Он обежал переулками круг и вернулся. Вошел во двор, замкнутый домами, достал из кармана резину, на виду у всех окон принялся за гимнастику. В домах за много лет к нему привыкли: пропусти день — всполошатся.
Скамейки, грибок, борта песочницы были еще в росе. Сырой, темный песок выглядел вязким. Виктор, напрягая мышцы, растягивал резину. По утрам положено делать гимнастику. Он знал, что жить нужно просто, и старался жить просто — изо дня в день делать, что положено.
Положено работать, бывать в театрах, музеях, развиваться, читать художественную и техническую литературу, повышать уровень. Полезно по утрам бегать, делать зарядку. Духовное должно сочетаться с физическим, будем гармоничны. Хочешь не хочешь — надо! Жизнь проста, не нужно только усложнять. Он, как часы с самозаводом, заводился от движения; пружина всегда оставалась тугой.
В парадном было сумрачно, пахло кошками. Широкая лестница, ступеньки мелкие, как в больнице.
Когда-то на площадках между этажами висели зеркала. Теперь лишь внизу остался темный щербатый осколок. Виктор заглянул: из черноты и трещин вырезались глаза. Короткие волосы, прямой нос, сухие скулы, ничего, лицо твердое, надежное. Он побежал вверх.
На втором этаже за дверью, как всегда, кричала Прасковья Банина, работник прилавка. Как всегда, она обличала соседей, погрязших в грехах, и поминала строгие и праведные былые времена.
Когда-то и у нее был муж, но бежал давно, скрылся, законспирировался, исчез. И считалась она как бы снова девушкой. Оттого и кипела Прасковья гневом.
Виктор открыл дверь, пошел по длинному коридору, в котором висели корыта, велосипеды и стояли шкафы с висячими замками.
Давно можно было получить новую отдельную квартиру в светлом доме где-нибудь у Речного вокзала, в Тушине, в Щукине, у Серебряного Бора — там, где просторно и чисто, и всегда свежий воздух, а поблизости лес и вода, и взгляд не замыкается, как здесь, на стенах домов, а постоянно видно далеко. И толчеи нет, мельтешенья, как в центре, нет путаницы переулков. Все просто, ясно, геометрично.
Он не понимал странной привязанности матери к тихим, застенчивым переулкам, по которым в начале лета плыл тополиный пух, к извечной булочной и молочной, к маленьким зеленым дворам и меланхоличному Гоголевскому бульвару. Но матери терять Арбат — отдирать живое с кровью.

4
Она ждала его с завтраком во второй комнате. Когда-то у них была одна большая, но после его женитьбы разгородили.
— Спит? — спросил Виктор.
— Пусть поспит, последний день…— вздохнула мать. Она вспомнила что-то, опустила голову.
— Мать, ну что ты все сначала? — сказал Виктор.
Она молча включила утюг, постелила на другой половине стола одеяло. Потом вышла в громадную общую кухню, в которой стояло множество столов и несколько газовых плит, сняла с веревки белье.
Вернулась, села ждать утюг и сидела печальная, как будто болела.
— Пойми, он не на фронт идет, просто в армию, — сказал Виктор.— Как другие мальчишки.
— А вдруг война?
— Да какая война?!
— Газеты пишут…
— Тебе хоть не давай читать. Сейчас мирное время! А война — все пойдем, не он один.
— Ты-то институт окончил…
— И он мог… Кто мешал? Ему, видишь ли, деньги нужны были. Транзистор, магнитофон… Вот и пошел зарабатывать на игрушки.
— Молодой еще, все ему хочется. Сейчас у всех есть.
— Ничего, в армии поймет, что к чему. Мы не научили, сержант научит.
Мать лизнула палец, тронула утюг, стала гладить.
Виктор допил кофе и встал.
— Антону к пяти,— напомнила мать.
— Я знаю, отпрошусь,— ответил Виктор.
Он ушел, а она печально гладила трусы, майки, носки… Антон спал.