Струляндия

Наталья Гнатюк
Ей 23 года. Она работает в газете «Московский комсомолец». Учится на III курсе вечернего отделения факультета журналистики МГУ.

Мама, не отрываясь от «Вопросов философии» и по обыкновению жуя свое любимое овсяное печенье, сообщила, что звонил Иван Антонович, или иначе мой отец. Он хотел часа через два зайти к нам и просил отпустить меня с ним прогуляться.
— А что такое отец? И вообще почему я обязана встречаться с абсолютно ненужным мне человеком? — спросила я, аккуратно повесив выглаженную юбку на спинку стула.
От моего вопроса у мамы слегка поднялись брови, она положила журнал на живот и стала пристально рассматривать симпатичный таллинский фонарик, свисавший над тахтой.
— Ты хочешь меня обидеть?..
Ее голос прозвучал неуверенно, потому что мы жили дружно и на самом деле она не думала, что я хочу ее обидеть. Просто она решила узнать, что я имею против Ивана Антоновича.
— И потом я, кажется, не давала повода отзываться о нем так…
— Я никак не отзываюсь о нем. И я не хочу тебя обидеть. Я действительно не понимаю, зачем он мне нужен и вообще почему он мой отец. Ну не в том смысле, конечно, а по-настоящему. Вот у Машки отец так отец. Как-то весной она тройку по физике получила. Сидят они за ужином. Он ей о физике слово, она ему два, он ей еще слово, она ему десять. Он схватил чашку да как швырнет об пол. Его любимая чашка и вдребезги. Вот это, я понимаю, отец!
Мама потянула воздух носом. Кажется, я увлеклась и забыла об утюге. Мама вскочила и стала мне помогать. Скатерть мы спасли общими усилиями.
Мама подошла к трюмо и провела пуховкой по лицу. Потом она достала из маленькой палехской шкатулки брошь, которую не надевала уже много лет,— цветущую яблоневую ветку. Она повертела ее в руках, покачала головой и положила на место. Затем вдруг снова достала и решительно приколола на свое любимое платье, зеленое, из японского шелка.
— Я думаю, что ему не сладко в своем Тихом, — сказала мама, как бы извиняясь,— тайга все-таки, комары, грязь…
«Пожалела,— неожиданно неприязненно подумала я.— Себя ты пожалела, милая моя мамочка, себя, когда не поехала с ним в тайгу. Да, но осуждать легче всего. А сама бы я поехала? У нее здесь работа, раз. Во-вторых, век декабристских жен давно прошел. Да и он не декабрист, его никто не заставлял ехать именно в тайгу. Он о маме совсем не подумал. Он эгоист. Нет, я бы тоже не поехала. А теперь он нам с мамой совсем не нужен. Нам и так хорошо. Как жили десять лет, так и будем жить вдвоем, припеваючи…»
— Наверное, ему захотелось на тебя поглядеть,— продолжала мама.— Он, очевидно, расскажет много интересного. И потом, почему мне приходится тебя уговаривать? Он твой отец.
Я еще подумала, посмотрела на маму.
— Конечно, мама. Нам будет интересно…
Иван Антонович пришел точно, как обещал. Он снял фуражку, держа ее в руках, тщательно вытер ноги, хотя дождя не было полмесяца, и прошел в комнату. Мама взяла у него фуражку и повесила на вешалку в прихожей.
— Чайку выпьешь, Иван Антонович?
— Да нет, жарко, чего-нибудь холодненького лучше.
Мама достала из холодильника сразу запотевшую кастрюлю с компотом и налила в большую,
пол-литровую чашку. Он выпил в один прием с видимым наслаждением.
— Еще?
— Спасибо, хватит. Что читаешь, Света?
— Да так… Ничего,— ответила я, отложив в сторону маленький альбом Матисса.
Он покосился на яркую обложку.
— А я, знаешь, Левитана люблю. Там у меня был, сейчас куда-то задевался. Средняя полоса у него такая…— он подыскал нужное слово, —…золотистая. Глядишь — радуешься…— Он замолчал, обвел глазами комнату. В прошлый раз мы жили в коммунальной квартире, а отдельную получили прошлой весной, и Иван Антонович здесь еще не был.
— Красиво у вас. Мебель новая. В кредит купили?
— Я за статью хорошо получила…
— Да,— не слыша маминых слов, продолжал Иван Антонович,— идет время… Светка вон какая взрослая. Когда каждый день человека видишь — не замечаешь. А тут… В шестом учишься?
— В седьмой перешла…
— А я думал, в шестой,— расстроился он.— И как, на «отлично»?
