(К 100-летию со дня рождения)
В небольшом, затерянном среди столичных корпусов домике-музее А. П. Чехова хранятся четыре толстых тома — книги записей посетителей. Здесь можно встретить почти все языки мира, и это уже никого не удивляет: прошли времена, когда чеховские драмы числились в «непереводимых», «таинственно русских», — ширококрылая чайка нашего МХАТа облетела весь мир, завоевав миллионы новых поклонников Чехова. Понятно и другое: почему так коротки, так немногословны эти записи: в разговоре с Чеховым не к месту громкие слова и пространные излияния, ему стараются писать так, как он любил,коротко, честно и как бы «с глазу на глаз». Только иногда чья-то юная восторженность прорывается возгласом: «Как жаль, что Вас нет сейчас с нами!»
Разные люди, и прежде всего молодежь, жаждут встретиться, «поговорить по душам» с этим скромным, по-доброму улыбающимся писателем.
Откуда же берется такая пылкая влюбленность в Чехова, чем покоряет он читательское сердце? Я снова и снова перебираю в памяти тома его сочинений. Кто из нас не помнит «Злоумышленника», или «Смерть чиновника» (того самого, который чихнул в театре на лысину своему начальнику, а потом все никак не мог извиниться), или знаменитого «Хамелеона»! Молодой Чехов смеялся легко и просто, он чуть не каждый день печатал свои веселые «пустячки». Но в этот беззаботный с виду смех врывалось едкое, осуждающее слово суровой сатиры — горькой правды о том, сколько пошлости, скудоумия, чиновничьей глупости ополчала пришибеевщина против каждой свежей мысли, живого чувства.
Историки литературы объяснили глубокий смысл лучших творений Чехова. Найти эти объяснения нетрудно в десятках пособий и учебников, начиная со школьного. Но едва ли кто-либо возьмется собрать по крупицам гигантскую историю удивительной души человеческой, так щедро и без остатка растворившей
себя в сотнях и тысячах страниц чеховских рассказов. Если существует на свете университет культуры человеческих чувств, благородства, богатства души, через который поздно или рано проходят все начавшие самостоятельную жизнь, то университет этот именно в чеховских рассказах.
Сколько бы ни было действующих лиц в чеховском рассказе (а их, как правило, не много), всегда присутствует еще одно — сам автор. Он бесконечно деликатен, и бесполезно обращаться к нему за прямым советом, за рецептом: подскажи, как поступить, как вести себя, кто прав из этих людей, с которыми ты нас познакомил?
Но всем художественным строем произведения А. П. Чехов предопределяет отношение читателей к своим героям.
«Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он добавит сам»,— говорил писатель.
«Какое наслаждение уважать людей!»— записывает Чехов в своей записной книжке. Но уважать он может только тех, кого не раз называл — в письмах, рассказах, драмах — воспитанными людьми. Из больших нравственных качеств и из множества маленьких черт, свойств, штрихов характера складывался этот идеал чеховской «воспитанности» — идеал человека, в котором «должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».
Высочайшую требовательность к людям Чехов «проверял» прежде всего на себе. Он абсолютно искренне был уверен, что литератор он небольшой, «третьестепенный», и даже находил объективное подтверждение этому в том, что никак не мог написать романа. На вопрос кого-то из друзей он ответил, что сочинил примерно 300 печатных листов рассказов и повестей, не считая мелких «ошибок юности». И сегодня, сложив воедино эти емкие листы чеховской прозы, мы отчетливо видим: его рассказы прекрасно продолжают и дополняют друг друга, как главы одного романа.
В рассказах Чехова нас поражает разнообразие и многоликость нарисованных писателем характеров. Антон Павлович остается и по сей день непревзойденным мастером, умеющим несколькими штрихами создать вполне определенный портрет и психологический образ.
Но неутомимая рука Чехова оставила нам и другую, пожалуй, не менее величественную и поучительную эпопею в прозе. Это 4 200 писем писателя, уже известных нам.
В этих письмах герой один — сам писатель. Читая их, поражаешься, сколько прекрасных душевных качеств отпустила природа этому человеку!
Большинство мемуаров и наиболее распространенные портреты Чехова составили прочное представление о нем как об интеллигенте старого типа, чем-то похожем на классический тип учителя гимназии: пенсне, бородка клинышком, строгие манеры, тихий голос. Фигура «грустного Чехова», скорбящего — и только скорбящего — по поводу окружавших его мерзостей жизни, стала настолько привычной, что об иных сторонах его творческой и житейской биографии долгое время не вспоминали. А между тем биография и письма Чехова решительно нарушают эту далекую от жизни картину. Стоит только вспомнить его поездку на Сахалин, чтобы понять, сколько личного и гражданского мужества было у этого «тихого интеллигента». Один, от избы к избе, обходит он каторжный остров и, переписав на десять тысяч карточек все его население в сухих и твердых, как булыжник, цифрах, фактах, исторических справках неотразимо доказывает читающей России бессмысленность и жестокость царского произвола…
А рядом иной, совсем иной Чехов: тот, что, возвращаясь с Сахалина, купается в Индийском океане, держась за пароходный канат и ловя глазом появившуюся поблизости акулу; потом, как зачарованный, наслаждается пальмами на Цейлоне и привозит оттуда к себе, на Малую Дмитровку, поразивших его зверьков — «мангусов». А затем хлебосольное Мелихово, где шумная молодежь целыми днями не отпускала хозяина к письменному столу.
Когда-то, если верить старым свидетельствам, чеховские пьесы во МХАТе погружали зрительный зал в бесконечный океан грусти и меланхолии. Мы и сейчас, конечно, слушая «Трех сестер» или «Дядю Ваню», менее всего настроены хохотать. Тонкая, всегда натянутая струна чеховской драмы звучит и ныне в притихшем, раскрывшем глаза и души зале. Но проникновенная мелодия этих спектаклей шире и действенней, нежели просто грусть. Чтобы просто грустить и соболезновать, достаточно отдать Чехова истории — тем самым безвременным десятилетиям конца прошлого века, когда так мучительно и трудно искали смысл жизни и сестры Прозоровы и доктор Астров. Сменились эпохи, изменились люди, но никогда не устанет спрашивать каждое новое поколение, в чем смысл жизни, ее цель, ее идеалы. И всегда будет соблазн для тех, кто послабей душой, найти тропинку покороче и не гоняться за журавлем в небе, упростить себе жизнь так, как это сделали Андрей и его жена в «Трех сестрах», или хотя бы так, как позволила себе прелестная Елена Андреевна в «Дяде Ване». И, борясь с мещанством, мы всякий раз вспомним и обопремся на светлую мечту Тузенбаха, на разум Астрова, на душевное мужество и бескомпромиссную порядочность лучших чеховских героинь.
Прочитав последний чеховский рассказ, «Невеста», В. В. Вересаев сказал: «Такие девицы, как ваша Надя, в революцию не идут». Антон Павлович помолчал и ответил: «Туда разные бывают пути». Он верил: его неиссякаемая мечта о новом, лучшем человеке пробьется, найдет свой путь в будущее. И не ошибся! Не ошибся как писатель, передавший свою эстафету в литературу новой эпохи. Чем охотней, чем глубже обращается сегодняшнее искусство к будничной жизни своих современников, тем чаще и тем плодотворней для себя вспоминает оно Чехова.
В одном ошибся Чехов: ему часто казалось, что в новой жизни читатели забудут не только Антошу Чехонте, но и Антона Чехова. Имя это с благоговением произносят сегодня в таких уголках планеты, о существовании которых едва ли подозревал и сам Антон Павлович. Нынешнее поколение читателей встречается и беседует с великим русским писателем чаще, чем предыдущее. А учительница из Кузбасса, забыв о чистописании и выезжая за линейку, пишет в книге отзывов, будто посылает телеграмму из Москвы в Мелихово или в Ялту: «Вы с нами. Спасибо».
Вадим СОКОЛОВ
Крестьянка № 01 январь 1960 г.