После работы он принимал душ и ехал домой. Всегда одной дорогой. На ней все было известно, каждый дом, каждый столб. И та старуха с собакой, и толстая продавщица мороженого, и постовой на углу. Даже люди в автобусе, кроме случайных. Изо дня в день, в одно время. Иногда он задерживался: играл за цех — летом в футбол, зимой в хоккей. Но и дома всегда одно и то же. Книги брата мудрены, в библиотеку тащиться неохота. Послоняется до вечера, вечером телевизор. Но больше сидел по-прежнему с ребятами на бульваре, бренчали на гитарах. И магнитофон был теперь, и транзистор, и деньги, но как-то все лень, тускло. Даже пуговицы бросил собирать.
По выходным ездили в Лужники. Во дворце или на большой арене людно, все заводятся, можно поорать, отвести душу. Можно посидеть потом в шашлычной, потрепаться.
Изредка он заходил к Галке, бывшей одноклассница. Они никогда особенно не дружили, просто жили близко и еще в школе виделись чаще других.
Она поступила в иняз. С первым студенческим годом Галя сильно изменилась, стала красиво и модно одеваться, обрезала волосы. Все меньше было им о чем говорить. У нее зачеты, однокурсники, кафе «Лингва» — помолчат или переберут кто где.
И катилось все само собой, час за часом, опадали дни, недели и месяцы, год сменил год. Прошли и исчезли, как капли в песке. Минуло два года. И все это время скреблась в Антоне надежда, что переменится что-то, переломится, пойдет по-другому, что-то случится. Он ждал. Ничего не случилось. Но не об этом речь.
Настал день, когда он получил повестку из военкомата.
11
Губы Антона дернулись, вздрогнули смеженные веки. Он открыл глаза, но был еще там, во сне, смотрел невидяще, замороченно, не узнавал предметы. Потом взгляд потвердел, стал яснеть. Антон что-то вспомнил, вскочил, с ужасом посмотрел на часы. Было девять. Он рванулся к одежде, остановился и, сообразив, что спешить некуда, вяло сел на кровать.
Он сидел, как гном на пеньке: голову опустил, локти положил на колени и кисти рук свесил между ног. Вдруг пропала привычка к окружающим давним вещам. Он разом почувствовал время, прожитое здесь — с детства до сих пор. Каждый предмет внезапно открылся не только самим собой, но другим, полным значения. Клюшка, коньки, игрушечный пистолет, письменный стол, за которым просидел десять лет, старый круглый будильник, настольная лампа, продавленное кресло, разрезной нож — ничего этого с ним не будет. Теперь, когда он уезжал, все, что его окружало, виделось иначе.
Последние дни веселился. Сейчас вдруг впервые не понял — угадал: разом отсекается все, что было до сих пор, уносится, остается позади — все, к чему привык. Вместо «есть» становится «было». Всерьез, надолго… Стало страшно.
Он сунулся к зеркалу, взглянул на себя стриженого. Ничего себе прическа! Быстро достал из стола фотографию, последнюю перед стрижкой: волосы, гитара — нормальный человек. А теперь… Голова голая, уши торчат. Чтобы заглушить страх, стал гримасничать, а потом скорчил такую рожу, что сам развеселился.
12
Со стопкой глаженого белья вошла мама. Антон зевнул, в зевке протянул «доброе утро», вышло сладко, неразборчиво, мычливо, томно. Она с жалостью посмотрела на него, голого, сонного, теплого — какой из него солдат, сложила белье на стуле.
— Поспал бы еще, сынок…
Антон сжался весь, расправился, потянулся, потер лицо ладонью.
— Что-то много ты мне собрала,— сказал он.
— Ничего, пододенешь свое. Своя ноша не тянет.
— А носков зачем столько? Портянки дадут…
— Говорят, если портянки намотать на носки, не сбиваются ноги.
Он дернулся, выпятил грудь, стукнул голыми пятками, отдал честь.
— Ничего, мать… Не собьем!
Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.
