И. Давыдов

рассказ
Раз в неделю одна из девушек аэростатного поста, где служила Лелька, уходила в кухонный наряд на КП отряда. Кроме командиров и штабистов, там обедали еще и аэростатчики с трех ближних постов. Поэтому кухонной работы на КП хватало, Лелька вообще не любила стряпать, даже дома, до войны, и поэтому кухонные наряды были ей не по душе. Но ходить надо — служба! — и Лелька ходила.
Однажды во время Лелькиного наряда в полуподвальную кухню командного пункта неожиданно впрыгнул через форточку громадный черный кот. А Лелька как раз солила суп и от испуга выронила банку с солью в котел. Банка осталась целая, ее удалось выловить поварешкой, а соль разошлась. И больше варить суп было не из чего.
В тот день аэростатчики морщились, плевались и наперебой спрашивали Лельку, в кого она так страстно влюбилась. А высокий, голубоглазый и румяный командир аэростатного отряда, который казался Лельке человеком очень пожилым — ему было уже больше тридцати,— впервые за все время обратил на нее пристальное внимание, поискал, к чему бы придраться, и сделал ей строгое внушение за то, что пуговицы гимнастерки не начищены у нее до зеркального блеска. И вообще запомнил Лельку.
Когда она снова пришла варить обед на КП отряда, командир, увидав ее, подозвал к себе.
— Ты вот что, Кротова…— сказал он, покусывая яркие губы и поглаживая темную родинку на левой щеке.— Ты лучше не суп вари, а отнеси пакет в Тимирязевскую академию, командиру отряда Смирнову. Постарайся лично в руки. В крайнем случае— старшей связистке под расписку. А суп без тебя сварим…
— Есть отнести пакет командиру отряда Смирнову в Тимирязевскую академию! — отчеканила Лелька, приложив к пилотке руку, и лихо щелкнула каблуками. Знала, что это у нее хорошо получается.
— Дорогу-то найдешь? — усмехнувшись, спросил командир.
— Поспрашиваю.— Лелька шмыгнула носом.
Москвы она не знала. Даже не представляла, в какую сторону сворачивать, когда выйдет с КП.
— Смотри! — Старший лейтенант разложил на столе план Москвы.— Вот здесь мы сейчас.— Толстый, с рыжими волосами и обломанным ногтем командирский палец уперся в скрещение Чистопрудного бульвара и улицы Чернышевского.— А вот где академия!— Другой рукой командир провел вверх и влево к зеленому многоугольнику.— Через всю Москву топать. Как за газом. В ту же примерно сторону. Только держать севернее. То есть правее. До Сокола дорогу знаешь?
— Еще бы! Почти каждый день взад-вперед с газгольдером!
— Можно до Сокола, а потом северо-восточнее.
Там недалеко. Но получается крюк. Лучше по бульварам до сада «Эрмитаж», а потом по Каляевке.
Просто и надежно. Знаешь сад «Эрмитаж»? Там еще оперетка летом играет…
— Знаю,— почти прошептала Лелька.
Ей показалось, что командир намекает на тот случай, когда она уговорила девчат свернуть с широкого Садового кольца и провести полный водорода газгольдер мимо сада «Эрмитаж» — авось, удастся увидеть на улице кого-нибудь из знаменитых опереточных артистов?.. Никого из артистов они, конечно, не увидали, а с громадным, неповоротливым газгольдером едва не застряли в узком, изогнутом Лиховом переулочке, когда выходили снова на Садовое кольцо. Лелька от страха и название-то переулочка запомнила. Действительно — Лихов! Неужели командиру сообщили об этом случае? Вроде девчонки-то с ней были надежные…
— Боюсь, что вернешься ты уже после одиннадцати.— Командир вздохнул.— Трамваи ходят плохо, а по Каляевке и трамвая нет… Надейся на свои ноги. Поэтому вот тебе ночной пропуск. Придешь — доложишь мне. А потом уже на свой пост. Получи в каптерке хлеб и колбасу. На целый день идешь. Отправляться немедленно!
