Кормилец 1-2

1
Перешедшая к партизанам рота Черкалова поспешила отправить свои семьи в глубь партизанской зоны. В числе других Катерина с детьми очутилась в глухой деревушке Комары.
Едва сгрузив с подводы узлы и перетаскав их в хату, где отныне предстояло жить, Велик отправился обследовать деревню и окрестности.
Внешне Комары мало чем отличались от родимого Журавкина. Велик подивился как раз сходству этих далеких друг от друга и разноязычных деревень.
А вот речка, протекавшая тут, совсем не походила на спокойную, медлительную Журавку или Навлю. Здешняя была вертлявой, извилистой, и имя у нее было какое-то бегучее и вертлявое — Усвейка.
Вся ее широкая пойма поросла ольшаником, между дорогой и Усвейкой тянулись сплошные заросли шиповника. Листья почти все уже облетели, обнажив на ветках обильные россыпи ягод. В лучах заходящего солнца заросли шиповника казались облитыми кровью.
Осенний день незаметно перешел в вечер. Надо было возвращаться.
У двери Велик долго очищал от грязи свои чуни. И поналипло на них, само собой, да и вообще в чужой дом, к чужим людям так идти и боязно и неловко.
Хату наполнял неровный, дрожащий свет пополам с копотью. Им заведовала круглолицая конопатенькая девочка, что сидела за столом. Она держала горящую лучинку, следила за огнем, обламывала сгоревший конец в бутылку с отбитым горлышком. Знакомая картина!
На лавке у занавешенного окна сидела женщина. Сперва она показалась Велику пожилой, но, присмотревшись, он понял, что старит ее обветренное, загрубевшее лицо, а на самом деле она не такая уж и старая — об этом говорили и тугая кожа щек и молодой блеск в глазах. Одной рукой она облокотилась на стол, другой придерживала ерзавшую у нее на коленях маленькую востроглазую девчушку. Еще одна, побольше, беленькая и румяная, жалась к ее боку. Девочка с Велика ростом, крепенькая, серьезная, неулыбчивая, готовила у порога пойло корове. На скамейке у загнетка расположились Мишка и Манюшка. Из-за ширмы, что скрывала помост у печки, слышались тяжелые, с причитаниями, вздохи тетки Катерины.
— Ну что, партизан, набегался? — грубовато и насмешливо сказала женщина, когда Велик вошел в хату.— А мой сорванец где-то еще летает. Ну, разувайся, не следи в хате, сегодня только пол помыли… Кланька, каб тебя раки зъели, ты глядишь за лучиной или у тебя повылазило?..— Сделав такие отступления, она продолжала рассказ, адресуясь к Катерине:— А стала я невестой, оказалось, что в Телятичах лучшей дэявчины и нет. Другого и разговору не было, окромя: Варка самая работящая, Варка самая боевая, с Варкой не пропадешь. Ну, и женихи, як окуни на червяка, со всего района сплывались. А Варка-дуреха, каб яе раки зъели, нет бы выбрать бойкого, красивого и в сажень ростом — выбрала по всем статьям так себе. Зато, бач, ученый, техникум закончил. Ну, правда, и симпатичный все же и веселый. Бывало, даже зло возьмет: «Пилип, что ж ты себе думаешь? У Каролины пальтишка няма, у Клани ботики развалились, а Лявон зимой в картузе ходит. Да и тебе рубашка еще одна не помешает — все ж не простой человек, зоотехник, марку трэба держать». А ён: «Да ты что, женка, с ума сошла? Неужто думаешь, Пилиповы дети будут голы-босы бегать? Да нет такого закону!» Гармошку на плечо — и песняка. И, правда, как-то изворачивался — сыты были и одеты-обуты, хотя ели не подряд курятину и носили не одни шелка. Но хозяйство як у людей, и хату вот поставили новую, правда, сенцы не успели пристроить. И деток вон сколько нарожали: Каролина, Лявон, Кланя, Светлана, Яня. И еще один помер. Над нами уж и подсмеивались: мол, куды столько, а Пилип знай зубы
скалит: «А вот на старости лет поглядим, что лучше — одного иметь или пятерых. Один выгонит — куда пойдешь? А когда пятеро… Этот выгнал — к тому пошел, тот собак натравил — к третьему кинулся, и так дальше. Да кто-то ж из пятерых и пожалеет батьку с маткой. А чтоб все бессердечными оказались — нет такого закону!» Взяли его на финскую войну. Уходил — тоже все «Лявониху» наигрывал да шуточки отпускал «В трофеях привезу бело-финскую бабу, а Варке отставку дам». Я, як водится, стала казать, чтоб берег себя, у нас дети, и все прочее, а ён свое: «Да ты что, женка, думаешь — убьют Пилипа? Да нет такого закону!» А вот же нашелся такой закон — убили Пилипа, убили, каб их Пярун спалив! И Варку с ним разом убили, не стало больше Варки-женки, а стал Варка-мужик. Вошла старшая девочка — она выносила корове пойло,— стала вытирать руки полотенцем, что висело на гвоздике у печки.
