Виктор сидел в отделе, вперившись в палисадник за окном. Все предметы, явления, люди всегда имели для него твердый, буквальный смысл: стол — это стол и ничто иное. Что было на виду, то было все, и каждое слово значило только то, что обозначало: ни в чем не было ничего скрытого, какой-то другой, неожиданной сути. Все можно было рассчитать, сконструировать, вычислить.
Но сегодня мысль не катилась наезженно, буксовала: кто-то насыпал песочек в отлаженный механизм. Антон уезжал. Друзей нет. Мама старенькая.
Жена ушла. И что же? Один?
Он вспомнил прошлогодний разговор с Леной.
— Ты хороший конструктор,— сказала она, как будто сожалея.— Тебя бы еще оживить.
— По-твоему, я неживой? — спросил он.
Она помолчала, собираясь с мыслями.
— Ты никогда не сомневаешься,— сказала Лена — Сомневаться, иметь право на сомнения — тоже радость. Я думаю, кто ее не знает, тот обделен, несчастен. Хотя не подозревает об этом.
— Значит, все дело в сомнении? — спросил он насмешливо.
Сейчас он вспомнил этот разговор.
— Что-то ты малохольный какой-то,— сказал начальник, приятель, партнер по пинг-понгу.
— Нет, я так, ничего…
— Что стряслось?
— Особенно ничего. Так, вообще… Брат в армию уходит, мать волнуется.
— Когда уходит?
— Сегодня.
— Что ж ты молчишь?! Шагай домой!
— Да, пожалуй…
Он вышел на улицу. Было солнечно. Стояли последние погожие дни. Тепло было грустное, осеннее. В этом уходящем тепле бабьего лета, в неярком солнце, в желтеющих листьях проступала обреченность: уж скоро, скоро… Росло сожаление об ушедшем лете.
Он медленно брел и не заметил, как оказался в переулках Мещанских улиц. Вспомнил, что в тупике, застроенном маленькими деревянными домами, живет Андреич.
Они изредка виделись на работе, хотя были давно знакомы. Познакомились несколько лет назад, когда инженеров и рабочих послали на воскресенье в подшефный колхоз. Виктора и Андреича поставили рядом копать траншею, и они понравились друг другу, потому что каждый видел, что другой ловко управляется с лопатой и ломом и работает добросовестно, хотя платы никакой не полагалось; дело было в выходной, а кормили и лентяев и ретивых одинаково. Не умели они, взявшись за дело, работать в часть того, что могли; на том и сошлись.
В стремительном беге дней, в сумасшедшей скорости московского центра Виктор забыл эту тихую улицу, темные срубы за палисадниками, маленькие оконца с геранью, кошками и резными наличниками, старух у ворот, калитки с железными щеколдами, и теперь даже не верил, что он в Москве и что поблизости день и ночь гудит Садовое кольцо.
В трещинах асфальта и плешинах земли росла трава. По мостовой и в палисадниках слонялись озабоченные собаки. Старухи у ворот, на мгновение умолкая, провожали его глазами: передавали от двора к двору.
Андреич работал сварщиком. Он жил с женой, тещей, двумя дочками и кошкой в небольшом, обшитом тесом доме с зеленой крышей. Виктор не собирался заходить, но, увидев в окне сквозь желтеющие листья знакомое лицо, как-то странно и нелепо потоптался у изгороди, направился к входу, а потом повернулся и бросился назад.
Он порыскал в переулках, обнаружил магазин и, удивляясь себе, купил бутылку водки. Где-то за домами гремел старый трамвай. Все было непривычно: и эти переулки, и магазин, и эта бутылка среди бела дня, которую он неумело и открыто нес, сжимая в пальцах горлышко.
В окно уже пялилась вся семья; жена, две дочки, теща и даже кошка. Виктор смущенно вошел под взглядами.
— Я смотрю: никак гость? — сказал Андреич, пропуская его в дом.
Он познакомил Виктора со всеми домочадцами, и все тотчас исчезли, как будто предстоял серьезный тайный разговор. За дверьми настала такая ответственная тишина, что Виктор почувствовал вину за то, что не может сказать ничего секретного и важного.
Цветы в вазонах и большой фикус в кадке застили свет. В комнате стоял полумрак. И мебель здесь была простая и старая, довоенных времен. Виктор неловко поставил бутылку на стол.
— Придется вам одному,— сказал Андреич. — Мне во вторую выходить.
— Нисколько нельзя?
— У меня правило. С электричеством работаю.
— Да… Это верно,— сказал Виктор и подумал, что не умеет он разговаривать с людьми просто так, без дела. Хозяин поставил перед ним рюмку, принес квашеной капусты, хлеба, сел напротив и внимательно смотрел в лицо. Виктор не знал, о чем говорить.
Он вспомнил, с какой легкостью люди везде заговаривают друг с другом, как легко сходятся, откровенничают, и он напряженно думал, что бы ему сказать, и это сковывало его еще больше. К тому же эта проклятая обязывающая тишина. Виктор даже представил, как за дверьми все ждут, что же он скажет.
Пить не хотелось. Он наполнил рюмку и, злясь но себя, что его занесло сюда, выпил. Потом отодвинул бутылку и сказал:
— Спрячьте до другого раза.
Андреич усмехнулся и спросил:
— Будет ли другой раз?
Виктор растерялся:
— А чего ж…
— Вам ведь пить не в охоту.
— Пожалуй,— согласился Виктор.— Как это случайные собутыльники по рублю сбрасываются?.. Андреич засмеялся:
— Общительность требуется. Вам не случалось?
Виктор представил, как он с кем-то выпивает в подворотне, и даже засмеялся:
— Нет. А вам?
— Мне приходилось. Раза два-три…
— Я б не смог.
— Люди всякие бывают: слабые, сильные… К ним иногда снисходительность нужна. Да и вообще не все то главное, что на виду. Один гнет свое непреклонно, прет по жизни, как поезд по рельсам, а жизни в нем никакой, одна жесть. У человека все живое, теплое: тело, кровь. Тронь его острым — больно станет.— Он помолчал.— Вы извините, что с вами не выпил. Я, правда, перед работой не пью.
— Да я и сам не очень-то хотел,— сказал Виктор.— Не знал, как зайти.
— А просто и зашли б. Мы ж и знакомы давно и работали вместе. Что тут причину надумывать?..
Я ж вижу, вы не по делу, забота у вас. Отвыкли люди ходить друг к другу с заботами. По делу могут, а так, поделиться, разучились.
И вдруг Виктора потянуло рассказать этому человеку о жене, о брате, о матери, послушать, что тот скажет, но он сдержался, промолчал.
Они посидели немного, Виктор встал.
— Я пойду, извините,— и, стыдясь, опустил лицо и направился к двери.
Переулками и дворами он вышел к Троицкой улице, спустился на Самотечную площадь и долго шел по Садовому кольцу. Теперь он снова был собран и досадовал на временную расслабленность.
«Нужно за собой следить,— думал он.— Так недолго и совсем распуститься. Начнутся приступы откровения, мягкотелость…» Но пока он шел, затягивая себя в привычные шоры, временами появлялись и исчезали сказанные недавно слова: «Не все то главное, что на виду».
Он свернул с шумного Садового кольца и бездумно петлял переулками. Он редко здесь бывал.
Москвичи, кроме своего района и дороги на работу, часто не знают многих уголков громадного города и, случается, годами не бывают в стороне от мест своей привычной жизни. И вдруг не узнают давних районов, удивляются переменам и даже могут заблудиться.
По странному совпадению три месяца назад он шел этой улицей. Тогда он только расстался с Леной и шел озабоченно, не замечая ничего вокруг. Его окликнули, он обернулся. Из маленькой будки выглядывал плечистый мужчина.
— Огонька не найдется?
Над будкой висела вывеска «Ремонт часов».
— Что-то новое,— прохладно отозвался Виктор.
— Будка новая, только поставили…
— Будку я вижу,— сказал Виктор, глядя в крупное мужское лицо.— Но я не об этом. Я к тому, что сено к корове не ходит. Нужен огонь, выйди прикури.
Часовщик помолчал, поиграл желваками, а потом пересилил в себе что-то, усмехнулся:
— Люблю я с доставкой на дом. Чтоб полный сервис…
— Тебя бы грузчиком на стройку,— зло сказал Виктор и двинулся дальше.
Теперь он не верил своим глазам, на месте старых двухэтажных бараков поднимались высокие новые дома. Он даже поискал дощечку с названием улицы. Нет, все правильно, вот даже часовая мастерская та же. Он остановился и застыл.
К маленькой будке подъехала инвалидная коляска.
Открылась дверца, из нее высунулись две руки с костылями, нашли точки опоры, и следом в дверцу протиснулся плечистый человек, навалился на костыли и стал медленно придвигаться к дверям будки, на которых висел замок. Он упирался костылями в землю, подтягивал к ним мертвые, тяжелые ноги и проволакивал себя вперед. Так он добрался к дверям, достал из кармана ключ, снял замок.
Виктор перешел на другую сторону улицы, чтобы видеть, что внутри. Человек втащил себя в будку, отставил костыли, уперся руками в стенку и в барьер и неожиданно легко на руках перебросил себя в кресло. «Не все то главное, что на виду…»
Виктор подбежал к ближайшему киоску и купил спички. Потом медленно пересек улицу, подошел к широкому окну будки, выходящему на тротуар. За стеклом стояли и висели часы разных марок, Все они показывали точное московское время. Виктор машинально оттянул рукав и взглянул на свои: они немного отставали, Он перевел стрелки и придвинулся к оконному стеклу. Мастер, вставив в глаз лупу, собирал маленькие дамские часики Виктор стукнул в стекло Часовщик поднял голову и удивленно открыл второй глаз. Виктор зажег спичку, жестом предложил огня.
Мгновение человек ничего не понимал, потом улыбнулся и сделал руками крест — бросил. Он достал из коробки леденец, кинул в рот. Спичка догорела и обожгла пальцы Виктор взмахнул кистью, потряс пальцами и подул на них, как маленький.
Они через стекло улыбнулись друг другу, Виктор двинулся дальше. «Не все то главное, что на виду…»
Он добрел до Центрального парка. Здесь было тихо, приветливо. Пусты были аллеи и лужайки среди кустов, на асфальте лежали палые листья, играли солнечные блики. Гладко и ровно тянулись стриженые газоны, Захотелось снять ботинки, погулять по траве босым, чтобы ноги ощутили бархатный холод газона.
Какой-то старик ответственно и строго работал на пруду веслами. Виктор тоже взял лодку, стал грести. Капли, срываясь с весел, горели на солнце.
Сквозь освещенную воду таинственно виднелось дно. На воде покачивались желтые листья.
Виктор сдал лодку, направился к качелям. Медленно двигалась очередь детей Он скромненько встал последним. И так медленно, спокойно, почти умиротворенно обходил час за «асом аттракционы, пока не обошел все и даже удивился что больше нет — втянулся.