Егоркины хлопоты

Рассказ
Иван Васильев
В шестом классе Ивантеевской школы прозвенел последний звонок, возвестивший конец учебного года и начало каникул.
— Ну вот, Василек-Пузырек, теперь мы вольные казаки,— сказал Егорка Бабушкин своему лучшему другу Ваське Пузыреву.
— Ты-то вольный, а мне телят пасти,— ответил Васька.— Отец рекорды ставит, всех пастухов в районе хочет переплюнуть.
— На меня тоже свалилось наказание — лозу драть,— сказал Егорка.
— Вот уж наказание!— засмеялся Васька.— Своя добрая воля: хочу — деру, хочу — бегаю. А ты попробуй телят углядеть! Без ног останешься.
— А лозу? — вскричал задетый Егорка.— Думаешь, просто ее драть? Все руки в кровь исцарапаешь.
— Не умеешь — так исцарапаешь.
— Сам ты не умеешь! Еще ни одного пука не надрал.
— И не буду. Лоза — это баловство. Ее пенсионеры дерут, к пенсии прирабатывают.
— Ха, баловство! Если хочешь знать, без корья кожи не выделывают. В кооперации на дверях плакат висит, сходи просветись.
— А ты газету почитай. Про нас с отцом целая страница напечатана. Умник нашелся!
Они расстались, не сказав друг другу «до свидания». Неприятно, конечно, этак начинать долгожданные каникулы, но размолвка не ахти какая беда, поскучают — помирятся. Это им не впервой.
Дома Егорку ждала неотложная работа — перебраться из избы в «скворечник», то есть в летнюю
светелку на чердаке. Там он собирался жить все лето вольным казаком.
Светелку в свое время попеременно занимали Егоркины братья: Коля, Федя и Андрей. Теперь они
все в институтах. Каждый месяц родители посылают им на троих сотню рублей. Это обстоятельство отчасти и является причиной того, что Егорке надо драть лозу. Но если бы даже и были в семье лишние деньги, все равно отец не даст. У него на этот счет железное правило: «На нужду помогу, на утеху заработай сам». Егоркина же утеха стоит недешево: он хочет купить моторчик к велосипеду.
Еще хорошо, что не проговорился о своем желании Ваське. Он бы живо уколол: ему, дескать, отец целых сто рублей отвалит. Эко диво! Был бы Егоркин отец скотником, Егорка б ему тоже помогал. А то он плотник высшей квалификации, такому в помощники не всякий взрослый годится.
Зазнался Васька, это сразу видно. В газетку попал — и нос кверху. «Лоза — баловство». Подумаешь, рекордсмен пастуший! Вот попрошусь к отцу на стройку — по-другому запоешь, Пузырек. Плотник — это тебе не пастух…
Обида на приятеля была немалая, но постепенно уходила, и Егорка принялся оборудовать «скворечник». Работа была посильная, только не очень спорая. Лестница на чердак узкая и крутая, пока втащил по ней раскладушку, постель, стол, табуретку, не раз подолом рубахи лоб вытер.
В восьмом часу вечера переселение было закончено. Егорка оглядел свое жилище. Ничего лишнего, все просто и даже сурово. У окна некрашеный стол и табуретка, у стены раскладушка под байковым одеялом, на полочке — полотенце, мыло и зубная щетка, у порога — вытертый половичок. И все.
На стенах — еще братья наклеили — картинки с красивыми спортсменками. Егорка их безжалостно содрал и выбросил. Книги, что валялись в углу неизвестно с каких времен, тоже вынес, чтобы соблазна не было. А то подвернется какая-нибудь про шпионов, начнешь с утра читать и проваляешься в постели весь день. Короче говоря, все, что не входило в программу спартанского самовоспитания, было удалено из «скворечника» без всякого сожаления.
По лестнице затопали тяжелые сапоги: на чердак поднимался отец, Петр Иванович Бабушкин.
— На себя работать скор,— сказал он не то с осуждением, не то с похвалой.— А обои чего клочьями висят? Не мог поаккуратней снять?
— Так они ж своих красавиц клеем присобачили! Попробуй отдери.
— Вот я тебе покажу «присобачили»! Ишь, словечко откопал! Ватное одеяло возьми, ночи холодные.
Егорка заартачился.
— Скажи еще перину принести!
— Ну, твое дело. Замерзнешь — в избу прибежишь. Двуручника не видел? Всю кладовку перерыл.
