Владимир Гоник

повесть
Улицы были еще сонливы, и пусты, и влажны после ночной уборки. В тишине за домами вставало солнце. Раздувая белые усы, Арбатскую площадь обходила поливальная машина. Брызги горели на солнце. В них рождалась и пропадала маленькая радуга.
Все выглядело свежим, чистым, и вывеска — белое на синем «Молоко» — добавляла опрятности и прохлады. Возле молочной остановился фургон, шофер ловко выгрузил сетки с бутылками.
Наступила осень, бабье лето, окна на ночь уже закрывали, но некоторые оставались открытыми, и слабый ветер шевелил разноцветные шторы. Где-то зазвонил будильник. Донесся шум убегающего троллейбуса, просвистел за домами — дальше, дальше — и стих.
В одном из арбатских переулков, в старом желтоватом доме, спал мальчишка. Остриженная голова, розовое лицо, губы сонно распущены. Уличный воздух слабо теребил шторы, и солнце вспыхивало и гасло в переменчивых щелях, а солнечные блики бродили по комнате и шарили по углам. В углах валялись коньки, клюшка, футбольный мяч, на стене висела гитара, а на столе поблескивали металлом магнитофон и транзистор.
В комнате еще стояли чертежная доска, книжный шкаф и аккуратно застеленная вторая кровать. Солнечные блики добрались до полок и отразились в стекле.

2
Пока младший брат спал, Виктор спустился на улицу и побежал. Он пробежал мимо посольств, булочной, молочной… Этой дорогой он бегал каждый день.
Дышал он ровно, размеренно и бежал легко, без напряжения. Взгляд скользил по знакомым старым домам, не задерживаясь: каждый камень Виктор знал наизусть и никогда не замечал тихой приветливости арбатских домов и переулков, по которым настоящие москвичи тоскуют в чужих местах.
Так он бегал круглый год в любую погоду. Антона мать жалела, поднимать не давала: «Он у нас младший, еще хлебнет…»
Виктору брат казался сонным и рыхлым. Не знает, чего хочет, плывет по течению; даже спортом занимается от случая к случаю, пуговицы коллекционирует — нашел увлечение. А вырос под метр восемьдесят… То торчит дома вечер напролет, мается, то шляется неприкаянно где-то до полуночи, то сидит на сквере с гитарой. Пожестче бы с ним, перекроить — упустили время. А Лена сказала задумчиво:
— Определится… Людей не кроят, учат, — и добавила невесело: — Ты хороший конструктор, — как будто сожалела, как будто подытожила прежнее.
Не нравилась ему в ней эта, как он называл, «гуманитарщина». Он вообще не любил неопределенности, не любил, когда в людях не было четких граней.
В мире все точно и определенно: черное и белое, холодное и горячее, правое и левое… Все ясно, понятно, все известно, и можно все объяснить.
Когда Лена готовила обед, ходила на работу, когда изредка отправлялась с ним в гости, в театр, а чаще в кино, когда стремительно и резко, по-мужски играла в пинг-понг, когда они вместе с приятелями ходили в походы, Виктор был спокоен: все налицо, понятно, правильно, нормально.
Но временами, после чтения, или музыки, или просто сама по себе она подолгу необъяснимо сидела, не двигаясь, точно оцепенев, невидяще глядя перед собой.
Она становилась далекой и непонятной, отделенная от него скрытой преградой; он испытывал раздражение и смутную тревогу.
Бывали дни, когда она часами бродила одна. А он не позволял себе так транжирить время: чтобы набраться кислорода, достаточно двадцати минут.
Он твердо знал: делу — время, потехе — час.
То, что было в ней зыбкого, ускользающего, неопределенного, чему он никак не мог подобрать названия, он относил за счет ее филологии. «Тоже мне наука»,— говорил он.
Он забывал об этом, когда жена легко и гибко шла навстречу: светлые волосы, большие зеленые глаза, длинные, стройные ноги,— прохожие обращали внимание; когда она азартно нападала топспинами, посылая шарик в край теннисного стола, улыбаясь и локтем отводя волосы после удачного удара; когда быстро и экономно управлялась с домашними делами; когда была точна в характеристиках, обязательна в обещаниях и совсем не по-женски пунктуальна во времени.
Но иногда…
Он не понимал, как один человек может быть так переменчив. Или даже не то… Не меняясь, быть таким разным в одно время.
Иногда она была рассеянной, непонятной, противоречивой. Она как будто уходила от него, оставаясь рядом. И часто ставила его в тупик. Ни за что на свете он не стал бы тратить ночь на книгу, выпрошенную до утра. А Лена могла. И даже посматривала на него с сожалением, когда он гнал ее спать.
Как будто он не требовал того, что правильно и нормально, а сам попадал впросак.
У них не ладилось. Периоды благополучия и покоя сменялись раздражением и непониманием.
И вот уже три месяца не виделись, хотя и не развелись.