Владимир Зуев
Повесть
В чужой семье
1
Подсохшие ольховые ветки вспыхнули ярко и весело, и, чтобы укрепить огонь, Велик поспешил подложить в костер доску из забора, которую удалось утащить в местечке.
Из шалаша вылезла тетка Катерина.
Отворачиваясь от огня, принялась мешать в чугунке, стоявшем посередине костра на кирпичах. Лицо ее, выдубленное ветрами и солнцем, было сосредоточенно-успокоенным, как у человека, который много повидал, много претерпел и одолел в жизни и, в конце концов, принял ее такой, какая она есть.
— Пускай поварятся,— сказала Катерина, усаживаясь рядом с Великом на длинный плоский камень, наполовину вросший в землю.— Картохи еще не дошли — гремят.
— Ну, как она? — Велик кивнул в сторону шалаша.
— Заснула.— Помолчав, Катерина наклонилась к нему.— Кашляет, как будто у нее там, в груди, все рвется. Должно, отойдет,— добавила она тихо, почти шепотом.
Велик отшатнулся.
— Да что…— горестно махнула рукой Катерина.— Воспаление и здоровый не всяк выдюжит, а она у нас с рождения хворенькая. Видно, предназначена это ей отцом нашим небесным и записано в книге судеб человеческих.
Она отвернулась и стала смотреть на соседский костер, потом медленно окинула взглядом весь лагерь беженцев: шалаши, крытые желтыми осенними ветками, зеленой увядшей травой и черной лежалой соломой, дымы костров, косо — из-за легкого ветерка — поднимающиеся над землей, туда-сюда снующие и копошащиеся у своих шалашей люди…
— И зачем они нас гонят, зачем? — вздохнула Катерина.— Мучается народ, а за что мучается?
Велик промолчал: тетке Катерине и так известно, что, отступая, фашисты угоняют людей, а деревни сжигают, чтобы нашим досталась голая земля. А обитатели вот этого лагеря к тому же еще и заложники. Велик, с месяц назад прибившийся к беженцам, узнал это сразу, но деваться все равно было некуда.
— Мы вот думали в лесу спастись — и что? — опять заговорила Катерина.— Может, кому и удалось спастись, кто один, а с оравой нешто спасешься? Вычесали, почитай, всех.
— Да,— тихо сказал, думая о своем, Велик.— Всех.
У него заныло сердце и слезы запросились из глаз, как бывало всегда, когда вспоминались мать и сестренка Танька. Он старался глушить в себе мысли о них — ничего, кроме боли, ему эти мысли не приносили — и потому сейчас, крепко зажмурившись, тряхнул головой и заставил себя разговаривать с Катериной.
— С маленькими детьми, ясно, не спрячешься.
— А то… У нас еще и корова была. Угнали, ироды немые.— Она опять вздохнула, помешивая похлебку.— Да оно, Веля, правду говорят: что господь бог делает — все к лучшему. Сами-то зато, вот видишь, живы остались. Хотя на волосинку ведь были от смерти.
— Попали под обстрел или что? — спросил он примолкшую Катерину.
— Да нет, не под обстрел,— неохотно отозвалась она.— Под расстрел.
— Как это?
— А! — Катерина махнула рукой.— Век бы не вспоминать, да не забывается… Мой мужик, видишь ли, в полицаях был — взяли его насильно с другими. Ну и вот, как немец стал отступать и выгонять народ с насиженных мест, мы кинулись в леса. Всей деревней. Мой-то прослышал про это, обрадовался, что теперь у него, стало быть, руки развязаны, и сдезертировал. Да, видать, не один он… На пятые сутки немцы устроили облаву, и нас из леса вычесали. Ну, и что ж ты думаешь? Всех погнали в Навлю, а нашу семью да еще Ерохиных отделили и оставили на месте. Был тут Никанор Пашин, этот самый, что сейчас в Шурее командует, а с ним двое полицаев.
Велик знал Никанора. Он был журавкинский, с того конца деревни. Примерно за год до войны вернулся из армии — отслужил действительную — и работал в МТС трактористом. Эмтээсовские в деревне были народ уважаемый, Никанор же и среди них выделялся — высокий, плечистый, гармонист и певун к тому же. Бывало, вечером в клубе как рванет свою «хромку» да как взовьет форсисто голос:
Вспомни, милая, тот кустик,
Где тебя я целовал!
Вспомни, милая, тот кустик,
Он давно уже завял.
С началом войны Никанор был мобилизован, но меньше чем через год пришел домой — говорили, из окружения. Работал в отцовом хозяйстве. А хозяйство это, после того как поделили землю и колхозный скот, стало расти, будто тесто в деже. Никанор влез в него со всеми потрохами. Наверно, страсть к накоплению и погнала его добровольцем в полицию. Время от времени приезжая на побывку, он привозил то ящик свежей убоинки, то тюк разного добра из разоренных партизанских деревень.
Последний раз Велик видел его в Журавкине этой весной. На нем была власовская форма с лейтенантскими погонами и пистолет на животе — на немецкий манер. Никанор не играл больше на гармошке, не форсил частушками. Он держался солидно и строго, смотрел на мир, склонив к плечу голову и вскинув подбородок, а когда разговаривал, взглядывал на собеседника полуприкрытыми глазами, сверху вниз. Впрочем, может, это от самогона: Велик давно заметил, что пьяный не в состоянии глядеть во все глаза, а Никанор, приезжая домой, всегда был в крепком подпитии, у него появилась привычка все объяснять, говорить врастяжку.
«Положение таково,— вещал он на сходе, согнанном по его приказу,— что стратегически мы войну уже выиграли, тактически выиграем через полгода».
Было непонятно, зато красиво, «по-ученому».
Никанор был шефом роты. Это, объяснял он, в переводе на русский язык — начальник штаба и по совместительству политический воспитатель. Его рота занимала сейчас Шурею…
— Ма-ахонькая полянка, а кругом дубы стеной и тучи низко-низко, прямо верхушки накрывают,— рассказывала Катерина ровным голосом, отрешенно глядя в огонь.— И почудилось мне, будто загнали нас в яму и сверху крышку навалили. И стало так муторно на душе и так знобко…
Ерохиных поставили в рядок под дубом, Никанор старику наган под нос тычет.
«Где сын?»
Алексей Матвеич белый весь, плечо у него правое дерг-дерг, а все ж отвечает спокойно.
«Он у вас служил,— говорит,— вы за него и в ответе».
«Ну ты, так твою перетек! — кричит Никанор.— Думаешь, он по совести сделал, что сбежал к партизанам? Нет, он свою шкуру спасал, а про ближних не думал. Про вас вот. Это по совести? Подлец он, сволочь!»
Алексей Матвеич ничего не успел ответить — Никанор наган свой в сторону отвел и стрельнул. Старшенький мальчик, Мотька, повалился лицом в землю. Остальные сперва не поняли, думали, со страху, и Авдотья, его мать, кинулась к нему и стала подымать, а как увидела, что у него вся голова в крови, так и села и завыла.
— Ну, Веля, я еще не слыхала такого за всю свою жизнь — не по-человечески завыла, по-звериному. Никанор подскочил к ней и выстрелил в затылок. И тут началось… Младший ихний, Алешка, упал на колени и пополз на четвереньках к Никанору, а сам кричит: «Дяденька, не надо, я еще маленький, мне жить хоцца!» Мои трое заголосили страшно, и я заголосила, и даже полицаи не выдержали — что-то стали кричать и замахали руками. Никанор два раза выстрелил в Алешку, и крик оборвался. Все мы как будто залубенели.
Никанор подбежал к Алексею Матвеичу, схватил его за грудки. «Ну что, старый пес, видишь теперь, что натворил твой мерзавец-сын? Всю семью свою под нож бросил. И ты еще будешь говорить, что он не сволочь после этого? Ну-ка, повторяй за мной: «Мой сын — сволочь!»
Алексей Матвеич трясся весь, и голос у него был неровный, как будто сигал с кочки на кочку. «Нет,— говорит,— был бы он сволочь, кабы и дальше служил с такими бандитами, как ты». И как плюнет ему в глаза!
Тут Никанор тоже затрясся — от злобы, ударил Алексея Матвеича кулаком, потом начал в него стрелять и бил уже в лежачего, пока пули не кончились.
…Из Шуреи донесся колокольный звон. Было в нем что-то грустное, трогательное, забытое, как вся мирная жизнь. Катерина вздохнула, встала и, повернувшись в ту сторону, истово закрестилась.
— Теть, а что дальше? — подождав, пока она закончит креститься, спросил Велик.
— Дальше… Ох ты, господи боже наш, заступник единый и всеблагой… Никанор зарядил свой наган и подошел к нам. Мои прижались ко мне и схоронили личики-то, чтоб не видеть ее, смерть, змею проклятую.
— И Шурчик схоронился?
— И он тоже. А что Шурчик? Это тебе он, може, видится большим мужиком, а на самом-то деле дите, шестнадцать годков всего. У него и голос-то мужицкий не совсем прорезался. Да… Подошел Никанор и уставился на меня, аки диавол на грешницу. А у самого губы дергаются, веки дергаются, вот-вот на губах пена запузырится: «Ну что, видала, как мы с изменниками?» Я молчу. Не могу слова
казать — язык не ворочается и душа обмерла. «Ну-ка, вы! Глядеть сюда!» — это он уже моим деткам. Махнул полицаям, чтоб помогали, и стали они отрывать детей от меня. Боже мой, господи!.. Они цепляются за меня, а я хочу их оборонить и не могу — на руках Тонька. Оторвали они ребят и выстроили рядком невдали. Никанор скомандовал, и полицаи нацелили винтовки. У меня глаза застлал туман, все тело обмякло, и я сомлела. Очнулась я оттого, что кто-то тряс меня за плечи и поталкивал в бок. Я открыла глаза. Полицай подхватил меня под мышки и поставил на ноги. Другой поднял с земли Тоньку и подал Шурчику. А она, бедная, даже и не кричала — голосок уже тогда хворь съела. Только то-оненько постанывала. «Так вот, тетка,— говорит Никанор мне, а сам усмехается,— твоему мужику, изменнику, наказание будет другое: заместо него сын станет в наши ряды. Будет воевать против отца, а поймаем — сынок его и расстреляет».