Как провалился…
— У Федора Кривого твой двуручник. Сам же давал избу обшивать.
— Из памяти вылетело,— сказал Петр Иванович и стал спускаться вниз.
Егорка решил попроситься к отцу в помощники.
— Пап, а чего ты собираешься делать двуручником?
— Зайцев стрелять.
— Я серьезно, а ты шутишь. В одиночку двуручником не строгают, вдвоем надо.
— Ясно. В напарники набиваешься?
Егорка замялся: говорить или не говорить? А, все равно отец насквозь его видит.
— Понимаешь, какое дело… Ну, моторчик этот, он дорого стоит. На стройке я бы скорей заработал. И колхозу польза: сушилку к новому урожаю обязательно надо построить… А мне по деревне с лозой таскаться. Думаешь, интересно?
Петр Иванович перестал улыбаться. Он положил тяжелую ладонь сыну на плечо и сказал:
— Дурачок ты, Егор. С каких это пор нужное дело зазорным стало считаться? Двадцать пять копеек за килограмм! Было время, я за такие деньги день топором махал. А тебе, видишь ли, стыдно. Ну и ну! Вот это народец пошел!
2

Егорку разбудило солнце. Огромное, красное, но еще не жаркое, оно выкатилось из-за леса
и заглянуло в «скворечник». Стены, пол и потолок сразу порозовели, и светелка сделалась похожей на волшебный аквариум, в котором, приседая и разводя руками, плавал человек-амфибия, то есть сам Егорка.
Чувство необыкновенной легкости охватило Егорку.
Он распахнул окно и всей грудью вдохнул свежий воздух. Тотчас же из конуры у ворот вывалился рыжий лопоухий Кутька, завилял хвостом, запрыгал, приветствуя пробуждение хозяина.
— Кутька, ты все перепутал! — засмеялся Егорка.— Сначала надо «С добрым утром», потом — зарядку.
Щенок моментально исправил ошибку: звонко затявкал на окошко.
— Хватит, хватит! Молодец.
Анна Григорьевна, Егоркина мать, выгоняла со двора корову. Похлопывая ладонью по лоснящемуся крупу, ласково приговаривала:
— Пошла, пошла, Пеструха. Ну, иди же, лентяйка, Пеструха, важничая, еле переставляла ноги через доску-подворотню. Запахло парным молоком.
Кутька отскочил с тропинки, уступая дорогу Пеструхе: как-никак она была и его кормилицей.
— Мам, с добрым утром, с хорошим днем! — приветствовал сверху Егорка.
— С добрым утром! — сказала мать.— Не замерз?
— Нисколечко! Смотри, сколько у меня солнца!
Целый «скворечник».
— Ну, хорошо. Иди, парного молока выпей.
— Сначала на озеро. У меня распорядок железный.
Подхватив полотенце и мыло, Егорка скатился с лестницы и вприпрыжку побежал к озеру. Кутька путался в ногах, норовя цапнуть за голые пятки.
— Вот я тебе задам! — грозил Егорка.— Ужо искупаю.
Над озером лениво клубился туман.
Егорка скинул трусы и бултыхнулся с кладок в воду. Вода была теплая и мягкая. Он выплыл за камыши, полежал с минуту на спине и вернулся: хорошего помаленьку. Но что это: на берегу ни трусов, ни полотенца. Кутька, свесив набок ушастую голову, рассматривал мыльницу. Вид у него как у школьника, которому задали трудную задачу.
— Ах ты, разбойник! — вскричал Егорка, удивленный проказами щенка.— Говори, куда трусы запрятал?
Кутька отпрянул от мельницы и понесся вверх по косогору. Егорка догнал, схватил под мышку —
и в воду.
— Говорил, выкупаю. Вот тебе! Ну как, нравится? Ах ты, злодей! Он еще улыбается!
Кутька шумно отряхнулся и, повизгивая от радости, начал суматошливо прыгать вокруг Егорки.
— С тобой доиграешься, что люди голым застанут,— с досадой произнес Егорка, высматривая на
берегу, не белеет ли где полотенце. Ничего похожего! Обрывок газеты валялся, пустая консервная банка, галоша рваная…— Кутька, долго ты мое терпение будешь испытывать? Говори, куда запрятал, а то трепку задам.
— Кого бранишь, Егор? — раздался сзади густой и, как показалось, насмешливый бас Федора Кривого.
