Андрей Яковлев

Когда речь заходит об изобретателях, мне видится седой чудаковатый старик, окруженный множеством приборов, смысл которых непонятен. Восприятие движется по схеме: «Если изобретатель, то уже не молодой; если молодой, то еще не изобретатель». Недавно эта моя схема была нарушена. Я познакомился с молодым человеком, на счету которого уже около трехсот изобретений. Это больше, наверное, чем у любого изобретателя в Союзе. Правда, у Эдисона их была тысяча. Но у Роберта еще есть время догнать великого американца.
Я собираюсь рассказать вам о Роберте Федосееве не для того, чтобы удивить читателя его успехами. Не буду рассуждать о технической сути сделанных им открытий. Цель моя другая: проследить путь изобретателя, посмотреть, что может взять мой современник у человека самой современной на свете профессии.
Раньше других у него проявилось упрямство. Да, Роберт был упрям и постоянно расплачивался синяками. Например, он был уверен, что может решать задачи без подготовки. А это было совсем непросто. Поэтому, когда он выходил к доске с невыполненным домашним заданием и принимался соображать по ходу дела, наградой были железные тройки и репутация тугодума. Но Роберт держался на своем. Снова и снова он выходил к доске с чистой тетрадкой. Его ругали, но Роберт к попрекам относился безразлично, рискуя заработать славу человека бесчувственного.
— Я очень удивлялся, когда в чем-то терпел неудачу. Считал, что смогу все: скакать на лошади, сочинять стихи, заниматься музыкой. Когда в школе организовали хоровой кружок, я тут же пошел записываться. До сих пор помню песню, которую я пел.
Начиналась она со слов: «То березка, то рябина…». А допеть не дали. Оказалось, что нет у меня ни слуха, ни голоса. Я чувствовал себя так, будто у меня украли ценную вещь. Вдруг открылось, что для каждого дела, кроме воли, нужны еще и способности.
Они у всех разные. А у меня какие? Совершенно неясно. Помню, я в ту пору увлеченно играл в шахматы. Переживал каждый проигрыш, как неразделенную любовь. Но чаще выигрывал… Роберт рассказывает, а я покамест в сомнении — нужно ли начинать так издалека? Видны ли в этом мальчишке черты будущего изобретателя? Или они появятся позднее? Обычный пацан. Самоуверен — и поэтому смешон. Впрочем, настораживает одно: все свои умения и навыки он воспринимает как должное, все недостатки для него — это провал, катастрофа, жирный минус. Твердое убеждение: минусов быть не должно, они случайны и несправедливы. Быть может, в этом юношеском преувеличении своих возможностей таится залог его будущего?
— Чего мне тогда не хватало? Сомнений. Уж очень я был в себе уверен, поэтому двигался не спеша.
Впрочем, все скоро переменилось.
Роберту было пятнадцать. Наступило восхитительное время колебаний и споров с самим собой. Случайный разговор с умной девочкой подтвердил давнишнее подозрение: книг прочитано мало, взгляд на вещи наивен, мнения заимствованы. Роберт засел за «Анти-Дюринга». Каждая страница оборачивалась крушением прежних истин, чередой загадок, резкими вздохами постижения. Он читал и о прочитанном думал за обедом, в метро, на концерте и на свидании.
Осунулся, перестал отвечать на вопросы, в глазах появилась какая-то отрешенность, что совсем не шло к его коренастой, уверенной фигуре. Мир сдвинулся. Роберту повезло: он страдал и мучился той счастливой тоской по знаниям, которая никогда не тревожит людей сытых и глупых.
Но учебник математики по-прежнему оставался набором нелепых ситуаций, а черчение преследовало кошмаром бессмысленных параллелепипедов. Впрочем, забегая вперед, отметим, что и математика и черчение очень скоро ему пригодятся. Заминка в небольшом: не хватало реального дела.
Одноклассницы кружились с одержимостью в вальсе, оркестр гремел без устали, от друзей пахло незаконным вином. Даже скептически настроенного Роберта посетила мысль: один раз живем, так-то.
