Из города, визжа буксующими колесами и громыхая расшатанными бортами, катил старенький грузовик с одиноким пассажиром в кузове. Пассажир сидел на жиденьком слое соломы спиной к кабине, поджав к груди длинные, с острыми коленками ноги. Сбоку от него, ближе к левому борту, сиротливо валялся туго набитый школьный портфель с крапинками ржавчины на хромированном замке. На замке можно было различить нацарапанное гвоздем или еще чем-то острым: «Андрей Самарин».
— Андрюха, — высунулся из кабины молодой парнишка-шофер. — Тебя к дому подвезти или на
станцию, к матери? Я в ту сторону еду.
— Лучше к дому, — глухо ответил Андрей и пододвинул портфель поближе к ногам, уставившись на него грустными, невидящими глазами. Потом его взгляд, растерянный и обреченный, приподнялся над бортом машины и упал куда-то на окраину города, где заметно отсвечивала белизной пятиэтажная средняя школа.
«Эх, папка, папка! Что же теперь будет?» — подумал Андрей и вздохнул со стоном, как только может вздыхать человек, снедаемый внутренней физической болью, особенно если его никто не видит и не слышит и когда нет надобности скрывать ее. Кажется, впервые Андрей почувствовал себя не только одиноким, но и маленьким, беззащитным существом, которое всякий походя может обидеть или неосмотрительно раздавить. Нет, впервые он так подумал о себе после того, как в прошлом году в феврале похоронили отца и в доме без него стало пусто и страшно — вероятно, от мысли, что он должен представить себя взрослым, и не только представить, но и стать им раньше, чем предполагалось в мечтах. Теперь он и на забор, и на сарай, и на весь дом по-иному смотрит: не заменить ли прогнившую доску, не торчат ли на крыше ржавыми шляпками повылезшие гвозди. И все это было так трудно, что приходилось удивляться, когда он успевал и с работой по дому и с учебой в школе…
Память снова вернула Андрея в февральскую зиму прошлого года. Вспомнились ему сорвавшийся с высокой дорожной насыпи тяжелый отцовский грузовик и отец, выброшенный из кабины на острые камни, с неестественно вывернутыми руками и окровавленной головой. Его широко раскрытые остекленевшие глаза вопрошающе уставились в небо.
А жесткий морозный ветер с воем закручивал снег и кутал в поземку его тронутые сединой волосы. В уголках глаз, возле переносицы, уже не таявшие, росли белые комочки…
Андрей глубже натянул сильно потертую кроличью шапку, шмыгнул носом и глянул через плечо на приближающийся рабочий поселок у железнодорожной станции. Мать теперь очищает стрелки на железнодорожных путях ото льда и грязи и, уступая дорогу, провожает с метелкой и ломиком в руках суетный маневровый тепловоз. Вечером прибежит домой усталая, холодная, расстегнет видавшую виды телогрейку: «Тепло-то как у нас!» — и улыбнется, благодарно глядя на сына за натопленную печь. Потом про школьные дела его спросит, не опоздал ли утром на уроки, и останется довольной, если он ответит, как обычно: «Ну что ты, ма!» Затем подойдет к нему с доверчивой улыбкой и робко так скажет: «Мне бы, сынок, в дневнике расписаться…»
«Среда же, ма!». «Ничего, сынок… Я там, где суббота»,— и медленно начнет листать еще не обогревшимися пальцами дневник, подолгу рассматривая не такие уж и редкие пятерки на его страницах.
Машина зарылась в туман, проковыляла по узкой дороге на плотине пруда и въехала в поселок. Андрей, не дожидаясь, пока шофер притормозит машину, на ходу, одним махом соскочил с левого борта возле небольшого с зелеными ставнями дома со скворечником под коньком и выше колен утонул в наметенном у изгороди сугробе. Шестилетняя сестренка Светка прильнула к синеватому стеклу и увлеченно глазела, как известный всем ее подругам Шарик дрался со своими сородичами.
— Светка! — пригрозил пальцем Андрей. — Слезай с подоконника! Кому говорят!
Услышав голос брата, Светка радостно тряхнула белесыми кудряшками и вдруг приплюснула розовый язычок к влажному стеклу. Андрей снова с напускной строгостью погрозил пальцем и только после этого вошел через покосившуюся за зиму калитку во двор. Взгляд его скользнул по льдистой дорожке и остановился на поникшей копне сена. Последнее доедала корова. Дверь сарая приоткрыта, низом вмерзла в лед, верхняя петля едва держалась на двух гвоздях. Андрей с трудом протиснулся через проем внутрь сарая, долго искал среди железного хлама молоток и клещи, но так и не нашел и даже не мог вспомнить, куда он положил их на прошлой неделе, когда ремонтировал ступени крыльца.
В дальнем углу сарая сиротливо стояла автомобильная покрышка с порванным наискось протектором.
«Это когда мы с папкой дизельные моторы в совхоз возили»… «Учись,— говорит,— сынок, управлять машиной», — и уступил место за баранкой на степной дороге. И Андрей, как первоклассник карандашом на бумаге, вилял на грузовике до тех пор, пока не напоролся на забытую кем-то у дороги и перевернутую вверх зубьями борону. Гулко взорвалась передняя покрышка. Андрей от неожиданности бросил баранку и с испугом посмотрел на отца. Тот покровительственно усмехнулся, успев перехватить баранку, и крикнул почти в самое ухо Андрея: «Слезай, мужик! Покрышку менять будем!»