— Есть отправляться немедленно! — отчеканила Лелька, взяла пакет, пропуск и побежала в каптерку. Еще разглядывая план столицы на командирском столе, Лелька твердо решила, что обязательно пойдет туда и обратно мимо сада «Эрмитаж». Если в прошлый раз не удалось повстречать знаменитых артистов, может, сегодня удастся? Ходят же они когда-то на репетиции, на спектакли и обратно домой?! Не по воздуху же летают!..
Но увидеть опереточных артистов и в этот раз Лельке не удалось, хотя по дороге в Тимирязевку она минут пятнадцать крутилась возле сада «Эрмитаж», вглядываясь во всех прохожих. Ни один из них не напоминал артиста. И в саду было тихо, пусто, только слышался шорох желтых листьев, которые падали с деревьев. «Может, на обратном пути? — подумала Лелька.— Как раз после спектакля угадаю…»
Однако обратно в этот день Лельке идти не пришлось. И на свой пост этой ночью она не вернулась. Потому что была эта ночь в Москве страшной и на всю жизнь запомнилась московским аэростатчикам.
Но по дороге в Тимирязевку Лелька этого еще не знала.
Она шла по Москве весело, улыбалась нежаркому сентябрьскому солнцу; под новенькими ее кирзовыми сапожками жалобно похрустывали сухие, желтые листья. Дорога была пока что знакомая: почти каждый день с пустым газгольдером на химический завод, а потом — с полным, громадным и неповоротливым, как слон,— обратно, на пост, к своему аэростату, прожорливому и ненасытному. Каждый день ему нужна подкачка. И поэтому каждый день все, кто не в наряде, уходили за водородом.
У Оружейного переулка Лельке пришлось подождать (пока ждала, разглядела на угловом доме название переулка). Поперек Каляевки, по Оружейному, двигалась воинская часть. Бойцы шли усталые, запыленные, увешанные скатками, карабинами, короткими лопатами, противогазными сумками и вещевыми мешками. Некоторые, сверх того, тащили на себе минометную плиту или короткий минометный ствол. Одно слово — пехота. Откуда-то и куда-то. Вероятней всего, на фронт, потому что взводы полные, квадратные — что вдоль, что поперек. А с фронта они полные не ходят… Да и минометы не должны бы увозить с фронта.
…Еще летом сорок первого Лелька рвалась на фронт из далекого Нижнего Тагила, с Вагонки. Ездила из своего поселка за двенадцать километров в центр города, в военкомат, просила, настаивала, заискивала, требовала, плакала и даже скандалила.
Добилась только одного — обещания:
— Вот если кончите курсы сандружинниц, пошлем на фронт. Медиков там не хватает.
Лелька поступила на курсы. Училась вечерами, до ночи, и не скрывала от подруг:
— Я всю эту психотерапию быстро освою! Мне лишь бы до фронта добраться! А там я не клизмы буду ставить. Пойду в разведку!
Но когда курсы были окончены, на фронт не послали. В военкомате уже служили другие люди, пожилые, кривобокие, а один даже глухой — все ему кричали на ухо,— и претензии предъявлять было некому. А те молодые, бравые, что обещали, уже воевали где-то на западе. И вместе с прочими «вагонскими» сандружинницами послали Лельку в госпиталь принимать раненых, мыть их, устраивать, кормить, пичкать лекарствами, колоть злыми шприцами.
И клизмы тоже приходилось ставить. Куда денешься, раз надо?
А после дежурства в палатах, порой не отдохнув ни часа, шла Лелька в свой цех, в свой ОТК, к конвейеру, на котором «варили» уже не вагоны, а танки. Шла работать. То, что делали девчата в госпитале, не считалось работой. Это считалось отдыхом.
Весной сорок второго пополз слух, что девчат наконец-то пускают в армию. С целой кучей подруг, прямо из госпиталя, в белом халате, Лелька рванулась в военкомат. А оттуда, разбрызгивая мокрый апрельский снег, уже бегом бежала в горком комсомола. Оказалось, что объявлен призыв ЦК комсомола и что по радио про него не скажут, в газетах его не напечатают, но списки добровольцев уже второй день пишут в горкоме.
Вместе с тысячами других уральских девчат, в длинном-предлинном эшелоне из одних пульмановских теплушек Лелька нежданно-негаданно попала в Москву.
