Было непривычно завтракать в это время. В будни работал, по выходным валялся в постели. И еда отличалась — утро после праздника: шпроты, сардины, сухая колбаса, сыр, паштет, холодец — мать постаралась. Готовила снедь к проводам, но Антону сегодня можно все целый день.
— Пойдешь куда? — спросила мать.
— Погуляю,— сказал он неопределенно с набитым ртом.
Она молча положила на стол десять рублей.
— Ты у меня молодец,— засмеялся Антон.
Сегодня он принадлежал себе. Он еще не знал, как проведет последний вольный день. Каждая минута выросла в цене. Завтра — казарма, строй… Сегодня еще сам себе хозяин. Но все меньше, все короче… Время таяло.
Придумать бы что-нибудь… Собрать парней, девчонок, рвануть куда-то. Чтобы всего вдоволь — запомнить, врезать в память.
И провожать его некому. Не было у него подруги. У всех были, а у него нет. Не мог выбрать. Это как в вагоне метро: сидишь, пялишься на девушку, но вот остановка, и входит новая, еще лучше, и ты уже смотришь на нее и забыл о прежней. А поезд несется к следующей остановке.
Он медленно оделся, спустился вниз, лениво побрел по переулку. Солнце пригревало, но не настойчиво, а по-осеннему, застенчиво, не знойно. Деревья были еще зелеными, но уже проглядывалась желтизна и не так виделась, как ожидалась.
Все было, как всегда: посольства, булочная, молочная… Вывеска конторы, две старухи у двери, афишная доска, кошка в окне… Он шел спокойно, даже благодушно. Но внутри, в глубине, как опухоль, гнездилась тревога. И временами всплывали в памяти отрезанные слова: «Последний нонешний денечек…»

14
Через проходной двор он вышел на пустырь позади школы. Мальчишки играли в футбол.
Этот пустырь передавался поколениями прогульщиков как самое сокровенное. С первого класса, сколько Антон помнил, это было достойное место. Здесь играли в ножички, в расшибалочку, в футбол, сюда ходили драться, жечь костры. Такой пустырь полагалось иметь каждой школе. Иначе рухнул бы мужской мир.
Он сидел, щурясь на солнце, смотрел игру. Ноги зудели, хотелось поиграть. Хоть беги к мальчишкам.
Они играли с толком, грамотно, в пас, каждый на своем месте, не то что когда-то, гурьбой. Даже скучно стало.
Антон посмотрел на кирпичное школьное здание.
Здесь он знал каждый камень, лестницу, класс, все дырки в заборе и все закоулки. Десять лет ходил он сюда в любую погоду. Сейчас вспомнились смешные школьные истории, всякие случаи, какие-то детали, клички… Даже огорчения показались привлекательными. Все неожиданно приобрело значение и показалось далеким, безвозвратным. Он понял: это навсегда. И слово это еще мгновение жило в нем и прижимало к земле неодолимой тяжестью.
Два года назад он расстался со школой без сожалений. А увидел сейчас — защемило. Чуть ли не захотелось пережить все заново. Он дорого дал бы, чтобы посидеть минутку за партой, и он завидовал мальчишкам, игравшим во дворе в футбол, и тем, чьи головы виднелись в окнах.
Это старое кирпичное здание вдруг показалось таким невыносимо близким и своим, что даже больно стало. Жил рядом, не вспоминал, а расставаться — резать по живому. Он еще не знал, как всю жизнь саднит у человека внутри при слове «школа».
Антон поднялся, прошел школьный двор, вышел на улицу. Галя жила в пятиэтажном доме, построенном в начале века. Даже снаружи от него несло степенным благородством. Понятно было, что дом наполнен старинной мебелью, фарфором, книгами, блестит паркет, пахнет устоявшимся уютом, дорогим медовым табаком.
Лестница была светлая, чистая, без надписей на стенах. На двери блестела медная дощечка с вязью гравировки. Антон нажал плоский кремовый клавиш. В прихожей нежно, как арфа, проиграл музыкальный звонок.
— Здравствуй, Антон, Галя в институте,— сказала Галина мама. Она была в ярком, цветном фартуке, и пахло от нее вкусно, по-домашнему.
— А-а…— сказал он неловко.— Я забыл.
— Что-нибудь передать? — спросила она сдержанно, но любезно.
— Нет, ничего, спасибо,— переминаясь, сказал он.— Я… в армию иду…
— В армию? — не поняла она.— Солдатом?
— Да…— ответил он, как будто сознался в чем-то.
— Счастливой дороги,— спохватилась она.— Я передам Гале.
— До свидания,— сказал он и пошел вниз.