Отец вложил в его руки большой ключ и длинную трубу, которую использовал как рычаг для отворачивания и заворачивания прикипевших резьбой гаек, а сам закурил.
«Открути пока гайки».
И Андрей откручивал, до седьмого пота, с писком и скрежетом. Измазался и устал, но был откровенно счастлив, когда последнюю из гаек положил на землю. Отец же, худой и высокий, с приспущенными от долгой шоферской работы плечами, покуривал в стороне и, довольный, смотрел на сына.
«Ну, как труд шоферский?» — подошел к Андрею, вытер его потное лицо и ласково потрепал по лохматой голове. «Ничего, пап». «То-то — ничего. Но баранку, брат, крепче держать надо. Она, как жизнь, промахов не прощает. По малому или по большому счету, но ответ придется за все держать…»
…Не успел Андрей прикрыть за собой дверь, как Светка прямо от окна розовым колобком бросилась к нему, и он легко подхватил ее на руки, отметив про себя, что Светкино платье в белых оборках было когда-то ярко-красным, а теперь от многочисленных стирок потеряло цвет, на локтях и груди серыми островками показались изреженные нитки. И в этот момент он снова почувствовал себя правым в своем решении, о котором еще придется рассказать матери.
— А почему ты так рано пришел из школы? Ты дневник забыл, да? .— затараторила Светка. — Я так и знала — ты вернешься за ним. Я тебе пятерку в дневнике поставила. А потом себе и маме…
— Я вот тебе поставлю! — незлобиво пригрозил Андрей, огрубляя голос до отцовского, и опустил Светку на чистый, с разбросанными игрушками пол.— Есть хочешь? — спросил, вешая короткое пальто и шапку на вешалку возле двери и поправляя на крайнем крючке отцовский плащ-дождевик. Андрей у порога снял полуботинки и прошел к большой, недавно выбеленной русской печке, отодвинул заслонку и ловко подцепил ухватом чугунок со щами.— Садись. Горячие!
— Не хочу, — надулась Светка, представив, как ей придется вылавливать горький поджаренный лук и укладывать на край тарелки.— Я молоко с плюшкой ела.
— Садись и ешь! — строго, как, бывало, отец, приказал Андрей и смешно выпятил губы.
Светка заметила у брата белый клинышек зуба, похожий на мышиный, как на картинках, не выдержала и прыснула в кулачок, затем исподлобья, с опаской посмотрела на Андрея, на его вздрагивающие при еде брови. Ей иногда нравилось тянуться к ним ложкой, потому что они шевелились, как лохматые гусеницы. Но наедине с Андреем, без матери, она побоялась это сделать: а вдруг он, как папка, поставит ее в угол, заведет будильник и скажет:
«Как зазвенит — выйдешь. Прощенья не проси — ты уже несколько раз просила, и я тебе не верю». А когда в углу стоишь, часики так медленно-медленно тикают и совсем не хотят звенеть.
— Тарелку после себя помой,— попросил Андрей Светку,— а я подремлю немного,— и направился было в переднюю комнату, но в это время хлопнула входная дверь, и на кухню ввалился Петька Вьюн. Он был в залатанной телогрейке, в серой фуражке с нелепо длинным козырьком и огромных, наверное, отцовских сапогах с голенищами выше колен. С круглого затылка Петьки в куцый воротник телогрейки рыжей лопаткой уперлись густые волосы. Бегая по сторонам хитрыми насмешливыми глазами — нет ли дома матери Андрея? — он наконец протянул Андрею небольшую толстопалую руку.
— Я видел, как ты с машины ахнул! Здорово, профессор! — и улыбнулся во весь свой большой рот, будто не видел Андрея по крайней мере с месяц.— А я вижу — приехал. Ты мне вот так нужен!—И Петька, закрыв на секунду глаза, перехватил пальцами горло. — Все магазины облазил! Одно талдонят: нет и не будет в ближайшее время. Индюки! — выругался Петька.— Проволочное сопротивление на сто восемьдесят ом сто восемьдесят раз в «Эфире» заказывал. Забывают! У тебя есть?
— Пороюсь. Зайдешь попозже.
— Ты на продавца «Эфира» смахиваешь. Зайди попо-озже! — передразнил Петька и с обиженным видом засунул руки в карманы.
— Ладно,— нехотя согласился Андрей,— посиди, я сейчас. — Он вышел в коридор и вскоре вернулся с маленьким ящичком. — Смотри сам. Может, подберешь что, — равнодушно бросил Андрей, прошел к столу и насухо стал протирать его тряпкой. Петька по-хозяйски расположился у порога: снял телогрейку, расстелил ее на полу и, приговаривая: «Это мы сейчас! Это мы мигом!» — высыпал содержимое ящичка на телогрейку. Некоторое время Петька с полуоткрытым ртом разглядывал груду зеленых, синих разных деталек, потом начал осторожно раскладывать их тонким слоем, чтобы можно было рассмотреть каждую в отдельности и отобрать нужную.
Но как ни копался, подходящего сопротивления он не нашел, лишь отложил в сторону несколько подстрочечных конденсаторов и два триода, что по сравнению с остальным содержимым ящика выглядело чуть ли не верхом скромности. Когда Петька приподнял голову, он почувствовал, как неприязненно смотрит на него Андрей.
— Ты же просил проволочное сопротивление?!
— Ну! — уловив недоброе в голосе Андрея, нахохлился Петька и выжидательно прищурил глаза.
— Насколько я понял, ты не нашел его. Положи все на место,— холодно сказал Андрей.
