7
В Тимирязевской академии, в холодноватой просторной комнате, где стояли восемь аккуратно застеленных девичьих коек, Лельке дали сухую одежду и сказали:
— Пойдем сейчас завтракать. Потом высушишься, отгладишься и лети на волю.
За завтраком Лелька была с девчатами уже совсем как своя. Будто год в этом расчете. Ей подваливали в миску и гречневой каши, и пахучей тушенки, и хлеба положили столько, что не съесть. Лелька не налегала на хлеб: знала, что он из чужих пайков.
А вот каши с тушенкой наелась под завязку.
Каждый рассказывал какие-нибудь страшные случаи из своей жизни. И у всех выходило, что страшней сегодняшней ночи ничего не было. Лелька тоже хотела рассказать что-нибудь ужасное, но ничего такого не припомнилось. Конечно, под бомбами в Можайске, на машине с зенитными снарядами Лельке было не веселее. Но вспоминать об этом здесь не хотелось. Зато вспомнилось кое-что из довоенной жизни, которая была будто и не у Лельки, а у кого-то другого,— такой невероятно далекой и красивой она казалась теперь из военной Москвы, из пустоватой столовой академии, где должны бы обедать студенты, но где завтракают сейчас бойцы.
— Это еще что!.. — Лелька осторожно, вполголоса вмешалась в разговор, и все сразу притихли.— Я вот однажды, не от радости тоже, за день две зарплаты получила. До сих пор помню. Больше ни разу не удавалось!
— А как же это можно, за день две зарплаты?
— Вот так и можно! Не было б счастья, да несчастье помогло. Я тогда работала в отделе кадров писарем. Я ведь шибко грамотная: семь классов в детдоме кончила. А с дисциплиной у нас строго было, хуже, чем здесь. За двадцать минут опоздания уже увольняли. Вот вышли мы как-то в обед на лужок. А у нас хорошо на Вагонке! Это в Тагиле так поселок называют, от вагон-завода. У нас там луг, лес, ручей — прямо через дорогу от отдела кадров. Сидим на травке, жуем бутербродики. Птички вокруг поют. Я свое сжевала и чего-то задумалась. А потом запела. Сижу себе, пою, про любовь думаю.
Долго пела! Потом оглянулась — никого рядом нет.
Пошла в отдел кадров. Вижу — все сидят, пишут. «Чего это вы? — спрашиваю.— Обед ведь».— «Какой обед! — говорят.— Обед давно кончился». Оказывается, лишку я на лужке пропела. И как раз вышла двадцать одна минута. Ну, закон есть закон. Надо увольнять. «Что ж,— говорю,— давайте справку».
Трудовой-то книжки у меня тогда еще не было. Выписали мне справку, пошла я в бюро пропусков — тут же, рядом — и договорилась работать у них. Грамотные-то люди везде нужны, да и знали меня. А работу дали — выписывать разовые пропуска. И посадили в помещении отдела кадров, рядом с тем столом, где я раньше сидела. В тот же день я и начала пропуска выписывать. И засчитали мне его рабочим — и тут и там. И получила я за него двойную зарплату. А вы еще не верите!..
— Лелька развела руками и по глазам сидящих за столом девчат поняла, что они верят.
Кажется, они сейчас всему поверили бы, что только Лелька ни расскажи.
Но ей уже пора было собираться.
…Через десять дней, утром, Лельку вызвали на КП.
— Почему-то в парадной форме,— пожав плечами, сказала дежурная по посту.
Лелька обрадовалась — получать наказание или дежурить по кухне в парадной форме не вызывают. Наверно, в какой-нибудь конвой или почетный караул. Хоть и редко, но вызывали девчат для этого в штаб. Только почему Лельку? С ее-то везением… А вообще хорошо бы! Москву посмотреть можно… День ясный, теплый, по-осеннему прозрачный — бабье лето! Самое удовольствие смотреть Москву.
— Пойдешь в штаб, — сказал на КП командир отряда, и Лелька сразу подумала: «Ага, угадала!» — Явишься там к начальнику политотдела подполковнику Захватаеву. В одиннадцать ноль-ноль быть у него!
— Есть явиться к подполковнику Захватаеву в одиннадцать ноль-ноль! — отчеканила Лелька, лихо щелкнула каблуками и не удержалась:— А зачем, товарищ старший лейтенант? В конвой пошлют?
— Не военный ты человек, Кротова! — Командир отряда вздохнул, покачал головой, потрогал родинку на левой щеке.— Все-то лезешь с вопросами, когда не надо. Ну, да ладно, скажу. Медаль ты идешь получать. «За отвагу». Представил тебя Смирнов за ту вот бурю, которую ты в Тимирязевке встретила.
Везет тебе, Кротова, хоть и не военный ты человек!
— Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант? — Лелька снова щелкнула каблуками.
— Чего тебе еще?
— В том пакете, из-за которого мне медаль получать, вы чего-то просили у Смирнова. А он обещал прислать. Прислал?
Командир вытаращил на Лельку голубые свои глаза и опять покачал головой.
— Вот это да-а! — протянул он.— Ну, Кротова, плохо ты кончишь! Разве можно начальству такие вопросы задавать?
— А что? — растерянно спросила Лелька.— Нельзя?
— А если в том пакете была военная тайна?
— Извините, товарищ старший лейтенант! — Лелька щелкнула каблуками потише, скромненько, чтоб видно было, что она прочувствовала внушение.— Больше подобных вопросов задавать не буду!
— В другой день скомандовал бы я тебе: «Кругом марш!».— Старший лейтенант усмехнулся.— И пошла бы ты со своими вопросами… Ну, а сегодня, по случаю твоего праздника, отвечу. Штопоры я у него просил. Для наших постов. У них там в мастерских хорошие аэростатные штопоры гнут. Удобней наших. И с запасом гнут. Но вот ведь не прислал пока. То ли машины нет, то ли забыл. Еще кого-то придется, наверно, к нему с пакетом отправить… Туда не дозвонишься!
— Отправьте меня, товарищ старший лейтенант!
— Нет! — Командир отряда решительно мотнул головой.— Это уж было б неприлично. Еще чего доброго влюбится он в тебя… А сейчас война. Всякую любовь надо отставить до победы. Пошлю кого-нибудь другого. Тоже, может, медаль заработает…
8
Восьмого мая 1945 года, в одиннадцать вечера, Лелька заступила на пост в штабе возле знамени.
Среди ночи вдруг затрезвонили все телефоны, потом заговорило радио, и пришло долгожданное слово — «победа». В дальних комнатах повскакали со своих раскладушек дежурные офицеры, все вокруг кричали, обнимались, плакали, чокались за победу флягами. А Лелька, как истукан, стояла возле знамени с карабином и не могла шелохнуться.
«Вечно-то мне не везет!» — горько думала она.
Приехали в штаб — маленький, пухлый, будто шарик на шарике, подполковник Дмитрий Алексеевич Захватаев и командир части Эрнест Карлович Биринбаум, худощавый, седой эстонец в белом кителе и с палочкой, потому что хромал, отморозив пальцы ног еще задолго до войны, в тридцатых годах, при испытании первых советских аэростатов.
Они обнимали офицеров и связисток, поздравляли, и их тоже обнимали и поздравляли, и на секунду Захватаев остановил свой веселый взгляд на Лельке и улыбнулся ей, видно, узнав, но не сказал ничего, потому что не положено говорить с караульным у знамени. А она тоже невольно улыбнулась ему в ответ, хоть и не положено на посту улыбаться.
А потом неожиданно, намного раньше срока, притопал начальник караула и сменил Лельку и ее напарницу, поставив вместо них штабных связисток, которые уже напоздравлялись и наобнимались. И, едва Лелька отошла от знамени, как к ней под бок подкатился Захватаев, поздравил и расцеловал в обе щеки.
— На таких, как ты, земля держится,— сказал он и спросил: — Останешься в Москве?
— Какое!.. — Лелька махнула рукой.— Куда мне в москвички!.. Я вернусь на Вагонку. У нас там горы кругом, леса, озера, ручьи лесные. Я уральская!
…Она пришла на свой пост утром, после завтрака, и пока добиралась от метро, ее трижды принимались качать ошалевшие от радости москвичи. Она уже рассовала по карманам затвор и магазин карабина, чтоб не потерять.
А когда ввалилась в комнату, где стояли койки девчонок, сорвала с плеч погоны.
— Ура, девочки! Война кончилась!
И некоторые, глядя на нее, тоже от радости, от полноты чувств сорвали с плеч погоны.
Потом им крепко влетело за это. И Лельке — больше всех. Вызывали на КП, делали внушение, объявили наряды вне очереди. Чтоб почувствовали: армия всегда остается армией. И командир отряда, покусывая яркие свои губы и явно сдерживая усмешку, выговаривал:
— Вот не военный ты человек, Кротова! И что с тобой делать? Везучий, но совершенно не военный человек!
Погоны пришлось пришивать заново. И в следующий раз отпорола их Лелька осторожно, неторопливо, бритвочкой, уже на родной своей тагильской Вагонке.
Отпарывала и ревела: чего-то жалко было…
Сейчас эта женщина работает на заводе рядовой лаборанткой. И не ахти какая она красавица. И не ахти какая общественница: не бегает, конечно, от всяких поручений, но и не рвется. А знает ее почти весь громадный завод. И все, кто знает, по-доброму улыбаются при ее имени. Порой месяцами из уст в уста передаются по заводу ее шутки. Ибо она по-настоящему веселый, никогда не унывающий человек. А это ведь тоже талант — такой же редкий, как и все остальные истинные таланты.
Десятки лет почти никто не знал о ее военном прошлом. И только когда заговорили в печати, по радио и на лекциях о защитниках московского неба, выяснилось, что эта женщина была в их числе, была добровольцем, имеет боевые медали. До этого все были уверены, что она совершенно, ну просто абсолютно не военный человек!
Свердловск.
Журнал Юность № 5 май 1974 г.
