4
Едва Велик вошел, к нему подбежала Манюшка. Она уставилась своими продолговатыми, острыми и быстрыми глазенками на полную сумку, висевшую у него на боку, и с надеждой спросила:
— А что это у тебя там?
От окна поблескивал голодными глазами и виновато улыбался Мишка губастик: Велик достал из сумки скибку хлеба, разломил ее пополам.
— Заморите червячка и давайте картошку чистить. С помоста из-за занавески послышался слабый голос Катерины, звавшей его. Велик прошел к ней.
— Я думала… куда это он делся…— сказала она, тяжело и хрипло дыша.— А ты… куда…
— В Телятичах был. Побирался. После паузы она спросила:
— Принес чего-нибудь?.. Меня-то Варька… дай ей бог здоровья… да я уж не едок… А у них… слыхала, по картошине им дали…
У Велика перехватило дыхание.
— Я… принес, принес,— торопливо сказал он.— Мы сейчас наварим. Сейчас почистим и наварим.
Она нашла его руку и поцеловала горячими сухими губами.
— Варька-то… у нее своя орава…
Велику стало страшно. Дело-то, оказывается, не в том, что он лишний рот. Это бы еще ладно, можно было уйти, например, к той женщине. Да уйти ему никуда нельзя — их кормить надо. По силам ли это ему, мальчишке?
5
Дядька Макар, деревенский старшина — председатель,— живший по соседству, научил Велика плести веревочные лапти. Дело было довольно трудоемкое и нудное. Сперва требовалось навить оборок из льна, потом на колодке «положить основу», заплести ее, нарастить до нужной толщины подошву. Но с Макаром время шло незаметно. Они сидели рядом, каждый ковырялся в своем лапте, Макар, часто кашляя и скребя в черной густой бороде, рассказывал о своей службе в лейб-гвардейском полку.
— В гвардию подбирали по росту, а в роты — по разным приметам. Например, была рота из одних курносых. Была из рыжих, из черных, як граки. В нашей роте все были с черными усами. Бывало, на вечерней прогулке командуешь: «Запевай!» Сейчас запевала и затягивает: «Наша рота черноусых молодцов…»
Научившись у Макара, Велик нанялся плести лапти в семью Ивана Лабута. Сам Иван воевал где-то в бригаде Райцева, дома остались жена Марья и маленькая дочь Женя.
Вот когда узнал Велик, что такое постылый труд! Вроде бы что тут такого — не тяжело, в тепле. Пахать, например, или молоть зерно куда как тяжелее, но Велик готов был променять эти десять дней лаптеплетения на двадцать пахотных или помольных.
С утра до вечера перед глазами — оборки, оборки, оборки. К концу дня каждый продолговатый предмет превращался в оборку — и ложка, и ножик, и лучинка. Коврига, чугунок чудились мотками оборок. От целодневного неподвижного пребывания в жарко натопленной хате болела голова, и ни одной мысли не возникало там, словно вместо мозга она была набита перепутавшимися оборками. И после работы весь вечер Велик не мог избавиться от движущихся перед глазами оборок, и ночью снились оборки.
Единственными светлыми пятнами в однообразных сумрачных днях были минуты, когда к нему приставала Женя, чтобы рассказал сказочку или сделал «колаблик». Картавый детский голосок в гнетущей тишине звучал, как музыка. Но Марья не позволяла Жене отвлекать работника от дела — хотя плата по уговору полагалась сдельная, за каждую пару лаптей, хозяйка была заинтересована, чтоб он поторапливался: ведь пока Велик работал у неё, она обязана была его кормить.
Да, работа была проклятая, и все же Велик не роптал и не заменил бы ее на легкий побирушечий промысел: в работе чувствуешь себя человеком не хуже других, и хлеб заработанный сытнее кажется. Когда, закончив трудовой урок у Марьи, Велик вез по деревне на санках заработанные ячмень и картошку, ему казалось, что все Комары уважительно глядят на него в окна.
Возле Варвариной хаты на колоде сидела, поджав под себя босые ноги, Манюшка. Еще издали завидев Велика, она побежала к нему навстречу и стала помогать тащить санки, хотя и видела, что ему совсем не тяжело.
— Будет теперь у нас свой хлебушек,— рассудительно приговаривала она.— И своя похлебка, да? — Манюшка заглядывала ему в лицо.
У Велика будто ласковая щекотка пробежала по сердцу. Он почувствовал себя мужиком, хозяином, главой семьи. И впервые по-настоящему пережил это несравненное гордое ощущение, что нужен, даже незаменим для других, понял умом и постиг душой, как это сладко и радостно — давать. Чтобы скрыть взволнованность, он прикрикнул на Манюшку:
— Ты что это босиком по снегу? Ну-ка марш в хату!
Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области