— Жмешься? — медленно вставая, проговорил Петька и с видимым усилием просительно добавил: — Ну, хотя бы один триодик… Вот этот.— И он покрутил между пальцев черную детальку с тремя проволочными усиками, напоминающую внешне первый спутник Земли.
— Так и быть — бери. Все бери! И ящик и все, что в нем, — раздраженно выпалил Андрей и повернулся, чтобы скрыться с другой комнате.
— Ты не психуй, ты обожди, — неуверенно начал Петька, не зная еще, радоваться или нет такому неожиданному подарку. — Я ведь не принуждаю тебя, я прошу…
— Бери, чего уж… — более спокойно сказал Андрей и снова подошел к Петьке. — Какой из меня теперь радиолюбитель. Я, Петька, из школы ушел…
— Ты что?.. Как ушел?..
— Так вот… Совсем ушел,— неожиданно разоткровенничался Андрей, хотя они никогда не были друзьями.
— Как совсем? Выгнали?— недоверчиво переспросил Петька.
— С чего это — выгнали! Сам ушел.
— Ну, ты дае-ешь! — И Петька перестал улыбаться. — А в общем, молоток, — подумав, добродушно похвалил он и прислушался: не шумнуло ли где в коридоре, не прибежала ли, случаем, с работы мать Андрея проведать Светку. После того, как Петька бросил школу, она запретила ему приходить сюда. — Что толку учиться? Вон мой папан… Аттестат зрелости отхватил, два года в институте проучился, а все разно грузчиком вкалывать пошел. И ничего! Двести рублей заколачивает!.. — Петька на некоторое время замолк, вспоминая что-то, потом добавил: — А я вот, как школу бросил, так он меня ремнем лупцевал по соответствующему месту. Однажды пришлось из дому убежать, в стогу соломы ночевал…
— Помню,— улыбнулся Андрей.— Тебя тогда наш участковый милиционер из омета за штаны вытащил. Ну, и орал же ты!
— Поорешь… — несколько смущаясь, ответил Петька. — Отец разок саданет по затылку — и звезды в глазах. Теперь почти не трогает, ждет, когда подрасту, чтобы деньги шел зарабатывать. А я не тороплюсь, вкалывать всегда успею.
— Балабон же ты, Петька! Деньги… Конечно, без них нельзя. Но неужели вся жизнь в деньгах?
— Ты мне про жизнь не толкуй, ты про нее ничего не знаешь. И я не знаю. Папан говорит, жизнь — сложная штука, ее раскусить надо. Папан не раскусил, а мы с тобой и подавно. Закурить можно? — И Петька, не дожидаясь разрешения, достал пачку папирос.— Держи! Настоящий мужчина должен курить. Я вот уже без курева не могу — слюной исхожу,— приврал он.
— Давай попробую, — не отказался Андрей и закурил, сделал, как Петька, глубокую затяжку. Голова закружилась, на глаза накатились слезы.— Эх и дерет!..
— А ты покороче, покороче,— стал объяснять Петька.— Разве так можно по первой? Поначалу надо чуть-чуть вдыхать, а потом все как по маслу пойдет. Смотри! — И он показал настоящую мужскую затяжку, выпустив под конец к потолку пляшущие крендели дыма.— Ну как? Коронный номер!
— Здорово, Петька! Кто тебя научил?
— Дядя Федя! — самодовольно улыбнулся тот, бросил окурок к печке и полушепотом добавил: — Дело есть!
— Какое?..
— Деньги нужны? Нужны. Мой папан говорит, что твоя мать без мужика-то совсем замоталась. Соображаешь?
— Не очень…
— Эх, ты, профессор! — снисходительно усмехнулся Петька.— У меня трояк есть. Понял? Бутылки сдал. У тебя во дворе тонкая труба метров десять длины. Я тебе деньги — ты мне трубу. Гожо? К Петькиным делам Андрей не испытывал никакого любопытства, и даже таинственный шепот Петьки не заинтриговал его. Андрей решал: продать или не продать трубу и пригодится ли она в скором времени по хозяйству. И еще он думал, что три рубля — деньги небольшие, но за них можно купить Светке новое платье. Это было бы как раз в пору, весна наступила. А Петька уже держал деньги наготове и нетерпеливо переминался у порога, готовый в любую секунду сорваться с места и сбежать: приближалось время обеда и могла прийти мать Андрея, да и не терпелось получше рассмотреть содержимое ящичка.
— Забирай трубу.
— Гожо. Ну, бывай! — Петька удовлетворенно бросил Андрею растопыренную пятерню и толкнул дверь в коридор, откуда пахнуло весенней сыростью и терпким запахом веников.
Андрей облегченно подумал, что наконец остался один. Сейчас ему никого не хотелось видеть. Особенно большое беспокойство он испытывал от предстоящей встречи с матерью. Ведь она еще ничего не знает. Не знает, как в канун Нового года он, почему-то робея, подошел в конце уроков к преподавателю физики Спиридону Ивановичу и сообщил о своем намерении бросить школу. Страшно расстроившись, Спиридон Иванович накричал тогда на него и, не желая выслушивать объяснения, поспешил к директору школы. А на другой день Андрей уже сидел в кабинете директора и, запинаясь, доказывал, как необходима его помощь матери, стыдливо сглатывая слова о постоянной нехватке денег в семье. А когда кончил, уперся глазами в стол, чтобы ничего не видеть, и ждал, что скажет директор, в душе надеясь: может, он разубедит его. Но директор, поднявшись из-за стола, отошёл к окну и долго смотрел на улицу, будто совсем позабыл про Анд
рея. И когда он вдруг заговорил, директорский кабинет, и шумная школа с длинными коридорами, и школьные друзья будто отодвинулись от Андрея и стали по другую сторону какой-то невидимой, но непреодолимой линии.
