Это пальто принадлежало Володиной маме. Она умерла, когда Володя был еще очень мал, и он не запомнил ее в гробу. Изо всего долгого дня похорон он помнил только, что откуда-то сильно дуло и кто-то, может быть, тетя Фрося, заставлял его есть рис со сморщенным изюмом. Рис был холодный и какой-то липкий, и Володя, крепко сжав губы, вырывался — не хотел.
Потом, став взрослым, он не раз сталкивался со смертью — в прошлом году нес с друзьями легкий гроб с голубой фуражкой на желтой крышке, и все время боялся, что фуражка соскользнет с гроба, и все время косился на нее, и все время хотел ее придержать, и сдерживался, чтобы не сделать этот неуместный, как ему казалось, жест; но все равно слово «смерть» оказалось для него навсегда связанным с детством, с детскими смутными, легко, казалось бы, излечимыми, но незабываемыми страхами.
Отец много выпил на поминках и плакал в голос, не утирая слез. Испуганного Володю забрала к себе тетя Фрося. Шел мелкий, мерзкий осенний дождь, и она завернула племянника в мамино новое пальто без воротника. Она торопилась, несколько раз едва не шлепнулась в грязь. В кармане пальто что-то брякало — это тетя Фрося предусмотрительно унесла с собой все острое: ножи, ножницы и бритву.
Она уложила племянника на широкую, как стол, лавку и накрыла его тем же самым сыроватым и потому явственно пахнувшим мамой пальто.
— Спи, Вовочка,— пробормотала она,— спи, родненький. Не лисы — какая лиса? — воротника собачьего не нажила твоя мамочка, не успела, и, протяжно всхлипнув, убежала успокаивать отца.
Володя остался один. Уснуть он не мог: мешала лампочка, которую намеренно не выключила тетка.
Он не боялся — яркий свет отгонял страхи. Теткина избенка, «времянка», как говорили в те
послевоенные времена, была тесно заставлена старыми вещами. На постели, почти достигая потолка, лежали подушки, одна другой больше. Из-под прибитого к стене плаката с плотинами, домнами и красными комбайнами, ползущими по желтым полям, выглядывал край затейливого сырого пятна. Игрушек или того, что смогло бы их заменить, у тетки не было.
Впрочем, не было их и у Володи.
Однажды, правда, отец купил ему коня на маленьких деревянных колесах, но жил этот серый, в больших белых яблоках конь очень недолго. Гривы и хвоста конь лишился сразу, но Володя был в этом не повинен: они вылезли сами по себе. Володя сделал другое: когда мать, опираясь на коромысло, стояла в очереди к водоразборной колонке, он притащился к ней, прижимая к груди лоскуты коричневого картона, поднял на нее свои светлые невинные глазенки, сказал:
— Клава, мясо,— и сложил все, что осталось от коня, у ее ног.
Подражая отцу, маленький Володя часто называл свою мать просто по имени — Клава.
Мать, стесняясь соседок, погладила его по голове.
— Добытчик,— прошептала она.
Больше игрушек Володе не покупали, и он привык обходиться подручными предметами: гильзами — их в достатке разбросала по улицам города война,— зелеными и коричневыми осколками бутылочного стекла и перьями, которые теряли пестрые и тощие соседские куры,— перья, если их подбросить и дуть под них изо всех сил, летали; они заменяли Володе и его сверстникам голубей.
Лавка была широкая, но скользкая, и Володя, потащив за собой пальто, сполз на пол, на коврик, сшитый из ярких лоскутов, — мамино рукоделие. Тетя Фрося все не шла, и Володя заскучал.
Почувствовав под боком что-то твердое, он сунул руку в карман пальто и, к радости своей, нащупал ножницы. Он очень любил кромсать старые газеты, а однажды в лапшу изрезал новенькую облигацию государственного займа. Мама стала прятать ножницы. И не облигации ей было жалко, а Володиных глаз. Ножницы превратились в запретный и потому всегда желанный предмет. И вдруг они попали в руки к Володе. Это была нежданная удача. Применение ножницам следовало найти немедленно. Володя огляделся.
Его окружали теткины вещи.
Изучая плакат, прикрывавший пятно сырости на стене, Володя долго соображал, чужая вещь плакат, если он принадлежит тетке, или своя. Мама строго-настрого запретила трогать чужие вещи, и Володя помнил о запрете. Но тетка была все-таки не чужая, а родственница. Володя помнил и это, однако пробовать остроту ножниц на плакате он так и не посмел.
Единственной своей вещью было мамино пальто.
А у пальто не было воротника. И, удивляясь недогадливости взрослых, Володя решил исправить этот недостаток: ведь если отстричь снизу полоску, то будет совсем незаметно, а на воротник как раз хватит. Останется только пришить его, и все. Осуществить, однако, это благое намерение оказалось нелегко: драп, хоть и был он невысокого сорта, резать куда труднее, чем газету или даже облигацию. У Володи не хватало силенок, но он старался — пыхтел…
Тетя Фрося вернулась не одна, она привела с собой присмиревшего брата. Она не решилась оставить его одного: ей пришло вдруг в голову, что в доме слишком много веревок, а унести их с собой было немыслимым делом.
Войдя тихонько, брат и сестра застали Володю спящим. Рядом с ним, поблескивая, валялись раскоряченные ножницы.
— Сыночек мой родной! — рыданул отец, смахивая с лица капли дождя и пьяные слезы.
— Не буди,— прошипела тетка.— Ох, Андрюха, и погоревать-то ты как следует не умеешь. Нажрался, сопли распустил — от людей совестно! А еще фронтовик!
Отец, не отвечал на упреки, сел на лепку, с которой час назад сполз Володя, и закрыл ладонями лицо. Его сапоги были заляпаны желтой грязью. Тетка присела, чтобы выдернуть из-под них коврик, и замерла в изумлении.
— Глянь, Андрюшенька, — растерянно сказала она и подняла с полу ножницы.— Что ж он наделал, сиротинушка моя! Пальто мамочкино изрезал — ни продать теперь, ни носить!
— А?
Отец отнял от лица руки и бессмысленно уставился в пространство.
— Вот тебе и «а»! — передразнила тетка.— Сапожищи бы скинул. Раздевайся давай. На пол вас положу.
Отец понял, наконец в чем дело, поднял и подержал на весу наполовину откромсанную полу, а потом запустил руку в карман пальто. Володя чмокнул и заворочался во сне. Отец, покосившись на него, осторожно выложил на ладонь ножи и бритву.
— Догадалась ты, Ефросинья,— медленно сказал он.— Как Вова бритву не схватил?..
— У меня другая забота была,— огрызнулась тетка.— Я думала, как бы ты ее не схватил! Меня нечего укорять.— Она вздохнула.— Петруха, застройщик Платонидин, когда тестя своего хоронил, костюмчик весь на нем бритовкой — чик-чик!— изрезал. Чтоб не отрыли и не раздели…
— Замолчи,— простонал отец.— Замолчи, Фрося!
Когда погасили свет и отец прижал к себе мирно сопящего Володю, тетя Фрося спросила сверху, с постели:
— С Вовкой как думаешь решить? В деревню его отправить? В очагах-то детских мест нет, я чай?
А с пальтом-то что делать? Так бы я на толпу снесла, все рублей семьсот дали бы, хоть и без воротника…
— Повесим,— сказал отец.— Повесим, и пусть висит. Будет память.