Для чего на судах рынды, колокола? Ни склянки ими не отбивают, ни авральных сигналов не подают. Висят они себе, поблескивают, если надраены, позвякивают в сильную качку. В общем, одно название — колокола громкого боя.
Даже когда оторвало баржу и бортовая качка перевалила, казалось, все критические нормы, Лобов, судорожно ухватясь за коечную доску, ничего особенного, кроме привычных звуков, не услышал.
Только вроде что-то заскрежетало на палубе…
Отодвинулся люк в тамбур кубрика, вниз свалился Шило и, тяжело дыша, заорал:
— Ну, ты! Давай! Там баржа оторвалась!..
И Старков и Студенец были на палубе. Стармех хлопотал у шлюпбалки, Куртеев с матросами растаскивал по бортам новый буксир.
И палуба и световые люки машинного отделения, даже часть надстройки были мокрыми. Вода не успевала стекать в шпигаты, и после каждой крупной волны ее было чуть не по колено. Пока на малом ходу становились против наката, баржу отнесло далеко по ветру, развернуло и буквально через волну накрывало по самую рубку.
Старков, поскальзываясь, цепляясь за буксирные дуги и поручни вдоль световых люков, заспешил в рубку, оттуда выскочил помощник Сапов. Он скатился по трапу, прокричал что-то боцману, указывая на растянутый по палубе буксирный трос, и махнул Лобову:
— Лоба-ав! Сюда иди!..
«Сто тринадцатый», описав дугу, переваливаясь, как гусь, с борта на борт, подходил с подветренной стороны к беспомощной барже. Двое баржевиков, уже вытянувшие на палубу обрывок троса, молча смотрели, как на буксире готовят новый.
Пересиливая тошноту, Лобов добрался до шлюпбалки, вместе с Саповым влез в зыбкую, приподнятую над кильблоками шлюпку и схватил весло. При развороте шлюпки в нее прыгнул Куртеев, и, когда первая волна подсадила ее, он ловко отцепил крюк талей. Буксир сразу отодвинулся, боцман едва успел вытравить за борт несколько петель тонкого ходового конца.
Удивительно менялся Куртеев. У него, в обычное время вялого, медлительного, в острые моменты появлялось что-то резкое, очень четкое, просто хищное. Ни одного лишнего жеста, ни одного неловкого движения.
Он вскинулся на баржу сразу, рывком, а помощник повис, заскреб ногами по борту, пока волна не подхлестнула да Куртеев с баржевиками за фуфайку, за ворот, не вытянули его на палубу.
Лобов, работая веслами, держался у самой баржи, смотрел, как Куртеев, нещадно матерясь, гонял вокруг лебедки и баржевиков и помощника.
Когда уже завели основной трос, закрепили его на кнехтах и сделали обтяжку, буксир словно вдруг затоптался на месте, его стало разворачивать, трос ослабел, обвис…
— Ну!.. Что там еще!..— поднял голову Куртеев.
Пружиня ногами, он привстал у руля шлюпки, но тут же, чтобы не вывалиться, присел, присвистнул:
— Что-то стряслось… Пошли.
Поднять шлюпку, казалось, было невозможно: она то подскакивала выше фальшборта, то проваливалась под привальный брус. Лобов ожидал неминуемого удара, отталкиваясь скользящим веслом от борта.
Но ее подняли, ободрали борт, потеряли руль и весло, но подняли, закрепили на кильблоках, и Лобов бросился в салон. Там на диване лежал Сулин — бледный, стонущий. И йод, дышать нечем — йод.
Зойка вытирает край стола — на нем пятна крови и йода…
Сулин открыл глаза, не меняя выражения лица, посмотрел на вошедших, прикрыл веки, протяжно охнул.
За столом Старков собирает аптечку, качает головой.
В момент, когда дали малый ход на обтяжку буксира, Сулин перебегал с кормы и, поскользнувшись, ухватился за дугу.
Старков качает головой:
— А в это время натяг, трос пошел по дуге — и на пальцы.
Старков решил не вызывать спасатель. «Пока он оттуда — сюда, отсюда — туда… Да и как переправить Сулина, спасатель к борту не подойдет?..»
Корюшкин связался по радио с портом, предупредил о «скорой помощи».
Снизу пришел Воронов, руки в соляре — обтирает ветошью.
— Н-да, беда, она в одиночку не ходит, всё так…
Воронов поглядел на Лобова, напомнил, что скоро вахта. Лобов жевал соленые огурцы и рыбу, все пахло йодом. Потом Лобов вышел на палубу. Из машинного отделения, как из пекла, показалось лоснящееся лицо Шило.
— Давай-давай, я тебе не ишак,— сказал он.
Трудно держаться на гнущейся, убегающей палубе, трудно шагнуть в чадящий зев машинного люка…
Лобов сглотнул слюну, вдохнул тугого ветра. За «барашками», как кит на гарпуне, дыбится, напружинивает трос приземистая баржа. И фонтан, когда налетает волна, побольше, чем у кита.
«Баллов шесть». Лобов вздохнул, набрал в грудь воздуху, еще, с запасом, и шагнул к люку.
Беда действительно не ходит в одиночку. Утром, после того как разделались с баржей, ошвартовались и отправили Сулина в больницу, почти все собрались в салоне.
Как и всегда после трудного моря, тетя Лина раскрутила свой кухонный маховик. Камбуз звенел посудой, в салон плыли поднимающие настроение запахи. Зойки не было — отсыпалась, тоже как и всегда в таких случаях.
Лобов, приняв утреннюю вахту, повозился немного в машине, подкачал в расходный бак масла, протер главный двигатель и поднялся наверх, в салон.
Говорили всё о прошедшем рейсе. Шило после душа завтракал. Отхлебывая из кружки обжигающий чай, глухо басил:
— А что с него ждать, сосунка? Как это…— Шило дул в кружку.— И в чем только душа держится!..
— Надо же было для этого бежать из ремеслухи,— сказал Лашков.
— А если бы ты? — спросил Лобов.
— Чего я? — повернулся к нему Лашков.
— Попал бы под трос,— сказал Лобов.
— Я бы не попал, успокойся,— усмехнулся Лашков.
— А я не волнуюсь,— сказал Лобов и сел на свое место.— Просто гнусно это. У человека несчастье, рука… а ты… просто гнусно.
— Ну, ты! Что я такого сказал? Я ему, что ли, руку? — Лашков поерзал на скамейке.— Говори да смотри…
— Я смотрю,— сказал Лобов.
— Плохо смотришь,— поднял от миски голову Карин.— Петя только на вид такой зануда, а так он последнюю рубаху снимет…— Карин посмотрел по сторонам и добавил: — С ближнего.
Лашков усмехнулся и на некоторое время остановил взгляд на Карине. Тот, не поворачиваясь к нему, продолжал:
— А рука, что рука? Это же не его рука. А если не его, так…
Карин не договорил и показал ложкой на дверь.
— Что это?
Через верх двери в салон плавно вползал дым.
— Постой-постой!..
Лобов первым выскочил в коридор — там по нижней палубе волной тягуче расползались целые пласты дыма.
В первый момент никто не мог сообразить, откуда он. И только оказавшись у двери машинного отделения, Лобов увидел, что дым выбивается из-за нее, сквозь неплотности, как вата из прорех. Рывком распахнув дверь, Лобов отпрянул, словно волной ударило: снизу клубами вырывался дым. Лобов скользнул по трапу, но, даже не ступив на пайолы, задохнулся и повернул назад. Откашлявшись, он побежал к рубке — оттуда уже дали сигнал пожарной тревоги. Дым вырывался из надстройки, на ближних судах и причале заметили его, засуетились. На соседнем, стоявшем по борту ближе к причалу буксире махали руками, кричали: «Отходи!» Лобов это видел на бегу из рубки, надевая противогазную маску.
— Чего орешь? Расстегнул глотку-то! — шумел на соседей, растягивая пожарный шланг, Куртеев.— В машине огонь, дура! И кабель — вон, к вам же подключен, как отойти?
А Карин уже действовал. Сорвав в салоне углекислотный огнетушитель, он сунул его в провал машинного отделения и направил струю влево — оттуда дым шел вроде гуще.
Сквозь хлопья углекислоты Лобов спустился в машину, на ощупь добрался до щита и выключил рубильник берегового тока. Через палубный люк вниз, тоже в маске, спрыгнул Воронов. Он заметался между механизмами, подтолкнул Лобова к главному двигателю. Лобов нащупал вентиль пускового баллона и открыл воздух. Тут что-то сильно стукнуло в борт, буксир качнуло.
— Стой! Стой! — глухо, сквозь маску, дергая Лобова за плечо, непонятно спокойно загудел вдруг появившийся рядом Воронов. Он потянул Лобова ко входу в кочегарку и пнул ногой бадью с грязной ветошью. Дым шел из нее, шел, как из дымовой шашки, густо, клубясь. Когда бадью подняли на палубу, она вспыхнула.
У борта уже стоял пожарный катер, и Карин с совершенно серьезным видом говорил пожарникам, что была обычная учебная тревога, обстановка приближена к условиям действительности.
— А случись пожар, вы бы только за головешками и успели. Знаем вас, пожарников…— сказал он под конец и пошел наводить следствие. По его мнению, «только этот троглодит Шило, оставивший где-то на берегу пару винтиков», мог бросить окурок в бадью, потому как он больше всех смолит в машине.