3
Емели дома не оказалось. Но Велик не огорчился — его не столько интересовал приятель, сколько Ян Викторович. Когда он, наконец, выздоровеет? Может, возьмет все-таки с собой? Если хорошо попросить…
Но время как будто остановилось. А с ним и жизнь. Ян Викторович, казалось, никогда не поправится. На улице по-прежнему лютовала зима. Трещали морозы, падали метели, хмурое небо не пропускало ни одного солнечного проблеска, стылый ветер стучал обледенелыми ветками и гудел в трубах. И никакого намека на перемены: фронт погромыхивал где-то далеко-далеко, а фашисты были рядом. Шли бои на окраинах партизанской зоны.
Великом часто овладевала тоска. Он выбивался из сил, стараясь добыть скибку хлеба, десяток картошин, чтобы хоть раз в день ребятишки, да и он сам могли похлебать горячей живой Жижки, хоть как-нибудь жить — пусть подголадывая, пусть с постоянной тошнотой и сосанием в животе. Милостыню подавали все скуднее — каждая горсть жита, каждая картошина были на счету. По этой же причине и нанимали на работу не часто. Да и соперников хватало: и в Комарах и в окрестных деревнях жило по нескольку семей беженцев — помимо тех, что осенью прибыли из Шуреи, понаехали еще и из партизанских деревень, спасаясь от карателей. Были, правда, в Телятичах две хаты, где Велика всегда ждала верная добыча. Но к Янине он заходить стыдился (что ж объедать сирот, сами, небось, уже положили зубы на полку), а к женщине, что звала его в сыновья, боялся: ни к чему травить душу ей и себе.
Дела сложились — хоть в прорубь головой. И главное, впереди никакого просвета. Как ни крепился Велик, как ни держался, отчаяние захлестывало его все чаще.
Один выход был — уйти с Яном Викторовичем. И хотя тот ничего ему не обещал. Велик часто наведывался в Амелину хату — узнать, как дела у партизана.
Ян Викторович был один. Он подбивал ботинки. Прокалывал шилом резиновую подметку, вставлял в дырочку деревянный гвоздик и одним ударом молотка с пристуком ловко загонял его по самый срез. Велик уставился на Яна Викторовича засиявшими глазами: вот это новость — раненый встал, мало того — работает!
— А, герой! — весело воскликнул Ян Викторович.— Слыхал, слыхал, как ты шпиона раскрыл.
— Я его не раскрыл — просто узнал. Неизвестно даже, поверили мне или нет. Расспросили, где, когда и как его видел,— на этом и кончилось.
— Никак нет, не кончилось. Проверили. Прав ты оказался.
— Правда? — радостно встрепенулся Велик.— А как же проверили?
— Ну, это дело хоть и не простое, но вполне возможное. У нас же всюду свои люди.
— Ян Викторович, а вы откуда знаете? — как можно мягче, чтобы не обидеть партизана, спросил Велик.
Добродушное круглое лицо Яна Викторовича, щедро засеянное веснушками, светилось хитроватой и одновременно торжествующей улыбкой.
— Э, малец. Я два дня уже как на ногах. Успел установить связь. Да вот подкуюсь — и в строй. Сегодня вечером в поход.
— Как? Прямо сегодня?
У Велика заколотилось сердце. Вот он, желанный просвет в его жизни, последний, может быть, шанс.
— Ян Викторович, Ян Викторович…— заторопился он.— Вы обещали… Ну, не то чтобы обещали, а сказали: «Вот поправлюсь, тогда поглядим». Возьмите меня с собой, а? Я, что хотите… Ну, честное слово…
— Что ж… Парень ты боевой, обстрелянный, свой. Годишься. Давай вечерком приходи, вместе к командиру толкнемся.
— Лучше к комиссару. Он меня должен помнить.
— А комиссара, брат, нет. Ранило его. Отправили на Большую землю. Но и без него, думаю, тебя не завернут — как-никак доказал.
До вечера было еще далеко. Велик не знал, как убить время. Самое лучшее было — идти домой, заняться дровами или еще чем, а то просто залечь на печь и проспать до срока. Это и разумно: раз партизаны выступают вечером, значит, ночь будут в походе, отдыхать не придется.
Но домой возвращаться не хотелось. И не просто не хотелось, а сама мысль об этом была ненавистна. Велик бродил по деревне, как неприкаянный, заходил к ребятам, но и у них ему не сиделось. Как будто кто завел в нем пружину, и она, раскручиваясь, толкала его вперед и вперед.
Проходя в очередной раз мимо Варвариной хаты, он увидел своих ребятишек. Манюшка сидела на чурбаке, Мишка толокся вокруг березы, пошвыривая иногда снежками в ее верхушку. Велик резко остановился и хотел было повернуть назад, но его заметили — Мишка бежал к нему, Манюшка, вытянув худую шею, глядела на него во все свои косо срезанные, словно нерусские глаза. Что-то неприязненное шевельнулось у него в душе.
— Чего вы тут? — спросил он хмуро.
Мишка, сразу уловив его неприязнь, покраснел и опустил голову.
— Едят,— сказал он, оправдываясь. Собственно говоря, оправдываться ему было не в
чем: Велик сам строго-настрого приказал им уходить из хаты, когда Варварино семейство садится за стол, чтоб не смотрели людям в рот и не вынуждали Варвару отрывать от своих детей последние крохи. Да и просто так могли выйти на улицу — подышать свежим воздухом, никто ведь не запрещал. Но такой уж у Мишки характер: он за все оправдывается, за все чувствует себя виноватым, наверно, даже за то, что живет на белом свете.
И от этого обычного Мишкиного тона Велику стало стыдно. И он признался себе: ведь это ж ты потому не хотел идти домой, что боялся встретиться с Мишкой и Манюшкой. Хотел улизнуть от них воровски, не объяснившись и не попрощавшись. Бросить и трусливо сбежать.
Велик прислонился плечом к березе и сделал вид, что вглядывается во что-то там, на горизонте. Но он ничего не видел перед собой.
«Ладно, согласен: нечестно — ничего не сказать, бросить и уйти,— думал он.— Значит, надо сказать, вот и все».
Махнув рукой Мишке, он подошел к чурбаку, на котором сидела девочка. Стараясь не отводить глаз, сказал фальшиво:
— Ну, вы тут оставайтесь, слушайтесь тетку Варвару, а я нынче ухожу с партизанами.
У Манюшки в глазах появился испуг. Мишка носком лаптя копал в снегу ямку. Дети молчали.
— Ну, так что? — охрипшим голосом спросил Велик.— Идти? Будете слушаться тетку?
Мишка поднял голову, светло заулыбался, радуясь Великовой удаче.
— Ага, иди. Это здорово, что тебя берут. Правда?
— Конечно, правда. Только вот… Получается, как будто я вас бросаю. А я ж воевать иду, верно?
— Ага. Иди, чего там. Я, если б взяли, вприпрыжку побежал.
— Да, а как же вы? — Велик безуспешно старался сделать озабоченный вид.
— А мы чего? Побираться будем. Я научусь лапти плесть. Нам ведь и надо-то всего ничего. Мы с Манюшкой договорились, чтоб совсем отвыкнуть от хлеба. А ты уйдешь — мы договоримся и от картох отвыкнуть. Будем кору глодать, а летом щавель пойдет, свинухи, котики, чеснок, борщ.
— Ты забыл,— сказала Манюшка брату, и в глазах ее появились беспокойные огоньки,— мы договорились, чтоб не совсем отвыкнуть от хлеба, а чтоб маленькую скибочку хоть через день можно было.
— А теперь лучше совсем,— с извиняющейся улыбкой возразил Мишка.
— Да что вы,— поспешно перебил Велик, чтобы прекратить этот разговор: он видел — Манюшка собиралась спорить.— Я про вас не забуду. Как у немцев склад отобьем, так я сразу привезу вам продуктов. И хлеба и всего.
