Девочки, как красиво! Цветы, полки с книгами!
— Про-хлад-но!
— Краской пахнет!
С челками, хвостами, бантами в дверь вливались высокие длинноногие девчонки.
— Да проходите же, проходите скорей!
— Чего столпились?
Размахивая портфелями, папками, спортивными сумками, в свой класс вкатывались загорелые ребята.
— Тюков? Ура-а! Давай со мной, на последнюю.
— Не пускай их, Танька, не пускай. Последний стол наш!
— Здесь в прошлом году мы сидели.
— Нельзя жить не любя, не боготворя, не увлекаясь и не преклоняясь.
— Что?!
— Под портретом написано.
— Чепуха!
— Какой у Димочки костюм!
— Это он под цвет глаз, девочкам нравиться.
— Ой, кто это? Ленка? Да ты совсем черная!
Опять в лагере была?
— Рукавчики сшила на посадочке. Как же, в лагере загоришь! То вода слишком холодная, то вожатая не в духе.
— Отличников вперед!
— Ура-а! — ликовал собравшийся после лета 8-й «В».
— Славка! Совсем не похож. Ты что, постригся, что ли?
— Отец заставил.
— А я думала, сам. Надо же, думаю.
— У него этих, шариков, в голове не хватает.
— Не хочу, не пойду я вперед.
— Давай, давай, Татьяна.
— Двигай! А то вон, смотри, учительница пришла.
В строгом голубом костюме и с большим, прозрачным, как слеза, камнем (мамин подарок), Марина быстро вошла в класс. Подождав, пока все рассядутся по своим местам, безо всякого вступления, даже не требуя абсолютной тишины (успокаивать надо не окриком, а делом), она стала читать ребятам Пушкина:
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы.
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах.
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках…
«Воспоминания в Царском Селе» и ода «Вольность», «Погасло дневное светило» и «Вновь я посетил», переплетаясь, сменяя друг друга, стихи, по ее замыслу, должны были создать ощущение увертюры, где прозвучали бы все основные темы поэта.
— Легко, просторно. А почему? Понять любимого поэта — это в какой-то мере понять себя. Узнать себя. И удивиться (поэзия вся на удивлении!) той потрясающей силе, которая заставляла его жить, любить, писать. Не сводить концы с концами, видеть жизнь такой, как она есть,— вразброс, в столкновении тенденций, в их притяжении и отталкивании.
Костюм джерси, книга в руке… Только отчего они никак не успокоятся? Странно. Ведь не по учебнику им рассказывает, не сухомятину, нет, она мыслит перед ними, и так, что даже самой интересно.
— Говорить о поэте — это, значит, говорить о его противоречиях, поисках, показывать биение его мысли. Здесь интересно не столько то, чем начал и чем кончил путь художник, сколько то, каков был этот путь. Река, берущая свое начало в горах и впадающая в море, течет по равнине, среди лесов и холмов.
Шумят, галдят, как ни в чем не бывало. Стихи они еще слушали.
— Танька, где мой портфель? Куда ты дела мой портфель?..
— Да я его и не брала совсем. Я, это, слушаю: леса и холмы, притяжение и отталкивание. Поняла?
— Утром линейка, вечером линейка — ни за что больше в лагерь не поеду.
— Девочки, а физичка-то, говорят, заболела.
— Когда?
— Вчера. Васька видел, она бюллетень в канцелярию носила. Он говорит, физкультура будет.
— Да вон же он, вон, твой портфель.
— Где?
— Ура-а! Физ-ра.
— Пожалуйста, тише.
…— Послушайте, ведь это же интересно! Вечный Пушкин был плоть от плоти своего времени. Но вот уже пали те троны и сгнили те тираны, а мятежная ода «Вольность» живет и зовет людей к борьбе против всех властолюбцев, свой народ поправших. И будет жить. Ибо вечен человек, его стремления, его борьба и мужество. Ибо гениальное — бессмертно! Нет им и в голову не приходит послушать!
— Отдайте мой портфель, да отдайте же наконец мой портфель!
И какие неприятные, пустые у всех лица! Вертятся, перебрасываются чьим-то портфелем, дерутся. Да что же это? Говорить дальше? Но как? Сейчас она собиралась рассказать им о Доме Пушкина. Когда ходишь там по комнатам — буфетная, гостиная, кабинет,— то кажется, что поэт только что отсюда ушел. И скоро вернется. Затем аккорд. Его уже нет, не придет, ты в музее. И снова легкие, как стихи, слова. Важно почувствовать связь времен. Увидеть дивный мир за волшебной дверью, в том волшебном мире и свою тропу найти.
— Портфель, мой портфель!
— Держи, держи его.
— Васька, какой ты толстый!
— У него этот… обмен веществ нарушен.
— Я тебе дам обмен, такой обмен накостыляю.
— Передача вперед. Тюков, лови!
— Димочка!
— По голове его, по голове!
— Васька Тюков! Дай Димочке по голове.
— Нет, это невозможно. Тюков! И этот, Димочка, кто здесь Димочка? Ты? В угол!
— И дайте мне свои дневники!
— Все!
— Я сказала: все.
Или нет, не надо, ничего ей не надо. Она хотела рассказать, заинтересовать, мыслила перед ними. А они… совсем не похожи на тех тонких и отзывчивых детей, с которыми она, вожатая, играла когда-то в Швамбранию. Зачем им «Вольность», зачем поэты?
Настоящие питекантропы! Нет, она не хочет ставить их в угол, быть надсмотрщиком. Она, противница всяческого насилия, не будет заставлять себя слушать. В конце концов, это просто для нее обидно.
Нет!
Постояв и посмотрев на всех еще несколько минут, Марина вылетела из класса вон.
— Старомодина, девочки, да она старомодина!
— Нет, она слишком культурная. А я не люблю культурных.
В коридоре было пусто и тихо. На мгновение остановившись, Марина быстро повернула в сторону учительской. Но тут в трех шагах от себя увидела невысокую фигуру директора в больших квадратных очках. Он стоял у стены и, казалось, ждал,
— Здравствуйте, Адольф Иоганесович.
— Марина Львовна? Да мы уже с вами здоровались. Шумят? Ничего. Этот класс у нас трудный. Оччень трудный класс.
Он улыбался, как добренький доктор, или нет, как директор школы из какого-нибудь сентиментального кинофильма.
— Пойдемте, пойдемте к ним вместе,— чуть ли не за руку и чуть ли не вытирая ей, восторженной молодой учительнице, слезы, хотел отвести Марину Львовну назад, в класс.
Но этого не требовалось. Другого пути теперь не было, и, резко передернув плечами, Марина нырнула туда сама. Следом за ней вошел директор. Дверь захлопнулась, и в коридоре стало совсем тихо.
Гордая, самонадеянная Марина. Разве могла она предполагать, что все ее благие намерения не только не будут запрещены (этого она всегда боялась), но и, наоборот,— будут и поняты и разрешены, но разобьются во прах об ее учеников — будущих единомышленников!
Миновались дни драгия.
Миновался мой покой,
Наступили дни другия,
Льются токи слез рекой,— писал Поэт.