— Каролинка,— обратилась к ней мать,— тащи на стол бульбу, корми всех, каб нас целый год черти кормили! Ся одни они у нас гости, няхай едят с нами, а завтра — уже постояльцы, и нам до них дела няма.

2
Велика положили спать на печке. За два месяца ночевок в шалашах и под открытым небом он не то что привык, но притерпелся к холоду и сырости, к росе на лице и изморози на волосах. Пышущая теплом печь показалась ему раем. А минувший день к тому же был колготным и утомительным — с утра и почти до вечера пришлось шлепать вслед за подводой по грязи, под дождиком, таскать и перетаскивать, грузить и разгружать узлы с барахлом. Велик вымотался и потому как прислонился щекой и подушке, так и умер, и за ночь ни разу даже не переменил бок
Он проснулся так же вдруг, как и заснул,— будто вынырнул из темной глубины. Вынырнул и почувствовал себя свежо и бодро, словно после долгого знойного и пыльного похода окунулся в родимой Навле.
В хате было еще сумеречно. От порога долетал приглушенный разговор.
— Чего шумишь, каб тебе черти в ухо шумели!— выговаривала кому-то Варвара.— В лесу, что ли, заблудился? Детей разбудишь. И больная у меня.
Мужской голос оправдывался: — Да я ж думал, ты одна, красавица. — Иди, нашел с кем заигрывать! У меня вон семеро по лавкам.
— Вот-вот, я ж и говорю: восьмого не хватает.
— На вот, держи хлеб и топай отсюда, пока ухватом не благословила!
— Что ты, хозяюшка, добить хочешь? Меня ночью под Ольшанами немец в рукопашной так прикладом благословил, что до сих пор поясница гудит.
— Вы что, из боя?
— Да, каратели рвутся в партизанскую зону. С танками. Мы их остановили, но пришлось отойти. Теперь там дубовцы оборону держат. Ну, бывай, красавица, жди в гости.
— Да куда ж от вас денешься? — беззлобно проворчала Варвара.
Рядом с Великом кто-то зашевелился. Сонный мальчишеский голос протянул:
— Ма-а, кто это?
— Партизаны, сынок,— ответила Варвара от печи.— Прямо из боя, сердечные.
Сосед ткнул Велика кулаком в бок и зашептал:
— Ты! Давай побежали партизан глядеть. Может, трофеями разживемся.
Он втихаря обулся и, прихватив пиджачок из-под подушки, кубарем скатился с печи. Беликовы чуни тоже сушились здесь, и он быстро догнал соседа. Ребята пулей промчались мимо Варвары.
— Ку-уды? — закричала она вслед.— Спаровались, каб вас обоих раки зъели! Теперь домой не загонишь. Лявон! Лявон! Не забудь — сягодня за дровами.
— Ай! — досадливо дернул головой Лявон, размашисто шагая прямо по грязи.
Велик, пытавшийся ступать в его следы, еле поспевал за ним. У мостика через ручей, наискосок пересекавший улицу, Лявон неожиданно остановился.
— Ты! Тебя как зовут? — У него были густые смоляные волосы, большие черные глаза, смуглое нежное лицо. Красивый мальчик.
— Вообще-то Валькой, — охотно ответил Велик,— но родители прозвали Великом. Так и все в деревне стали звать.
— Велик лучше! — решительно заявил Лявон.— Будешь моим адъютантом. Вперед!
Веревочные лапти его, подшитые кусками ребристой автопокрышки, четко застучали по настилу моста.
Велика задел его начальственный тон. Командир нашелся! Сперва понюхай пороху хотя бы издали, а потом приказывай!.. Он замедлил шаги и свернул на тропинку у изгороди. Надо бы проучить этого задаваку — отколоться совсем. Но в Комарах у Велика пока что зайти было не к кому, на улице же что толкаться: партизаны отдыхали по хатам, лишь изредка переходил дорогу озабоченный боец да кое-где в проулках у распряженных подвод дремали понурые кони. А хотелось, до щекотания в груди хотелось снова увидеть партизан, поговорить с ними, если удастся.
