Николай Березовский

Сразу за кочегаркой — стоило перелезть через забор — начинался пустырь. Постепенно ширясь, он желто-грязной полосой тек на юг, к лесу, за которым, догадывались мы, был аэродром.
Часто, забравшись под крышу школы, мы наблюдали из чердачного окна за самолетами, взлетавшими с невидимой нам площадки. Постепенно набирая скорость, они уходили высоко в небо и исчезали, оставляя лишь след — туманные волнистые полосы на синем. Нам казалось, что до аэродрома не очень уж и далеко…
Толик Шелков сказал:
— Если выйти после занятий, мы успеем вернуться к домашней подготовке.
— А обед? — спросил я.
— Ты скажешь, что мы читали интересную книжку,— повернулся он ко мне.— Тебе поверят. Правда, Радик?
— Ага,— сплюнул Колька Радик.— Ему поверят.
Я согласился.
Мы спустились с чердака, куда нас послал учитель по труду Степан Петрович за фанерой, и сказали ему, что фанеры нет.
После уроков мы тронулись в путь.
Было начало мая. Земля еще не подсохла как следует, ноги вязли в глине, но мы не обращали на это внимания. Шли напролом к лесу… Иногда нам попадались зеленые острова. Мы обходили их сторонкой. Почему-то жалко было топтать траву, только что пробившую землю и согревшуюся на солнце. Быть может, потому, что на пустыре больше ничего не росло.
— На то он и называется — «пустырь»,— сказал Радик.—Пус-тырь. Понял? От слова «тырь». Тащи, значит.
— От слова «пусто»,— не согласился Толик.
— Я и говорю,— кивнул Радик.— Пусто — значит, тырь. Никто и не увидит.
Он развел руками:
— Попробуй, поищи…
— Здесь и искать-то нечего,— сказал я.
Радик даже остановился.
— Черта с два! — сказал он, сплюнув.— Тут много кой-чего затырили колчаковцы разные. Я знаю. Мне бабка рассказывала. Она золотое кольцо, когда картошку копала, нашла.— И, обернувшись, кивнул: — Вон там, за бугром. На обрате покажу.
По правую руку от нас тянулась улица Лизы Чайкиной, по левую — высоченный заборище моторостроительного завода. На этот завод нас год назад водили на экскурсию.
Толик сказал:
— У меня мама там сейчас работает. Она моторы для самолетов собирает.
— А ты откуда знаешь? — спросил я.
— Знаю.
— Пожрать бы чего! — неожиданно заявил Радик.
— Можешь вернуться в интернат,— сказал Толик.
Радик буркнул:
— И вернусь.
— Уже недалеко,— сказал я.
Идти стало тяжелее. Ноги по щиколотку проваливались в грязь. Радик закатал по колено штанины.
Мы сделали то же. Говорить не хотелось, язык разбух, хотелось пить, но мы крепились.
Наконец Радик не выдержал.
— Попить бы.
— Скоро попьем,— сказал я.
— Где?
— В лесу.
Толик сказал:
— У нас нет ножа.
— У меня есть,— обрадовался Радик.
Он вытащил заточенный кусок ножовочного полотна, обмотанный наполовину медной проволокой.
— Вот.
— Сойдет,— одобрил Толик.
Мы вошли в лес. Здесь было прохладно. На березах уже лопнули почки, выказав клейкие зеленые язычки. Радик выбрал тоненькую березку, полоснул по коре ножом и припал губами к порезу.
Толик сказал зло:
— Не захлебнись.
Радик закашлялся, удивленно вытаращил желтые глаза:
— Чего ты?
— Ничего.
— Дерево, что ли, жалко?
— Да,— сказал я.— Жалко.
— Так ты же сам…— удивился Радик.
По стволу, расплываясь, стекал сок.
— И ты…— повернулся он к Толику.
Защищаясь, он нападал. Мне стало жалко Радика.
— Пойдемте,— сказал я.— Недалеко есть озерцо.
— А ты откуда знаешь? — спросил Радик.— Не был же…
— Был,— соврал я.
— Когда?
— Давно.
Радик недоверчиво сплюнул.
— Ну пойдемте.
И залепил землей разрезанную кору березки. Минут через пять мы и вправду вышли к яме, заполненной водой.
— Вот,— сказал я, опускаясь на колени. Вода была холодная и пахла осенью.
Радик сказал, отдуваясь:
— Вкусней, чем сок.— И бросил в воду нож.
— Зачем ты, Колька? — спросил Толик.
— Ну его,— сказал Радик.— Черт с ним. Только карманы рвет.
Недовольство друг другом исчезло.
Мы тронулись дальше, вышли на поляну и остановились вновь, наткнувшись на голубое яйцо. Оно лежало на бугорке, наполовину скрытое сухими травинками.
— Кукушкино,— сказал Толик.
— У кукушки серое, в коричневых крапинках, — сказал я.
— Наоборот,— возразил Радик.— И меньше. Надо его взять с собой и показать Курице.— «Курицей» мы называли ботаничку.— Или лучше спрячемся в кустиках и высмотрим, кто прилетит греть.
— А самолеты?
— На обрате,— сказал Радик.— Если время останется.
— Не останется,— засомневался я.— Уже, наверно, часа три.
Вдруг где-то неподалеку загудело.
Толик сказал:
— «Як» заработал…— И зачем-то привстал на цыпочки,— Точно, «Як»,— повторил он, и, как завороженный, пошел на звук.
Мы двинулись следом. Продираясь за Толиком через заросли шиповника, я оцарапал лицо и руки.
Радик — тоже. Он сказал, покрутив пальцем у виска:
— Свихнулся Толик. Как пить дать.
— Тише,— зашептал я.
Мы выбрались из леса.
Прямо перед нами лежало огромное поле, Хорошо были видны самолеты. Они стояли в три ряда, ровно, как по линейке, некоторые укрыты брезентом, Возле них суетились люди в синих комбинезонах.
Я сказал:
— Летчики.
— Нет,— возразил Толик.— Техники. Видишь, ремонтируют.
— Сверхзвуковые? — спросил Радик.
— Реактивные,— ответил Толик.— «Яки».
— Пойдем, что ли? — не выдержал Радик.— Чего стоять?
— Куда? — спросил я.
— В интернат, обратно…
— Столько шли! — сказал Толик.
— Стой! Ни с места! — прогремело сбоку.
У меня оборвалось сердце,
Раздвигая ветви, к нам вышел громадный человек в синей фуражке с золотыми крылышками. Они ударили по глазам.
— Кто такие? — спросил он и сам себе ответил, улыбаясь: — А, шпионы… — и засмеялся: — Испугались?
— Ага,— выдавил Радик.
У меня продолжали дрожать коленки.
Толик спросил:
— Вы летчик?
— Буду.
И тут мы увидели, что он совсем не громадный, как показалось вначале, а немногим выше нас. И усы у него росли еще не очень, чуть-чуть припушили губу.
Я облегченно вздохнул.
— Вы откуда? — спросил он.
Я ответил неопределенно:
— Оттуда. Недалеко.
— Понятно,— сказал он.— Звать как?
— Кого?
— Для начала тебя хоть.
— Александром,— сказал я.
Он улыбнулся:
— Тезка, значит,
— Ну, а тебя как кличут? — повернулся он к Радику.
— Радик.
— Родион, что ли?
— Ага,— соврал Колька.
Толик сказал:
— Толик.— И протянул руку.
Мой тезка пожал ее.
— Очень приятно.
Мы явно ему нравились.
— Ну, идемте,— сказал он.
Я снова испугался:
— Куда?
— Ясно, куда. К самолету. Вы же самолеты пришли смотреть? — спросил он.
— Ага,— сказал Радик.
Толик кивнул: да, мол, самолеты.
— А можно? — спросил я.
— Со мной можно.
Мы вышли на поле. Обкатанное, оно пружинило под ногами, хотелось побежать по нему, раскинув руки, как крылья, но я сдерживался, стараясь шагать в ногу с моим тезкой. Мы подошли к самолету, возле которого копошились трое в синих комбинезонах. Один из них, видимо, старший, спросил строго:
— Васильев, ты кого это привел? — Он сказал это, хмуря брови.— Посторонним строго запрещено.
— Они не посторонние,— ответил мой тезка.— Они мои знакомые, товарищ инструктор.
— Все равно не положено,— сказал инструктор и приказал:—Проводите, курсант Васильев, посторонних за линию учебного аэродрома.
Радик сказал:
— Васильев не виноват. Это мы сами.
— Что сами? — спросил инструктор. Он был худой, бледный, с руками, повисшими ниже колен. В правой руке он комкал мазутную ветошь.
— Сами пришли,— сказал Радик.— Сначала двигали пустырем, потом продирались лесом.— Вот он, — ткнул Радик в меня,— поцарапал лицо и руки. Видите?
— Вижу.
— И ты поцарапался,— добавил я.
Толик молчал. Инструктор спросил у него:
— А вы что молчите, молодой человек?
— Я думаю,— ответил Толик,
— О чем?
— О самолетах.
— Интересно,— сказал инструктор.— И что же вы думаете?
— Я думаю, вы занимаетесь профилактикой,—
сказал Толик. И добавил: — Вы изучаете устройство «Яка».
— Вот как…
Инструктор присвистнул, оттопырив нижнюю губу. Свистеть он явно не умел. Бросил ветошь на
землю.
— Вы что же,— спросил он,— разбираетесь в самолетах?
— Мой отец был летчик,— сказал Толик.
— Почему — был?
— Он разбился на учениях.
— Фамилия? — спросил инструктор,
— Шелков.
— Уж не Георгия ли Тимофеевича сын?
— Да…
— Я знал твоего батьку. Он был хороший истребитель.
Толик спросил:
— Разрешите остаться?
— Да-да,— кивнул инструктор.— Конечно, — Глаза его сделались больными. Он сказал устало: — Васильев, займитесь ребятами. А я схожу на энпэ, И ушел, сутуля узкие плечи.
Мой тезка сказал:
— Он три года назад неудачно катапультировался, — У него загорелся самолет,— сказали в один голос двое других, до этого молчавшие за спиной инструктора, Им было лет по семнадцать. Они были очень похожи. Должно быть, братья.— Он сломал позвоночник.
Васильев добавил:
— Ему запретили летать. Он теперь инструктор нашего клуба.
Толик спросил:
— Товарищ инструктор был военным летчиком?
— Да,— сказал мой тезка Васильев.— Он летал на сверхзвуковых.
— Он награжден орденом Красного Знамени, — добавил один из братьев, возившихся у самолета.
Мы помолчали, Васильев приказал:
— Савельевы, покажите парням внутреннее устройство.
— Есть,— ответили они.
Радик сказал:
— Я первый.
— ..Первым пойдет он,— показал на Толика Васильев.— По справедливости…
Последним в кабину забрался я. Мне там не понравилось — слишком тесно и много непонятных приборов. «То ли дело завод,— подумал я.— И как они разбираются во всем?»
В стороне Толик разговаривал с моим тезкой о стабилизаторах и лонжеронах. Радик сидел на крыле, болтая ногами.
Тот, что был повыше, сказал:
— Слазь. Сергеев идет.
Пришел инструктор.
— Посмотрели? — спросил он.
— Ага,— сплюнул Радик.
Толик спросил:
— Можно мы придем еще?
— Да,— сказал инструктор. — Конечно.— И обратился к Васильеву и Савельевым: — Пора идти. Уже шесть. Автобус ждет.
Они собрали инструменты, затянули самолет брезентом.
— Вам куда? — спросил у нас Сергеев.
— В интернат,— ответил я,— В третий.
— Это, который имени Гагарина? — уточнил он.
— Ага,— сказал Радик,— Юрия Алексеевича.
— Тогда нам по пути. Тебе сколько лет, Шелков? — спросил он у Толика,
— Двенадцать.
— Когда исполнится шестнадцать, приходи в клуб ДОСААФ. Спроси Сергеева.
— А сейчас нельзя? — спросил Толик,
— Пока нет.
— Хорошо,— сказал Толик.
— А им можно со мной? — спросил он о нас.
— Можно…
Мы перешли летное поле. У проходной будки Сергеев сказал старичку с красной повязкой на рукаве телогрейки:
— Ребята со мной, Степаныч.
— Вижу, однако. Племяши, што ль? — спросил Степаныч.
— Вроде.
— А я и гляжу: похожи.
Мы сказали:
— До свидания.
— Бывайте,— ответил Степаныч.
Васильев за проходной сказал:
— Хороший старик.
Савельевы добавили:
— Он в войну на штурмовике летал.
— Стрелком-радистом.
Мы залезли в автобус, битком набитый курсантами. Я подумал: «И попадет же нам в интернате…»
Автобус тронулся, затрясся по проселку. Кто-то затянул песню о пилотах, у которых первым делом самолеты… Ее подхватил весь автобус. Не пел один Сергеев. Он, не отрываясь, смотрел в окно. Мы ехали и пели…