— Мне нечего тебе возразить, Андрей, как ни жаль терять хорошего ученика. Но не откладывай, раз решил, сразу же иди в вечернюю школу…
Каким же чужим показался себе Андрей, закрыв дверь директорского кабинета. Вроде те же знакомые девчонки и мальчишки, подпирая спинами стены школьного коридора, панически зубрят в перемену недоученные уроки, проходят усталые преподаватели с журналами и учебниками под мышкой. Все они останутся здесь, а он уйдет. И от этого становилось тоскливо и одиноко.
После разговора с директором прошло довольно много времени, но ни Спиридон Иванович, ни директор не напоминали о нем, хотя Андрей по-прежнему продолжал учиться в школе. Его не страшила работа, но лишь та, которую он знал или наблюдал со стороны. А походя только и увидишь, как вагонные слесари не спеша идут вдоль длинного железнодорожного состава и постукивают молотком по чугунным колесам, чтобы не пропустить трещины в них; или наблюдаешь работу грузчиков на складах да еще стрелочниц. Как же все это скучно и неинтересно.
Другое дело — завод. В последнее время Андрей замечал, как все чаще и чаще какая-то таинственная, еще не осознанная сила тянула к нему, и все не решался признаться себе в этом. Возможно, боялся. Проходя городскими улицами, иногда он будто случайно сворачивал к заводу и шел вдоль его нескончаемого каменного забора, словно старался привыкнуть к этой громадине из корпусов с арочными крышами и высокими трубами, уходящими в небо. А на следующий день, утром, едва протерев глаза после сна, он отыскивал глазами портфель возле стола и думал, что вот снова возьмет его и отправится в школу. А мать тем временем не знает, как растянуть на месяц свою зарплату. Андрей не раз замечал, что чай в ее стакане не всегда был достаточно сладким. Мать сваливала на зубы, болеть, мол, стали, но Андрей-то знал, как они у нее болят…
Андрей взял книгу и лег на диван. Взгляд его скользнул по стене, оклеенной светлыми обоями, и остановился на фотографии отца. В черном костюме, с галстуком, скуластый, он выглядел несколько неестественно. Андрей помнил его в жизни не очень строгим. Только глаза, глубокие и серьезные, остались теми же. Андрей любил их и боялся. Вот и теперь они смотрели на него открыто и упрямо, будто спрашивали: «Бросил, значит, учиться? Думаешь неучем за станок встать или за баранку сесть? Шалишь, брат! Скоро и шоферам высшая наука потребуется!»
Андрей отвернулся.
Скрипнула дверь, в комнату кто-то вошел. По радостному Светкиному возгласу Андрей понял — мать.
Вот сейчас она войдет, добрая и тихая, станет сразу теплей и легче. Нет, нет! Тяжелей! Ведь ей нужно рассказать обо всем! Вот сейчас пронесет она в шифоньер толстый пуховый платок — подарок отца к Октябрьскому празднику — и, как всегда, скажет сыну, утопив прохладные огрубевшие пальцы в его спутанных волосах: «Ты бы причесался, сынок. В школе не ругали?» Она почему-то всегда думала, что его ругают преподаватели, хотя он уже и не помнит,
когда в последний раз получал двойку.
— Ты почему не в школе? — совсем рядом раздался негромкий удивленный голос матери.
Андрей встал, высокий, поникший и, не глядя на мать, пробормотал:
— Ушел я… Работать пойду,— сдвинул брови у переносицы и отвернулся.
Мать встрепенулась, руки ее, словно хороня что-то дорогое от надвигающейся беды, взлетели к груди.
— Тебя исключили? — спросила она, все еще с надеждой глядя в затылок сына: а вдруг ослышалась, вдруг сын просто шутит с ней.
— Скажешь тоже,— с обидой, не поворачиваясь лицом к матери, ответил Андрей и торопливо, опасаясь, как бы не перебили, зачастил: — Понимаешь, мама, я уже взрослый, помогать буду. Тебе трудно одной без папы…
— Что ты, сынок!— испуганно запротестовала мать, и на глазах ее показались слезы.— Ты должен вернуться в школу! Отец не простил бы нас!..
— Работать пойду,— тихо, но упрямо сказал Андрей и осторожно высвободил руки.
Наверно, впервые мать услышала в его голоса жесткие нотки. Сын стоял насупленный, раскрасневшийся от волнения и с жалостью глядел на мать, на ее шершавые, в ссадинах руки, на землистые морщинки возле глаз. А какой она казалась красивой и молодой, когда был жив отец!
— Не плачь, мам… Я буду учиться. В вечерней…
Около дивана, прижавшись спиной к стене, стояла Светка и молчаливо прислушивалась к разговору. Мать попросила ее пойти погулять на улицу и все ждала, пока она оденется и выйдет. Увидев дочь через окно, мать снова вскинула глаза на сына, но в этот момент кто-то грузный и тяжелый, громыхнув дубовой дверью и поскрипывая половицами, затоптался возле вешалки.
— Эй, хозяйка! Дома, што ль?
— Дома,— наскоро вытирая слезы ладонью, ответила мать и пошла на кухню. — Проходи, Федор.
— Эх, Викторовна! Опять я к тебе пришел! — пробасил Федор, идя за ней в кухню, и со стуком опустил на стол поллитровку «Экстры».— Больше года уж хожу. Плачь не плачь — не вернешь… — Погорелов сглотнул слюну и продолжал: — А я вижу— идешь. Ну как не заглянуть. Скучаю я по тебе. Ты, Нинка, баба что надо. Без мужика тебе никак нельзя… Выпьем, што ль, по махонькой. Я седни себе выходной прописал,— и хохотнул, радуясь, что смог обойти кого-то и увильнуть от работы.— Сообрази-ка стакан и луковку.
Нина Викторовна со скрытой досадой достала стакан и луковицу и села в стороне на край стула.
Скрытная, немногословная, она еще при жизни мужа невзлюбила Федора, но встречала каждый его приход с бутылкой молчаливо и почти безропотно. Погорелов с присказкой «Ну, будем» в два глотка опорожнил стакан, крякнул и шумно потянул носом. Крупная луковица захрустела у него на зубах.
— А что, Нинка,— пьянея, смелей заговорил Федор,— твое дело вдовье, не пригласишь ли меня позже ночью двумя-тремя словами переброситься?
Оно ночью-то сподручней для разговоров разных.
— Отчего попозже? Можно и сейчас.— Нина Викторовна оглянулась, закрыта ли дверь в переднюю, и пододвинулась к столу. — Чего откладывать,— устало проговорила она, уже не в силах скрывать неприязнь, тем более, что все мысли сейчас были о сыне.
Почти со дня смерти мужа Федор Погорелов не давал ей покоя. Часто в ночную смену видела она его одинокую, горой надвигающуюся из темноты, сутуловатую фигуру. Обычно хмельной, подойдет, усядется на рельс и курит, курит. Тоже ведь не сладко бобылье житье. Как умерла жена, уж без малого три года прошло, опустился Федор, размяк, на подолы бабьи стал поглядывать, шалея от хмельной одури. К Нине Викторовне он относился особенно, с уважением и даже с некоторой робостью. При встрече с ней, пытаясь заговорить, но чувствуя с ее стороны холодок, безропотно уходил восвояси, если, конечно, не был пьян. Видно, чем-то запала она в его
заскорузлую душу, поставила перед ним невидимый барьер, который он не решался переступить. Нередко заглядывал Погорелов и в дом Самариных, но из-за настороженного отношения к нему Андрея обычно долго не задерживался, боялся, как бы Нина Викторовна не запретила ему приходить.
— Ну, что ты з-лишься на меня,— продолжал Погорелов.— Что Пашка погиб, а я живой? Может, и меня завтра вагоном шибанет, колесом хребет переедет. Так что ж теперь?
— И шибанет, Федор. Слабый ты. Водкой горя не зальешь, а новое нажить легче.
— Зальешь — не зальешь, а оно как-то на время спокойней на душе. Одиночество, холод домашний забываются. По неделям ведь не топлю.
— Какого еще тебе спокойствия надо? Или у тебя семеро по лавкам за полу тянут, или угла своего нет? И при заработке.
— А что угол без хозяйки? Отсырел уголок!..— Погорелой налил второй стакан, выпил залпом, и тяжелая голова закачалась на шее. К закуске он не притронулся.
Отходчиво бабье сердце, и Нина Викторовна с острой жалостью почувствовала что-то общее между собой и Погореловым.
— Эх, Нинка! — И жесткая ладонь Погорелова как бы невзначай легла на колено Нины Викторовны.— С такой бабой, как ты, всю жизнь бы свою перепрокинул! А одному-то как оно!.. — Погорелов неуверенно встал за спиной Нины Викторовны и неловко обнял ее за плечи.— Дом продам, хозяйством одним заживем. Хошь — ко мне переберемся…
Нина Викторовна встала и вяло отстранила Погорелова.
— Андрей школу бросил…
— Не пропадет. Не всем институты кончать. Ты о себе подумай. Года, как ветер… Бабий век короток. Не успеешь оглянуться, а он и кончился. Кому нужна-то будешь!— и так крепко сжал руку Нины Викторовны, что та невольно охнула.
— Пусти, Федор! Пусти!
Но Погорелов лишь на секунду разжал пальцы, пытаясь левой рукой обнять Нину Викторовну.
— Уходи, Федор! — выкрикнула Нина Викторовна, безуспешно стараясь вырваться из грубого объятия Погорелова. — Уходи!
— А ну, отваливай отсюда! — пригрозил вбежавший в кухню Андрей. В его руках рогатился ухват.
— Но-но! — отступая боком к двери и нащупывая правой рукой шапку на вешалке, будто предупреждая, проговорил Федор.— Не испугаешь! А у матери тоже одна жизнь! — И Погорелов вышел, на прощание презрительно глянув на Андрея.
Через несколько минут Нина Викторовна, сказав сыну, что она сегодня на четыре часа задержится на дежурстве, тоже ушла. Андрей бросился на диван и закрыл лицо руками, а в ушах все продолжал рокотать голос Погорелова: «А у матери тоже одна жизнь».
Уже поздно вечером, уложив Светку спать и оставив на кухне непогашенным свет, чтобы, если проснется, не испугалась в темноте, Андрей оделся, как обычно одевался в школу, и вышел на улицу, закрыв дом на замок. Он еще не знал, куда пойдет, но одному оставаться в доме не хотелось, появилось смутное желание с кем-то поговорить, посоветоваться, хотя и знал — такого человека после отца не существует. К тому же до сих пор не решил, куда пойти на работу. Попробовать на завод?..
Споткнувшись об оледенелую кочку, Андрей остановился и осмотрелся. Темная улица обезлюдела, за всю дорогу ему, кажется, не встретился ни один прохожий. Почти в каждом доме желтели подсвеченные электрическим светом окна, но свет от них не доставал до дороги, рассеивался в палисадниках или вязнул в густых зарослях сирени.
Заглянуть к Сергею Можаруку? Рядом как раз его дом. Им часто приходилось решать вместе школьные задачи. Сергей решал их с завидной легкостью, и, наверно, потому одноклассники, жившие в поселке, часто забегали к нему за помощью, а то и просто так, поболтать о пустяках, послушать новые музыкальные записи на магнитофоне.
Андрей уже повернул к дому Можарука, с крыльцом и четырьмя окнами на улицу, но около калитки остановился, почувствовав вдруг себя чужим там, среди своих одноклассников. Он завтра не будет сидеть с ними в классе, а после уроков не покатится наперегонки со школьной горки на собственном портфеле… Нет! Лучше в клуб! Где музыка и танцы, где много взрослых.
У входа в клуб Андрей снова встретился с Петькой. Тот стоял, опершись плечом о столб. Из длинной черной трубки, стиснутой зубами, перед Петькиным носом вытанцовывал грязно-серый дым.
— Эх и кадило! — удивился Андрей.— Прямо труба паровозная!
— Я ее, понимаешь,— ткнул Петька в жерло «паровозной трубы»,— у цыгана одного выменял и специальной смесью начинил, чтобы курилась по-настоящему. А папиросы что? Никакой видимости. Как ни старался Петька свободно держать трубку во рту, она у него прыгала и моталась, изрытая дым и пепел. Он поправил зеленую кепку, подкрутил и без того лихой рыжий чуб и с неодобрением посмотрел на Андрея.
— Ну, и шмотье на тебе — уголек разгружать!
— А ты что, на свиданье собрался?
— Угадал,— усмехнулся Петька.— Ждал тут одну. — Ну и как?
— Как видишь… А в клуб неохота—не люблю эти танцы.
— Гнал бы домой. От скуки.
— Думаю…
— Я бы на твоем месте не думал — развернулся и пошел.
— Думаю, как бы триста рублей сотворить. Ты не займешь?
— Смеешься.
— И никто не займет,— обреченно проговорил Петька.—А жаль. Лет через пять, честное слово, отдал бы.— Он со злостью влепил в стенку клуба плевок и зашагал в темноту, а Андрей пошел в клуб. Он пробрался в дальний угол зала, сел на свободный стул и без всякого интереса стал наблюдать за танцующими.
Некоторые кивали ему головой, приветствовали улыбкой. В клубе действительно было много его знакомых. Среди танцующих он увидел и одноклассницу Любу Новоскольцеву, самую красивую среди девчонок класса. В нее были влюблены все без исключения и, может быть, чуть больше остальных Андрей Самарин. Ему нравились ее синие озорные глаза и тонкие каштановые волосы. Когда она украдкой бросала на него взгляд на уроке, он краснел и отворачивался, не замечая, как ее губы вздрагивали от счастливого беззвучного смеха, который она торопливо прятала в кулак. Андрей сидел на первой парте и, чтобы не оглядываться, открывал створку окна так, что Люба хорошо была видна в оконном стекле. После этого Люба уже не замечала робких взглядов на уроках и очень злилась. О своей тайне Андрей не говорил никому, а Люба стала посылать ему короткие злющие записки…
Люба вынырнула из-за спины долговязого парня и едва не столкнулась с Андреем.
— Вот уж не думала, что ты придешь на танцы!
— А я случайно зашел,— ответил Андрей.
— Как же,— перестав улыбаться, с некоторой иронией сказала Люба.— Ты теперь человек занятой, в рабочий класс подаешься. И никому ничего — тайно!
В голосе Любы прорывалась обида. Что мог ответить ей Андрей? Рассказать, как стало трудно в семье без отца, и вызвать сочувственную улыбку? Да и вообще не так уж и плохо у них.
— Это никому не интересно.
— И мне?
— И тебе.
— Ты стал удивительно легкомысленным человеком, а мы в классе все тебя считали серьезным.
— Считали, значит…
— А как же ты думал? Велика ли мудрость — бросить школу. Мне тоже ужасно надоело учиться,
но, увы, без среднего образования высшего не получишь.
— Дважды два — четыре. А какое ты хочешь высшее? — не без умысла спросил Андрей.
Люба опустила ресницы, чтобы скрыть минутную растерянность.
— Не важно, какое. Высшее — и все.
Андрей взял Любу за руку и, выбрав момент, вошел в толпу танцующих.
Люба вскинула глаза на Андрея и долго молча рассматривала его, отметив про себя, что он похудел, держится независимо и делает вид, что она ему безразлична. Это разозлило ее, и она поняла, что не успокоится, пока не проверит.
Люба скосила глаза в сторону, заколебалась на секунду и затем ловко подставила голову под работающий, как поршень, локоть долговязого парня.
