На Шабаловке, в ту осень, часть 13

Во дворе лежали пятна света. Они падали из окон. Освещенных окон было немного. Темные походили на проруби. Тусклый блеск стекол усиливал это сходства. Из окна дяди-Ваниной комнаты все еще доносились переборы гармони. Горел свет и в комнате Елизаветы Григорьевны. Вековуха спала. Я видел Галкины окна.
На одном из них штора была задернута неплотно. Иногда мне удавалось рассмотреть Галку. Она ходила по комнате и что-то делала: видимо, убирала.
Пахло прелыми листьями и еще чем-то, очень знакомым. Листья были мокрыми, и пожухлая трава тоже была мокрой — только что прошел дождь. Прогревшийся за день воздух остыл, тянуло холодком. Низко-низко плыли мохнатые облака. От «Шарика» доносился шум станков, сливающийся в один монотонный, убаюкивающий гул. В Апаковский трамвайный парк, расположенный на нашей улице, уходили последние трамваи. Я видел освещенные вагоны,
почти пустые, с прикорнувшими у окон запоздалыми пассажирами и зевающими кондукторами. Если бы не гул «Шарика» и не трамваи, то я, наверное, решил бы, что я сейчас в деревне, где такие же низкие, как в нашем дворе, дома, где так же пахнет, где по ночам тишь и благодать. Я смотрел на Галкины окна и раздумывал: «Зайти? Может, надо быть понахальнее? Может…»
Послышались чьи-то шаги. Вгляделся — Витька.
— Полуночничаешь? — спросил он, подойдя ко мне.
— Воздух-то какой! — ответил я.
Витька потянул носом.
— Грибами пахнет.
«Точно,— вспомнил я.— Прелыми листьями и грибами».
— Поздравь меня,— сказал Витька.
— С чем?
— Сын у меня — во! — Зажав под мышкой костыль, Витька поднял большой палец. — Сперва она пускать не хотела. «Нечего,— говорит.— Когда приглашали, не приходил, а теперь нечего». Но я, сам понимаешь, не лыком шит. Вперся, и все дела! Поглядел на сына — пацан как пацан. Решил: «Сматываться надо, пока не поздно». Сунул ему подарки — конфеты и мяч. И тут, понимаешь, чудо произошло.
На конфеты он только покосился, а мячом завладел. Повертел его — и как наподдаст! Кувшин на столе стоял — вдребезги. Честное слово! Она его выпороть хотела, но я не позволил. Понравился его ударчик. Поставил я мяч и сказал: «Ну-ка еще разок, только в стенку». Стукнул он. Чувствую: есть что-то. Глаз у меня на это дело наметанный: сам на «Динамо» тренировался, видел, как Ильин бьет, видел и братьев Старостиных из «Спартака». За весь вечер — веришь ли, нет — он всего три «Мишки» слопал, все с мячом возился. Завтра на стадион его поведу, там
товарищеская встреча.
— Не рановато ли? — усомнился я.
— Пускай привыкает,— возразил Витька.— Мне не удалось футболистом стать, может, сын им будет.
«Взрослые хотят,— подумал я,— чтобы их дети осуществили то, что не удалось осуществить им». Я вспомнил Колю и решил: ему нужен отец. Эта мысль пришла внезапно. Я понимал: это не главное, главное — Галка, но почему-то думал о Коле, о том, что ему нужен отец. Наверное, так мне было удобней.
— Вот такие дела,— сказал Витька.
— Ас ней как? — поинтересовался я.
— Покалякали. Она ничего, понятливая.
— Жениться решил?
— Загрузить паспорт печатью — плевое дело.
— Значит, не будешь?
— Повременю пока.
«А я не хочу ждать,— подумал я.— Вот возьму и женюсь. Если только она согласится».
Зашуршали листья. К дому приближалась Лида с Никодимом Петровичем. Витька окликнул сестру.
Когда Лида подошла, он проворчал:
— Все гуляешь?
— Какой брат, такая и сестра.— Лида рассмеялась.
— Ты себя по мне не равняй! — вспылил Витька.— Мне сам бог велел гулять. А ты еще соплячка!
— Фи! — Лида поморщилась.— Какие вы грубые пришли с войны: и ты и он.— Она кивнула на меня.— Неужели вас только этому там научили?
— Прекрати! — крикнул Витька.— Ты ни черта в этом деле не смыслишь.
Никодим Петрович выступил из темноты.
— Говорят, Верочкин муж вернулся?
— Вернулся,— ответил Витька.— А что?
— Трудненько ему теперь будет,— посочувствовал Никодим Петрович.— Испортил он себе анкетку.
— А у вас как с анкеткой? — насмешливо спросил Витька.
— Я человек без пятнышка,— ответил Никодим Петрович.
Я почему-то вспомнил хлещущий по лицу дождь, бегущих цепочкой солдат, Андрея Ходова чуть впереди. Такого ливня я еще никогда не видел. Впереди, позади, слева и справа от меня была сплошная пелена, состоящая из сотен тысяч упругих струй. Дождь шел косо, сильно ударяя в лицо и плечи; фигуры солдат казались размытыми. На мне не было сухой нитки, вода хлюпала под ногами, подошвы скользили на глинистом грунте. Я падал, поднимался, снова падал и снова поднимался. Весь вымазался. Чувствовал: липкая, холодная грязь растекается по телу.
Наш взвод шел на высотку — на немецкие укрепления, прикрывающие село, в которое после нашего сигнала должны были ворваться другие подразделения. Мы уже пытались овладеть этой высоткой, но откатились с большими потерями. А теперь нам помогал ливень — неистовый летний ливень. С высотки бил пулемет, который не могли подавить орудия. Я видел, как падают бойцы, и не мог понять, отчего они падают: оттого, что скользко, или от пуль.
Цепляясь за кусты, росшие на склонах высотки, я лез и лез. А потом мы залегли. Перед самым носом у немцев! Я чувствовал их. Трудно передать словами это ощущение, но я чувствовал: они близко. Краем глаза увидел: Ходов приподнял голову, прислушался и пополз на левый фланг, откуда бил немецкий пулемет. Дождь не утихал. Гимнастерка и брюки липли к телу, в сапогах, когда я шевелил пальцами, перекатывалась вода. Каску я потерял. Не помню когда. Дождевые струи, хлесткие и упругие, ударяли по стриженой макушке. «Так сходят с ума», — подумал я и прикрыл рукой голову. И в это время на высотке рвануло. Немецкий пулемет стих.
— Взво-од! — крикнул наш лейтенант, заглушая шум ливня.
Мы поднялись и устремились вперед…
…Я вспомнил все это и, глядя на Никодима Петровича, спросил:
— Позвольте узнать, а вы были там? — Я выделил слово «там».
Никодим Петрович с шумом вобрал в себя воздух и выдавил:
— Не довелось.
— Ну тогда все понятно! — воскликнул Витька.— И чего в тебе Лидка нашла?
— Что хотела, то и нашла.— Никодим Петрович произнес эту фразу с каким-то подтекстом.
Витька презрительно хохотнул.
— Нашла. Вот это нашла! — Никодим Петрович позвенел в кармане мелочью.
— Врешь! — крикнул Витька.
— Не вру.
— Так ведь я же даю ей деньги…
Никодим Петрович фыркнул.
— Много ли с зажигалок толку? На губную помаду и то не хватит.
Витька поднял костыль.
— Мотай отсюда!
Никодим Петрович отступил на шаг.
— Мотай отсюда! — повторил Витька.
Никодим Петрович пробормотал что-то и пошел прочь от нас.
Лида отвернулась. Чувствовалось, что Никодим Петрович обидел ее.
Витька высморкался, утерся рукавом и сказал, обращаясь к Лиде:
— Хоть ты и сестра мне, но я голову тебе оторву, если будешь шляться с этим типом.
— С кем хочу, с тем и дружу,— с вызовом ответила Лида.
Витька вонзил костыль в податливые, полуистлевшие листья.
— У тебя еще молоко на губах не обсохло, что-бы так разговаривать с братом.
— Он,— Лида кивнула на меня,— мой ровесник, а ты с ним на равных.
— Формально ровесник! — крикнул Витька.— В действительности он на десять лет старше тебя, потому что на войне был.
Лида притворно вздохнула.
— Надоело все это. Все твердят: война, война. Все стучат в грудь кулаками и говорят: «Мы, мы, мы…» Мне по-настоящему весело только тогда, когда я со своими новыми друзьями встречаюсь. Живут они богато, не то что в нашем дворе. …Кстати, Никодим Петрович им и в подметки не годится,— поспешно добавила Лида.
— Кто же они, эти… эти?..— В Витькином голосе прозвучала ярость.
— Не твое дело!