Сосед шел за водой. В одной руке он держал коромысло, а в другой… Егоркины трусы и полотенце.— На дороге подобрал. Кого, думаю, нечистая сила так несла, что даже трусы потерял? А это, оказывается, твои.
— Вот он, нечистая сила, Кутька-злодей. Пока я купался, он упер.
— Да ну! — удивился Федор.— Должно быть, умный кобелек, к дому тащит. Может, продашь?
— Вот еще! — сказал довольный Егорка.— Мне и самому умная собака нужна…
Кутькина проделка навела Егорку на мысль убить сразу двух зайцев. Если у щенка обнаружились такие задатки, то надо заставить его носить из лесу лозу. Егорке облегчение, Кутьке тренировка.
Сказано — сделано. После завтрака они отправились в лес. Идти было недалеко. Минешь школьный сад, пройдешь немного лугом, потом яровым полем — тут и лес начинается. Можно бы и на опушке лозу драть, но куст тут мелкий, рогатый, кора с него сдирается плохо. Егорка полез вглубь, в заросли ольхи, березы, осины, отыскивая толстую и высокую лозину. Вот она стоит. Ну и толстенная! Топором бы свалить — корья на целый воз. Ножичком — попотеешь. А, не потопаешь — не полопаешь, глаза страшатся — руки делают. Начнем!
Со стороны поглядеть — работа простая: надрезал кору и сдирай. Но без сноровки намучаешься. У Егорки тоже сначала не получалось. Только дернет — кора рвется, никак ремнем не слезает. Потом наловчился. Окольцует ствол, сделает надрезы, ухватится за конец и, уперев ногу в ствол, не рвет, а тянет на себя. Кора слезает длинной, до самой вершины, лентой.
Спина стала мокрой. Комары с противным писком роились над головой, кололи своими хоботами-иголками сквозь рубаху.
Егорка посвистал Кутьку, и щенок, рыскавший поблизости, сразу прибежал.
— Ну, Кутенок, давай работать. Я отдохну, а ты бери эту длинную лозину и волоки домой. Вот так, молодец, держи крепче. Воротишься назад, сахар получишь. Туда иди, туда.
Егорка показал рукой направление, и щенок поволок лозину через кусты. Егорка боялся радоваться: как бы не сглазить, тьфу, тьфу! Он опустился на кочку и затаил дыхание. Шуршала трава, и тоненько гудели над ухом комары. Минута… Другая… И вдруг — такой заливистый стон, будто на щенка волки напали. Егорка бросился на помощь.
Кутька неистово лаял на лягуху.
— О, чтоб тебе, дураку! Нашел зверя! А лозина где? Бросил, басурман этакий?
Раздосадованный Егорка дернул щенка за ухо и поплелся назад. Ладно, все равно не отвертишься.
Не мытьем, так катаньем, а заставлю трудиться. Тунеядцев нам не надо.
— Куть, Куть, иди сюда, сахару дам,— позвал он опять щенка.— На, дуралей, лопай. Думаешь, мне жалко? Сейчас я тебе хомут сделаю. Вот так, раздва — и готово. Теперь к хомуту привяжем лозину, и хочешь не хочешь — поволокешь. А ты думал, как? Отрабатывай сладенькое.
Пропали в лесу тени: солнце поднялось в зенит.
А Егорка все тренировал Кутьку. Сам он шел впереди, а щенок плелся сзади и волок за собой лозину. Через каждые десять шагов Кутька останавливался и начинал вертеться волчком, стараясь отгрызть надоевший чужой хвост. На дороге Егорка освобождал щенка от ноши, давал ему кусок сахару, и они возвращались назад. На третьем рейсе Кутька уже не пытался отвязаться от лозины, шустро бежал за Егоркой, поняв, что мучается за вознаграждение.
Так они проделали добрый десяток рейсов, настоящую тропу проторили, пока Егорка не сообразил, что сам-то он прогуливается налегке. Вот голова — два уха, мог бы десять пуков уже вынести, а то гуляет, как фон-барон.
Он связал толстый пук, взвалил на плечо и стал продираться к дороге. Кусты будто нарочно загустели, цеплялись за ношу, тянули назад. Хотелось скинуть ее, бросить в лесу, бежать на озеро — и наплевать на тот моторчик, который так приспичило ему купить. Но малодушие было подавлено в зародыше, и Егорка с облегчением скинул ношу у дороги.
Как же он был удивлен, когда, вытерев пот с лица, увидел, что следом за ним совсем притомившийся Кутька волочит в зубах лозину. Милый, добрый, лопоухий! Ах, какой ты старательный!
Скоро три больших пука лежали у дороги да еще с десяток длинных лент, из которых, если связать, тоже получится немалый пучок. Тащить лозу домой уже не было сил.
— Пойдем, Кутька. Вечером на велосипеде приеду.
И они степенно пошли к деревне.

3
Вечером все Бабушкины, то есть Петр Иванович, Анна Григорьевна и Егорка, сидели за столом и держали семейный совет.
От старшего сына пришло письмо. Коля писал, что скоро защищает диплом и собирается жениться.
В связи с этими событиями надо бы, мол, приодеться: купить костюм, ботинки, рубаху и прочую справу. А поскольку в деньгах он стеснен, то не подкинут ли сколько-нибудь дорогие родители. Это, конечно, в последний раз, там наступит его черед помогать…
Вот такое письмо получили Бабушкины от своего старшого. Петр Иванович весьма неодобрительно сказал:
— Полтыщи выкладывай. В копеечку нынче детки.
Следующим должно было быть слово матери. Но Егорка посчитал, что сначала должны высказаться мужчины.
— На ботинки я ему заработаю, Моторчик не к спеху.
Он постарался сказать это со всей серьезностью, как и подобает рабочему, но мать засмеялась.
— Заботник ты наш! За один день комары чуть не съели, все лицо в волдырях.
— При чем тут комары, мама? — обиделся Егорка.— Телят пасти — оводы не так жалят.
— Каких телят? — удивилась мать.
— Обыкновенных. Васька Пузырев пасет.
— Ладно,— сказал Петр Иванович,— есть желание — зарабатывай. Авось, брат вспомнит, когда твой черед придет жениться.
— Не беспокойся, мой никогда не придет,— твердо заявил Егорка.
Мать опять засмеялась.
— Болтушок,— сказала она, ласково взглянув на Егорку.
А отец — в защиту:
— Парень серьезный. Всех девок с чердака выбросил, прямо с обоями содрал. Доставай-ка, Егор,
бумагу, отпишем жениху письмо.
И Егорка стал писать под диктовку отца письмо брату Коле.
«Здравствуй, сын! Кланяются тебе отец с матерью и брат Егор. Письмо твое получили и даем ответ.
Диплом ты защищаешь — это хорошо. Женитьба — тоже дело житейское, поперек мы ничего не скажем. На костюм и прочую справу денег вышлем, а насчет свадьбы гляди сам, щедрыми нам быть не с чего. Феде зимнее пальто надо, а Андрей солдатские сапоги добивает. Ты не один у нас, поэтому не обижайся, если не шикарно получится.
Остаемся живы и здоровы твои родители и брат Егор».
— Запечатай и отнеси в ящик,— велел отец.
— Марки нет. Завтра куплю а отправлю.
Егорке обязательно надо было повременить до завтра. Он решил добавить кое-что от себя. Отец
хоть и правильно все продиктовал, но уж больно сухое письмо получилось, ни одного душевного словечка.
Забравшись в «скворечник», Егорка стал сочинять письмо от себя. С улицы доносились разные звуки и отвлекали. Прямо напротив окна, через дорогу, распрягал коня школьный завхоз Куприяныч. Мерин тянулся за травой, и Куприяныч бранился:
— Стой, холера тебя возьми!
На телеге лежал окучник. Наверное, Куприяныч окучивал школьную картошку. А может, и подрабатывал, за ним это водится: конь-то на своем дворе стоит.
Егорка задернул занавеску. Если Куприяныч увидит его в окошке, обязательно попросит отвести коня а табун. В другое время — пожалуйста, а сейчас — некстати.
«Здравствуй, брат Коля! — начал письмо Егорка.— Я очень рад твоей свадьбе, и мама тоже, и папа — все мы рады. А с деньгами у нас, правда, туго…»
«Ну, зачем я так? — подумал Егорка и зачеркнул последнюю фразу.— Не мое это дело — деньги считать, напишу лучше про ботинки».
«Коль, о ботинках ты не беспокойся. Я стал ходить в лес и драть лозу. Когда надеру много и продам кооперации, то пошлю тебе денег. А можно и отовариться в магазине, у нас бывает всякая обувь.
Еще, Коль, к тебе просьба: выбирай себе невесту красивую, чтобы в деревне не смеялись. А то деревенское радио живо разнесет по свету, что ты взял некрасивую. Еще сообщаю про Кутьку. Я его здорово натренировал, и он помогает мне носить лозу из лесу. Больше писать нечего. Пока до свидания».
Егорка послюнявил краешек конверта и заклеил.
Все сегодняшние дела были сделаны, оставалось ложиться спать.
Ночью Егорке снились красивые спортсменки. Они обступали его и требовали выбрать невесту брату.
Потом Кутька приволок блестящие свадебные ботинки и кричал голосом Куприяныча: «Холера тебя возьми, пошли от меня подарок». В общем, такая ерунда снилась Егорке, что он проспал восход солнца.

4
Целую неделю Егорка не вылезал из лесу. Он надрал целый воз лозы, перевязал, как положено, маленькими пучками и сложил за стеной сарая сушиться.
После этого полагалось отдохнуть, и следующий день был объявлен выходным.
Егорка проснулся поздно и выглянул в окно.
Кутька гонял по придворку кур. На улице было безлюдно. Только у синего почтового домика сидели люди. Это почтальоны ждали машину из города.
Егорка спохватился.
— Всю неделю не слушал деревенское радио. Ничегошеньки не знаю, что кругом делается. Прямо
одичал в лесу.
Выпив наскоро кружку молока, он отправился к (Почте. Кутька увязался за ним.
К стене домика были прислонены три велосипеда, а у коновязи стояла лошадь под седлом. На
нижней ступеньке крыльца сидел однорукий мужчина в брезентовой куртке, а на перилах, словно курицы на насесте, — три женщины с дерматиновыми сумками через плечо.
— Дядя Петя, — спросил Егорка, — почту не привозили?
— Ждем,— ответил мужчина. — Скоро должна быть.
Егорка, конечно, видел, что машина еще не приходила, но спросить надо было обязательно. Иначе
занятые люди могли подумать, что сын плотника Бабушкина шляется по деревне без дела, а уж не
маленький, таких раньше и за плуг ставили.
Он опустился на траву и приказал Кутьке:
— Сиди смирно, Последние известия передают.
Почтальонши продолжали свой разговор. Молодая, в белом платочке, говорила:
— Семенихе сын письмо прислал. С молодой женой в гости едет. Семениха не знает, что и придумать. Нынче в город собралась, не найду ли, говорит, там колбаски получше.
— Была забота,— не одобрила Семениху вторая почтальонша, густобровая и с басистым голосом. — Что они, колбасы не едали?
— Мать же, чего ты хочешь? — сказала третья в синей форменной куртке.— Грех осуждать. А Гришке Петелину повестка в суд. На завтра.
—- Гришка-то за свидетеля едет? — спросил мужчина.— Говорят, он не дрался.
— Дрался не дрался, а все равно позорище — по судам таскаться,— сказала та, что про Семениху говорила.— Да еще и убыток понесет. За день суд не кончится, два, а коли хошь, и три прозаседают.
Пятерку в день потеряет, вот и считай. Пора-то — самый сенокос. А травы нынче какие! Афониным лугом идешь — так по пояс.
— Травы добрые,— подтвердил мужчина.— Повсеместно с сеном будут. А что это, Катерина, правда ль, у Мити красавинского корова отравилась?
— Не отравилась, а объелась,— сказала басистая Катерина.— Корова солощая, ворвалась в клевер, а пастух проглядел.
— Худо Мите. Ребят целая орава.
— На правлении, как передовику, нетель выделили. Перебьется. Вот дед Викентий горушкинский так совсем занедужил. Кричу в окно: «Дедка Викентий, возьми газету». Не отзывается. Вошла в избу — на кровати лежит, шубой укрылся. «Что с тобой, дедка?» «Ох, не спрашивай, Катя, видно, карачун мне».
Печку ему истопила, супу наварила. Похлебал маленько…
Егорка заерзал. Ему не терпелось вскочить и бежать в Горушку, к дедке Викентию, который сильно занедужил. Но неудобно срываться с места и лететь сломя голову без всякой видимой причины. Еще, чего доброго, дураковатым признают: деревенское радио все может.