Школа кончалась. Начиналось нечто другое, новое, но что именно, он еще не знал. Планов на жизнь не было. Я не очень верю в фатальную силу призвания, и вполне возможно, его изобретательская деятельность была бы отсрочена на неопределенное время.
Если бы не отец. Как всякий отец, он досадовал на сына за его упрямство и витание в облаках. Как всякий отец, он мечтал вывести его в люди. В скором времени у них состоялся такой разговор:
— Ну как, надумал, что делать дальше?
— Нет еще.
— Это всегдашний ответ. Интересно, когда ты кончишь ерундой заниматься? Когда у тебя вся эта философия пройдет? За дело браться пора.
— Я подумаю. Можно идти?
— Сиди. Слушай. Во вторник зайдешь в отдел кадров. Удалось устроить тебя на наш завод механиком. Это сделано из большого ко мне уважения — потому что старейший работник, с токарей начинал. А твоей заслуги тут нет. Ты это помни и старайся наверстать.
— Ладно.
— «Ладно»! Ты хоть знаешь, что такое механик?
Конечно, Роберт этого не знал. В непросвещенном его сознании все рабочие профессии стояли в одном ряду. Грузчик, слесарь, механик — кто там еще?
С тем и пришел на завод.
Против ожидания отца и к тайной его гордости, дела у Роберта с самого начала пошли неплохо. Оказывается, у него была техническая жилка. Оказывается, он легко схватывал сложные сочленения узлов и деталей. Оказывается, у него есть сноровка к рабочему инструменту. (Вот уж чего не знал!) И все же этих талантов недостаточно, чтоб стать опытным механиком. Попасть на должность механика прямо со школьной скамьи было великой удачей. Все равно, как если после окончания института международных отношений сделали тебя послом…
Механик — на заводе генерал. Никто не докучает тебе «указаниями», опекой. Критерий твоей добросовестности — исправная работа большого и трудного механизма. Этот механизм — главное твое начальство, оно постоянно меняется, делается все сложней и запутанней, ставя перед тобой сотни головоломок.
Механик по необходимости обязан становиться год от года умнее и опытней. Роберт не очень удивился, увидев вузовский учебник у своего наставника, имевшего регулярного образования шесть классов.
Итак, все ясно: буду механиком. Но как только дела наладились, ясность вдруг пропала. Роберт стал разбираться в сути окружающих его механизмов. От приводов и шестерен он «взошел» к схеме, принципу работы.
Вот, пожалуй, с тех пор Роберт стал ловить себя на раздорах с профессией. К примеру, на завод привозили новый токарный станок. Товарищей он интересовал с ног до головы — каков режим работы, технические характеристики и прочее. Роберту было важно одно — чем он принципиально отличается от старого. Это против натуры механика: брезговать частностями, отмахиваться от деталей. Как ни внушал это себе Роберт, внимание обращалось, прежде всего, к схеме, принципу, основной идее. Остальное казалось скучным.
Собственно, он кто такой — механик или не механик? Опять пошли сомнения. В них он никого не
посвящал. Смеяться ведь будут: Гамлет с гаечным ключом…
Однажды Роберт изобрел. Ему открылась новая конструкция регулятора — основной продукции завода. Ошибки в изобретении не было — теперь, с высоты трехсот авторских свидетельств, Роберт видит это весьма отчетливо. Тогда — нет. Тогда в его активе был полуграмотный чертеж и пресловутое упрямство. Для того, чтобы убедить в правоте самого себя, этого достаточно. Но маловато для других.
Выяснилось, что главный конструктор завода тоже пытался усовершенствовать регулятор. Когда Роберт явился к нему со своими архимедовыми каракулями, тот показал ему аккуратнейшие чертежи. Трезво в них разобравшись, Роберт решил, что каракули лучше, Но доказать не смог. Точные науки мстили за былое небрежение. Только сейчас Роберт понял, что та же математика, кроме основного своего назначения, может выступать как моральная категория, как средство утверждения истины. Педантичная строгость закона, нормы, инструкции представились ему нитью, связывающей тех людей, которые еще не стали его товарищами, не научились покуда понимать друг друга. Но поймут непременно. Надо только любить математику.
А неосуществленный регулятор, весь оставшийся в замусоленной схеме, продолжал давать уроки. Будто Роберт произнес во сне слово «сезам», а теперь его все будят и спрашивают, что, собственно, надобно.
Этот вопрос Роберту задали в завкоме.
— Ну вот ты изобрел,— сказал председатель таким голосом, будто Роберт тотчас начнет отпираться.— И сразу, небось, внедрять нацелился. Верно? А теперь смотри, какое нынче число: двадцатое сентября. Через два месяца за годовой план отчитываться. Вообразим на минуту, что поставили мы твой регулятор на конвейер. Притирка, доводка, исправления — за сколько, думаешь, управимся? За полгода? Можно, конечно, если весь завод посадить на твой регулятор.
Только это, брат, нереально. И вовсе не потому, что лишимся тринадцатой зарплаты или первого места по отрасли. Дело в другом. Завод тысячью нитей связан с общественным производством. Успех общего дела зависит и от наших успехов. А мы выпуск продукции прекратим, увлеченные идеей нового регулятора… Изобретения надобно внедрять. Факт, Но не очертя голову. Учитывая состояние нынешнего производства. Уровень технических возможностей.
И еще сотни и сотни факторов… Ступай, подумай обо всем хорошенько. Отцу, конечно, привет.
Роберт ходил с очень темной головой. Идея нового регулятора потеряла былую четкость и простоту. Обнаружилось множество слагаемых, не имевших прямого отношения к техническому творчеству. И среди них наиглавнейшее — проблема общественного мнения. Изобретения не бесспорны. Их внедрение требует риска, затрат, дополнительных усилий. Очень часто ожидание экономического эффекта от изобретения может оказаться «длиннее» плана, вознаграждения. Изобретатель очень полезен обществу, но крайне неудобен для отдельных людей. Идейки и идеищи, которые постоянно вспыхивают в его бедовой голове, способны обесценить многолетние усилия, а взамен принести беспокойство и суматоху. Поэтому совсем непросто склонить в свою пользу общественное мнение. А без этого никак. Для людей ведь дело делается…
— Представляю, как сердились извозчики на первый автомобиль. Доводы, которые приводились в пользу лошадок, были, надо полагать, весьма хитроумны. Послушайся их — мы бы по сей день натягивали вожжи… Чем больше открытие, тем трудней оно осуществимо, тем больше времени уходит на доказательство своей правоты. Тут никуда не денешься.
И еще надо зарубить на носу: любое открытие — ко времени. Его влияние, как круги по воде,— в бесконечность… Я считаю, что между отраслями техники связь не только научная, но и философская. Они как бы подталкивают друг друга. Запуск космического корабля был бы отложен на много лет, если бы не было комбайна, телевизора, прививки от оспы… Одним экономическим эффектом не измеришь глубины открытия. Можно ли исчислить в денежных единицах эффект от изобретения колеса? Тогда ведь, надо полагать, и денег не было…
Роберт занимался не только изобретательством. Вы, наверное, уже позабыли, как его не приняли в хоровой кружок. Роберт помнил. Все это время ему хотелось доказать (кому? не важно кому), что совершенно зря не дали ему допеть про березку и рябину. Он принялся ходить на концерты. Выучил нотную грамоту. Наконец, он стал сочинять музыку.
Эйнштейн обожал скрипку. Граф Лев Николаевич шел за плугом. И это было не чудачеством гения, а одним из его признаков. У талантливого человека всякая мелочь идет в работу, всякая деталь необходима. Сказку про Ньютона можно прочитать двояко: то ли подивиться случайности великих открытий, то ли развести руками перед тем, как безжалостно человеческий интеллект обращает себе на службу всякую мелочь, пустяк, безделицу. Чем измерить познавательный натиск Архимеда, если открытия преследовали его даже в ванне? Нет, открытия не существуют в чистом виде, без множества мелочей, которые являются симптомом открытости души, чуткого прислушивания к миру.
Наступило время, когда у Роберта все пошло в строку — опыт механика, бдения над «Анти-Дюрингом», музыкальные экзерциции. Ему стало изобретаться. В дательном падеже.
На столе у композиторствующего механика стоял метроном. Роберт смотрел на него и размышлял над чисто технической проблемой: как создать интегратор температуры. Качнул стрелку прибора. Метроном послушно защелкал. А что, если вместо стрелки приделать градусник? С изменением температуры будет меняться частота колебаний. За эту фантазию Роберт получает свое первое авторское свидетельство. До него ни один человек в мире не размышлял над проблемой интегратора, уставившись на метроном. Не смейте ругать учительницу пения — она правильно сделала, что выставила Роберта из кружка.
Неизвестно, получился бы из него певец или нет, а прибор — вот он!
Хрустальное деревце успеха тихо звенело серебряными колокольчиками. Неприятный разговор с отцом.
— С завода решил уходить? Ладно. Тут приказать не могу. Ну, а цель у тебя дальше какая?
— Попробую стать изобретателем.
— Без вуза?
— Пока да.
— Провалишься, будь уверен.
Мы очень часто ворчим на отцов. Их мрачные предсказания колеблют наши планы. На самом деле они самые горячие болельщики всех наших дерзких начинаний. Полностью мы поймем это, когда сами дорастем до родительских лет.
Образование и призвание — кто из них курица, кто яйцо? Что должно следовать раньше — учеба или работа по специальности? Трудно найти общий рецепт.
Роберту хотелось сперва попробовать изобретательство на зуб, посмотреть, что из этого получится. Помня казус с точными науками, он не дожидался обязательных семинаров и лекций. Читал, читал, читал…
Он устраивается в НИИтеплоприбор на должность механика, имея целью как можно скорей оставить это занятие и начать изобретать. Если бы в отделе кадров знали об этих планах, его бы выставили вон. Если, бы ему дали решить конструкторскую задачу, то вполне вероятно, что какой-нибудь маститый ученый взял бы его в ученики. А пока:
— Хреновый механик.
— Ага. Ни черта не умеет. Правда, схему какуюто накорябал. Посмотришь?
— Зазнается еще.
— Наплевать. Все равно надо чем-то занять этого бездельника. Пускай изобретает…
Сердитый разговор двух интеллигентных мужчин. Но Роберту были важны не эмоции, а суть. Теперь каждый день он тащил в институт новую схему. Поначалу это никого не пугало. Думали, что чушь всякая, игра молодого ума. Разлетится в дым при трезвом анализе. Вышло по-другому. Сквозь полуграмотное исполнение виднелись полновесные технические идеи. С идеями нужно возиться — испытывать, обсасывать, тратить время. Роберт отрывал от работы занятых людей. Они злились.
— Несет и несет. Тут не знаешь, как плановую тему спихнуть, а он ноль внимания.
— Чертить совсем не умеет. Пока разберешься в его каракулях, день пройдет.
— Он кто, механик? Вот и пускай…
— Жалко. Изобретает ведь.
— Жалко.
— Жалко.
Бывают разбойные мысли. Ты о них не думаешь, а они сами берутся невесть откуда и устраивают между собой перебранку. Только следить успевай.
— Ругают — наплюй. Раз идет дело — гни свое.
А коллеги поскрипят и перестанут.
— Ерунда. Сам не можешь дотянуть, вот и лезешь к каждому за советом. Тоже мне, самородок.
— Важна идея.
— Важна, важна. Ты даже ее подать толком не можешь. Говорить горазд.
— А может, прав был отец? Сначала в институт податься?
— Влез в это дело, теперь не пищи. Сам учись.
— А время где взять?
— В личной жизни. Гы-гы!
— Вот и будешь технарь технарем.
— Претензий, претензий… Быть бы живу.
…— Гражданин, выходите?
Роберт встрепенулся, извинился, качнул головой. Такие внутренние диалоги посещали его все чаще.
Он не был человеком железных решений. Поэтому колебался. Он не был размазней. Поэтому не метался, а разыгрывал планомерную борьбу сил, которая, конечно, мотала нервы. Внешне это был уверенный в себе парень, светловолосый и крутолобый, с хитрым глазом.
