Ион Друцэ

Шел последний урок. Ученики четвертого «А» уже собирали втихомолку учебники и тетрадки в портфель с тем, чтобы вместе со звонком сорваться с места, как вдруг двери класса открылись и вошел, улыбаясь, новый учитель Ошлобану. Смуглый, низенького роста, юркий, он, казалось, все в жизни умел: и на гитаре играл и в волейбол вместе со старшеклассниками сражался так, что трудно было разобраться, где учитель, а где старшеклассники. Он все время что-нибудь да придумывал, и даже в четвертый «А» он вошел, загадочно улыбаясь.
— Ну, Елена Петровна, покажите, что у вас есть.
— Вот,— сказала учительница, устало кивнув в сторону своих учеников.— Чем богаты, тем и рады.
— Любите песни, ребята?— спросил Ошлобану.
Кто-то из последних рядов потянул устало:
— Можем и спеть…
Сначала они спели всем классом одну песню, но никому не понравилось — ни новому учителю, ни Елене Петровне, ни самим ребятам, которые пели.
Учитель Ошлобану отодвинул доску в самый угол, освободив место перед классом, и сказал:
— Будем петь по одному. Давайте, кто самый храбрый.
Храбрых в четвертом «А» не нашлось, учитель уже начал было хмуриться, и Андрею показалось, что он даже собирается уйти. Ему так нравился этот новый учитель, так ему хотелось узнать, что он там еще придумал, что как-то неожиданно для себя поднял руку, вышел перед классом и потянул тоненьким голосом:
Не дрожи ты, моя чарка,
Осушу, а не съем я тебя…
Учитель смеялся до слез, и учительница улыбалась, и весь класс смеялся, после чего дело пошло лихо. Через полчаса все были проверены, а на второй день на доске объявлений в списке нового школьного хора Андрей нашел и свое имя. Он был счастлив. Ему сначала показалось, что его одного выбрали из всего класса, но выяснилось, что их было трое. Конечно, было бы куда лучше, если бы выбрали его одного, но, с другой стороны, хор есть хор, там должна быть уйма народу, и откуда ты его наберешь, если из каждого класса будешь записывать только по одному?
Репетиции проходили два раза в неделю, и это были жуткие муки, потому что петь не пели.
Сидели и слушали. Ошлобану рассказывал, как надо петь, как надо стоять, когда ты поешь. Что делают при этом твои легкие, куда смотрят глаза, как дышит ног и так далее. Потом их стали расставлять в четыре ряда, и каждый ряд уже назывался не ряд, а голос — первый голос, второй, третий и четвертый.
Потом им дали по листочку и они сели переписывать текст песни «Осыпалась листва на виноградниках». Они писали и улыбались, потому что каждый молдаванин уже в три года знает эту песню. Но Ошлобану сказал, что напрасно они улыбаются: в некоторых деревнях поют эту песню в искаженном виде, потому и надо писать.
Дальше репетиции стали уже интереснее. Все это было похоже на соревнование. Вот, скажем, начинает тихо-тихо первый ряд, то есть малыши: «Осыпалась листва на виноградниках». Уже во второй строчке к ним еле-еле слышно присоединяется второй голос, где ребята чуть постарше. Так же незаметно, с каждой строчкой, прибавились еще два голоса, и с началом второго куплета, там, где «когда ландыши будут в цвету», весь хор, все четыре голоса удивительно как-то сплетались в единое целое, и это было так прекрасно, так величественно, точно собрался вместе народ и поет, и у них румянились лица, они были счастливы.
Потом наступили ноябрьские праздники, и афиша у Дома культуры возвещала, что будет концерт, в котором участвует школьный хор под руководством учителя Ошлобану. День был пасмурный, и действительно, как говорилось в песне,— и листва осыпалась, и ласточки улетели, и люди как-то приуныли.
Нужно было им сказать: не теряйте присутствия духа, ландыши опять зацветут, и ласточки с юга вернутся.
Зал был полон, занавес раздвинулся, и они стояли друг перед другом, лицом к лицу. Там был зал с настоящим народом, тут был хор на сцене, слепок народа, а между ними стоял маленький, курчавый учитель Ошлобану. Он ждал тишины. И, когда настала такая тишина, что прямо деваться от нее было некуда, он тихо поднял руки, точно собирался сдаваться в плен, но вот его руки, как две смуглые пташки, мягко поплыли по воздуху, каждая своим летом, и вместе с ними издали донеслось:
Осыпалась листва на виноградниках,
И ласточки улетели на юг…
Люди замерли, это была чистая правда. Они не знали, как дальше быть, но вот родился второй куплет, и сплелись, взорвались четыре голоса, и вздрогнул зал, и стены, и потолки вместе с привезенной из Киева огромной люстрой:
Когда ландыши будут в цвету.
К нам вернутся ласточки с юга…
Поздно вечером, возвращаясь домой, Андрей услыхал за своей спиной, как переговаривались несколько старушек, причем ясно было, что речь шла именно о нем:
— Пел, как же. Он тоже пел и стоял прямо в первом ряду…
Это было похоже на то, как если бы сказали: он тоже участвовал в штурме крепости, в первых рядах был, а что можно еще больше сказать о мужчине, кроме того, что он тоже штурмовал крепость, причем в самых первых рядах.
К сожалению, после нового года Ошлобану женился, а та женщина, на которой он женился, не захотела переехать к нам в деревню, и он сам поехал к ней. Хор распался, и уже стали спрашивать: что такое, почему распался хор? Даже в районной газете была заметка под таким заголовком, и тогда директор школы велел завучу восстановить хор.
Поначалу было как будто то же самое. Завуч пришел к ним в класс перед звонком последнего урока, попросил учительницу показать, что у нее есть, и она сказала: чем богаты, тем и рады. И ребята тоже стеснялись петь, и тогда Андрей вышел перед классом и спел: «Не дрожи ты, моя чарка». Но смеха уже не было. Завуч посмотрел на учительницу, точно не Андрей, а она сама пела, и спросил грозно:
— Елена Петровна, это что такое?!
Он, оказывается, совсем не понимал шуток. А может, Андрей сам был неправ, нельзя же в самом деле дважды смешить людей одной и той же шуткой. Как бы там ни было, школьный хор восстановить не удалось, вместо него решили создать танцевальный кружок, а там Андрею решительно было нечего делать.
В общем, вся эта история со школьным хором стала забываться, и только изредка, когда передавали по радио концерт народных песен и среди других вдруг царственно выплывало «Осыпалась листва на виноградниках», у него все нутро сжималось в тоске и сердце ныло. Потому что, как ни говорите, а время уходит, и жизнь идет.