Лявон оглянулся и закричал:
— Ты! Чего отстаешь? Блямбу захотел под глаз?
— Да иди ты| — огрызнулся Велик.
— Что? Ну-ка марш сюда, полицай недорезанный!
У Велика от обиды и гнева перехватило горло. Он набычился и, сжав кулаки, прямо по грязи двинулся на Лявона. Тот ожидал, вызывающе дрыгая выставленной вперед коленкой. Злые огоньки в глазах, ощеренный рот, полный мелких и острых, как гвоздики, зубов, до неузнаваемости изменили его лицо. Оно стало некрасивым.
— А во як! — крикнул он, делая выпад навстречу Велику.
Тот перехватил его кулак и ударил Лявона ногой по коленке.
— Ты! Зачем штаны мне грязью залепил? — закричал Лявон.— Хочешь, чтоб я из тебя яйцо всмятку сделал?
— Пробовал один такой!
Они стояли друг перед другом в боевых позициях. Но нападать не спешил ни тот, ни другой: Лявон, получив отпор, понял, что обломать рога этому скуластому беженцу удастся только в серьезной потасовке, а затевать ее сейчас было не время; Велик же, не драчливый по натуре, поостыл после первой стычки и подумывал о том, как бы избежать схватки: не очень-то хорошо — на второй же день дракой начинать знакомство с жителями приютившей его деревни да еще и со своим квартирохозяином.
— Если хочешь знать, грязь высохнет и обсыплется, даже и пятна не заметишь,— сказал он хотя и не миролюбиво, но и не воинственно, а так, чтобы противник понял: драки он не желает, но если тому невтерпеж, можно и подраться.
— Без сопливых знаем,— принял перемирие Лявон — можешь не беспокоиться.
Он повернулся и пошел дальше. Велик снова возвратился на стежку.
В хате, куда вскоре свернул Лявон (а Велик как ни в чем не бывало юркнул за ним), пахло лекарствами. На деревянной кровати у окна лежал раненый. Он стонал, утомленно и монотонно, лишь иногда вскрикивая. Двое партизан, обжигаясь, ели за столом горячие лупеники — картошку, сваренную в мундирах. Возле них вертелся мальчик лет одиннадцати. С помоста слышался разноголосый храп и свист — судя по нему, там спало не меньше десятка человек.
— Амеля, пошли на улицу,— позвал от порога Лявон.
Мальчик отрицательно мотнул головой и продолжал прислушиваться к беседе, что вели вполголоса партизаны за столом. Тогда Лявон подошел к нему. Вслед за ним и Велик. Партизаны не обратили на них никакого внимания.
— Все-таки зря он полез к миномету,— говорил грузный, с покатыми плечами партизан, бросая короткие взгляды в сторону раненого.— Никто его не посылал.
— Ну, это ты брось,— возразил чернявый парень с исхудалым лицом.— Мало ли — не посылали. Ты что, в бою только по командам действуешь? Так, брат, много не навоюешь. Командир не бог, и ему не все видно. Сам тоже смотри, где ты нужен.
— А если ты сразу видишь, что лезть бесполезно? Зачем же переть прямо под нож? Лишние потери.
— Нет, не лишние. На войне лишних потерь не бывает. Хотя бы то возьми: эта пуля, что в тебя попала, уже в другого не попадет.
— Ну-у…
— Я говорю: хотя бы… А Иван огонь на себя взял, отвлек прикрытие, и, с другой стороны, миномет все-таки подорвали.
Велик выждал, когда наступит пауза в их разговоре, и обратился к чернявому:
— А вы не знаете, где стоит Смоленский полк?
— Зачем тебе? — остро глянул на него партизан.
— Там у меня знакомый командир, обещал меня к себе взять,— чтоб не пускаться в долгие объяснения, соврал Велик. И, сказав это, подумал: а почему бы в самом деле не разыскать смоленцев и не попроситься к ним? Что ему тут, в Комарах?
— Если б и знали, не сказали,— строго произнес грузный, а чернявый засмеялся.
— Военная тайна, как в том анекдоте: «Солдат, сколько человек у вас в отряде?» «Двести». «Что варили?» «Военная тайна».
— А чего ты ржешь? — неодобрительно сказал грузный.— Конечно, военная тайна.
— Просто анекдот вспомнил. А ты, мальчик, лучше у своих односельчан порасспрашивай, они все знают.
Лявону наскучило слушать тихую беседу, монотонные стоны раненого, а тут еще этот беженец влез в разговор, в то время как он, Лявон, не посмел и оказался в стороне.
— Ну, хватит, пошли — громко и грубо сказал он и дернул Велика за рукав.
И тот вынужденно подчинился: оставаться здесь без Лявона неловко — ведь хозяева его не знают. На улице Лявон начал ему выговаривать.
— Ты! Чего суешься со своими вопросами? Я и то молчу, а он суется. Командир у него знакомый, ха! Придумал бы что-нибудь получше.
— А тебе-то что? Ну и молчи. А мне рот не затыкай, я тебе не подчиненный.
— Тогда и не ходи за мной, ясно?
— Ну и подумаешь! — Велик повернулся, но не успел он сделать и пяти шагов, как Лявон догнал его и схватил за плечо.
— Ты! Куда побежал? Дома тебе живо работу найдут. Мы ж партизан еще и не поглядели как следует. Пошли к Юзеку, у них, наверно, тоже стоят. И у нас поставили бы, если б беженцев не принесло.
Странные у него повадки! Ему будто наплевать, как подействуют его слова: пришли в голову — сказал, не думая, обидны они или нет.
В хате, куда привел он Велика, партизаны уже встали. Одни, поливая друг другу прямо из ведра на оголенные спины, шеи, руки, умывались во дворе, весело вскрикивая, фыркая и шутливо перебраниваясь. Другие, в хате, кто чинил рубаху, кто чистил оружие. Высокий худощавый партизан с густыми черными усами, концы которых свисали по сторонам толстогубого рта, пересчитывал патроны, выкладывая их из подсумка на стол.
— Трыдцять два,— сказал он, трижды свел вместе растопыренные пятерни и показал еще два пальца
Тот, к кому он обращался, лежал на печи в верхней одежде (а был на нем немецкий китель со свежими следами сорванных погонов и петлиц) и, подперев голову ладонями, внимательно следил за руками усатого. Спутанный русый чуб его свешивался на лоб.
— Кватит,— сказал он, улыбнувшись.— Цвай унд драйциг фашистен капут.
— А вжеж,— согласился усатый и, сделав озабоченное лицо, спросил: — Як твий грып?
— О, гут!
— Грып пидчепыв, це ж надо,— пояснил обступившим его ребятам словоохотливый усач.— Нимцы, воны слабже наших будуть. Ось бач — вийна, а вин грыпуе. Смих.
— А он что, вправду немец? — понизив голос, удивленно спросил Велик, и ребята — тут были еще Юзек и его сестренка — плотнее обступили партизана, бросая украдкой взгляды на печь.
— А Як же.— Поверх ребячьих голов усатый подмигнул немцу.— Про тебе пытають.
Тот засмеялся и лег навзничь. Ему, наверно, было неудобно, что вот про него разговаривают, с любопытством разглядывают, а Лявон — тот вообще смотрел бесцеремонно, в упор.
— Це золотый нимець,— говорил усач, укладывая патроны в подсумок.— А мени дорожче брата ридного. Вид смерти, можно сказать, спас.
Было это месяц назад, рассказал он, когда Травно брали. Ворвались ночью — никто не ждал, поэтому дела пошли хорошо. Немцы и полицаи прыгали из окон в одних подштанниках. Все ж кое-где офицерам удалось организовать отпор. Особенно сильно сопротивлялись около штаба. Здесь партизанам пришлось залечь. Лежат они, а видно, как днем,— пылает штаб. По ним бьют — ни перебежать, ни головы поднять. И главное — пулемет садит как бешеный. Вот хлопцы и толкуют:
— Надо что-то придумать, иначе зимовать тут придется.
А что придумаешь? Уничтожить пулемет надо, вот и все. Усач взял гранаты и пополз. Подполз и бросил их одну за другой. Немцы — кто куда. Только партизан кинулся, было, к пулемету, глядь, из-за угла на него целая группа, солдат десять прет…
— Ну, думаю, молысь богови, кинець настае. А тут из-за другого (угла выбигае оцей Август… лиг за пулемет та як вриже по своим!.. Добре пидсобыв,— закончил усач.
Он уложил патроны и начал разбирать винтовку.
— Дядь, а вот как же…— сказал Лявон.— Перед нами-то он молодец, а перед своими? Как наши полицаи… Он же свою родину, Германию, предал.
— Э, ни, хлопцы.— Усатый поднял палец, подчеркивая значительность своих слов.— Вин коммунист, а коммунист не может не быть противу фашизма.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Share and Enjoy:
  • Print
  • Digg
  • StumbleUpon
  • del.icio.us
  • Facebook
  • Yahoo! Buzz
  • Twitter
  • Google Bookmarks
Запись опубликована в рубрике Здесь твой окоп, Литература. Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *