В конце сентября «Сто тринадцатый» снова оказался в Таллине и остался там на текущий ремонт. Мотористы регулировали зазоры клапанов, сменили одну форсунку на главном двигателе и заменили в картере масло. Лобов, засучив рукава, вылизывал скользкий, почерневший от отработанного масла картер, десятки раз водил щупом между роликом и толкателем клапана, определяя «закусывание» гнущейся калиброванной пластинки. Надев самые засаленные робы и комбинезоны, копалась в машине вся нижняя команда.
Зойка ругалась, когда они, перемазанные, словно из пекла, выползали из машинного тамбура на обед, и заставляла снимать верхнюю робу. Ее оставляли либо в машине, либо прямо в коридоре возле салона.
— Интэллигэнции прывет! — насмешливо возглашал, входя в салон, Карин и тряс над головой кисть руки.— Все филоним?
— Тебе бы так пофилонить, брюхо порастрясти на палубе,— отзывался с края стола, где сидела верхняя команда, Куртеев.
Вечером почти все, исключая вахтенных, разбредались по городу, а Лобов зубрил математику, в толстой канцелярской книге решал уравнения, разбирал теоремы. Карин тоже было взялся за это дело, но скоро занятия надоели ему, и он, посоветовав Лобову обратиться за помощью к Сапову: «У того свежо: два года как из училища»,— забросил книги.
Как-то после ужина, когда все уже оставили салон и Лобов один дожевывал ненавистную треску, он сквозь звон перебираемых мисок услышал доносящийся с кухни негромкий разговор.
Говорила Зойка:
— Работы много, вон посуды сколько, и вообще грязища.
— Ведь договорились. — Это говорил Лашков. — Тетя Лина, обойдетесь без нее? Это что, срочно, да?
Ну, придет, потом сделает.
— Сделает… Заладил каждый день — весь вечер, весь вечер… Дай человеку передохнуть.— Тетя Лина поняла, что сказала вроде что-то не то, и добавила громче: — И работы, правда что, сам не слепой.
Лашков еще что-то говорил, говорила Зойка, редко, двумя-тремя словами вмешивалась тетя Лина.
Потом Лашков твердо протопал по коридору.
Лобов пошел к помощнику. Сапов действительно еще не забыл математику. Он тоже собирался на берег, но, взявшись за одну из задач, решил вместе с Лобовым еще несколько и часа через полтора, спохватившись, провел по щекам электробритвой и убежал.
Лобов сошел в кубрик, там никого не было. Он хотел взяться за письма домой, но по трапу осторожно спустилась Зойка. Войдя, Зойка выключила и снова зажгла свет. Лобов вспомнил вечер танцев и как зажглось, а потом погасло Зойкино окно, когда он стоял у ее дома.
Зойка улыбнулась.
— С ума сойдешь. Ты где был?
А Лобов, сам не понимая почему, вдруг проговорил:
— Как говорят, в темноте, да не в обиде?
Зойка напряженно и внимательно посмотрела на него.
— Что ты хочешь сказать?
— У себя в комнате ты тоже сразу гасишь? — говорил Лобов и уже проклинал себя за это.
Зойка прищурила глаза, унеслась куда-то мыслями и вдруг вспыхнула.
— Дурак, я легла, он сразу ушел… Вот дур-рак!..
Она хлопнула дверью тамбура и быстро поднялась на палубу, побежала в свою каюту. Там она села к столу, уронила голову на ладони и заплакала.
Сразу же душу опустошило осознание ложности и ненужности того, что было у нее с Лашковым. Не могла же она рассказать Лобову, как Лашков, несмотря на ее нежелание, не ушел, а, упрямо повторяя какие-то одни и те же, затупленные слова, прошел с нею до самой двери, до комнаты и потом, едва войдя, погасил свет и так же, как до этого, как и в первый раз, глухо, молча подступил к ней.
А она отталкивала его, сопротивлялась, а потом, обессилев, лежа с закрытыми глазами, растеряв все мысли и чувства, твердила про себя: «Ну, и пусть… ну, и пусть…»
Зойка всхлипнула, сжала ладонями щеки. «Почему она ни о чем этом не думала до сих пор?
А если и приходили тяжелые мысли, прятала их или, вдруг нахлынувшие, изгоняла, легко выбрасывала из головы?
А что дальше? Ведь Лашков врет все, ничего ему, кроме этого, не нужно, иначе бы не вел себя так, жалел бы ее, берег…».
Зойка приподнялась, чтобы взглянуть на себя в висящее над столиком зеркало, и тут же быстро опустилась: кто-то осторожно постучал в дверь.
Она быстро стерла со щек слезы — Зойка знала, как слезы портят ее лицо,— и хрипло произнесла:
— Да!
Зойка спрятала платок.
— Да! — повторила она громче, поправляя волосы.
Вошел Лобов. Он секунду помялся, поцарапал ногтем прикрытую дверь и негромко спросил:
— Ты… сейчас свободна?
Зойка, даже не успев подумать, о чем он спрашивает, кивнула головой.
Лобов подошел ближе.
— Послушай, Зоя… Я, правда, дурак. Я идиот.
И осел. И вообще кретин. Прости меня.
Зойка молчала. Лобов глядел в сторону, водил рукой по кромке стола и говорил. И Зойка видела, что ему все это действительно неприятно, что он, очевидно, ругает себя…
— Пойдем на берег? — сказал Лобов.
Зойка подняла голову.
— Пойдем, а? — повторил Лобов.
Не отвечая, Зойка смотрела на него. «М-м… Скажи он ей эти слова в кубрике, сразу как она вошла,— это было бы лучшее, что он мог для нее сделать. Эх!..»
Лобов смотрел очень серьезно, твердо, хотя и виновато.
— На берег… на берег… — повторила Зойка.
— Пойдем?
— Хорошо,— сказала Зойка и вздохнула.— Я сейчас переоденусь.
Она преображалась, переодеваясь. Белая куртка, которую она почти не снимала на судне, словно скрывала и ее фигуру и лицо. Зойка становилась совсем другой в узкой, в меру короткой юбке или легком платье с удивительно идущим ей воротником. И вообще ей, кажется, все шло, или уж такой безошибочный вкус был у нее.
Зойка хорошо знала Таллин, и после молочного кафе на узенькой улице Виру, где, кажется, и велосипедистам не разъехаться, она повела Лобова в город.
Старая ратуша словно дремала, устав за сотни лет охранять примыкающую к ней площадь. Дома с мансардами и самые новые — прямые и высокие — давно переросли древнюю городскую стену, которая постепенно, как и все старые стены, разрушалась, исчезала, несмотря на охранные мемориальные грамоты.
Лобова удивил парк — огромный, старый, очень чистый, с красивым названием: Кадриорг. По нему — и широкое, с многими сотнями скамеек и куполом сцены певческое поле. Зойка объяснила, что здесь проходят праздники песни, когда народ съезжается со всей Эстонии, составляется многотысячный хор из взрослых и детей, все поют, и каждый может целовать кого хочет.
Зойка перепрыгнула с одной скамейки на другую и сказала:
— Серьезно, это у них такой обычай.
К вечеру запахи сгустились. И Зойка и Лобов вдыхали застывший, полный запахов отцветших лип, последних цветов и наливающихся каштанов воздух и шли наугад по бесконечным аллеям и тропинкам дремучего Кадриорга.
Лобов надкусил желтый горький листок и сказал:
— Здорово здесь.
— Ага,— сказала Зойка.
Она не ожидала, что ей будет так хорошо, и сначала даже жалела, что они не пошли куда-нибудь в людное место, на танцы или в кино.
— Зоя… Зоя…— Лобов повернулся к Зойке.— А ты знаешь, что означает твое имя?
— Что?
— Живая, Зоя — это живая. Зоологию помнишь?
Ну вот, зоо — это живое, логос — знание, наука. Так, кажется.
— Гм, интересно. А твое что значит?
— Мое? О, я сын богини греческой, Деметры — богини земли.
— Это что же, все имена так?
— Нет, не все, наверно. Это только старые, из Греции, Рима.
— А-а… Римма — наверно, прямо от самого города Рима? Да?
— Римма… Римма… не знаю, может быть,— сказал Лобов.
— А как зовут твою девушку?
Зойка давно готовила этот вопрос, но задала нечаянно, как-то по инерции.
Лобов подпрыгнул и сорвал свисающий ниже других листок с ветки клена.
— В переводе? То есть в расшифровке какое значение, да?
— Ну, в переводе.
— Родная, Наташа — это родная, или, по-другому,— утешение.
— О, и родная и утешение. Все сразу? — Зойка смущенно засмеялась.— Это ты от нее все писем ждешь?
— Не только от нее.
— У тебя что, несколько?
Лобов видел перемену, происшедшую в Зойке: она обостряла разговор, подолгу, без особого смущения смотрела ему прямо в глаза, свободно касалась его плечом, когда вдруг шаги сводили их.
Лобов подумал о том, что вроде бы он сам ухватился за ее вопрос о Натке, точно хотел защититься ею.
Но Натки не было. У него в мыслях, в сердце до тех пор, пока Зойка о ней не напомнила, Натки не было. Натка исчезала, незаметно, без досады, легко, изо дня в день. «Неправда», — подумал Лобов. И потом другое: «Правда. Правда». А потом опять: «Неправда».
Зойка смотрела вперед, вдоль дорожки и выше — там, в восточной стороне, небо уже померкло.
— Она твоя невеста? — спросила Зойка. Лобов не успел ответить, как она спросила еще: — Ты ее любишь?
Было непонятно, Зойка спросила или произнесла это утвердительно, и Лобов снова промолчал.
— А о чем вы говорите, когда бываете вместе, одни? — Зойка откинула голову.— Хотя… Пойдем к воде?
Внизу, у неподвижного, тихого пруда, Зойка сняла туфли, села и поставила на них ноги. Сухой веткой надколола поблескивающее стекло воды — четкие круги плавно поползли по нему.
Она села на холодную траву. Обхватив руками колени, положила на них подбородок.
На восточной, темной стороне неба, над узким концом пруда, прорезалась первая звезда. Она слабо мерцала, разгораясь, утверждаясь на сером своде. Лобов видел только ее.
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Зойка слушала странные, не очень понятные стихи, смотрена снизу на Лобова. Ей стало тревожно, она крепче, прижавшись грудью, стиснула колени.
А после ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то.
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Лобов запрокинул голову и увидел еще звезду…
Послушайте,
Ведь, если звезды
Зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Зойка вздрогнула, тряхнула головой, отгоняя какие-то мысли.
— Сядь рядом, т-так холодно,— сказала она. Лобов опустился, коснувшись ее. Сквозь одежду он почувствовал, что плечо у нее действительно холодное, и обнял Зойку одной рукой, неуклюже и неестественно выговаривая:
— Какая ты ледяная…
Зойка, разняв пальцы, вдруг повернулась и поцеловала его где-то в угол рта. Лобов схватил ее, стал искать губы, но Зойка, защищаясь, встала.
