Отахон Латифи Потянуло в детство. Может — весна. А может, и осень прошлого года покоя не дает. Она ароматная. Смешиваются десятки запахов. От золотистых и красных листьев еще веет летним зноем. Осень родного сада. Мама спешит — встает чуть свет. Через плечо у нее перекинут мешочек, куда она складывает яблоки. Меня будит к завтраку. Я просыпаюсь не столько от прикосновения ее руки, сколько от запаха фруктов. Еще не открыв глаза, пытаюсь догадаться, с какого дерева она срывала плоды. Но руки ее пахнут и яблоками, и молоком, и горячими лепешками. Крепко я спал, если она успела и лепешки испечь. Которую осень я не переживал радости встречи. Мать писала, напоминала, торопила, да и сам я давно сердцем и мыслями в саду, но дела словно сковали ноги. — Приезжай.— Это уже была мольба. Прилетел к заходу солнца. Шел по темнеющим переулкам. Пахло прелым — в арыках гнили опавшие листья. Вошел в переулок свой, у ворот сидит мама. Поднялась, побежала навстречу… Давно ночь. Мать все спрашивает и спрашивает. О моем здоровье. О своем говорит: «Вы мое здоровье». Ко мне она обращается на «вы»; мне ведь дали имя деда… Бывал я осенью и в сосновом лесу, и в березовой роще, и в многоэтажном городе и всюду чувствовал аромат яблок отцовского сада. Они с детства со мной. Ставит ли мать поднос с фруктами, когда приезжаю домой, присылает ли посылку — в каждом яблоке вижу добрую улыбку покойного отца и благодарю маму, что бережет она сад. Мне-то все некогда. В прошлом году у нас впервые созрела айва. Еще отец мечтал об этом, да не находил подходящего саженца. С недавних пор их стало много в наших местах, и рассказывают старожилы об этом сорте айвы такую историю. Было это в конце прошлого века. Трое самаркандцев вышли в дальнюю дорогу — в Мекку, к могиле Мухаммада. Но до Мекки дошли двое. Сейчас никто их не помнит. Третий дошел всего до Багдада, а имя его осталось навсегда. Звали его Бахри. В пути Бахри прослышал, что в Багдаде растет чудо-айва. Добравшись до города, стал он искать человека, в чьем саду росло то дерево. Два года он прожил там, на третий взял черенки и зашагал к Самарканду. До сих пор остается загадкой, как он донес их к берегам Зеравшана. Ведь пешком шел не одну тысячу километров. Ту осень никогда не забуду. Открыл калитку, и меня встретил чудный, доселе незнакомый мне аромат. Дерево раскинуло свои ветки прямо у забора — таков обычай: айва должна быть доступна всем прохожим, чтобы каждый взял веточку для заварки чая. Попробуйте найти в нашей долине несадовника. Деревья стали символом жизни. А уж если просто некуда в саду сажать, то малышу дают посадить хотя бы тополь. Он неприхотлив, растет быстро и ввысь, не загораживая других деревьев. Мой дядя был садовником и путешественником. В 13 лет он с трехлетним братом — моим отцом — спустился с гор на заработки. Видел дядя в своей жизни и Китай, и Финляндию, и Польшу. Европейскую часть России исколесил почти всю, одно время работал у Мичурина. Потом вернулся в родной кишлак Дардар и больше никогда и никуда не выезжал. Иногда спускался к нам в Пенджикент. — Почему вы ютитесь среди камней, что там хорошего? — спрашивал я его при встречах.— Спускайтесь в долину, оставьте горы. Его голубые глаза печалились, и он тихо, едва слышно, отвечал мне с укором: — Если родные камни тебе не дороги, ничто и нигде тебе не будет дорого. Кто не умеет ценить отцовский очаг, тот ничего не умеет ценить в жизни. — Но почему же мы не живем в горах? — Твой отец не помнит своего отца, да и не обязательно всем жить в кишлаке, главное, чтобы огонь не погас в родном доме. Я сберег сад своего отца, сад твоего деда, для вас,— и тихо, как говорил, улыбнулся мне. С заботами о саде, который террасами поднимается в гору с самого берега Зеравшана, и умер дядя… Теперь запах айвы разбудил во мне давно забытое — тоску по саду в горах. Я собрался в путь н поехал в верховья Зеравшана. Древние сказали: «Утром обрата взор на горы высокие и возьми себе их силу. Вечером смотри на текущие воды и отдай им свою усталость». Такое место в Таджикистане — кишлак Рудаки. Тут есть и высокие вершины и прозрачные ручьи. Но самое дорогое сердцу каждого таджика — великий поэт Абу Абдулло Рудаки. Здесь он сказал свой первый и последний стих… Как Волга — символ Руси, так Зеравшан — символ Таджикистана. На его берегах начинался и новый период таджикской литературы — советской. Ее красная строфа — творчество Садриддина Айни, его кишлак ниже по течению Зеравшана. В кишлаке Рудаки тополя золотыми стрелами тянутся к холодному небу. У мавзолея поэта сидят люди, четыре путника, как и я. Деревья в саду облетали. Листья, как люди, только срок у них короткий — одно лето. Дают жизнь и умирают… С той поры миновала зима. Уже солнце поднялось высоко. На моем столе от его лучей засверкал камень. Обычный кальцит — оттуда, где строят Джиджикрудский горно-обогатительный комбинат. А за окном ют плоды, много раз взойдет солнце. А пока прутик станет деревом, сменится не одна весна. Да и то, если неутомим садовник. В стократ неутомимы родители и людское окружение, что не перестает давать нам урок жизни. Недавно узнаю, что матери привезли уголь. Обеспокоился, как она его перетаскала. Звоню, а она: «Среди людей я ведь живу». Как мне вас благодарить, земляки? Да надо ли — если вы всегда такие. Быть таким, как вы, — в этом, наверное, будет моя благодарность. Так в городке нашем заведено — радости и горести делят вместе. Ты переезжаешь в другой город, но дома своего без согласия соседей не продашь. Живут по пословице «В доме соседа спокойно — ив нашем доме хорошо». Нет ничего страшнее, когда земляки, видя, не замечают тебя. Ты стал чужим для них. Товарищи, бывавшие за рубежом, рассказывают, как сбегаются, услышав родную речь, покинувшие Родину. В глазах у них боль и тоска. Плачут по садам и камням детства. Беречь радости детства, чтобы дарить радость своим детям и ощущать полноту жизни, — этому учат земляки. И мать моя бодра их заботами. Идет сосед ако Хайдар за мукой для себя, обязательно зайдет к матери и проверит, есть ли у нее мука. Утром не услышит ее голоса, проведает, не заболела ли… А соберется кто в столицу, непременно навестит мою мать. Потом разыщет меня и скажет, что мать здорова и передала привет. Вот и теперь приехал Бобо, сын дяди Субхонкула: — Едемте, в кабине есть место, и дорога красива. Он весь в отца. Крупной кости. Всегда улыбающийся. И, как у отца, лохматые брови. Помню его маленьким мальчиком. Теперь он женат, и у него растут дети. А младший его брат Хайдар, как и мечтал, физик. Забрались с младшим сыном Латифом в кабину машины Бобо и покатили через горы и долины. Делали привалы, валялись на травке, пахло зеленью и землей. — А это что, а это? — спрашивает сын. Как и когда он будет это знать? Я в разъездах, мне некогда водить его в горы н на полянки. Надежда на школу. А мы ходили за коровами и в травах разбирались, как сейчас малыши в марках машин. «Спотыкается» мой сынишка на полянках о каждый цветок и травку. Грустно это, укор мне. Бобо рассказывает о новостях в Пенджикенте. Везет он провода для ЛЭП и всякую арматуру. В Директивах XXIV съезда КПСС записано: ввести в действие дополнительные мощности на Анзобском комбинате. Туда и везет свой груз Бобо. Спрашиваю его, сколько наконечников для сохи можно отлить из железа, что в кузове его машины. Бобо смотрит на меня с удивлением. Не помнит. Ну да, он совсем был маленьким. После войны возник на нашей улице тот литейный цех. Печь его вначале поддували вручную. Отец Бобо придумал какой-то насос. Потом стали приспосабливать автомашину. Поднимут домкратом задние колеса, вденут ремень, и загудит в печи. Вся улица озарялась огнями, и всю ночь лили наконечники, и всю ночь из колхозов подъезжали арбы. Без наконечников с волами какая пахота! Трактора в войну совсем развалились, даже первая женщина-трактористка, наша соседка Кадрат, и та на работу ходить стала с кетменем. Необходимость в наконечниках быстро отпала. Отец Бобо взялся ставить на арыках маленькие, электростанции. Энергии хватало на 10—15 лампочек. Единственный движок на бензине был в кинотеатре. А так везде керосиновые лампы. Как в школе комсомольское собрание, вечерники — ругались: на весь класс оставляли одну, а остальные лампы уносили в зал. А теперь вот давно к городу пришла ЛЭП, и она все выше идет в горы. А дядя Субхонкул, отец Бобо, все еще возится с металлом: сейчас он кузнец «Сельхозтехники». — Граница, — говорит Бобо. На краю пшеничного поля стоит обелиск. На нем изображены государственные флаги Таджикской и Узбекской ССР, восходящее солнце и руки в пожатии. Здесь каждый год собираются пенджикентцы и самаркандцы. Жгут костры. Празднуют дружбу народов. Пенджикент — городок. Около двадцати тысяч населения. Справа и слева — синие горы. Дома террасами — от берега Зеравшана до Кайнарских холмов, у подножия которых бьет чистый родник. Раньше он растекался по арыкам, теперь по трубам, и краны водопроводные в домах и на улицах не закрывают. Дом наш недалеко от родника. Сегодня у мамы праздник по случаю нашего приезда. Кипит в большом казане шурпа, на блюде горячие лепешки-фатиры. И яблоки, их у нас умеют хранить до самого нового урожая. Калитка настежь. Заходят соседи. Ближние и дальние. Каждый с собой обязательно что-нибудь да приносят: традиция. — Что пили, что ели — ваше, а нам расскажите, что видели, — говорит дядя Расулов. Дядя Расулов — старейший педагог нашего городка. Еще наших родителей учил в ликбезах. И куда его ни направляли, везде начинал с того, что хлопотал о строительстве школы. Приедешь в кишлак, скажут: «Вот школа Расулова». Только недавно он вышел на пенсию. Любит и умеет красиво мастерить из дерева. Когда мы были маленькими, вечерами он увлекал нас решением головоломок. Все его дети удивительно хорошо учились. «Как же иначе меня будут уважать другие дети?» — говорил он. Старший сын его, мой ровесник, Абдурашид, получил инженерное образование в Москве. Там и женился. Некоторые шушукались, что отец не примет русскую невестку. А дядя Расулов устроил пышную свадьбу и сам весело плясал. Уходят и приходят гости. Но нить разговора не теряется. А разговоры эти в семейном кругу очень своеобразны. Они, может, немного сумбурны, но колоритны. И темы самые разные. Все из жизни. Женщин вот заинтересовало, как же это государство будет доплачивать денежные пособия на детей в семьях, в которых доход на каждого члена семьи не превышает 50 рублей, вон нас, мол, матерей-героинь сколько. — А так же, как и обучает ваших детей, как дает старикам пенсии, — отвечает кто-то. — Будем хорошо работать, все будет, — вступает в беседу немногословный Мухамади Юнусов. Мухамади на днях прилетел из Душанбе. Скоро ему защищать диссертацию в Баку. Смеется, что перед трудным экзаменом, как суеверный, пришел за благословением в родной дом. О науке за столом говорят с гордостью. Матери, чьи дети в «аспантуре» (аспирантуре), просто сияют. Сейчас буквально весь городок живет радостью, что в Ленинграде блестяще защитил кандидатскую Абдурахман Хусаинов. Он в Ленинграде и работает в научно-исследовательском институте. Окончил Ленинградский университет, стал физиком. Собираясь в Ленинград, Абдурахман шутил, что вернется доктором наук и что его дети непременно будут академиками. Видимо, он близок к цели. Прошлой осенью здесь, в Пенджикенте, видел его жену Галю, привозила к деду своих близнецов-сорванцов Лолу и Сайда. А у молодого отца все новые и новые увлечения, конечно, помимо физики. В последнее время, говорят,— французская культура. Метод освоения у него такой: сразу изучает литературу, музыку и живопись. Я диву давался его способности читать, бегать по музеям, копить и слушать пластинки… — Пушкин идет, — поднимается мать. Это сына Хайдара «Пушкиным» зовут — за кудрявые каштановые волосы. Работает в геологоразведке и учится заочно в Ленинградском горном институте. Был, оказывается, тамадой на банкете, когда защитился Абдурахман,— это мне успели рассказать, пока он пришел… Улица начинается прямо за калиткой, и она — как бы окно в мир. — Сосед! Ей-богу, не знал, что вы приехали. Вчера было собрание, — встретил меня у калитки Вали. Вали — это дядя Володя Грицай. Он один из первых агрономов, приехавших в Пенджикент в тридцатые годы. Совсем был мальчишкой. Но и старикам приходилось прислушиваться к его советам. И всегда он был прав. Потому его и прозвали «вали» — «провидец». Говорит по-таджикски, как все вокруг. Вообще, городок наш отличается многоязычием. Одно время на отделении иранской филологии восточного факультета Ленинградского университета сразу учились три пенджикентца, а на отделении было всего-то пять человек. Как-то даже в центральной печати прошла информация, что пенджикентцы владеют четырьмя-пятью языками. Исрофил, например, окончил Иняз, работал секретарем горкома комсомола, сейчас он возглавляет отделение «Интуриста». Итак, есть у нас и свой «полиглот», Исрофил. О достопримечательностях района он может говорить часами. Если вы располагаете временем, повезет вас к озерам Семь красавиц, которым, по его словам, нет равных в мире. Одна и та же вода по ним течет, но в каждом озере переливается каким-нибудь цветом радуги. А легендарное озеро Искандеркуль? О многом может поведать вам Исрофил. А меня при встречах обязательно ругает: — Не можешь двух слов написать о районе! Что швейцарцы — и те восхищаются, заверяют, что Зеравшанская долина — просто чудо света. Да ты не скупись. Дело это полезное, чтобы люди больше ездили друг к другу, больше будет взаимопонимания и уважения… Что ни дом на улице — целая история. Вот тут на скамеечке любил сидеть отец Исрофила, Карим. Добрый был старик. Чабанскую жизнь знал и красиво о ней рассказывал. Летом выезжал высоко в горы и брал нас с собой. И в городе не расставался с посохом. А это скамейка дяди Мирзояхья. В последние годы он плохо видел, но мы никогда не обходили его стороной. Обязательно подходили и здоровались. Было стыдно, если в дневнике двойка, но признавались. Ведь не с кем-нибудь говоришь, а с ветераном партии, с человеком, который боролся за установление Советской власти в Зеравшанской долине. …А орешник недавно вырубили. Оказывается, совсем он состарился. В его тени когда-то выступал знаменитый наш уличный театр. Во время вечерней дойки коров жизнь на улице замирала, чтобы потом разом наполнить всю улицу. Чаще летом и разыгрывались спектакли. Режиссером-заводилой был Бакоджон Киямов, сейчас он председатель райпотребсоюза. В войну и матери ходили смотреть детский самодеятельный театр, где каждый спектакль кончался победой «красных» над длинноухим ослом Гитлером. И настоящий театр в городе был до войны. В войну распался. Сейчас в городе новый театр. Народный. Известен не только в республике. На спектакли, как и прежде, ходят семьями, и, как и прежде, неистовы зрители и часты их реплики и советы артистам, как поступить в тех или иных случаях. На улицах в театр теперь не играют: тесно. Канули в прошлое времена,когда основным транспортом был ишак. На ишаках почти все колхозники привозили в «Заготзерно» урожаи, везли и на верблюдах. Теперь по улицам и даже переулкам двигаются огромные потоки машин и мотоциклов. Кругом теснятся дома. Достраивается стадион. А был здесь пустырь, днем паслись козы, вечерами гоняли в футбол. Теперь ровное поле, трибуны и есть зимний зал. Выстроили его комсомольцы. Сами формовали кирпичи, сами клали стены. В городе не первый год действует детская спортивная школа, не то что при нас: каждый сам себе был тренером. Работает детская музыкальная школа. В домах стало много музыкальных инструментов. А у самого Зеравшана городская молодежь соорудила громадное озеро с лодочной станцией. Рядом сохранилась и работает древняя мельница. Тут же, у озера, в небольшом скверике, «красные следопыты» поставили памятник с честь воинов-пенджикентцев. Влечет человека к земле, как к матери. На ум приходят строки: «Вышли мы из праха. И тучей праха по ветру уплыли». Да, Омар Хайям. Многие его четверостишия пронизаны этой мыслью. Хайяма неспроста вспоминаю, сегодня встречался со своим учителем Шафе Шариповым. Собрался к нему с утра. По дороге меня остановил Бурибой Якубов, мой школьный товарищ. — Пошли в контору, — сказал он. — Все равно сейчас дядю Шафе не найдешь. Может, он в пойме Зеравшана, а может, и на холмах. — Неужели еще ездит? — А ты думал! Мы на машине, он на коне. Но за ним не угнаться. Надо же, ведь скоро ему восемьдесят… В конторе застали младшего сына дяди Шафе — агронома Зиебоя. Старшие его братья: Бозор — шофер, Бомулло — учитель. Зиебой смеется, что никак не может по утрам встать раньше отца. Ребята шутят, что дядя Шафе с годами молодеет. Я говорю «ребята». Школьная привычка. А ведь здесь собралось почти все колхозное руководство и ведущие его специалисты. Нет только Муталиба Бобоева, главного инженера, учится на курсах повышения квалификации. Замещает его Бурибой. Младшим среди нас, когда мы работали в колхозе, был Абдурахим Яхьев. Теперь его зовут «большой агроном». Недавно его вновь избрали секретарем комитета комсомола. — Так что я и сейчас самый молодой, — улыбается он. А в телефонную трубку сердито и громко: — Да, я рисковать не хочу. Доставайте, какой заказывали!.. («Сельхозтехника» завезла не те гербициды.) — Будем полоть вручную, — иронизирует кто-то. — Полгорода приведешь, и то не справятся,— говорит Хабибулло Хамидов. — Себестоимость подскочит так, что плов будет не по зубам. Хабибулло всегда счет любил. Мы пололи, косили рис, а он ходил за нами с огромным треугольником и обмерял, кто сколько сделал. Сбить его со счета было нелегко. Он человек редкого спокойствия. Раньше я думал, это оттого, что он вечерами еще и сапожничал, подрабатывал. А учился он постоянно. Но только заочно. — Думаешь, теперь не учится? — с усмешкой говорит Умри Бобомуродов, бессменный правый полузащитник нашей футбольной команды.— Заочно-то, заочно, а гляди — в академики его изберут. Теперь вечерами диссертацию пишет… Хабибулло не обижается. Даже наоборот, видно, ему приятно, улыбается. Пусть заочно, но хорошо защитил дипломную работу — его рекомендовали в аспирантуру. Спросил, можно ли заочно. Пожалуйста. Вот и стал аспирантом, а работает бухгалтером. Спрашивает у меня, сколько я получал в колхозе. Будто сам не знает, что на трудодень давали один килограмм риса, два — пшеницы, копеек 30 денег, в новых это 3 копейки. — Сейчас за дневном заработок на базаре купишь два пуда пшеницы, видал, как выросли с тех пор, — крутит ручку арифмометра Хабибулло. В колхозники я попал не из-за трех килограммов зерна, хотя и в них в семье была нужда. Отец захотел, чтобы я походил в учениках дяди Шафе. Они были друзьями с тех пор, как в начале тридцатых годов организовался колхоз «Красные ворота». В то время дядю Шафе звали Шафе-луччак — что значит «голый Шафе», до того он был беден. А когда отец привел меня к нему, в нашем районе не было человека, прославленнее Шафе Шарипова. Он не стал выяснять, почему я бросил техникум и не желаю больше учиться. Дал коня и арбу, показал, как запрягать, и я выехал по ближней дороге, вернее, бездорожью, на холмы и тут же перевернул арбу. — Мне говорили, что и самолеты имеют свои маршруты. Не пренебрегайте старыми дорогами, — только и сказал бригадир. Дядя Шафе был необычный бригадир. Работал — любо смотреть и стыдно делать что-то в полсилы. Но как-то я (был канун Октябрьских праздников) вместо того, чтобы молотить рис, сидел дома и примерял обновки. И что же?.. — Значит, наша бригада не пойдет па демонстрацию, — прискакал на коне дядя Шафе. В полночь шестого ноября мы отвезли последние мешки зерна в заготпункт. А наутро — это был самый радостный мой праздник. На шестах связки лука, свеклы, снопы пшеницы, ячменя, риса — все, чем богат наш колхоз имени Карла Маркса. С трибуны говорят о нашей бригаде — опять заняли первое место но району. Через год бригадир стал настаивать, чтобы ехал я учиться. Отпускал пораньше с работы, и я шел к своей школьной учительнице Регине Владиславовне Кайковой. Как бы она ни была занята, находила время для меня. Я иногда думаю: с чего это люди, которым ты неродня, пекутся о тебе? Вот и дядя Шафе: чуть ли не каждый специалист в колхозе называет его своим учителем. — Портятся дети — портится народ, — говорит дядя Шафе. Сидим мы с ним у поля, рядом пасется его конь. — Вы станете лучше, и моим детям будет хорошо. А потом, я вам скажу, кто много учится, тот больше любит землю, понимает ее. Земля — главный наш друг, беречь ее надо, как мать, тогда знать горя не будешь… В правлении колхоза рассказывали: пришел паренек после десятого класса на работу, привели его к Шафе Шарипову, парень возьми и спроси: — Чего вам не хватает? Герой Социалистического Труда. Получаете приличную пенсию. Отдыхать вам надо. — Вот и отдыхаю, — засмеялся наш бригадир. Я ему напомнил эту историю. Он улыбнулся и сказал: — Сидят наши старики, нет-нет да угнетают себя разговорами.— И вдруг озорно: — Как там у Хайяма, «прахом по ветру», кажется?! Когда работаешь, хорошие мысли приходят. Меня, знаете, больше всего что обрадовало в докладе товарища Брежнева на съезде? О привлечении пенсионеров к активной работе. Что пенсию дают,— хорошо. Но без труда человеку какая радость, какой отдых! Раньше о стариках только дети думали. И то, если правильно их вырастил. Я вот что заметил: беззаботные родители и беззаботные дети добра не видят. И вот что я скажу: мудрости мы должны учиться у партии. Смотрите, сколько внимания к детям, к матери, к старикам… Нет, не изменился дядя Шафе. Ни в работе, ни в словах. Мне здорово повезло, что работал рядом с ним, учился и учусь у него. И, как многие мои школьные товарищи, могу с гордостью сказать: — Наставником моим был и остался дядя Шафе… Последний вечер. Опять дом полон гостей. Каждый считает нужным сказать доброе в напутствие. Поздно. Все уходят, по привычке кладу голову на колени матери. Она оставляет шитье и нежно теребит мои волосы. Укоряет за восхищение старыми обычаями. — Что, думаешь, от времен твоего деда остались они? Нет, сынок. В старые времена разве дали бы мне так спокойно жить? Было так: умер муж — пустят по миру, мечеть возьмет свою долю, эмирская казна — свою, остальное растащат разбойники. Некоторые из-за этого отдавали к ним своих детей, чтобы не подвергаться грабежу. Оказывается, бедную нашу бабушку били шашкой: не хотела отдавать последнего ковра. Это уж при Советской власти люди стали добры друг к другу… Уснул на коленях матери. Проснулся, слеза ее упала на мое лицо. — Поседел, — утирает она глаза и спрашивает: — Трудно приходится? Да нет. Ведь и в народе говорят: «Вы счастливый человек», — если узнают, что у вас есть мать. Здесь, в ее неказистых комнатушках, в саду, заложенном отцом и так оберегаемом ею, каким бы усталым я ни был, нахожу успокоение и силу. Наверное, каждому полезно время от времени возвращаться к своему детству, радостное или горестное оно было, все равно, — чтобы в жизнь нести здоровое.
Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.
