Владимир Огнев
Двадцать восемь лет назад, сырой весенней ночью, я проснулся от выстрелов и криков.
Я не сразу понял, что произошло, так как находился в глубоком тылу, в резерве. Как сейчас помню раскрытое окно, линии трассирующих пуль в небе, майора с перекошенным от крика ртом — он стрелял в оконный проем… «Ура! Ура!» — неслось со всех сторон. И только потом дошло до моего сознания: победа…
Потом я был на Красной площади и видел, как у Мавзолея росла гора поверженных знамен третьего рейха.
Потом я сидел в гостях у мамы моего погибшего друга Лени Самборского и старался не смотреть в ее, как мне казалось, укоризненные глаза. А она все искала мой взгляд, как будто хотела, чтобы я опровергнул страшное…
Потом я был в родных местах и стоял над развалинами дома, где прошло мое детство. Южный ветер выл в черных проемах стен. Маяк добрасывал свои зеленые лучи до моих сапог, и уже красные уползали лучи назад… Зеленым, красным и снова зеленым мигал маяк.
И вот теперь я отрываю листок календаря и удивляюсь: неужели все это было со мной? Неужели прошло столько лет?
Наша литература продолжает писать о войне. Критика спорит о том, как надо изображать войну. И порой о войне пишут уже те, кто был тогда ребенком.
Да, у них тоже есть опыт. В их детских зрачках прочно запечатлелись смерть близких, разрушения, разлуки. Память живет в нас.
Я вспоминаю книги первых послевоенных лет о войне. Поразившую меня сходством с реальным опытом, правдивую и точную до мелочей быта повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», романтические повести Эммануила Казакевича «Звезда» и «Сердце друга», где была поэзия пронзительной силы — чувство, подобное тому, какое испытываешь, глядя на дрожащий огонек свечи… Я вспоминаю роман Василия Гроссмана «За правое дело» — первую эпопею широкого, толстовского плана, книгу серьезных раздумий и глубоких выводов. В те годы Константина Симонова знали больше как поэта. Но и его повесть «Дни и ночи» вошла в наше сознание как живое свидетельство сталинградской хроники, дней и ночей великой битвы на Волге.
Прошло какое-то время, и война, казалось, отступила на второй план. Да иначе и быть не могло.
Живым — живое, кругом были развалины, в жилах застоялась кровь — мышцы хотели работы… Среди крупных произведений прозы и поэзии все больше заявляла о себе текущая действительность. Мы еще так недалеко отошли от свежей памяти войны. Некоторые вообще считали, что память делает вредное дело, тянет нас к прошлому, а у нас такие важные задачи! Но другие думали иначе. Александр Твардовский сумел прочно связать тему памяти, тему благодарности павшим за их великий подвиг с нравственными основами нашего правого дела,
с идеей революционного гуманизма. В одном из стихотворений он писал, что «суд павших» так же суров, как память живых. Что перед их судом еще долго будут поверяться наши дела и наши поступки.
Затем в военной теме прошлое встает уже несколько иначе. События нашей жизни, перемены в сознании, вызванные новым качеством памяти, стремление к анализу прошлого опыта — все это создавало для мысли серьезный общественно-литературный климат, в котором рождались такие произведения, как «Последние залпы» и «Батальоны просят огня» Юрия Бондарева, «Пядь земли» Григория Бакланова. Здесь война выступила в качестве объекта внимательного психологического исследования. Человек на фронте думал, чувствовал, не только действовал. К, естественно, в отдалении лет этот процесс, подспудное оснащение подвига, так сказать, его обеспечение нравственное, состоящее из активной духовной жизни на войне, выходит на первый план. Много внимания уделяется теперь трудной начальной поре войны, писатели пытаются разобраться в причинах отступления наших войск 1941—1942 годов. В повести Г. Бакланова показан маленький плацдарм на Южном фронте, «пядь земли», автор сознательно замыкает свои наблюдения на неширокой площади наблюдения, тем глубже, пристальнее рассматривает он условия проявления разных человеческих характеров на войне, тем показательнее общие масштабы венчавшей войну победы нашего оружия. И нагляднее жертвы: сколько стоила нам победа, если «пядь земли» мы оплатили такой дорогой ценой.
Об этом тоже надо было помнить. Советский Союз потерял 20 миллионов жизней в Отечественной войне. США потеряли 405 тысяч, Англия — 375 тысяч человек… Такое сопоставление делается не для запоздалых расчетов с нашими союзниками. Какие счеты вернут нам утерянные жизни, каждая из которых — это целый мир!.. Нет, такое сопоставление напрашивается в противовес логике политических спекуляций, которые нет-нет да и возникают у людей, не заинтересованных в дружбе народов, в мирном сосуществовании разных систем. Сегодня выходит много книг: мемуаров крупных военачальников, сборников материалов, исторических исследований. Все это входит в историографию, закрепляет память войны.
Но иногда в работах западных историков приходится читать, что исход второй мировой войны решился якобы не на Восточном фронте. Иногда приходится слышать, что союз наш — антифашистский, естественный в глазах миллионов простых людей — был только временным тактическим ходом в большой игре по разделу сфер влияния…
Каким же кощунственным холодом веет от таких слов рядом с изображением жизни и смерти человека в окопе, в кармане которого хранится затертый конверт с детскими каракулями! Вот еще почему традиция «укрупнения» личности на войне была встречена с естественной симпатией читателя — война представала великим, но тяжелым и страшным делом. Величие ее определял тот факт, что мы вели войну с античеловеческой системой, с фашизмом, войну освободительную. Но страшное, животное начало войны, навязанной нам фашизмом, не становится от этого «красивее». Вынужденные воевать, мы не славим войну как средство решения конфликтов.
В этом принципиальная разница произведений советских писателей и авторов «черных» романов, прославляющих убийство, насилие, окружающих ореолом романтичности подвиги наемников и профессиональных убийц. А такие книги полукоричневого производства нам приходилось читать…
В литературе гуманистической не исключается показ противоречий между жестокими законами войны (даже ведущейся со справедливыми целями) и суровыми законами морали и максималистской нравственности. В повести «Батальоны просят огня» Юрий Бондарев, сам офицер-артиллерист, рисует картину отнюдь не идиллическую: батальон, ведущий разведку боем, переправляется ночью на другой берег реки, проникает в тыл к немцам и ведет отвлекающий бой, который должен сбить противника с толку. Все так и происходит, как было задумано командованием, за исключением такой детали, как …изменение плана форсирования реки там, где это намечалось прежде.
В результате войска наступают совсем в другом месте, батальон, окруженный немцами, спасти нельзя.
Батальон так и не дождался сигнальной ракеты. Люди погибли. Вернулся один человек, офицер. Он потрясен. Ему кажется, что произошло страшное предательство, он потерял веру. Ему говорят, что батальон принес пользу общему делу, что силы дивизии были сохранены, но сравнение масштабов жертв ничего не говорит сердцу фронтовика, который видел, как умирали его товарищи, который знает, как они верили и надеялись, что их спасут из мешка. Вот перед вами ситуация, крайне драматичная, где конфликт предельно ясен и недвусмыслен.
В современном произведении о войне не может не быть трезвого понимания места отдельного человека в системе гигантских исторических сил. Каков же выход? Сознательное служение истории на стороне прогресса. В войне с фашизмом интересы каждого могли учитываться лишь в конечном счете, во имя окончательного истребления коричневой чумы.
Так что, трагедия офицера в повести «Батальоны просят огня» была трагедией непонимания им исторической правды? Назовите так. Трагедия остается трагедией.
Новое качество литературы о войне не исключало, а укрепляло патриотические традиции. Оно основывалось на вере в сознание человека, на вере в укрепившуюся прочность строя.
С циклом романов о прошлой войне выступает и Константин Симонов. Только недавно завершил он трилогию, состоящую из романов «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», «Последнее лето».
Эта эпопея писалась в годы, когда общество наше обратилось ко всей сумме сложных исторических факторов. Симонов — писатель очень современный, мыслящий широко и непредвзято,— показал панораму нашей жизни, начиная с предвоенных, первых военных лет и кончая изгнанием противника за пределы Родины. Один из главных героев, генерал Серпилин, погибает в конце третьей книги. Герои эпопеи проходят через сложные испытания войной, разлукой, смертями близких, изменой, сомнениями, но крепнет, закаляется их человеческая натура, умудряется опытом, растет их самосознание, понимание судьбы человеческой и судьбы народной. Простой ход мысли: от своего к общему — обрастает в романах Симонова всей гаммой полутонов; выстраданный опыт, вызревшее сознание своей личной причастности к судьбе народа, судьбе Революции делают эпопею крупным явлением русской советской прозы последних десятилетий.
В трилогии К. Симонова нашли отражение фронт и тыл. Кремль, штабы фронтов, армий, батальонов, жизнь разных слоев общества — мысли разных людей, грамотных, дальновидных, зрелых, колеблющихся и трусливых, благородных и шкурников. Романы разворачиваются в детальное и вместе с тем в масштабное полотно, на котором крупным почерком писала сама история, но и частный опыт личности. В том числе опыт военного корреспондента тех лет Константина Симонова.
Большой интерес советского читателя вызвали повести белорусского писателя Василя Быкова. В повести «Сотников», названной так по имени одного из главных героев, автор рассматривает психологию стойкости и предательства, переносит внимание на борьбу, так сказать, внутри человека. Ведь фашизм использовал и в немецком, и в итальянском, и в других народах именно слабые места человеческой природы, не изначально заданные генами, как предполагают некоторые мыслители в наши дни, а приобретенные неверным воспитанием, деформирующими обстоятельствами среды, наследием живучих пережитков старого мира собственности и индивидуализма.
Исследованию человека на войне посвящены и многие мемуарные книги писателей. Глаз писателя теперь видит часто то, что мы старались не замечать на войне, полагая — и справедливо в условиях сопротивления народа опасному нашествию врага! — что все прямо не помогающее разгрому фашистов мешает воспитанию ненависти к врагу. Другое дело — дистанция времени. Полагаю, что анализ разных типов отношения к долгу — от недумающего, полуавтоматического выполнения приказа до сознательного подвига во имя людей и нашего идеала — входит в обязанность художника, очевидца и свидетеля грозных событий. Правда, полная правда не только не мешает, а, напротив, помогает нам, укрепляет нас, воспитывает новые поколения в духе такого же сознательного, а значит, высоконравственного служения Родине.
Сегодня многие очевидцы достали из ящиков своих столов старые дневники, потертые временем записные книжки. Тяга к документальности, неретушированному факту, живому свидетельству имеет, конечно, и чисто эстетические следствия. Ставятся документальные пьесы, пишутся документальные романы и повести, в исторических исследованиях все больше места занимают документы. Один писатель включает архивные письма Гитлера к Паулюсу, другой вводит в художественную ткань хронику Совинформбюро, все это не только придает художественному произведению характер большей достоверности, но и как-то объясняет накал страстей, серьезность судеб, исторический смысл происходящего в пределах литературного сюжета.
Иной раз документы, цифры, сообщения прессы способны натолкнуть писателя на самые неожиданные размышления и выводы. Вот, например, выкладки, опубликованные одним иностранным журналом.
Автор подсчитал, что в войнах 1820—1869 годов число убитых достигало 0,1 процента населения земного шара; в войнах второй половины прошлого века эта цифра поднялась до 0,4; в первой половине нынешнего века достигла 2,1; во второй половине (1950—1999) должна будет составлять 10,1 процента населения Земли, а войны 2000—2050 годов доведут число жертв до 40,5 процента человечества. Это жуткие цифры. Думая о них, я вспоминаю Бабий Яр и Майданек, Освенцим и Орадур… Неужели массовые крематории нацистов будут казаться дилетантскими упражнениями в убийстве? Неужели возможно такое самоубийство человечества?..
Наша литература не знает и не может знать других задач, кроме сохранения культуры, цивилизации, жизни людей. Итоги войны заставляют нас не только еще и еще раз обращаться к истокам войн, к попыткам разобраться в пружинах — тайных и явных — их возникновения, по в выступить с ясной и достаточно широкой программой движения за мир. Ведь эта политика разделяется всем человечеством и подвергается сомнению лишь жалкой кучкой политиканов, «сильных мира», которым война не страшна, а прибыльна.
Когда же мы начинаем думать о том, что противостоит милитаризму, то приходим к выводу о богатстве средств, выступающих на стороне мира.
Уже детская книжка, учащая добру и справедливости, осмеивающая себялюбие и эгоизм, учит миру. Уже юношеская повесть с приключениями и благородством героев, живущих для помощи другим и поступающихся славой, выгодой, спокойствием ради подвига справедливости, поиска истины,— уже такая литература достигает благородной цели. Уже романы, которые учат нас уважать правду и видеть мерзость лжи и лицемерия, борются за мир, против войны. Литература способна натравливать людей друг на друга, «милитаризировать» их; она может и добиться
«разоружения» ненависти и подозрительности между народами. Последнее — великая функция современных литературы и искусства.
Вот почему тема войны и мира, вот почему уроки незабываемых лет Отечественной войны не могут стать для советского писателя чем-то отделенным от всей остальной жизни, от судьбы поколений нынешних и тех, кто придет им на смену. Помня о жертвах, о героях, об испытаниях, об исторических переменах в мире, мы помним и о том, что термоядерная война, которую попытаются развязать империалисты, может оказаться последним этапом в развитии человечества… В понятие выводов Отечественной войны входит для нас, как видим, целая сумма первоважнейших вопросов жизни.
Например, проблема интернационализма, одна из основных заповедей Октября. Какому испытанию подверглось это благородное чувство в годы войны!
Я вспоминаю сценарий Григория Бакланова, по которому наш известный кинорежиссер Марлен Хуциев поставил фильм для телевидения. Г. Бакланов рассказывает, как в Германии, в оккупационной зоне, в первый месяц после победы молодой советский офицер становится свидетелем страшной ночной сцены. В дом к богатому немцу, где стоит постояльцем офицер, приходит изможденный, оборванный человек, поляк по национальности. Он рассказывает, что жена его работала на немца, хозяина фольварка, ребенка ее загрызли свиньи… Жена сошла с ума. А свиней, между прочим, немец кормил пеплом из костей концлагерных трупов — их сжигали в печах тут, недалеко… И молодой офицер, потрясенный рассказом ночного гостя, вспоминает, что недавно немец потребовал денежной компенсации за убитую советским
солдатом свинью. «За это платить надо!» — кричал он, осмелев после того, как убедился, что его никто не преследует после победы русских. Платить… Какую же плату и с кого взять за ребенка, за женщину, за эту разбитую жизнь поляка?.. С кого, если не все понимают, что попытки «за давностью лет» пересмотреть положения о наказании военных преступников-нацистов развязывают руки и тем, кто хотел бы снова повторить то, что справедливо названо народами ужасным и страшным преступлением против человечности!
Мы любим справедливость, мы отвергаем расовые теории о неполноценности каких-либо наций, мы интернационалисты. Но требовать одинакового отношения, скажем, к хозяину фольварка (который «никого не убивал», а «только» откармливал свиней тем «кормом», от которого волосы встают дыбом) и, с другой стороны, к бывшему узнику концлагеря
кажется нам кощунственным. Не потому, что один из них немец, а второй — русский, поляк, украинец, или грузин, или югослав… А потому, что тогда стерлось бы различие в понимании зла и добра, зверства и справедливости.
Да, разумеется, ненависть и месть — плохие советчики. Да, конечно, время лечит раны и вносит поправки. Да, кто же спорит, дети не отвечают за отцов. Но как зыбка под пером некоторых западных историков та грань, порой трудноуловимая, за которой объективность переходит уже во… всепрощение и забвение! Фашизм забыть нельзя. И не надо делать вид, господа, пекущиеся о «справедливости» к немецкому фашизму, что речь идет о Германии в целом, о немцах вообще!..
В книге «Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга, чья публицистика в годы войны была непревзойденной вершиной этого литературного жанра, мысль о непрощении (во веки веков!) печей крематориев и газовых камер, насилия и террора над мирным населением покоренных стран, непрощения расового унижения и геноцида, надругательства над человеком проведена резко, активно, недвусмысленно. И правильно. Никакие законы «христианства» и «человечности» здесь неприменимы. Закон человечности — «убить зверя».
И в то же время немецкий народ в целом не знает нашей ненависти. Он сам занимается сейчас переоценкой многих заветов своей исторически сложившейся концепции отношения к миру. Мы переводим Анну Зегерс и Томаса Манна, Фалладу, Бёлля и Ганса Магнуса Энценсбергера… И мы читаем в произведениях немецких писателей-антифашистов о том, что прошлое не должно повториться, что интернационализм победит, что раны затягиваются и на пепелище старой Германии возрождается новая жизнь… …Я не забуду, как во время войны услышал стихотворение Ильи Сельвинского «Я это видел!». Речь шла о Багеровом рве, под Керчью. Там были обнаружены горы трупов евреев и русских. Поэт писал воистину кровью сердца. «Об этом нельзя словами.
Тут надо рычать! Рыдать! Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме, заржавленной, как руда…» Потом мне самому досталось это страшное зрелище: я видел, и не один раз, подобные рвы, ямы, балки в степи, запорошенные снегом. И все-таки впечатление от стихотворения оставалось как некий сон, неотвязный и жуткий.
И вновь испытал я подобное чувство через много лет на просмотре фильма Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Это было чувство омерзения и недоумения: как могла коричневая чума заразить массы людей? Как могли эти массы вручить свои судьбы ублюдку, ординарному кретину-убийце? Фильм давал ответы и на этот вопрос и на многие другие. Вот почему он останется в советском искусстве как одно из наиболее сильных свидетельств художника-гуманиста против фашизма.
Кино, это самое массовое из искусств, не раз еще брало на себя благородную функцию массам же и возвратить понимание сути процессов современного мира, напомнить и предостеречь. «Судьба человека» Сергея Бондарчука, «Баллада о солдате» и «Память» Григория Чухрая выразили наше общее (мое лично!) отношение к памяти войны, к ее жестоким урокам.
Задача критики — и сегодня осмысливать в соответствии с историческим опытом наших народов вклад советских художников в дело мира, защиты Отечества, воспитания зоркого ума и сердца, срывания всяческих масок с человеконенавистников, врагов мира и дружбы между народами, тупых маньяков, за крикливыми фразами которых таится безответственность, таится страшный лик новой войны. Мы не можем не быть озабоченными также тем, какие нравственные уроки предлагает нам критика, оценивающая произведения прошлого и настоящего. Вот почему мы с уважением читаем, скажем, статьи о произведениях на военную тему, принадлежащие перу Л. Лазарева, А. Бочарова или И. Козлова, вдумываемся в умные и дальновидные главы из книги П. Топера «Ради жизни на земле». Но приходится еще сталкиваться со статьями иного рода — с антиисторическими, а порою кощунственно-клеветническими выпадами против лучших произведений, военных и послевоенных лет, ставших классикой, или читая сомнительные рассуждения некоторых критиков, в которых Отечественная война трактуется не как столкновение гуманизма революции с фашизмом, этим крайним проявлением человеконенавистнической сущности империализма, а лишь как извечная борьба… русского и немецкого начал! Или когда благородная тема воспитания национальной гордости великороссов подменяется сомнительными величаниями белых генералов, душителей свободы других народов, в том числе и тех, кто ныне обрел права равенства с тем же русским народом! Путаные и просто невежественные сочинения такого рода получили уже справедливую оценку в печати. Вклад каждого народа Советского Союза — русских, украинцев, белорусов, казахов и многих иных — в победу над опасным врагом, германским фашизмом, его военной машиной, его награбленной, почти всеевропейской экономикой, его растлевающей души расовой доктриной был поистине самоотверженным подвигом, еще больше укрепившим наше кровное — не по крови, а по идее! — братство, выкованное в Революции, пронесенное через годы совместных испытаний, всенародного опыта. Нравственные, политические, исторические уроки этого опыта складывались не однажды, а на всем пути нашего общества. Общество делало какие-то выводы, училось на победах и на ошибках, преодолевало вредные наслоения, связанные с искажением ленинских норм жизни, а почитать некоторых критиков, так будто жизнь прошла мимо них, ничему не научила!.. Более того, явно или неявно, а именно новый опыт жизни, ее в полном смысле урок и — вот это-то и игнорируется в первую очередь!..
…Но жить без памяти нельзя. Она и нужна-то для опыта. Для будущего.