стихотворном цикле М. Луконина «Испытание на разрыв». Читая его, ясно видишь: вообще-то для поэзии не столь важно, какую разновидность личной судьбы изображает автор — блестяще-удачливую или, наоборот, горькую, болевую. Более того, иногда оба варианта поразительно совмещаются в одной конкретной участи. Ведь главное все-таки в том, какого масштаба человек видится в тех или иных лирических коллизиях. Интересен ли он, способен ли захватить нас глубиной переживаний, смелостью мысли, силой характера? Луконинское стихотворение о «беспамятном счастье» волнует не только остротой внутреннего драматизма, оно интересно еще и безупречным духовным здоровьем героя, богатством его натуры. Он, этот герой, вопреки свалившейся беде (потеря любимой), вопреки боли и мукам уверенно заявляет свои права на счастье («как сердце — полагается в груди…»). Так может сказать не просто сильный человек, а непременно тот, кто вырос в свободном обществе, кто воспитался в обстановке справедливости, не знал внешнего гнета, внутреннего раздвоения. Поэтому он остается так же тверд, неукротимо жизнелюбив, весело-ироничен: Удивлена ты: я смеюсь, не плачу, проститься с белым светом не спешу. А я любую боль переиначу, я памятью обид не дорожу. Беспамятное счастье я не выдам, мы — вдох и выдох, связаны в одно. Нас перессорить бедам и обидам — меня и счастье — просто не дано. Так завершается это удивительное стихотворение о крушении любви, об окончательном разрыве с любимой. В каждом «вдохе и выдохе» его ритма, в каждой модуляции поэтического голоса проявляется не только яркий характер, но, если вдуматься, и нечто более широкое: судьба личности при социализме. «Красный цвет моих республик» по-прежнему пламенеет в интимных произведениях наших лучших поэтов, меняются только формы его лирического выражения. И мы, читатели, становимся все восприимчивее к этим Ложным формам. а, времена для любовной лирики, по-видимому, меняются к лучшему. Некогда, по ироническо му свидетельству Я. Смелякова, даже девичья красота была «вроде как под запретом, что ли». А сегодня Р. Гамзатов печатает в журнале «Дружба народов» пространнейший цикл сонетов о любви — по существу, целую книгу. А в издательстве ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» выходит сборник К. Ваншенкина «Прикосновение» — «Стихи о женщине, о любви», как явствует из подзаголовка. И та и другая книги радуют глубиной и тонкостью художественных наблюдений, а это в современной любовной лирике, если уж признаться, явление нечастое. Увы, даже мастера подчас не могут совладать с капризной личной темой: тут выдержать уровень, вероятно, так же трудно, как сохранить свежее дыхание бегуну на дальние дистанции. В книге Л. Мартынова «Гиперболы», откуда взято стихотворение о парусе, есть, конечно, и другие отличные стихи о любви — серьезные и шутливые, порой самоироничные, а порой и язвительные: поэт едко высмеивает обывателей, не понимающих высокого, гуманистического назначения красоты. Но вот автор отказывается от испытанного оружия лиризма и прибегает к отвлеченному морализаторству: «…Когда любовники возлягут в альков среди ее цветов вкусить плодов ее и ягод, то это не всегда — Любовь!» Возможно, такие разъяснения и дают какой-то воспитательный эффект, но, право же, они не слишком поэтичны. Тем более если автор распространяет их на 30 строк. Весьма популярные в свое время (хотя вовсе не лучшие) строки С. Щипачева «Любовью дорожить умейте!» обладали по крайней мере одним бесспорным достоинством — краткостью. Однако большая поэзия (и Л. Мартынов отлично доказывает это собственными произведениями) умеет обходиться без прямолинейных поучений, воспитывая читателя взрывной силой страсти — высотой духовного содержания. Я думаю, стихи о любви (или об ожидании любви) требуют от поэта тончайшей работы. Один неверный художнический штрих (или отсутствие верного) — и изображение испорчено. Если же мастерство автора вообще не очень крепко, он и вовсе попадает в неловкое положение, утверждая совсем не то, что думал. Мне, например, не хочется подозревать Нору Яворскую (см. ленинградский «День поэзии», 1971) в умении точно выражать свои мысли: это означало бы подозревать ее в проповеди аморализма и пошлости. Познакомьтесь с таким предложением автора: И твой и мой в подземной мгле сливаются пути… Так почему бы по земле нам рядом не пойти?! Настанет миг — смешает нас в одно природа-мать… Так почему бы нам сейчас дыханье не смешать?! Весьма решительное обращение, не правда ли? И обосновано солидно: все равно помрем и прах наш когда-нибудь сольется «в круговороте бытия», так стоит ли сейчас принимать в расчет какие-то «стены», разъединяющие нас? Уж лучше сразу к делу. Можно было бы понять автора, если бы изображалась пламенная страсть, боль, мука. Можно бы, наконец, воспринять стихи как шутку. Но ничего подобного: о чувствах нет помину, и в намерениях автора не проглядывает ни малейшая доза юмора. Узел развязывается с поразительной легкостью — собственно, тут нет никакого узла: «Ведь все различия смешны пред общностью такой…» (то есть перед смертью). Ничего не остается, как «смешать дыханье»… Что же сказать о массовой продукции иных хватких стихотворцев, эксплуатирующих всегдашний интерес читателей к теме? Вероятно, именно их стараниями вырабатывалось у нас подозрительное отношение к интимной лирике, а многие и теперь считают ее собранием альбомных пустяков. Особенно много таких (и не только таких) пустяков среди песенных текстов, сочиненных на готовую мелодию. Процесс их создания необыкновенно прост. Стихотворец наскоро переводит музыкальные фразы в метрическую систему, разбивая каждую строчку на слоги, которые обозначаются черточками. Затем проставляются ударения, и скелет будущего «полушедевра» слеплен. Осталось заполнить черточки любыми подходящими к теме словами. Называют такую систему «рыбой» — легко представить, что за блюда из нее приготовляются! Конечно, к серьезной поэзии это уже не относится — не зря здесь господствует терминология кухни. Худо, однако, что рыбообразные тексты на крыльях популярных мелодий разлетаются по стране и активно участвуют в порче эстетических вкусов. Правда, век их недолог — попробуйте вспомнить хоть одну новинку спустя несколько месяцев! Лишь глупо-слащавой песенке «Ландыши» повезло: как-то ее обругал в стихах Ярослав Смеляков. И не просто обругал: посвятил ей 18 разгневанных строф большого мастера. А стоила ли овчина выделки? Думаю, стоила. Ведь примитивная стихопродукция в принципе антиобщественна, так как лишает человека личности, обедняет и искажает его миропонимание. Это не безобидные пустяки, это опухоль на теле поэзии: пораженная ткань, разрастаясь, вытесняет здоровую. Нельзя позволять ей разрастаться! Недаром против лжеискусства ведут непримиримую и дружную борьбу поэты военного поколения: они-то знают, как надо обходиться с недругом. «Базарная Галатея» С. Наровчатова, колючие миниатюры К. Ваншенкина, неоднократные выступления (в стихах и прозе) А. Межирова — вот лишь некоторые вехи этой борьбы. Конечно, резко отрицательное отношение к ремесленничеству присуще не только старшим поэтам, но и некоторым мастерам послевоенного поколения. Однако произведения бывших фронтовиков, право же, отмечены редким единодушием и боевой страстью. Очевидно, высокая музыка патриотического воодушевления, о которой писал А. Межиров, — та музыка, что звучала над страной в военные годы, и сегодня не затихает в их душах. «И через всю страну струна натянутая трепетала…» — я думаю, эта струна и сегодня является для многих художников высшим поэтическим камертоном. Именно поэтому лучшие из них так нетерпимы к фальши. Но что же, однако, следует из всех этих рассуждений? Во-первых, хотелось бы сделать скромное объявление: у нас существует любовная лирика — интересная и разнообразная. Объявляя это, я, правда, не претендую на открытие, а просто приглашаю обратить на нее внимание. Как-то так принято издавна, что стихи о любви рассматриваются только в ряду всех прочих (они в творчестве поэтов словно бы нечто второстепенное). Между тем это не только литературное, но и серьезное общественное явление. Печатается их несметное множество, и в этом потоке есть чистые, а есть и замутненные струи. Гражданская и интимная лирика — вовсе не заклятие враги, те и другие мотивы сплошь и рядом органично сочетаются в творчестве больших поэтов — усиливают друг друга. Правда, исторические обстоятельства не однажды разводили боевое, социально заостренное искусство и то, что «в годину горя» склонно малодушно утешаться «ласками милой». Мы и сегодня не примем таких лукавых лирических «ласк». Но кому же из истинных мастеров помешала любовная лирика? Н. Некрасову? Но его Гражданин произнес свои суровые предписания музе, когда вся Россия жила «накануне». Когда на помещичье-бюрократический режим поднимался вал крестьянской революции. Некрасов внял голосу долга и всю творческую энергию отдал народу. Но до последних дней великий поэт писал о любви, и Н. Чернышевский даже относил эти его стихи к числу самых задушевных. Разве не звучали в любовной лирике Некрасова хорошо нам знакомые социальные ноты? Маяковский в порыве революционного максимализма называл эту тему «и личной, и мелкой», но-опять и опять к ней возвращался. И, мне кажется, под его пером, когда он писал о любви, дымилась бумага. А «мелкая» тема вырастала до вселенских масштабов. Тончайшими и прочнейшими нитями она связана со всем мироощущением поэтического трибуна. Ведь это была одновременно и тема борьбы за социальное освобождение человека, за очищение его от скверны векового мещанства. Маяковский вел свою непримиримую борьбу средствами атакующей публицистики. Он не боялся, что кому-то из тогдашних или будущих снобов они могут показаться неэстетичными. Мы знаем, с какой беспощадностью он высмеивал лирическую обывательщину. Его пером тогда водила разгневанная революционная буря, и под стать эпохе поэт был ярко размашист, громогласен. Возможно, доживи до наших лет, многое в сегодняшней поэзии он бы не принял, резко оспорил. Ведь назвал же он классический русский ямб картавым! Но, скорее, мы увидели бы другого Маяковского, не столь настойчиво держащегося за стих-лестницу. Идя к нам, он мог свободно перепрыгнуть через несколько ступенек или даже съехать по перилам — «езда в незнаемое»! Он не любил тихих мелодий, но издевался и над бравурными. Он с повелительной грубостью отчеканил: «Для боя — гром, для кровати — шопот…» Он был готов принять и шепот, но такой, чтобы его могла слышать страна, чтобы автору потом не пришлось краснеть… Сегодня у нас времена во многом иные. Сегодня, когда вопрос о гармоничном развитии человека стоит в повестке дня, мы охотнее соглашаемся на «хороших и разных». Нынешняя любовная лирика может быть резкоконфликтной или иной, «громкой» или «тихой» — важно только, чтобы она была одушевлена нашими идеалами. Тем или иным лучом спектра блеснет отдельное стихотворение — не будем за это придираться к автору. В целостном творчестве истинного поэта свет останется неразложим. Да, внутренний мир нашего современника сложен, и в будущем вовсе не предвидится его упрощения. Но, думаю, тревоги А. Вознесенского в связи с угрозой удаления «вредных миндалин» все же слишком глобальны. Коммунистическая нравственность ориентируется не на примитивы. Она выросла не где-нибудь, а на грешной земле и могучими корнями уходит в глубинные пласты почвы. Ее питают все животворные соки планеты, поэтому и двери в сокровищницу мировой поэзии для нас открыты. Молодежи 30-х годов некогда было читать Шекспира и Петрарку, и Я. Смеляков счел долгом с грустью сказать об этом в «Строгой любви». Сегодня мы — молодые, всякие — читаем и классику и многое другое. И нас волнуют любовные признания, высказанные шесть с половиной столетий назад на чужом языке. Мы как-то опускаем в сонетах Петрарки и его набожность, и условных «амуров», и архаичность слога. Нас потрясает огненная душа этих стихов — масштабы чувства: На свет произведен в недобрый час (недобрые лучи в ночи горели), качался я в недоброй колыбели и по земле недоброй в первый раз пошел, и яркий свет недобрых глаз для стрел своих не выбрал лучшей цели, и все они до сердца долетели, и ты меня от этих стрел не спас. Тебе, Амур, мое по нраву горе, доволен ты, но, на мою беду, любимой кажется, что маюсь мало. И все же лучше с нею быть в раздоре, чем с нелюбимой пребывать в ладу,— я верил в это с самого начала. Поэт был горд своими муками и не признавал в любви нравственных компромиссов. Кстати, эти муки не мешали его кипучей научной и гражданской деятельности. При жизни он был увенчан за труды лавровым венком, а его любви не умереть еще долго. Надеюсь, однако, что этот маленький экскурс в прошлое не сочтут за призыв к современным поэтам: давайте, мол, включайтесь в создание лирики, столько же долговечной. Современных Петрарок искусственно не вырастишь — так же, как и «красных Байронов», над которыми издевался тот же Маяковский. Но лучи давней, шестисотлетней любви недаром западают нам в сердце: оно сегодня более светочувствительно, чем когда-либо.