Удар пришелся в затылок. Люба тотчас остановилась и закрыла лицо руками, украдкой наблюдая за Андреем. Андрей молча смотрел на Любу. Смотрел на нее и долговязый, часто моргая подслеповатыми, близорукими глазами, и виновато повторял:
— Извините, пожалуйста! Так много народа… Извините…
А Андрей все молчал и растерянно смотрел то на Любу, то на парня. Наконец Люба медленно отняла руки от лица, вспыхнула негодующе и выкрикнула Андрею:
— Трус! Жалкий трусишка! — Круто повернулась, гордо тряхнула длинными, до плеч, волосами и направилась к выходу.
Андрей ничего не ответил и отошел к окну, чтобы посмотреть, куда и с кем пойдет Люба. Он так и не увидел ее; вероятно, она прошла в другую сторону. Домой он возвращался один. И надо же сказать такое: «Трус!» А если бы он ударил того парня, ушла бы Люба? Возможно, и не ушла бы. Но за что бить парня?
Андрей уже почти дошел до дома, когда решил вдруг проведать мать, зайти к ней на работу. Он представил ее с метелкой на тускло освещенных железнодорожных стрелках, одинокую и маленькую, и конечно, с мыслями о нем, и ему стало страшно, когда представил, как мимо нее на зеленый огонек светофора, не сбавляя скорости, прогрохочет, рождая ветер, тяжелый товарняк, и ей не устоять рядом: захлестнет тугою струей, как веревкой, и швырнет под колеса. Андрей невольно ускорил шаг, затем побежал, часто спотыкаясь в темноте о затвердевшие гребни снега.
Он знал все закоулки на окраине рабочего поселка и не сомневался, что безошибочно выйдет на выходные стрелки или на будку. Скоро уже должны прорезаться в темноте зеленые или красные огни светофоров. Он только успел подумать об этом, как увидел их: сначала один красный, потом еще и еще — значит, станция забита товарняками. Андрей перепрыгнул через сливной ров, нога скользнула по шпале, и он неожиданно для себя упал на щебень, услышав откуда-то ближе к красному светофору:
— Кто тут? По путям ходить нельзя!
— Это я, мам,— смущенно поднимаясь с земли и отряхивая пальто, ответил Андрей и добавил, оправдываясь: — Скользко здесь. Не пришла еще сменщица?
— Не пришла. Дома у нее что-то.
— Метелка у тебя, мать, совсем жиденькая. Я нарежу завтра новых прутьев.
— Нарежь, сынок. Последняя метелка-то пообтрепалась вся, а на складе нет.
— Я с утра пойду, как светать начнет,— осторожно сказал Андрей, вслушиваясь в зачастившее после его слов дыхание матери.
Она ответила не сразу. Андрей не видел ее глаз, хотя она и смотрела на него и, как показалось ему, смотрела очень долго, все еще не решаясь сказать главное. Ведь завтра утром он мог бы идти в школу и никто бы там не напомнил ему о взятой накануне справке, что он учится в девятом классе.
— Иди… с утра, сынок.
— Тебе помочь?
—Я управилась. Все уже повыметено, повычищено, а заносы кончились. Вот гляжу, как бы не заронилось чего, стрелку бы не заклинило,— неторопливо говорила мать, и Андрей почувствовал в ее успокаивающемся голосе доверчивую надежду, что он не подведет. И было немножко жутко от мысли, что все решилось так просто: будто кто-то по его желанию передвинул стрелки и без всякого удивления сказал: «Ты хочешь в эту сторону? Кати!» А в «этой стороне» было все ново и все неизвестно, и «катить» пока еще не представлялось как.— Ты иди, сынок, иди. Светка теперь, небось, от страха в одеяло с головой прячется.
Андрей не стал петлять по закоулкам пристанционных построек и пошел между двумя составами — так короче и надежней. Услышав во второй раз предупреждающий голос матери: «Поосторожней, сынок!
Скорый на подходе!» — он оглянулся, но уже не смог различить в темноте ее маленькую фигуру, даже зеленый огонек светофора заслонился густым туманом.
Андрей шагал, едва не касаясь плечом товарных вагонов. В тишине сыпуче шуршала мелкая щебенка. Ему нравилось, как мимо него медленно проплывала неподвижная гора вагона или округлые бока нефтеналивной цистерны. А вот открытая платформа, плотно заставленная контейнерами. На одном из них то ли высоко задранная доска, то ли кусок жести, оторвавшийся от крыши. Андрей уже хотел поймать в темноте силуэт следующего вагона, вдруг непонятный предмет на крыше исчез, и не было слышно ни звука, ни шороха. Это показалось несколько странным. Неужели человек? Тогда почему он на крыше? Зайцами удобней добираться в тамбурах: и тепло и безопасно. А может быть, и не было никакой доски, просто почудилось ему?
Не отрывая взгляда от подозрительного контейнера, Андрей на ощупь подобрал несколько крупных камней и побросал их по одному: первый недалеко от себя, потом все дальше и дальше по направлению к станции, и стал ждать. Доска на контейнере появилась снова и стала похожа на человека, стоящего на коленях.
Андрею стало страшно, что-то противно ноющее поползло по всему телу, и не было сил сдвинуться с места.
— Ты… ты чего там?..— тихо спросил Андрей и сжался от сознания, что в ответ двинут его чем-нибудь тяжелым, но, к его удивлению, человек поднялся во весь рост и посмотрел вниз.
— Так и думал — ты это. Камушки бросаешь!..— проговорил человек знакомым голосом. — Я за тобой давно одним глазом слежу. Думаю, чего он тут шастает! Ха-ха! Лезь ко мне. Здесь обозреньице, я тебе скажу, и камушки бросать поточней можно, не по колесам.
— Это ты, Петька?..
— Ну, я.