Вы, наверное, уже догадались, что это такое. Так в деревне называют почтальонов. Они заходят в
каждую избу и знают, кто к кому приезжает, кого куда вызывают, кто заболел, кто родился, кто подрался. А утром соберутся за почтой и передают друг дружке новости. Потом по всему колхозу разнесут. Так ивантеевские узнают, что в Горушке случилось, а горушкинские — что в Красавине, а красавинские — что в Зуйкове. В колхозе двадцать деревень, и все в курсе.
Вроде бы и хорошо, правда? Но вот взбредет в голову, например, Катерине, глядя на Егорку, сказать: «А у Петра Бабушкина малец оболтус оболтусом растет, целыми днями носится по улице с собакой»,— и пойдет молва по всем двадцати деревням. Попробуй доказать, что никакой ты не оболтус, а вполне нормальный человек. Нипочем не докажешь! С этой стороны деревенское радио очень даже неприятное явление, и Егорка в меру сил остерегается попадаться почтальонам на язык. Поэтому и ерзает, дожидаясь, когда появится машина и почтальоны уйдут в контору.
Наконец, она появилась, голубая с белой каймой по борту, машина, и Егорку словно ветром сдуло.
Он забежал домой, сунул в карман полпачки сахару, прихватил еще горсть конфет, вскочил на велосипед и помчался в Горушку.
Горушка от Ивантеевки в двух километрах. Деревней ее теперь редко называют, чаще — хутором.
Всего три дома осталось. В двух старухи живут, а в третьем — дедка Викентий. У старух замужние дочки есть — одна в Ивантеевке, другая в Красавине,— так они приходят помочь, а дедка совсем-совсем одинокий. Было у него три сына, да все на войне погибли. А всякие там племянники да двоюродные внуки—по теперешним временам это не родня, разъехались по белому свету и адресов не шлют.
Дедке Викентию самая близкая родня — колхоз да такая ребятня, как Егорка. Колхоз персональную пенсию платит, на стене избы табличку повесил: «Здесь живет почетный колхозник В. А. Боровиков».
Бесплатно электричество дает, машину, если в город съездить, словом, всякие блага. А пионеры Ивантеевской школы, те просто шефствуют: дрова распилят, воды наносят, к доктору за лекарством сбегают. Вроде тимуровцев. Только, по правде говоря, тимуровцы оживляются осенью и зимой, когда в школу ходят, а летом на них забывчивость нападает. Вот как на Егорку.
Дорога попетляла по чистому бору-беломошнику, поднялась на невысокую горку и уперлась в ветхий тын. За тыном кривилась старая пятистенка, окнами на юг, к солнцу. На завалинке, на самом припеке, сидел высокий старик в валенках и в шубе.
— Здравствуй, дедка Викентий! — закричал Егорка в самое дедово ухо.— Занедужил, говорят?
— Маленько прихворнул,— сказал старик, оглядывая Егорку.— Пошел в лес, а день жаркий был, распахнулся — ветерком грудину и прихватило. А ты чего как взмыленный?
— Торопился! — кричал Егорка.— Гостинцев тебе привез. Самовар наставим, чай будем пить. У тебя самовар цел, дедка Викентий?
Старик слабо улыбнулся.
— Целый, что ему сделается. Я теперь с самоваром не волынюсь. В чугунке грею. Печку истоплю,
чугунок задвину — весь день горячий.
— У тебя ж электричество есть. На плитке в два счета закипит.
— На электричестве не тот вкус. Печка и то вкус меняет. Вот, скажи, загадка: ни в чем такого чаю не приготовишь, как в самоваре. От меди, должно быть.
— Сейчас наставлю,— сказал Егорка.— Держи гостинцы. За шишками побегу.
Он высыпал в дедову полу сахар и конфеты, подхватил в сенях корзину и побежал в лес.
…Огромная сосна стояла в молодом бору. Земля под ней так густо усыпана желтой хвоей и черными шишками, что никакая травинка не пробивается.
Этим и опасен бор. Летом достаточно малейшей искры, чтобы сухая подстилка вспыхнула порохом.
Позапрошлым летом, когда Егорка перешел из четвертого класса в пятый, недалеко от Горушки горел лес. Всем колхозом два дня тушили. На третий Егорка побежал в Горушку узнать, не сгорела ли дедкина изба. Изба была цела, но сам дедка Викентий опалил бороду и сжег новую фуфайку: он тоже тушил пожар. Егорка застал деда в сарае, он стругал коротенькие доски и прибивал их к кольям.
— Что это будет? — спросил Егорка.
— Предупреждение озорникам,— сказал старик. — Лес-то от баловства сгорел. Бери кисть, будем мораль прописывать.
Все дощечки они исписали вот такой моралью: «Озорство с огнем ведет к пожару», «Не балуйся в
.лесу с огнем», «Лес — наш друг, береги его».
В верности последней прописи Егорка усомнился.
— Какой же он друг? Мужики ругаются, что все луга лес пожрал.
— Никто мужикам не виноват,— сердито сказал старик.— Бросили землю, на асфальте булки жнут.
Доброму хозяину лес никогда врагом не будет.
Потом они шли по дороге, и дедка Викентий вбивал на обочине свои колышки с прописями. Кругом пели птицы, шумели высокие сосны, через дорогу цепочками бежали муравьи. Все в лесу жило весело, дружно, у каждого насекомого, у каждой птицы были свои заботы и свои песни.
И вот они дошли до горелого леса. Какая страшная картина! Черная земля, черный подлесок, черные стволы высоких сосен. Все черное. Все мертвое.
Ни птицы, ни бабочки, ни муравья. И тихо-тихо.
Только солнце пекло нещадно, и от земли несло жаром и гарью.
— Надо таких из ружья стрелять,— мрачно сказал Егорка.
— Кого? — спросил дед Викентий.
— Которые лес поджигают.
— Они не нарочно поджигают, а по халатности.
Вот мы своими досочками и предупреждаем: не будь халатным, а будь хозяином.
Досочки ли дедовы помогли или другое что, а вот уже два года про лесные пожары не слыхать. Может, и досочки, потому что помнит же Егорка тот урок, а другие тоже не без памяти.
…Набрав полную корзину сосновых шишек, Егорка вернулся к избе. Потом сбегал к колодцу, принес ведро чистой студеной воды.
Тем временем дедка Викентий вытащил из избы пузатый самовар, и скоро самовар задымил пахучим смолистым дымком.
Приятно было сидеть на корточках, слушать, как поет самовар на разные лады, и мечтать. О чем мечталось Егорке? О том, чтобы долго-долго жил дедка Викентий, и он, Егорка, будет приходить к нему с гостинцами, греть самовар и вести за чаем всякие разговоры. Ничего нет лучше на свете, как иметь дедушку, старого и мудрого. С ним можно говорить обо всех делах. Он понимает тебя скорее, чем лучший друг Васька Пузырев. Как-то он там, хвастун несчастный, мучается с телятами? Надо сходить проведать, пускай видит, что обиды на него нет: у каждого свое дело, а хуже оно или лучше, это уж кому как повезет.
Самовар вскипел, и они уселись чаевничать прямо на улице. Дедка Викентий сказал, что изба ему
осточертела, он рад побыть на воле.
— Сейчас все под солнцем нежится,— говорил старик, устремив печальный взгляд вдаль, где за
огородами зеленело небольшое поле.— Вон яровина как буйно идет. С хлебом люди будут. Травы нынче хорошие; чуешь, как пахнут? Повидал я, Егорка, на своем веку разные земли. И заграничные, и наши, российские. Не стану хулить, красивые есть места. А лучше родной земли все одно нет. Родная земля к человеку ласковая.
Старик разогрелся, расстегнул шубу, размотал с шеи шарф.
Егорка сказал, чтобы он поостерегся, а не то опять может застудиться.
— Ничего, сынок. Отогрел чайком середку, и жизнь повеселела.
— Дедка Викентий,— спросил Егорка,— а картошка у тебя окучена?
— Вот не знаю, сынок. Обещались приехать, да захворал я и на огород не ходил.
— Я умею окучивать,— сказал Егорка обрадованно.— Попрошу у Куприяныча коня и приеду. У тебя картошки на час работы.
— Немного, немного, куда мне,— согласился старик, вяло кивая головой: его уже тянуло в сон.—
Пойду-ка, полежу. Присмотри, чтобы искорки в самоваре не осталось.
Старик, кряхтя, поднялся в избу, а Егорка залил в самоваре угли и пошел посмотреть огород. Так и есть, картошка уже вымахала чуть не по колено, а ни разу не окучена. Вот же люди, обещают, а не делают. Ну, ладно, Егорка сделает как надо, будет дедка Викентий на зиму с картошкой.