— По-разному…
— Точные науки не любит,— вставила мать,— вся в меня…
Я недовольно покосилась на маму. Могла бы этого и не говорить. Кому это нужно? Тем более, что этим случайным выпадом она как бы нарушала существующую между ними атмосферу тихого развода, дальше которой они идти не решались до сих пор.
Мама тоже спохватилась.
— А как ты? Надолго в Москве? Когда приехал?
— Ночью прилетел. Неудачно: в воскресные дни попал, все закрыто. Других билетов-то не было — лето, все в Москву едут. Вот в понедельник с делами управлюсь — и домой. А пока дай, думаю, к вам загляну…— и без всякого перехода, на той же интонации, только глядя уже в сторону, попросил: — Умыться нельзя? С дороги не умывался.
— Конечно, конечно,— заторопилась мама.— Вот полотенце, мыло…
…— Ну, мы, пожалуй, пойдем? — сказал он, вытирая шею концом полотенца.
На полотенце оставались серые полоски…
В этот раз мы решили отправиться в Парк культуры имени Горького. «Хорошо бы узнать,— раздумывала я, сидя в душном вагоне метро,— почему парк назвали именем писателя. Он там что, гулял, катался на лодке или ел мороженое, когда еще был не очень великим? Или он этот парк, как говорят взрослые, организовывал? Фу, какое слово «ор-га-ни-зо-вы-вал», похоже на длинный некрашеный забор, вдоль которого идет человек, забивает в рядок гвозди и пересчитывает их: ор-га-ни-зо-вы-вает доски».
— Иван Антонович, почему парк так назвали?
Я всегда обращалась к нему по имени-отчеству, как ко всякому чужому взрослому человеку. И хотя он к этому давно привык, каждый раз он едва приметно вздрагивал, и мне это было приятно. Иван Антонович снял фуражку, обтер ладонью загорелый лоб, покрывшийся каплями пота, и редеющие на темени волосы.
— Светик, ты же сама знаешь… Там можно погулять, посмотреть концерт или эти горки, на горках можно покататься… Поэтому и назвали парком культуры, ну и отдыха тоже…
— Но ведь раньше горок там не было? — съехидничала я.
— Да, не было.
На этом вопрос исчерпался.
Дробный стук колес, напоминающий отбойный молоток, врывался в приоткрытые фрамуги. Только вгрызался он не в асфальт или руду, а в меня. Это, наверное, покажется странным, но когда меня, что-то раздражало, мне хотелось закрыть глаза и очутиться в своем любимом мире, где не было назойливых людей, требующих общения, и где жили спокойные и красивые морские звезды. Я так делала уже много раз. …В этом мире всегда прохладно.
Зеленая вода обволакивает тело. Белые волосы то мягко ласкают лицо, то колышутся сзади, как мантия, — в зависимости от того, на спине или животе я плыву. Без малейшего усилия я переворачиваюсь через голову и радуюсь своей ловкости. Ряд пузырьков отмечает мой след.
Какая-то рыба уставилась на меня в изумлении. Эту рыбу я не знаю. Для знакомства протянула ей палец, она быстро схватила его и, не сдавливая и не моргая, ждала, что же будет дальше. Какая любопытная! Я пощекотала ей под плавником. И тут рыба захохотала. Да, это выглядело именно так. Судорожно разинутый рот, выпученные глаза, быстро бьющий плавник. Она удирала от меня…
Потом я захотела поиграть со своей приятельницей, большой белой гладкой рыбой, которую я назвала струляндией. Обычно мы с ней закручивались волчком вокруг одной оси. Создавались маленькие боковые вихри, которые норовили выпихнуть нас со своих орбит. Кого выносило первым, тот проигрывал…
Внезапно звук исчез. Я все слышала, я же не спала. Я открыла глаза. Грохот остался в тоннеле. А поезд медленно вкатывался в аквариум станции «Ленинские горы».
Все стали глядеть на пляж. Там было много народа, гораздо больше, чем мелкой рыбешки под домом-валуном струляндии.
— Пойдем, дочка, искупаемся? — спросил отец.
— Я уже купалась,— ответила я и в который раз стала нащупывать в кармане, не завалилась ли туда морская звезда. Морской звезды не было. Морские звезды не могут жить на земле…
В парке было шумно и людно. Репродукторы наперебой создавали веселое настроение, карусели крутились по часовой стрелке и против, мороженым-пирожным торговали на каждой аллее.
Первым делом мы пошли на американские горки.
Узкий красный вагончик медленно тащился по железной спирали вверх. Я почувствовала некоторое разочарование. Моя подруга Машка явно преувеличивала, когда говорила, что самолеты, которые крутятся туда-сюда и вниз головой,— это пустяки по сравнению с горками. Уж лучше бы купили билеты в «Шапито»… Теперь, наверное, слона показывают.
Тем временем вагончик вскарабкался на самую верхушку, замер на минутку, как мне показалось, набрал побольше воздуха и нырнул вниз. Кто-то взвизгнул. На первом трамплине смельчаки подпрыгнули и позеленели, на втором, кажется, совершенно разочаровались в своей смелости. Очередь заметно поредела.
— Прокатимся?
— Не стоит. Не хочется,— медленно, растягивая слова, ответила я и пристально посмотрела на Ивана Антоновича. Наверняка думает, что трушу.
— И хорошо,— неожиданно согласился он.— У меня гипертония, мне нельзя.
— А на подвесной карусели можно?
— На подвесной можно.
— А на самолете?
— На самолете не знаю. У нас на работе зимой проверка была. Сказали, перегрузки вредны. Ну, у нас, слава богу, какие перегрузки! Чертежи да расчеты…
На карусели мы все-таки прокатились. Целых три раза. И, конечно же, я вопреки приличиям начала чертить ногой в воздухе такие фигуры высшего пилотажа, что босоножка нырнула вниз, к кустам орешника.
Я запрыгала на одной ноге к кусту, но Иван Антонович опередил меня. В одной руке он бережно, как стакан с чаем, нес на ладони злополучную обувку, другую кренделем подставил мне, чтобы я цеплялась и не теряла равновесия. Хотя я потеряла его, по правде говоря, еще с утра…
Мы присели на зеленую скамейку, и Иван Антонович стал меня обувать, как маленькую. Мне было все еще смешно от высоты, воздуха и ощущения свободы в полете, и я позволила ему обувать себя, хотя это выглядело просто неприлично: взрослый человек обувает здоровую девицу. Он сидел скорчившись и пытался застегнуть пряжку, к которой надо знать особый секрет.
Я иногда позволяла себе поступать неприлично.
В конце концов вовсе не я пригласила его гулять и оторвала от таких важных дел, как… Я постаралась припомнить, какие именно важные дела остались у меня дома. Ну, словом, от важных для меня дел.
Впечатление после полета стало проходить. Иван Антонович тяжело дышал, пряжка никак не хотела застегиваться. Воротничок резал ему шею, и она побагровела. Я рассердилась на себя.
«Дура. Злая дура. И все тут».
Я нагнулась и застегнула пряжку в один момент.
Иван Антонович поднял голову, и наши глаза встретились. Мои, зеленые, явно злые, как у кошки, и его, как мне казалось раньше, бесцветные, а сейчас добрые, слегка удивленные и, как я убедилась в эту минуту, голубые. А бесцветными они выглядели просто из-за выгоревших добела ресниц и бровей.
— Я же только хотел тебе помочь…
«Господи, ну в кого только я такой колодой уродилась!»— проклинала я себя, не замечая ни тележек мороженщиц, украшенных воздушными шариками, ни стаек девушек в бумажных шапочках.
Нет, ничего, ну ни капельки нет во мне человеческого. Со мной отец идет, а я выпендриваюсь, выпендриваюсь… С чужими так не поступают… Неужели во мне даже голоса крови нет?
Я на секунду прислушалась и похолодела. Все во мне молчало, только в животе после карусели что-то бурчало. Из-за этого я разозлилась на себя еще больше и оказалась на той точке, когда человек считает себя законченным негодяем. По-моему, это иногда случается с каждым. И любой человек рядом тогда кажется ангелом.
«Господи,— угрызалась я,— вот идет со мной рядом прекрасный человек. Глаза добрые, искренние.
У него же все на лице написано. У него даже плешь от того, что он умный. Математику любит. Хочет со мной по-человечески поговорить, вон как волнуется, даже руки вспотели… И потом, он же отец тебе. Неужели ты не чувствуешь, что он тебе нужен? Так должно быть… Ну, а зачем бы он мне мог пригодиться?— уже поспокойнее стала соображать я.— Ну, во-первых, если бы мы каждый день с ним жили, я бы делилась с ним. Может, о Мишке из 9-го «А» рассказала… Да если б он только к нам в школу пришел, все девчонки просто под парты попадали бы. Рост — во, плечи — во… От зависти полопались бы. С ним и в тайгу на охоту пойти не страшно. Медведь на меня напал — он медведя бах, тигра — бах… Нет, тигры вроде из другой оперы…»
— Папа, ты медведя убивал?
— А зачем? У нас он на просеку выйдет: ты на него поглядишь, он на тебя — и порядок, разошлись… Вот Яшка — другое дело. Яшку мы прошлой весной молоком отпоили, когда его мать какой-то охотничек возле самой берлоги завалил…
— Светка?!
Мы чуть не столкнулись лбами от неожиданности.
— Ты чего здесь?
Если бы я встретила Машку полчаса назад, уж я бы постаралась вовремя улизнуть на другую аллею и не показывать ей Ивана Антоновича. Хотя именно с Машкой, а не с кем другим я пошла бы при случае в разведку. Но сейчас я была даже рада показать такого замечательного отца Машке. «Вот он, голос крови»,— в доли секунды пронеслось в голове.
Говорят же, что перед казнью человек за секунду всю свою жизнь вспомнить может.
— С папой гуляю,— выпалила я с неожиданной страстью.— Он из тайги, там работает, раньше не мог приехать, все время письма писал, а теперь приехал, и мы гуляем. Он медведя весной голыми руками поймал, вот такого…
У Ивана Антоновича округлились глаза. Машка почувствовала себя не в своей тарелке.
— Ну… забеги как-нибудь, как освободишься… До свидания.— В полном столбняке Машка даже шаркнула ногой, чего за ней с рождения не водилось.
— Светка, что с тобой? — обнял меня за плечи Иван Антонович, когда Машка со скоростью привидения исчезла за ближайшим киоском «Союзпечати».
Я хлюпнула и пожала плечами. Действительно, чего я распсиховалась? Нет, голоса крови во мне нет, я все придумала. Видно, я совсем пропащая. Слишком современная. Печать времени, вот как это называется. И бороться с ней нет никаких сил.
Я скосила глаза на кончик носа. Так и есть, покраснел.
— Дайте лучше платок, Иван Антонович. Это нервы.
— Слушай.— Он попытался улыбнуться,— А не пообедать ли нам? От нервов, говорят, помогает…
Я сердито кивнула головой.
— Куда прикажет дама?
— В ресторан…
…Струляндию я нашла, раздвинув кусты синей маковин. Она дремала на большом плоском камне.
Увидев меня, она дружелюбно колыхнула плавником. Придонная мелочь тут же разбежалась во все стороны. Я продвинулась ближе, но она вдруг забеспокоилась и как-то странно покосилась на мою левую руку. Я тоже взглянула. Надо же! Та, любопытная, все-таки зацепила указательный палец. Какая неприятность! Струляндия, конечно, и виду не покажет, слишком мы с ней в хороших отношениях, но ведь она рыба, а любой рыбе, если она не акула, неприятно глядеть на кровь. Я сделала знак, что заплыву позже, и побыстрее отправилась прочь, зажав ранку…
На этот раз мне даже не понадобилось открывать глаза — они были и так открыты, только чуть
раньше я видела струляндию, а сейчас меня как бы переключили, и я поняла, что Иван Антонович ждет ответа.
— Так почему же ты не поехала в лагерь? — повторил он, застыв с наколотым на вилку куском хлеба. Солянка на сковородке стыла. Мне надо было ответить.
— Машка скарлатину подхватила, мы и не поехали…
— А одной слабо?
Я подняла левую бровь, как это делала мама, когда при ней говорили что-нибудь несусветное.
— Значит, Маша тебя хорошо понимает?
— Лучше, чем другие…
Иван Антонович опустил глаза и стал медленно подбирать остатки соуса коркой пшеничного хлеба…
Потом мы еще долго ходили где-то, Иван Антонович рассказывал мне что-то, и иногда я даже отвечала ему, но все это было так мелко и ненужно, как пересчитывать ступеньки на лестнице, по которой ты поднимаешься во сне…
— Гляди-ка, дочка, рыба! В Москве-реке рыба!— повернул ко мне завороженное лицо Иван Антонович. Я с трудом отвела глаза от сверкающей воды.
— Тише, вы,— не отводя глаз от удилища, проворчал мальчишка в надетой козырьком назад велосипедной кепке.
— Конечно, конечно,— виновато отозвался Иван Антонович.— Просто я давно не ловил, увидал — и сердце зашлось.— Последние слова он сказал едва слышно, для себя.
— Разве у вас не ловят? — осторожно поинтересовалась я.
— Еще как! Тайменя красного, семгу, ленка. Меньше полпуда не рыба считается… А ты, дочка, что, рыбу ловить любишь?
— Нет. Я рыбу люблю, когда она не на крючке…— как можно безразличнее отозвалась я и подумала: не выдала ли я нас со струляндией чем-нибудь.
— А я люблю. Таймень, тот из воды сам прыгает, танцует. На свою голову рыболову место указывает. Я его, глупыша, не ловил вовсе. Чего там ловить? Он на одном месте крутится. Сорвется с крючка, казалось бы, уноси ноги подобру-поздорову, так нет, на то же место возвращается. Его любой, у кого сила в руке есть, как телка на веревочке приведет, да еще и хвалиться будет. Я, дочка, голубую семгу уважал, хотя она гораздо меньше весу тянет. С ней вроде схватки получается. Ты ее или она тебя. Она то за камни удерет, то в пороги бросится — леску оборвет. Я за ней часами мотаться могу. Словишь — ты сильнее, уйдет — рано, значит, тягаться, подучиться надо. Один только раз изменил я семге. Поспорили наши ребята, кто из них рыболов лучше. И я с ними, не подумав, увязался. Вышли на место. Час хожу со спиннингом, другой, ни одной поклевки. Вдруг схватил таймень.
Не свою наживку, а схватил. С голодухи, видно. Ладно, думаю, пусть хоть таймень будет. Правду сказать, этот поумней оказался. Долго меня водил, а под конец так рванул — пальцы катушкой обожгло. Часа два боролись, измотал он меня, но и сам устал. Я его на берег. Он лежит и плавниками тихо-тихо шевелит… Вдруг на том месте, где он из воды сигал, самка ка-ак прыг-нет! Брызги летят, а она прыгает, прыгает… И хоть знаю, что они парами не ходят, тут что-то на меня нашло. Если я его убью, думаю, то ей некого будет ждать. А это плохо, когда
некого ждать. И отпустить подранка нельзя. Долго сомневался, но так и не спихнул, удержался. Только на рыбалку с тех пор уже не ходил…
«Когда некого ждать…» — тупо повторяла я про себя.
Если еще час назад я чувствовала себя человеком, который заявился на бал в сапогах, то теперь я выскочила из сапог и оказалась в нормальных лакированных туфлях. Я хочу сказать, что я незаметно для себя, как говорит Машка, влезла в свою тарелку. И из этой самой тарелки увидела грустного, неустроенного человека, которому ждать некого, а он все равно с бессмысленным постоянством ждет и каждый раз натыкается на пустые углы, и они кричат ему: ты один, ты один, ты один… Я увидела человека, которому я нужна, и уже не имеет значения, нужен ли он мне, и многое не имеет никакого значения. И все это глупости, а главное то, что я нужна ему так сильно, что без меня он, как та рыба, ляжет на берегу и помрет от тоски. Может, я неправильно объясняю, но тогда мне казалось именно так…
Душная пелена спала. Дышалось легко и спокойно, потому что пошел внезапный летний дождь.
Он смягчал пыльную землю, лакировал асфальт и листья, бил фонтанчиками по воде. Дождь, блестящий, как чешуя семги или струляндии.
Прохладные пряди легли на лоб, как компресс. Впервые за весь день мне стало хорошо. Я могла стоять под дождем целую вечность, если бы не отец. Он никогда не думал о себе и мог простудиться.
Я набрала полные легкие свежего мокрого воздуха и дернула его за рукав. Мы побежали, перескакивая через лужи, в Нескучный сад. В одном месте я поскользнулась, и отец поддержал меня. Его ладонь была широкая, жесткая, а главное, очень надежная. Такая, как иногда у мамы или Машки.
Мы встали под раскидистое дерево. Если обхватить его ствол руками, то можно представить себе, что держишь огромный зонт. С концов зонта струилась мокрая, блестящая бахрома. Она очерчивала вокруг нас странный, загадочный круг. Все остальное осталось там, вне круга, стало не таким важным.
А мы были здесь. Два родных человека. Отец и я. Мы стряхивали с одежды еще не успевшие впитаться капли, смотрели друг на друга и смеялись…
Потом мое внимание привлекло то место на его рубашке, где была пуговица, а сейчас только кустик ниток. Должно быть, потерял под дождем. Я долго, не отрываясь, смотрела на этот жидкий кустик…
…Вечером я приплыла к струляндии. Играть на этот раз мы не стали. Я сказала ей:
— Я нужна ему. Понимаешь?
Струляндия строго глядела на меня оранжевым глазом, словно настороженный светофор перед тем, как зажечь зеленый или красный огонь.

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Share and Enjoy:
  • Print
  • Digg
  • StumbleUpon
  • del.icio.us
  • Facebook
  • Yahoo! Buzz
  • Twitter
  • Google Bookmarks
Запись опубликована в рубрике Литература. Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *