Антон брел, брел и не заметил, как оказался в переулках возле Плющихи. Здесь было пусто, тихо, грелись на солнце кошки, иногда дорогу перебегали сонные собаки. С Садового кольца и с набережной сюда слабо доносился ровный тугой гул. От больших улиц переулки были ограждены высокими домами, а сами, тесно сплетаясь, петляли среди покатых косогоров. Здесь, почти в центре Москвы, среди близких высоких домов, провинциально стояли двухэтажные деревянные дома, потемневшие от времени, в которых даже летом окна между рамами были проложены ватой и украшены елочными игрушками. За домами лежали зеленые дворы, отделенные друг от друга покосившимися заборами и сараями.
Антон свернул за угол и сел в автобус. На заднем сиденье сильно трясло. Антон смотрел в окно. Он уже не останавливал глаз на деталях, которые нужно было запомнить, на отдельных домах, окнах, витринах — взгляд его рассеянно скользил вдоль улицы: эти переулки, улицы и бульвары жили в нем как одно целое, как живет в человеке детство.
Автобус выскочил на Садовое кольцо, круто развернулся и понесся к Смоленской площади. Здесь Антон вышел, дошел до угла Арбата. Слегка изгибаясь, весь Арбат лежал перед ним. Антон еще не уехал, но Арбат уже жил в нем, весь сразу, не дробясь на детали, как живет в тебе родина, когда ты вдали от нее.
Рядом заворачивал троллейбус. Внезапно над его крышей загремел металл, раздался звон. Троллейбус дернулся и остановился. Водитель рванул дверь, запальчиво выскочил, но тут же скис; запал его исчез. Задрав голову, он тоскливо смотрел вверх. Прохожие замедляли шаги, некоторые останавливались.
Троллейбусные штанги, как жерди, торчали в стороны. Оголенный провод свисал, закручиваясь и пересекая мостовую. Его медленно и опасливо объезжали машины. Движение застопорилось, стало тесно, и крик автомобильных гудков наполнил улицу. На тротуарах толпились люди.
Водитель троллейбуса пошарил в карманах, нашел две копейки и направился к телефонной будке. Появился милиционер, перекрыл движение. Вскоре примчалась аварийная машина. Из кабины быстро выскочили рабочие, проворно забрались на вышку; скрещенные подпорки стали выпрямляться, площадка с рабочими поползла вверх.
Антон удивился. В одном из рабочих он узнал Диму Лаптева. Насколько Антон знал, тот работал электриком в жэке, брал рубли и трешки у неумех.
Они быстро и ловко подтянули провод и стали крепить. Работали они споро и точно, ни одного лишнего движения, все инструменты под рукой, и только изредка перебрасывались словами. Рядом с Антоном стояли двое приезжих, держа в руках сетки, наполненные свертками и пакетами, и Антон слышал, как один другому сказал:
— Хорошо работают.
И все незнакомые люди, кто стоял и смотрел, были уже объединены этой работой, обсуждали ее и даже подавали советы.
— Лапоть! — крикнул Антон громко.
Его голос прозвучал отчетливо и неуместно.
— Что горло дерешь?! — спросил рядом старик,— Люди работают…
Но больше всего его удивил сам Лаптев. Он слышал, Антон мог поручиться, но не подал вида, только на секунду скосил вниз глаз и продолжал работать.
Когда машина отъехала, возобновилось движение, люди стали расходиться, Антон подошел к машине.
— Ты что? — недовольно спросил Лаптев, спрыгивая на землю.— Все смотрят, а ты…
И держался он официально, как часовой на посту.
Антон даже растерялся.
— Ты вроде в жэке работал? — спросил он, — Теперь не работаю,— хмуро ответил Лаптев, как будто отодвигая Антона, как будто опасаясь, что тот снова выкинет что-то неуместное.
В это время Лаптева позвали.
— Звони,— милостиво разрешил он, залезая в кабину.
Антон хотел сказать, что не сможет, уходит в армию, но машина ушла. Он перешел на другую сторону Садовой и свернул в переулок. Антон брел, размышляя, как переменился Лаптев: еще недавно хвастал, что зарабатывает иногда десятку в день и что работа не бей лежачего, а вот не выдержал, ушел. Теперь и деньги не те и работа опасная: жди, что где стрясется, и мчись выручать, как на войне.
Антон понял, что Лаптев гордится, когда работает на виду у всей улицы: и работа вроде бы не мирная, и он здесь, на этой улице, сейчас самый главный.
Антон вспомнил, как подкатила машина и еще не успела остановиться, а Лаптев стремительно лез вверх, точно матрос парусного корабля.
Он услышал гомон голосов и свернул за угол. Среди старых желтых домов на задворках больших зданий стоял павильон «Пиво-воды № 14». Гомон голосов встречал прохожих еще в переулках и пугал невидимым происшествием. Потом глазам открывалась очередь. На перекрестке пахло пивом.
Стоящие впереди отклеивались от окошка павильона, пробирались в толпе с полными кружками, разбредались вокруг в поисках местечка. На камнях под музыкальной решеткой, похожей на сдвинутые лиры, стелили газеты с легендарной воблой. Ветки густых деревьев образовывали зеленый навес.
«Пиво-воды № 14» располагались в центре неглубокой лощины с пологими склонами, по разным сторонам которой стояли два высотных дома: Министерство иностранных дел и Совет Экономической Взаимопомощи. Они были видны с тихого пивного перекрестка.
А внизу, между ними, среди столичной московской суеты, под близкий гул Садового кольца, жила себе вольная мужская республика, кипела своими страстями.
Антон взял кружку пива, поискал место, пристроился. Рядом молча потягивал пиво пожилой рабочий в кепке. Вокруг стоял галдеж.
— Там сыграли вничью, дома выиграют…
— А мастер мне: никаких отгулов…
— Заезды — так себе, я в ординаре ставил…
Пивной дух плыл в переулки. Горячились студенты, удрали с лекций; у ног послушно стояли портфели. Тихо беседовали два пенсионера. Спорили болельщики. Между кучками бродил со своим стаканом маленький, невзрачный человек.
Он сунулся к студентам, они отлили пива, но остаться не разрешили. Болельщики и не капнули.
Пенсионеры стакан долили, но заворчали: «Ступай, ступай…» Человечек выпил свой стакан, собрал пустые кружки, понес к окну.
— Вот помощничек,— сказала продавщица.— Хоть в мужья бери.
— Я б пошел,— объявил человек из очереди.— Все равно, что на пивной бочке жениться.