Комната Зойки узенькая и высокая, в старом доме.
— Ее бы положить на бок,— сказал Лобов, осмотревшись.
В коридоре слева и справа — еще двери, много дверей, и Зойкина последняя, рядом с огромной, с множеством плит кухней.
Комната аккуратненькая, и как-то чувствуется, что в ней давно никто не был. Кровать с верблюжьим желтым одеялом, диван, стол, на нем полиэтиленовая скатерть. Этажерка с книгами и вазой наверху.
Ваза слишком шикарна для комнатки, видно, подарок. Совершенно увядшие цветы обвисли во все стороны.
Зойка провела пальцами по столу, сдула с них пыль, сняла, поморщившись, вазу с этажерки.
— Фу, они уже…
Пока она ходила на кухню, Лобов, сдвинув узлы с чистым бельем в сторону, сел на диван и посмотрел по сторонам.
Окно ничуть не меньше двери, во всю стену, и на обе стороны — яркие занавески.
Он подошел к окну. Внизу, напротив через дорогу,— большие буквы: «Гастроном». В дверь и из двери — люди, люди.
Вернулась Зойка, поставила на стол сверкающую, наполненную водой вазу. Зойка посмотрела на Лобова и сказала:
— Дим, ты посиди. Вот можешь книжки посмотреть. Я сейчас приду.
— А ты куда? — спросил Лобов.
— Куда-куда… Ты сиди. А хочешь, пойдем со мной, сломишь немного веток с тополя в вазу. Так люблю!..
Пока Зойка стояла в очередях, Лобов снова перешел улицу и сорвал несколько мелких веток с нижних ветвей растущего на тротуаре тополя. Листья уже давно потеряли клейкость, на их верхней, более темной стороне осела пыль. Лобов подумал, что ветки стоило бы обмыть. Он посмотрел на двери «Гастронома». Зойка еще не появилась, и Лобов пошел к перекрестку. За ним, он знал, два квартала направо — и дорога на почтамт. На почту он уже решил не ходить, решил еще после последнего, тяжелого рейса. Потом почтамт, позже.
На углу стояли два киоска: один газетный, другой продовольственный. Лобов подошел к киоску «Союзпечать» и спросил газету «Советский спорт». Ее не оказалось, и Лобов купил «Комсомолку». Немного подумав, он купил в соседнем киоске-ларьке молдавского вина «Гратиешты»: знал, хорошее.
Зойка уже махала ему рукой, приподнимаясь на носки.
— Это что, вино? — кивнула она на сверток,— Ну вот, я тоже купила. А что, интересно?
Зойка развернула газету и расхохоталась. На лестнице она схватила Лобова за пальцы, часто застучав каблуками по ступенькам, потащила его вверх.
Быстро и ловко Зойка приготовила стол. Она то и дело выходила на кухню, шуршала своим полосатым клеенчатым фартуком, постоянно задевала сидящего на диване Лобова то юбкой, то коленом, извинялась: «Ой, ну что я…», «Ну вот, опять…»
Потом она показала на стул,
— А ты пересядь.
Наконец, она сняла фартук, одернула кофточку и остановилась около Лобова.
— Ну вот, только у меня нет открывалки,— сказала она.— Как-нибудь так придется.
Лобов подошел к столу и увидел, что рядом с его «Гратиешты» стоит точно такая же бутылка.
Зойка засмеялась и сказала;
— У нас, выходит, одинаковый вкус. Это хорошо.
— Хорошо? — спросил Лобов.
— Да. Вообще хорошо, когда у людей общее, им легче быть вместе.
— Как это легче быть?
— Ну как. Вот иногда хочется быть вместе, а тяжело, вместе тяжело. А когда остаешься один — тянет к другому. Непонятно?
— Да нет, понятно,— сказал Лобов.
Наливая вино в рюмки, он смотрел на Зойку. Она бесшабашно махала рукой: «Дава-ай!..»
Вино и вправду было вкусным. Через некоторое время узкая, высокая комната уже казалась Лобову давно знакомой, Зойка — красивая, улыбающаяся, безо всяких девчачьих ужимок — более близкой, чем обычно. Она действительно была красивой, и Лобов все больше осознавал это.
Лобов узнал, что здесь, в этой комнате, часто и подолгу живет Зойкина мать, но сейчас она уехала к брату в Калининград. Что в выходные дни Зойка приводит здесь все в порядок, иногда — «А, черт с ними…» — моет длинный коридор, платит за квартиру, ходит к тетке и подругам, в кино и на танцы.
«Куда чаще? Смотря какое настроение». На судно пошла сама не знает почему. Пришел комсорг из управления в кулинарную школу, где она училась, расписал жизнь на судах. «О-ё-ёй!» — И она пошла и вот застряла на «Сто тринадцатом», привыкла к нему, хотя и состоит в штате буфетчицей.
И Лобов рассказывал. О своем городе, старом, русском, далеком от моря и всего морского. О матери, двух своих сестренках и больше всего о школе и ребятах.
Зойка, подперев ладошками подбородок, распахнутыми глазами смотрела на него, кивала или качала головой, когда Лобов обращал на нее взгляд, требующий участия, и, отвлекаясь от рассказа, с грустью думала, что у парней все не так, все лучше, вот даже дружба особая, честная.
В дверь постучали. Зойка, прикрыв глаза, вздохнула и встала. В щель двери просунулась голова улыбающейся молодой женщины.
— А-а-а, прибыли! Вижу, чайник твой на кухне последний пар выпускает — значит, дома хозяйка.
Здравствуй! Тебе письмо у меня,— сказала женщина.
Она вошла, сняла шляпку, взбила волосы, посмотрела внимательно на Лобова и мельком — на стол, Зойка обтянула кофточку.
— Катя, садись с нами. Познакомься.
Лобов пожал холодную, цепкую руку.
— Нет-нет, спасибо, мне еще за Сережкой идти,— сказала женщина и под руку увела Зойку.
Зойка вернулась с чайником и проигрывателем, сунула чайник под стол, проигрыватель поставила на широкий подоконник. Потом, улыбаясь, подошла к столу, взялась за пустую рюмку.
«Человек идет и улыбается…» — неслось от окна, звенело, заполняло всю комнату сухим, убеждающим голосом.
«Идет вот, идет и улыбается, и хорошо ему! А вы можете и не верить, это и не требуется. Человек идет и улыбается! Улыбается! Улыбается!.. Хорошо-о-о! Хо-ро-шо-о-о!..» — слышал Лобов в громком голосе певицы.
— Давай еще выпьем? — сказала Зойка.
Когда Лобов налил, она спросила:
— За что?
Лобов пожал плечами.
Зойка усмехнулась, тряхнула головой.
— Идем танцевать? Тут все можно танцевать, кроме вальса,— сказала она.
Зойка и так была высокой, а на каблуках, чтобы взглянуть на Лобова, ей почти не нужно было поднимать голову и отводить лицо.
Они танцевали молча. Зойка рассматривала Лобова. Ее немного выпуклые, с золотыми искорками глаза были у самой его щеки. Когда глаза Лобова встречались с ними, Зойка не моргала, не отворачивалась, а смотрела еще пристальнее.
— Скажи мне что-нибудь,— сказала Зойка.
— Что?
— Что хочешь, только хорошее.
— Ты хорошо танцуешь,— сказал Лобов.
— Господи! — Зойка уткнулась губами ему в плечо, и Лобов ощутил через рубашку их тепло и дыхание Зойки. Она отвела лицо.
— Еще что-нибудь скажи.
— Я не знаю,— сказал Лобов.— Я очень хорошо думаю сейчас о тебе, и мне с тобой, как ты говорила об этом, легко и хорошо. Как будто мы с тобой и приехали в этот город вместе, и будто бы все, что ты мне о себе рассказала, я знал давно. Правда. Я об этом думаю сейчас.
Зойка вздохнула.
— Я не то говорю? — спросил Лобов.
— Нет, нет, я просто так. Я сама не знаю. Но ведь могут люди говорить друг другу хорошее.
Чтобы просто так, бескорыстно. И не требовать за это платы и не считать, что они чем-то жертву. Они уже не танцевали, а стояли у стола, и Зойка покусывала губы, и морщила лоб, и сметала машинально со стола невидимые крошки.
— Так и должно быть,— сказал Лобов.
— Как?
— А вот как ты говоришь.
— Да, да, так. Но это не так. Или не всегда так.
Зойка выключила работающий вхолостую проигрыватель, сдвинула пальцами набок волосы и, не убирая руку от виска, спросила:
— Тебе сколько лет?
— Восемнадцать.
— Господи!.. А мне больше. Немного…
Они помолчали. Потом Зойка повернулась на каблуках, откинула обеими руками в стороны волосы — длинные, темные, они так и рассыпались веером между пальцев — и повторила:
— Господи, чего это нет музыки, и вина нет, и заупокой какой-то? Давай вина и давай танцевать.