— А чего ты там?
— Кто-то лису дохлую на контейнер бросил. С вечера вожусь, никак шкуру не сдеру. Мерзлая.
— Не врешь?.
— Мне никто не верит, а я не жалуюсь,— бодро ответил Петька.
— Она не протухла? — с некоторым сомнением спросил Андрей.
— Я ее жрать не собираюсь. А шкуру с хвостом директриса клуба просила достать. Говорит, в кино бесплатно пускать будет.
— А-а-а,— удовлетворенно промычал Андрей и, смеясь в душе над своими страхами, стал взбираться на борт платформы.— Дай руку, контейнер какой-то скользкий…
— Не смеши. В рабочий класс подаешься, а на крышу подсадить просишь!
— Я так… Заледенело все.
Андрей скользил по стенке носками ботинок, бился коленями, подтягивался на руках почти на уровень крыши, но так бы, наверно, и не влез, если бы не помог Петька. Поднявшись, осмотрелся и заметил под ногами Петьки вместо лисы гвоздодер и дрель.
— Ты это… зачем? — указал Андрей на инструменты.
— Будто не знаешь,— с иронической усмешкой ответил Петька.— Что, перетрусил? Пройдет. Понимаешь, от весовщика случайно узнал, транзисторы в контейнере привезли. Мне всего пять штук, по шесть червонцев за каждый. Возьму верняком! Как?
— Не хочу!
— Тебя никто и не заставляет.— Петька презрительно плюнул с крыши на землю.
— И ты уйдешь отсюда, понял? Уйдешь!
— Не ори! — пригрозил Петька.— А то пополам перешибу!
— Я не ору,— чуть тише сказал Андрей, покосившись на гвоздодер в Петькиной руке.— Я матери
стрелки помогал чистить, чтоб поезда… А ты грабить!
— Ну, ты, помягче! — процедил Петька сквозь зубы.— И проваливай, пока цел, к мамкиным стрелкам. Да чтоб без трепа! — предупредил он.— На всякий пожарный твои отпечатки здесь остались.
Андрей понуро слез с крыши и действительно зашагал в сторону светофоров, где работала мать. Он боялся оглянуться, может, потому что слишком страшным показался в руках Петьки гвоздодер. Когда ломаная тень Андрея пропала в темноте, Петька еще несколько минут стоял неподвижно, чувствуя, как страх перед неизвестностью охватывает его. Длинные железнодорожные составы будто колыхались в темно-матовом воздухе и безмолвно надвигались на Петьку. Почему они так давят на него?
Ведь он не раз катался в тамбуре до соседней станции и днем и ночью. И было совсем не страшно, когда какой-нибудь железнодорожник гонял его с палкой «от головы до хвоста» поезда. А он смеялся взахлеб: попробуй догони самого быстроногого и ловкого среди мальчишек поселка!
Он весь напрягся, как пружина, упрямо боднул головой темноту и сел на край крыши, вслушиваясь в знакомые шумы станции. Уловил в темноте шаги и поспешно распластался на крыше, головой в ту сторону, откуда доносился шорох щебня. Гулко и часто стучало сердце, словно пыталось оттолкнуться от ржавой крыши контейнера. Шаги приближались. Петька настороженным взглядом выхватил из темноты фигуру человека и еще плотнее прижался к крыше. Кровь заколотилась в висках, в голове звенело.
Человек проплыл совсем рядом, унося за собой размеренный хруст щебня. Облегченно вздохнув, Петька привстал на колени, осмотрелся и взял дрель. Послышалось тихое шуршание сверла, словно в зернохранилище заскреблась мышь. Петька решил высверлить несколько отверстий подряд, чтобы потом проделать гвоздодером дыру в крыше контейнера.
— Петька! — неожиданна услышал он недалеко от себя дрожащий, приглушенный голос и замер.— Где ты?
Приподняв голову, Петька заметил Андрея и шумно выдохнул:
— А-а-а! Вернулся. Залазь по-быстрому!
На этот раз Андрей забрался на крышу без помощи Петьки, отыскал у него под ногами гвоздодер и дрель, молча взял и швырнул в соседний вагон с углем.
— Так будет лучше, Петь.
— Ты чего?.. Сдурел? — И Петька, порывисто дыша, вплотную подступил к Андрею.
— Петька! Ты же комсомолец!
— Механически выбыл!
— А совесть?
— Заткнись!
— Уйдем отсюда! — негромко, но требовательно прозвучал голос Андрея.
— Ты чего пристал? — И Петька стал угрожающе надвигаться на Андрея. — А ну, катись!
— Не уйду!
— Не уйдешь? — И оба, сцепившись, глухо упали на крышу контейнера. Замелькали кулаки, загромыхала крыша. Шумно сопел Петька, от его злых ударов сдавленно постанывал Андрей. Не удержавшись, они сорвались с контейнера и упали на щебень. Охнув, Петька отвалился в сторону, а Андрей, поднявшись и не взглянув на него, неторопливо пошел по направлению к станции. Петька выкрикнул ему вслед:
— Ну, обожди! Я тебе сделаю! — Он пожалел, что, падая, оказался под Андреем и больно ударился о щебень. А то бы у него была хорошая возможность проучить этого мамкиного сынка.
И все же, несмотря на боль в боку, Петька ощущал какую-то непонятную радость. Уж не потому ли, что не вскрыл контейнер и завтрашний день будет таким же, как вчерашний, и все будут по-прежнему называть Петьку Вьюна просто хулиганом?