— Кто они? — Витька повысил голос—Ты моя сестра, и я не позволю…
— Может, дома объяснимся?
— Можно и дома,— проворчал Витька.— Пошли!
— Объясняться?
— Не доводи меня!
Я подумал, что он может переборщить, может сгоряча наподдать сестре, и я посоветовал Витьке не очень-то волноваться. Я сказал ему, что Лида уже взрослая, что она сама себе хозяйка.
Лида отвесила мне шутовской поклон…
Через несколько минут в их комнате вспыхнул свет. Лида подошла к окну, резким движением задернула занавеску. Теперь я видел только верхнюю часть комнаты — оклеенный белей бумагой потолок, абажур с бахромой.
Прошло еще несколько минут, и я с удивлением обнаружил: светится только одно окно — Галкино. Через просвет в шторе увидел: она раздевается.
Галка расстегнула кофту, спустила юбку, переступила через нее. Повернувшись к окну спиной, сняла лифчик. Больше я ничего не увидел. Галка, должно быть, легла, но свет в ее комнате продолжал гореть. У меня стучало в висках и было сухо во рту. Захотелось подойти и постучать в окно. Но я не осмелился сделать это. Я не мог, не имел права понапрасну тревожить Галку.
Стал накрапывать дождь. Тяжелые, будто налитые свинцом капли упали на землю. Все вокруг зашуршало, зашевелилось. Дождь был холодным, редким.
Осенью 1944 года, укрывшись в осиновом подлеске, мы ждали сигнала к атаке точно под таким же дождем. Так же пахло прелыми листьями и грибами.
Так же все вокруг шуршало и шевелилось. Лица у всех были напряженными. Мы понимали: после этой атаки кто-нибудь из нас найдет свой вечный покой в братской могиле или отчалит в тыл, в госпиталь.
Не помню, о чем я думал тогда. Пытаюсь вспомнить и не могу. Помню только шорохи, шелест листвы, осторожное позвякивание котелков.
А сейчас я думал о тех, кто покинул наш двор, чтобы навечно остаться в моей памяти. И еще я думал о бабушке, о матери, Витьке, Лиде, Вековухе, маленьком Коле, думал о будущем, которое не обещало быть легким и гладким, как хорошо накатанная дорога. И, конечно же, думал о Галке. О ней я думал дольше всего, с радостным чувством. «Спи, мой двор,— думал я,— мой любимый, добрый двор. Ты теперь можешь спать спокойно, как поет Марк Бернес, не затемняя окон, — мы сделали для этого все, что смогли. Не за просто так погибли Ходов и Федор Иванович, не за просто так потерял ногу Витька, а у меня прострелена грудь. Спи, мой двор,
убаюкиваемый гулом «Шарика», спите все, хорошие и плохие… Пусть плохие станут хорошими, а хорошие — еще лучше. А кто не захочет стать хорошим, пусть убирается с нашего двора! Спи, мой двор, спи…» И мне почудилось, что в этот самый час, в эти самые минуты мои сверстники, такие же демобилизованные парни, как я, так же смотрят на окна своих любимых или провожают их с танцев, из кино, а те, кто вернулся домой год или полтора назад, стоя около детских кроваток, глядят на безмятежные лица недавно родившихся младенцев. И я позавидовал им, потому что они были уже отцами. Мои руки тосковали по работе — я чувствовал это. Я мог
бы не работать, только учиться: мать согласилась бы на это. Но хотелось быть самостоятельным. И я решил: «Учиться буду вечером, после работы».
Прошел всего один день с той минуты, когда я — первый! — увидел «воскресшего» дядю Ваню, а мне показалось — промчались годы. Они промчались в моем сознании, их возродил этот двор, где я жил, откуда ушел на фронт и куда возвратился два… нет, теперь уже три дня назад.
Тускло поблескивали стекла. Накрапывал дождь. На дворе лежал лоскуток света. Маленький, маленький лоскуток — один на большом дворе за Москвой-рекой. Я глядел на этот лоскуток, на Галкино окно и думал. Я уже знал, что отныне, возвращаясь с «Шарика» или выходя во двор просто так, я буду смотреть на это окно…

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Share and Enjoy:
  • Print
  • Digg
  • StumbleUpon
  • del.icio.us
  • Facebook
  • Yahoo! Buzz
  • Twitter
  • Google Bookmarks
Запись опубликована в рубрике Литература, На Шабаловке. Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *