Павел Антокольский
Читатели «Юности» знают, что наш журнал не раз обращался к вопросам образования.
Из последних выступлений сошлемся на вызвавшую большой читательский отклик
дискуссию о методах воспитания и письмо Героя Социалистического Труда В. Сухомлинского в № 4 за этот год.
В новой же рубрике, которую мы сегодня открываем статьей поэта П. Антокольского, мы хотим систематически вести разговор о преподавании литературы в школе.
Нам кажется, что внимание общественности к гуманитарному образованию сейчас повышено.
Темпераментная статья П. Антокольского может послужить хорошим началом для всестороннего и объективного обсуждении положения дел с преподаванием родного языка и литературы в школе.
Детство и отрочество нового поколения всегда были и навсегда останутся насущной заботой и тревогой взрослых. Взрослые ответственны за свою смену. Люди убеждены, что идущие за ними будут вознаграждены за неудачи, беды, ошибки отцов и примут как законное наследие все, что отцам посчастливилось совершить доброго в течение жизни. К этим тревогам и надеждам возвращается каждое поколение.
Детство и отрочество решающим образом сказываются на всей дальнейшей дороге и деятельности человека. Они формируются и в средней школе. Вот отчего интерес писателя к тому, как в средней школе поставлено обучение родному языку и литературе, естествен и неизбежен. Как знакомится сегодняшний подросток с родной литературой? Насколько питательна духовная пища, поглощаемая учениками в часы уроков языка и литературы? Раскрыто ли подростку богатство нашей культуры?
Эти вопросы не случайны. Они вызваны серьезными причинами. Задача, стоящая перед учителем русского языка, сложна и сама по себе. К тому же о ней существуют различные суждения, диаметрально противоположные одно другому. В наше время встречаются взгляды, далекие от внимания к гуманитарным дисциплинам. Не однажды приходилось сталкиваться с пренебрежением, с отрицанием сложности вопроса, а то и с обывательским равнодушием.
В таких случаях тревога словесника превращалась в печаль, а печаль в протест.
Вот что я прочел лет восемь назад в письме моего друга, старого, заслуженного учителя ленинградской средней школы:
«О русском языке в школе. Важно это, очень важно! Но еще важнее положение литературы! В старой десятилетке (хороший нормальный тип учебного заведения) в восьмом классе было пять часов в неделю, в девятом, десятом классах — по четыре, итого тринадцать. А теперь… Беззастенчиво обворована наша литература, и классическая и советская… Настойчиво и упорно выхолащивают живую душу литературы. И тут, в предмете идеологическом и эстетическом, вреднейшее экспериментирование. А раз так мизерно количество часов на литературу, то на
русский язык и вовсе не остается времени. До занятий русским языком, естественно, руки не доходят. Часов нет. Это беда».
Так пишет учитель, опытный, талантливый, каждый год поставляющий нашему обществу хороших словесников. Первенство в течение многих лет принадлежит этой школе как раз в отношении учеников моего друга. Стало быть, он умудряется преодолевать рамки считанных часов и суженной программы! А что же делать другим учителям, менее опытным, а то и совсем неопытным, только что окончившим пединститут или филологический факультет?
Прежде всего что делать юношам и девушкам, кончающим среднее образование со скудным багажом русского языка и русской литературы? Постарайтесь представить себе реально этот багаж!.. Правда, с той поры, когда было написано письмо учителя, во многом положение улучшено.
Задумаемся всерьез о значении родного языка.
Думаю, что наш язык, что ни год, скудеет и тощает в штампах общих мест, заменяющих мысль. Он искажается уродством бытового просторечия, жаргоном обывательским и рыночным. Когда читаешь в торговой рекламе «уцененные товары» или «захоронение» (не о находке археолога, а о сегодняшнем событии), когда магазин сувениров предлагает «памятные подарки», когда оратор предупреждает, что коснется предмета «кратенько», а любезный муж обращается к жене с «приветиком», когда входит все чаще в обиход безличное (и потому безответственное) «думается» вместо «я думаю» или глагол «переживать» без указания, что именно переживает человек, когда употребляют «откровение» вместо «откровенности»,— то каждое из этих нарушений правильной речи само по себе не внушает особой тревоги. Но в совокупности все они суть показатели не только невнимания или равнодушия к языку, но и невежества. Особенно в силу того, что эти искажения распространяются стремительно. Своего рода массовый гипноз.
Стоит вспомнить о всякого рода «приболею», «припоздаю», даже «пристирну», проникших в прозу, по недоразумению считающуюся художественной. В том же печальном ряду выстраиваются «слабняки», «чокнутые», которые где-то «натерпелись страшку» и многие другие прихоти поэтов, беллетристов, драматургов, переводчиков.
Иное дело, когда писатель сознательно, для характеристики той или иной социальной или возрастной группы нашего общества, воспроизводит жаргон, блатной язык. Это — решение художника слова, его отношение к изображенному средствами языка, это речь действующих лиц.
В том, как извращается русский язык, в конечном счете, виновата система обучения русскому языку. До той поры, пока русский язык преподается неудовлетворительно, пока учитель стоном стонет об отсутствии часов на важнейший предмет в образовании подростка; пока ученики не чувствуют радости на этих уроках; пока грамматика и синтаксис кажутся им скучной нагрузкой; пока школьники не знают истории русского языка, его сложившихся веками формообразований, то есть морфологии языка; пока, наконец, организации, руководящие средней школой, не примут срочных мер для того, чтобы избавить растущее поколение от невежества в родном языке,— до
той поры, говорю я, существование уродств и в повседневной речи и в печати будет неизбежно возрастать количественно и качественно.
Меры должны быть применены те же самые, которые уже давно применены по отношению к точным наукам, ко всему естествознанию. Советскому обществу нужны физики, инженеры, врачи, летчики-космонавты, верно! Но не менее нужно нашему обществу, чтобы и представители этих высоких профессий, и народные учителя, и все ныне растущее поколение были не только грамотными, но и высокограмотными.
Нужно достаточное количество учебных часов для обучения родному языку, для серьезного проникновения в историю нашей поэзии, прозы, драматургии!
Широта школьной программы по знакомству с великими сокровищами нашей классики девятнадцатого века! Хороший учитель отвечает и за знания учеников и за их души. Это и есть та служба русского языка, о которой так вдохновенно и умно говорил Корней Иванович Чуковский.
Подрастающее поколение не виновато в том, что «уцененный русский язык приболеет в кратеньких приветиках». Две задачи, стоящие перед средней школой, тесно связаны одна с другой: образование и воспитание. Говорить о них в отдельности неправомерно.
В наши вузы приходят молодые люди, в основном уже сложившиеся — взрослые, во всяком случае, выбравшие для себя дорогу, будущую специальность, профессию. Их нравственный облик в той или иной степени сформирован в средней школе, в семье и всей окружающей среде. Но школа призвана к этому в первую очередь. Годы, проведенные нашей молодежью в высших учебных заведениях, будут по-настоящему плодотворными, если школа способствовала нравственному, гражданскому, политическому здоровью драгоценных для советского общества кадров.
Воспитание предшествует образованию. Это грунт, взрыхленная почва, куда ложатся семена любой науки, от таблицы умножения до квантовой физики, от первоначальной грамоты до вершин и глубин философского мышления. Так происходит развитие каждой личности. Так оно будет происходить и в те времена, когда нас уже не будет, а следом и тех, что придут нам на смену.
Итак, две задачи, тесно между собою переплетенные,— образование и воспитание. Вся практика уроков не только родного языка, но и «точной» дисциплины, например, физики, убеждает в том, что образование без воспитания обойтись не может.
Но вот что при этом в иной момент школьного периода представляется мне странным.
На одной конференции учителей в Академии педагогических наук было прочитано, как образцовый пример, сочинение десятиклассницы. Очевидно, это девушка честная, с серьезными требованиями к себе самой. В сочинении она перечисляет нравственные уроки, извлеченные ею из «Войны и мира»: и истоки красоты, и природа подвига, и отношения между влюбленными. Выяснилось, что учитель целых полгода в десятом классе посвятил «Войне и миру». Правильно ли это? Нет ли здесь разбазаривания капитала, бывшего в распоряжении учителя? Я имею в виду не метод, но исключительно время. Ведь сочинение, о коем только что сказано, было итоговым, а свидетельствует оно исключительно о воспитательном значении великого произведения. А сам роман гениального писателя? А его эпоха и эпоха 1812 года? Может быть, в этом случае воспитание заглушило образование? В этом ненормальность, характерная как раз в изучении произведений русской классики.
Следует ради суровых уроков прошлого настаивать на образовании, как на основе системы обучения в средней школе. Наша школа общеобразовательная. Ее учителям поручено—в первую очередь — образовать вступающих в юность, стоящих у порога юности, тех, кто получает аттестат зрелости!
Чему же надо учить в средней школе гражданина, будущего Лобачевского, будущего Моцарта? Дисциплине в познании мира. Вот отчего учитель физики поступит разумно, если начнет курс с обзора развития своей науки. Вековая дорога поисков, провалов, увлечений, открытий, от наблюдений античного следопыта природы, от Гераклита, через Ньютона, Лейбница, через молекулярную теорию, через теплород начала прошлого века, через Дарвина, Менделеева, Павлова, Эйнштейна — в то будущее, которое предстоит сегодняшнему ребенку! Вот метод, который представляется лучшим для средней школы.
Преподавание литературы, хотя бы только русской, есть вторая часть работы учителя-словесника. Первая часть — сам русский язык. Не свод грамматических правил, не диктант, за который можно поставить пятерку с плюсом,— это дело нехитрое, хотя и важное.
Необходимо живо, подробно, увлекательно рассказать о том, как на протяжении двух тысячелетий развивался русский язык. Иначе не объяснишь, отчего, например, в русском прошедшем времени глагола нет спряжения, зато происходит изменение по родам: был, была, было. История развития языка учит и грамматике и синтаксису. Зная историю, легче и быстрее овладеешь этими последними.
Далее! Очень важная вещь в средней школе — эстетическое воспитание, но еще важнее практические навыки в сфере любого искусства, поощрение всех попыток самостоятельного творчества, и прозаического и поэтического,— почему бы нет, спрашивается!
Само преподавание родной литературы есть в основном преподавание истории литературы, связное, конкретное, по мере возможности яркое. Панорама развития русского поэтического слова, от «Слова о полку Игореве» вплоть до советских поэтов и прозаиков,— панорама движущаяся (синерама) — во что бы то ни стало должна быть усвоена, пережита школьником. Надо ему показать, что Пушкин не на пустом месте явился, что не только Жуковский и Батюшков, но и автор «Слова о полку Игореве» был его учителем. Что Пушкин, так же как его Онегин, есть «наследник всех своих родных», не только кровных, но и духовных. Вот в чем действенность истории литературы в средней школе. Лев Толстой твердо знал, что не будь лермонтовского «Валерика», не было бы и его «Севастопольских рассказов». Но разве Маяковский был только новатором, разрушавшим старые нормы русского стихосложения, разве он не был очень дисциплинирован в почитании великого вчера?
Если обратиться к первоисточникам детского развития, то вспомним, что воображение ребенка требует топлива для себя. Дети друг друга учат игре в «казаков и разбойников», в Чапаева и другим играм. И вот они приходят в школу. Как она помогает в том же деле своим питомцам?
Можно научить любого ребенка всему на свете, и для этого существует один только путь: собственное увлечение и данным предметом и самим ребенком. На школьном учителе лежит немалая, порою и невыносимая тяжесть, но зато у него и крылья. Быть увлеченным и суметь увлечь малых сих есть феномен искусства, мастерства, ремесла учителя. Вот школьный класс. Это первая встреча Его с Ними. Разные дети за партами. Среди них могут оказаться и тупицы, и фискалы, и уж такие шалуны и балованные отпрыски, что не дай бог, но вдруг найдется хотя бы один будущий Есенин, будущий Шостакович,— кто поручится сегодня, что «таковых не имеется в данном классе»? При этом первый урок, первый час учителя-новичка, только что окончившего пединститут, решает многое, он начало всей учительской жизни и судьбы.
Как же скажется практика эстетического воспитания на уроках учителя родного языка? Над этим стоит призадуматься. В результате невнимания к этой практике она захирела до обморочного состояния и у детей и у самих учителей. На уроках родного языка практика эстетического воспитания — особенно в средних классах — должна отразиться на классных сочинениях, но в первую очередь на внеклассных. Ни гладенькое чистописание, ни цитаты из Белинского и Добролюбова, ни присвоение себе чужих мыслей, ни заученные наизусть фразы из учебника не могут служить весомыми критериями в оценке школьных сочинений.
Какова бы ни была тема заданного сочинения, школьнику надо сказать до его приступа к работе, что он призван к самостоятельному решению темы, к живой и оригинальной мысли. Каждый признак такой самостоятельности следует поощрять. Если учитель не согласен с учеником, пускай сам и переубеждает, это его право, если не долг. Но ставить двойку за несогласие с учителем в высшей степени вредное дело! А такие случаи не так уж редки. Отнимая у детей способность и желание мыслить самостоятельно, способствуют выращиванию невежд, покровительствуют им заранее.
Что касается тем для сочинений по русской литературе, то они гораздо многочисленнее и разнообразнее, чем обычно представляют себе. Прежде всего, надо дать свободу учителю в выборе тем и в нахождения новых. Мало используется сопоставление произведений русской классики с картинами русских художников, со скульптурой. Вместо избитых тем — гуманизм «Шинели», образ Тараса Бульбы, как патриота — вполне уместно принести в класс репродукции прекрасных картин Федотова или «Запорожцев» Репина. Васнецов, Врубель, Серов, Суриков, Перов — какой великолепный дополнительный материал к былинам, Лермонтову, Некрасову! Эти цветные репродукции сравнительно хорошо выполнены и в больших городах легкодоступны. А если недоступны, если их нет на прилавках книжных магазинов, надо бить тревогу каждую осень! Надо, чтобы к началу учебного года, еще в августе, они были предоставлены всем средним школам Союза — от Бреста до Владивостока, от Архангельска до Сочи. То же самое до зарезу необходимо по отношению к сочинениям Пушкина, Толстого, Горького, всех писателей, обязательных в программе средней школы. Каждый тираж таких изданий должен быть миллионным. Необходимо, чтобы и хрестоматии были не однотипными по содержанию.
Здесь тоже нетерпима унификация.
Возвращаюсь к истории русской литературы.
Когда Тургенев сочинял родословную Лаврецкого в «Дворянском гнезде», эта родословная была одним из лучших созданий русской прозы прошлого века.
А вспомним знаменитую статью Ключевского о предках Онегина. Писатель-романист превращался в прекрасного историка, а лучший из русских историков взял на себя роль романиста. Все здесь в одном ключе. Этот ключ — первоисточник!
Если школьникам предстоит изучение «Слова о полку Игореве», то спрашивается: неизбежно ли чтение одного перевода на современный русский? Отчего изучение, хотя бы элементарное, старославянского языка противопоказано средней школе? Снова речь о первоисточнике!
Знание старославянского языка — дело не столь уж сложное и громоздкое, как обычно представляют себе. И если в дореволюционной русской гимназии оно было обставлено великолепно, то совершенно не затем, чтобы подготовить будущих священников и протодьяконов,— на сей случай были иные школы. Может быть, на всем жизненном пути сегодняшним юношам такое знание не пригодится, но сколько еще другого успеют забыть они по окончании школы,— пускай забудут и аорист древнего спряжения и значение резаны и ногаты в том же Слове!..
Ведь культура не только широкий горизонт, но и глубинные недра, подземный грунт, в отношении родного языка — именно так. Глубина познания тоже расширяет горизонт каждого деятеля на любом поприще. Одной широты, обширности знаний недостаточно.
Отчетливо должно быть утверждено: коммунистический человек есть человек, развитой всесторонне, гармонический. О его развитии следует заботиться, а то и тревожиться!
Давно сказано: язык есть материя мысли. Кто глубже, богаче, правильнее говорит на родном языке, тот и мыслит соответственно изощреннее и острее.
Если у обезьян чуть больше сотни знаков общения друг с другом, заменяющих им язык, то у человека в запасе таких знаков, то есть слов,— сотни и сотни тысяч, а если сюда причислить суффиксы и флексии, склонения существительных по падежам и спряжения глаголов, то приведенное шестизначное число надо возвести в квадрат, а то и в куб. Ребенок с той минуты, как залепетал членораздельно, в неимоверно краткий срок, в течение полугода начинает строить предложения — с таким великолепным совершенством, которое хорошо знал К. И. Чуковский («От двух до пяти» — одно из примечательных созданий русской прозы). Разумеется, ребенок семи лет, первоклассник — уже другое существо, нежели тот пятилеток, о котором писал Чуковский. Он связан и ограничен мощным инстинктом подражания взрослым, многое в нем отполыхало, притихло. Но если школа дает ему возможность самостоятельно прикоснуться к искусству слова, если она поощрит его первые же попытки творить в родном языке — да, да, хотя бы стихи сочинять! — это будет первым подарком нашей школы коммунистическому обществу будущего. Любое творчество в любом искусстве свойственно детям. Это уже много раз продемонстрировано на выставках детских рисунков во всем мире. За последние десять лег такие выставки сделались своего рода модой. Против такой моды ничего не возразишь! Она свидетельствует о том, что взрослые научились учиться у детей. Признак знаменательный!
И в этой связи мне хочется пропеть дифирамб учителю русского языка в средней школе. Я думаю, это центральная фигура в школе, ее герой, авангардный боец в деле образования и воспитания. Но учитель русского языка не только свидетель, зритель, радующийся тому, что наблюдает.
От него многое зависит. От его примера, от его пристальности, такта и, наконец, от собственного увлечения. Нет увлечения — никто и ничто не поможет ему. Ни учебник, ни методист, ни вся Академия педагогических наук в полном своем составе, ни министерство просвещения.
…Первый день новичка-учителя русского языка в средней школе. Первое сентября 19… такого-то года.
Восемь тридцать утра. Он вошел в класс, и два-три десятка подростков, как положено, дружно встали. Он знает цену такому, заранее заготовленному признанию, но весело улыбается, а может, я смущен.
Если при этом он испытывает священный восторг, скажем, такой, как Мочалов, играющий Гамлета, если он смело ринется в бой и его горящие глаза встретятся с двумя или тремя парами горящих глаз, если он ни разу в течение сорока пяти минут не посмотрит на свои ручные часы, если, — говорю я,— речь его будет чистейшей импровизацией, подсказанной воспоминанием о собственном, не так уж далеком отрочестве, — тогда дело его жизни выиграно!
Этим лирическим абзацем статья могла бы и кончиться. Однако у моей темы есть еще один аспект.
Правописание есть коренное достояние народа, равно как правильное произношение в родном языке.
Одно связано с другим теснейшим образом.
Правописание отражает и должно отражать живую народную речь. Отсюда следует, что оно не должно отражать речи неправильной. Правописание должно отражать все богатство устной речи, все ее оттенки, пускай они и неуловимы немузыкальным ухом. Ошибки правописания могут стереть в слуховой памяти одного поколения тот или другой оттенок живой народной речи. Если орфография искажает правильную, великорусскую речь, значит, она ошибочна.
Когда в 1964 году — увы, за две недели до полуторастолетней годовщины со дня рождения Лермонтова! — в наших газетах был опубликован проект изменений в нынешней русской орфографии, Леонид Леонов правильно откликнулся на этот странный документ призывом «бить в рельсу!». Было отчего писателю так возмущаться, недаром его поддержали многие товарищи-собратья.
Защитники проекта замечали, между прочим, что человек ко всему может привыкнуть. Еще бы нет!
«Привыкнуть» можно, была бы в том нужда. Поскольку же речь шла не о чьей-то индивидуальной терпеливости, но о коренном достоянии русского народа, о народной красе и гордости — о русском языке, то способность привыкать не составляет красы и гордости народа.
Может быть, авторы проекта долго обсуждали свой проект, тщательно и добросовестно проделали работу по всем выдвинутым предложениям. Однако именно они, а не кто иной дали неоценимый материал не только возражающим, но и юмористам. Особенно знаменательна была статья заместителя председателя орфографической комиссии. Последний невольно сам вскрыл причину неудачи проекта. Он писал: «Письмо убого и невежественно отождествляется с языком».
Он диктовал — всем-всем! — «всякие исключения и непоследовательность должны быть устранены…»
Цветущее царство языка и речи не могло подчиниться диктату ученого. Явным образом орфография противопоставлялась языку. По мысли новаторов, она должна приказывать языку: — Смирно! На краул! Кругом арш! Ать-два! — далее соответствие орфографии произношению объявлялось чем-то «плоским».
Отсюда можно было понять, как это выросли на академическом огороде всякого рода «огурци-мудреци».
Из той же чащобы выпрыгнул пресловутый «заец» проекта!
Еще раз: орфография есть гибкий инструмент, хорошо, до блеска отполированный советским обществом более пятидесяти лет, миновавших с великой реформы русского правописания в 1918 году. Это — зеркало живого, разнообразного говора. Такое зеркало не может быть кривым. Недаром со времен существования Малого театра за основу устного произношения на сцене принят говор московский.
Но надо отметить и то, что много после того, как проект орфографических перемен был отвергнут советской общественностью, в нашей орфографии, в новых изданиях русских книг мы с удивлением замечали внезапные новшества. И они казались безбилетными зайчиками, протиснувшимися в печать. Непонятно, откуда явился «панцирь» вместо панцыря, откуда возникло правило писать раздельно «смаху»…
Здесь не могло быть основанием угрюмбурчеевское «единообразие», о коем хлопотал ученый автор 1964 года. Таких новшеств, очевидно, можно ждать и завтра и в будущем году, коли торжествует суждение: ко всему можно привыкнуть.
Ан нет, нельзя!
По долгу службы «привыкают» только русские корректора и только читатели, читающие страницу «с маху». При всех условиях эти новые и новейшие изменения в орфографии суть не что иное, как остаточные пережитки того волюнтаризма, который был осужден одновременно с проектом восьмилетней давности.
В целом же вопрос орфографии находится в прямой связи с вопросом русской грамоты и ее преподавания в младших классах средней школы. Уже сказано, дети говорят на родном языке отлично. Словарь их так богат и выразителен и так неожидан, что ему позавидуют и взрослые.
Интерес семи-восьмилетних детей к языку повышен. В их памяти свежо первое прикосновение к речи, так недавно овладели они этим орудием общения друг с другом и со своими родителями.
Больше внимания и любви к одаренности младших школьников в языке, к их словотворчеству — вот лучший способ учить их русской грамоте! Необходимо в младших классах исправлять их дикцию. В этом всегда есть нужда. Сколько детей шепелявит, картавит, заикается, проглатывает концы слов, страдает скороговоркой…
На повестке дня средней школы (значит, и всей культуры в целом) одним из важных пунктов стоит родной язык. Тут немыслимы и опасны промедления.
Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.