— Галетов привези,— сказала Манюшка, облизнувшись.— Галеты — самое вкусное на свете. Как Шурчик приносил, так до сих пор помню.
— Ладно,— кивнул Велик.— Ну-ка в хату, вон Каролина вышла, пообедали, значит. Там и у нас похлебка сварена.
Манюшка сразу подскочила и, словно подхваченная ураганом, понеслась к двери — только голые пятки засверкали.
4
Картофельная похлебка упрела до того, что превратилась в жидкий толкан красноватого цвета. Сверху кое-где виднелись жирные блестки — Варвара утром кинула в чугунок крошку нутряного сала. Манюшка и Мишка так упоенно орудовали ложками, что Велик горько усмехнулся: трудненько же им придется, когда начнут отвыкать от картошки!
Он тоже был голоден, но не чувствовал этого и глотал через силу — нервное напряжение убило голод.
Сперва, когда дети отпустили его, он почувствовал облегчение. Отпустили же, чего еще. Но вскоре в душе опять стало стесненно и тревожно. А как они могли не отпустить? Разве они понимают до конца, что будет с ними, если он уйдет? Да и как он с ними говорил? «Мол, дело в общем-то решенное, так что вам остается только сказать «иди». Но вы не плачьте, я вам немецких харчей буду привозить». Ерунда какая! Что-то не видно, чтобы партизанские семьи в Комарах лакомились немецкими галетами.
«Ну ладно, пусть все это так. Но почему я должен быть к ним прикован? Я им кто? Отец, брат? Их брат и мать подобрали меня, пригрели. Верно. Так я ж уже расплатился. Сколько я у них жил?
Месяца два. А без Катерины мы уже больше трех месяцев…» Да не пропадут! Побираться действительно будут, Варвара когда по бульбине сунет в руку. Не может быть такого, чтоб среди людей, если у них есть хоть крошка хлеба, хоть карточный очисток, померли от голода дети…
Вот-вот, это очень удобно — кинуть на добрых людей, а сам — руки в брюки и пошел… «Я ж не на гулянку иду, а в партизаны, на войну! Меня, может, завтра убьют. Может, это последний случай попасть в партизаны…» А, не надо было показываться на глаза! Пооколачивался бы где-нибудь до вечера, потихоньку ушел, и все…
Велик положил ложку и полез из-за стола. Мишка и Манюшка уставились на него удивленно — в чашке ведь была еще похлебка — и со страхом. Избегая их взглядов, он быстро оделся и вышел,
Ян Викторович у окна чинил свой пиджак. Возле него стояла Варвара. В хате больше никого не было. На столе лежали новенькие шерстяные рукавицы черного цвета.
— Да что вы, Варвара Макаровна,— говорил Ян Викторович смущенно.— Как я могу взять? У вас это, может, последняя хорошая вещь. Обменяете на продукты.
— Ай, где сейчас обменяешь? У кого они, продукты?.. Вот видишь, Веля, якой народ пошел — ему даришь от чистого сердца, а ён вместо спасиба начинает глупости разные говорить. А, каб тебя раки зъели! — Обиженно поджав губы, она пошла к двери.
— Варвара Макаровна, дорогая, извините! — закричал вдогонку Ян Викторович.— Конечно же, спасибо! Просто преогромное! У меня руки-то голые!.. Во, видал? — Он кивнул на рукавицы.— Отдала…— Посидел, задумавшись, растроганно улыбаясь. Потом взглянул на Велика и, принимаясь за прерванную работу, подмигнул: — А ты что-то рано. Не терпится, а?
— Да не,— сказал Велик уныло.— Не могу я уйти. Двое на моей шее. Нельзя ж так — повесить на кого-то, а самому сбежать? — Он вопросительно посмотрел на Яна Викторовича.
Партизан отложил шитье, минуты две внимательно разглядывал Велика, о чем-то размышляя.
— А разве ж можно? У тебя, парень, выходит, есть свой окоп на этой войне. Сиди и держи оборону. До последнего, как и положено солдату.
Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.