Юрий Алексеевич Коньков — друг, наставник. Научно-исследовательский институт, томясь по поводу Роберта обилием смешанных чувств, родил из своей среды этого человека, чтобы он научил неграмотного самородка уму-разуму. Коньков был уже известный изобретатель — с именем, с заслугами. Вообще-то Роберт как раз этого и побаивался. Он пугался, когда во время научного спора собеседник вдруг начинал выкладывать вещи посторонние: чин, звание, степень… Все равно как если во время шахматной партии противник достанет колоду карт, объявит козыри и начнет крыть ими твои фигуры. Не зря побаивался. Вот какая история вышла с Робертом задолго до встречи с Коньковым…
Во взгляде того человека было все — сталь, ласка, холодное наслаждение бытием. Чудесный серый костюм и галстук с павлиньей поволокой намекали, что жизнь их владельца течет по ровному и выверенному руслу. Совсем недавно он даже изобрел — создал новую модель триггера. (Это одно из устройств релейной автоматики.) Роберт сделал схожее изобретение. Правда, в его триггере было два реле, а не четыре. Выходит, дешевле почти в два раза. Владелец серого костюма решил встретиться с Робертом и выяснить, как быть. К этой встрече Роберт готовился усердно — штудировал литературу, рассчитывал экономический эффект. Но речь пошла о другом.
— Федосеев? Спасибо, что зашли. Сели уже? Это славно, люблю, когда без церемоний. Ну, с чего бы начать… Курите?
— Свои.
— Ага. Ну, давайте к делу. Знаете, удивили вы меня. Давно я разрабатываю это устройство — оно, кстати, и в научном плане за мной числится. И вдруг перед завершением работы на сцене появляетесь вы. Интересно, на что вы рассчитываете? Может, хотите соавторства?
— Не хочу.
— А я и не предлагаю. Вы какой институт кончали?
— Я учусь на заочном.
— Ну вот. А желаете соперничать с кандидатом наук. Нелепо. Если вы человек разумный, то должны меня понять.
— Я думал, мы будем говорить о триггере.
— Да нет, здесь все ясно. Не будет он у вас работать. Погнались за экономией, ну и ошибок, конечно, налепили. С другой стороны, как вам было их избежать. Ничего, не расстраивайтесь. Молодой еще, жизнь впереди.
— Послушайте! Вы вот так — нарочно? Мы же всё не о том… О триггере давайте! Реле стоит семь рублей. Две тысячи реле — четырнадцать тысяч экономии. Ради этого каждую деталь в моей схеме нужно было разглядывать. Если хоть один шанс — все равно… Ну, а триггер будет работать.
— Да полно вам.
— Будет, увидите.
Три дня потратил — делал пробный образец. И верно, работал триггер.
Но вот другая история.
Роберт принес своему руководителю Юрию Алексеевичу Конькову схему блока памяти. Она была с погрешностями. А у руководителя имелась другая схема, много лучше. Обменялись мнениями. Заварили кофе, пошла в распыл пачка сигарет. Незаметным образом из разговора и неряшливых рисунков родилась третья схема — общая.
— Первый этап нашего общения,— вспоминает Роберт,— прошел под знаком «оказывается». Оказывается, есть изобретения, которые нельзя внедрить сразу: нет подходящих материалов, не разработана технология. Ты делаешь их как бы впрок, в расчете па достижения смежных областей техники. Оказывается, если знать тенденции развития некоторых отраслей, от ряда изобретений можно вообще отказаться: они устареют к моменту выдачи «авторского», новое техническое направление просто тебя обгонит. Оказывается, с патентным бюро нельзя разговаривать по принципу «да — нет». Общение с патентоведами — это не обмен колкостями, не затаивание обид, а диалог, дискуссия. Помню, как трудно рождалось авторское свидетельство на один из моих приборов.
Они мне пишут: «Ваше устройство нерентабельно.
Считаем нужным отказать». Посылаю в ответ подробнейшее обоснование рентабельности. Приходит второе письмо: «Пришлите пробный образец». Присылаю. Получаю третье письмо: «Нет экспериментальных данных». Посылаю данные. Но это не конец. Почтальон приносит четвертое письмо, в котором признается рентабельность и работоспособность прибора, но выражается сомнение в его новизне. Доказываю новизну. В пятом письме лежит авторское свидетельство. Возможно, работники патентного бюро были излишне осторожны. А может быть, сработал парадокс, преследующий каждого изобретателя: для того, чтобы стала понятна новизна твоей идеи, должно пройти какое-то время…
Дни и месяцы шли, Роберт учился и умнел. Чем больше умнел, тем больше учился. Ворох авторских свидетельств на столе: с Коньковым, без Конькова, с Коньковым, без Конькова. Последнее время чаще — «без». Одно время Роберт допытывался, почему Коньков так часто предлагает ему соавторство там, где идея бесспорно принадлежала самому Конькову. Тот отвечал загадочно: «А вот увидишь». Теперь, когда учеба превратилась в сотрудничество, Роберт понял: для его учителя это постоянно действующий принцип. Коньков был заинтересован в том, чтобы воспитать как можно больше изобретателей.
Растущее число соратников давало возможность участвовать в разработке все более и более широких пластов технической мысли. Здесь кончалось благородное честолюбие ученого и начинался патриотизм человека, заинтересованного в техническом приоритете своей страны…
— Я раньше думал так: изобретатели изобретают в одиночку, а из суммы открытий слагается приоритет. Но на деле выходит по-другому. Изобретатель-одиночка нерентабелен. Чем выше его развитие, тем большее место в его работе должен занимать «общественный сектор». Он обучает своих молодых товарищей, координирует их усилия, подсказывает направление поиска. Поверьте опыту, это не скучная обязанность, а увлекательнейший процесс, полный азарта и драматизма. Сколько раз бывало: видишь общий контур решения проблемы, и в ней каждая ячейка — изобретение, и в одиночку ты с этим не справишься, и вот тогда-то приходят на помощь на
ставники, друзья, ученики. Вместо долгих лет кропотливого копания время поиска мерится на месяцы… Нет, я очень скоро понял: изобретателю одиночество противопоказано.
Изобретать — в природе человека. Право на изобретение не регламентировано должностью или научной степенью. Но это не значит, будто каждый может начать изобретать без оглядки. Ученик невозможен без учителя. Учитель определяет уровень творческой активности будущего разведчика технического прогресса. Один мой знакомый несколько лет назад придумал новый способ нарезки. С той поры его просят делиться опытом, готовить изобретателей.
А ему трудно. Потому что опыт невелик. Изобрел — и сам не помнит, как это вышло…
Наверное, есть существенная разница между тем, у кого на счету два-три изобретения, и тем, у кого их сотня. Первый — любитель, второй — профессионал. Любители рождают профессионалов. Профессионалы учат любителей. Для того, чтобы рост профессионалов происходил постоянно, а не от случая к случаю, надо профессионалов готовить, обучать…
— Получилось как-то незаметно. Приходили ко мне мальчики и девочки, советовались насчет изобретений. Потом вижу, кто-то из них приходит чаще и чаще. И замечаю, что сам этому рад. Так появились у меня ученики.
Теперь их у него за двадцать. Роберт не считал, сколько «выпусков» ему удалось сделать. Многие закончили уже институты, работают с ним бок о бок. (Помните спор о курице и яйце, о призвании и образовании?) Роберт не ограничивает время обучения каким-то сроком. Учеба идет до победного конца, до первых изобретений. Соавторство — определенный этап мастерства, наступление зрелости. Среди соавторов Роберта была лаборантка Валя Горбунова, слесарь Валерий Беспалов, техник Владимир Плюхин, число изобретений которого пошло, кстати, на пятый десяток. Большинство учеников Роберта работают на заводах — слесари, токари, чертежники, лаборанты. Среди двухсот его соавторов есть кандидаты и доктора наук. Роберт объединил вокруг себя людей разного возраста и разных профессий. Но у них одна общая черта: все изобретают…
— Какое изобретение я считаю крупным? Наверное, то, где нова сама форма мышления. Это важней любых непосредственных прибылей, потому что такое открытие может быть использовано не только в технике, но бог знает где еще — в биологии, в медицине… Я убежден, что музыка Чайковского помогла многим изобретателям нашего века. С ходу этого не докажешь. Но верится…
Не счесть, сколько начерчено было схем, сделано пробных образцов, написано заявок, прежде чем Роберт с Коньковым открыли принцип дискретного сравнения, при помощи которого можно делать самонастраивающие приборы. Это значит — прямо с конвейера, минуя наладчика, не требуя постоянной проверки, могут они работать…
Изобретатель изобретает в голове. Вот он ест, ссорится с женой, смотрит телевизор. А потом садится и пишет заявку в патентное бюро. Наглядности никакой. Окружающим было бы много понятней, если бы изобретатель в ходе своей работы забивал гвозди, смотрел в микроскоп или клеил картонные коробочки. Делом занят — все ясно…
На предприятие, где работал Роберт, пришла квалификационная комиссия. И с удивлением увидела, что инженер Федосеев графиков и расчетов сделал меньше, чем другие, а экспериментов не вел вовсе.
— А чем же вы были заняты?
— А я все изобретал…
Роберт подсчитал: примерно каждая сотая идея оформляется в заявку на изобретение. Написал он пока около тысячи заявок. Помножим их на сто, выйдет сто тысяч идей. Согласитесь, на обдумывание каждой идеи, ее проверку и реализацию нужно время, притом немалое. Изобретать между делом, без отрыва от прочих обязанностей инженера, даже у Роберта не очень-то получится…
Профессиональное изобретательство — один из актуальных вопросов, который научно-техническая революция выдвинула на повестку дня. Многие до сих пор представляют сам процесс изобретения как некое мистическое озарение, которое не укладывается в рамки рабочего графика. У Роберта все планируемо, все управляемо. Он знает, когда напишет очередную заявку, чем будет заниматься на следующей неделе, сколько изобретений сделает к концу года. Роберт производит их регулярно, изо дня в день, конкурируя с целыми институтами, влияя на развитие целых технических отраслей. Что же, он всемогущ, не нуждается ни в какой помощи?
Это не так. Потому что талантливый человек связан с обществом каждой гранью своей личности, и чем дальше идет творческий поиск, тем сильней становится эта связь, тем больше их взаимный долг.
Талант не может только давать, а мы не можем от него только требовать. Специфика нашего сотрудничества состоит в том, что талант постоянно нуждается в новых точках приложения, в новых производственных ячейках. Свобода, которой он добивается, есть свобода «для», цель ее — достижение более высокой ступени производственной организации. Пусть для изобретателя она наступит раньше.
Было время, когда внедрение изобретений считалось необязательным. Технические проблемы могли дожидаться своего решения не одну тысячу лет, закрепившись лишь в прихотливом узоре сказок. В нашей стране внедрение изобретений возведено в закон. Государство берет эту функцию на себя. Общественный контроль за внедрением осуществляется членами многочисленных организаций. Настало время подумать, как помочь самому изобретателю, как найти стимулы, влияющие на производительность его труда. Наверное, главным стимулом будет право на личную творческую программу, на собственный исследовательский диапазон. Изобретатель должен обладать статусом самостоятельной научной единицы, быть автономным звеном в едином процессе научного поиска.
Как будут сочетаться интересы этого «звена» и организации, с которой он сотрудничает? Будет ли для нее выгоден такой уговор? Судите сами. В тот период, когда Роберт руководил специализированной изобретательской группой, она за год представила 188 заявок и на большую часть получила авторские свидетельства. Роберту и его товарищам тогда принадлежало 80 процентов изобретений по пневмоавтоматике. Больше, чем у многих исследовательских институтов…
Три карты: способности, профессионализм, специализация. Две из них изобретатель держит на руках. Где же третья?
Приятные вести не осаждали Роберта со всех сторон, но шли друг за дружкой. Англия, Италия,
Бельгия, Австрия, Франция, Швеция, США, Япония, ФРГ выдали нашей стране патенты на его изобретения. Они внедрены на предприятиях двенадцати министерств Советского Союза. Правда, значок заслуженного изобретателя еще не украшает лацкан парадного пиджака, но лично я вижу в этом мудрую неторопливость фортуны, оберегающую изобретателя от излишней гордости собой.
…Друг Роберта, Виктор Орлов, по профессии конструктор. Руководитель лаборатории. Великолепный организатор. Общественник. Своей работой доволен на все сто. И надо же, чтоб именно этот уравновешенный человек пал жертвой изобретательской лихорадки. Кто-то из коллег пытался ему объяснить, что несолидно выходит. Ведь у каждого своя задача, верно? Ему, Виктору, руководить поручено. И незачем распыляться. Но Виктор продолжал «распыляться». Искушал его, конечно, Роберт. Ему доставляло удовольствие наблюдать, как человек покидает круг устоявшихся занятий, расстается с миром привычных истин и отдает себя во власть взбаламученной стихии изобретательского ремесла.
— Нас почему-то принято называть чудаками. При этом за точку отсчета берутся такие вечные, недвижимые ценности, как хоккей по телевизору, скучание с женой в гостях, благополучное застолье.
Действительно, если смотреть оттуда, то мы напоминаем дикарей: собираемся после работы, говорим о какой-то теплонике, пневмонике, горячимся, спорим, когда надо бы отдыхать. Но ведь возможен и другой взгляд. Кто сидит в бутылке — волшебник или джин? Джин всерьез считает, что он-то обитает на свободе, и посмеивается над чудаком-волшебником.
На потолок не смотрит — незачем. А потолок-то припечатан сургучом… Я считаю, что за чудаков бояться не стоит. Лучше оглянуться вокруг и спросить: «А не в бутылке ли я, часом, разместился?»
Виктор Орлов не покинул лабораторию, не забросил общественную работу. Просто недавно он изобрел такой станок, аналога которому не существует во всем мире. Разрешена одна из серьезных технических проблем, долгое время стоявшая на повестке дня. Стоявшая — в прошедшем времени. Вот и говори, что несолидно заниматься изобретательством, не с руки выпускать на волю джинов…
По вечерам на кухне собирались инженеры и пили чай. Рядом с печеньем лежала стопка чистых листов. Время от времени кто-то брал лист и начинал набрасывать схему. У каждого хорошего инженера обязательно есть две-три вольные мысли, которые не идут в табуне общих дел, а как бы вырвались на отшиб, не могут найти себе применения в повседневной практике. Это неплохо. Неухоженность, непричесанность замысла — один из критериев его новизны. О том, как достичь его реализации, и шел у них разговор.
Инженеры собирались каждую неделю, и так — вечер за вечером, год за годом — намечались контуры новых направлений автоматики, становились реальностью вчерашние дерзкие мечты. Подсчитал бы какой-нибудь досужий человек, сколько партий в преферанс могли бы они сыграть за это время… А если говорить серьезно, то, наверное, эти люди и живут жизнью самой насыщенной. Несмотря на то, что круг их бесед посвящен проблемам сугубо техническим, вряд ли у кого-то повернется язык назвать их «технарями». По роду своей деятельности изобретатель стоит на семи ветрах — он черпает вдохновение во всех видах человеческой деятельности, пытаясь заглянуть в завтрашнее, намечая абрис будущего дня…
С той поры, когда светловолосый паренек возился с метрономом, годовая стрелка времени повернулась не однажды. Что-то напрочь ушло, что-то навсегда осталось с ним — долгие сомнения, добрые споры. Появилось золотое кольцо на безымянном, диплом о высшем образовании (наконец-то) лежит в нижнем ящике стола, придавленный учебником сопромата.
Жизнь Роберта вошла в колею, идет размеренно и спокойно. Но эта размеренность наполнена взрывами новых изобретений. Через равные промежутки, один за другим…
Жизнь — сложная штука. Изобретатель — сложный человек. Рассказать о его жизни подробно, объемно едва ли под силу. Я этой цели и не ставил.
Просто хотел показать, что может позаимствовать мой ровесник, молодой человек семидесятых годов, у Роберта Федосеева, который должен обогнать Эдисона…