В громадных и пустых Чернышевских казармах, куда привезли девчат прямо с Казанского вокзала, Лелька снова, уже в третий раз, прошла медицинскую комиссию и услыхала, что направляют ее в какой-то второй ПАЗ.
— Это что еще за «паз»? — поинтересовалась она.
— Полк аэростатов заграждения,— спокойно объяснил ей длинный худой капитан с косым шрамом на щеке.— Вы, девушка, будете служить в самом центре Москвы.
И тут Лелька взорвалась. Столько месяцев ждала, терпела, курсы кончала, клизмы ставила, столько всяких комиссий прошла! И, пожалуйста — центр Москвы! За чужими спинами!
— Это что у вас тут за безобразие! — закричала она на трех командиров, сидевших за столом.— Что вы творите? Мы же добровольцы! Мы на фронт ехали! А не здесь, в тылу, мышей давить! Отправляйте на передовую! Мы свои права знаем!
Вообще-то никаких своих прав она не знала. Просто так кричала. Вырвалось. Но все равно — должны ведь быть у нее какие-то права!..
Командиры за столом глядели на нее молча, без улыбок, даже как-то устало. Видно, не она первая тут «качала права». Потом длинный худой капитан со шрамом поднялся, шагнул к окну, обернулся и тихо, совсем по-деловому спросил:
— А вы, девушка, каким оружием владеете?
Лелька сразу поняла, что кричала зря, и опустила голову. Никакого оружия, кроме пушек на уральских танках да самодельных финок у довоенной «вагонской» шпаны, она отродясь не видала.
Другой командир, молоденький, белобрысый, звонко сказал:
— Нос вытрите, девушка! Стыдно!
Лелька подумала, что плохо отмылась утром, в эшелоне, перед Москвой. В вагоне было грязновато, и воды — два ведра на всех, на полсотни девчат. Умывались наспех, в полутьме, кое-как. Не иначе на носу — паровозная сажа.
Лелька выхватила из рукава платочек, послюнила уголок и стала старательно тереть кончик своего вздернутого носа.
Командиры захохотали. А длинный, со шрамом, даже согнулся от смеха возле окна.
Лелька поняла, обозлилась, спрятала в рукав платок. «Опять влипла! — подумала она.— Вечно я влипаю!»
Командиры все еще смеялись. И Лелька невольно улыбнулась им. Что ж, на самом деле, смешно.
Провели, как маленькую.
— А вы, девушка, и будете на фронте,— уже серьезно сказал капитан со шрамом.— Московское небо — это не тыл. Это фронт. И называется так же. Ваш полк входит в Московский фронт противовоздушной обороны. А теперь идите. Не задерживайте.
И Лелька пошла.
Бомбежек навидалась, стрельбы зенитной наслушалась. Несколько раз возила вместе с другими девчатами зенитные снаряды в Можайск, а там бомбежки были непрерывные, злые. Сгрузив снаряды, девчата сейчас же прыгали в окопы — прятались от бомб. И однажды в таком окопе крупный осколок врезался в земляную стенку как раз в том месте, где только что стояла Лелька.
Коренастый, толстомордый шофер, возивший снаряды, выковырнул этот осколок, еще горячий, покидал с ладони на ладонь и протянул Лельке:
— Возьми на память. Тебя ведь чуть не убил.
Лелька отмахнулась:
— Если б убил — взяла бы. А так — на что он мне?

2.
Давно уже остались позади и Бульварное кольцо и тихий «Эрмитаж», в котором слышен шорох падающих листьев. Лелька топает по бесконечному асфальтовому тротуару Каляевской и думает, что хорошо бы заприметить водопроводную колонку, остановиться и пожевать хлеб с колбасой, запивая его чистой водичкой. В желудке тогда будет полнее, противогазная сумка на боку легче.
А полный желудок никогда еще не был Лельке в тягость. Особенно с начала войны. Уж чего-чего, а пожевать Лелька всегда любила. Удивительно только, как не разнесло ее с такого аппетита. Фигурка держится не хуже, чем у киноартисток, что в знаменитых фильмах играют.
Колонка отыскалась неожиданно, в коротком боковом переулочке, и на ней лихо, набекрень, сидела командирская фуражка, а рядом, засучив рукава и расстегнув ворот, умывался лейтенант. Был он худенький, поджарый, чернявый и молоденький. Как раз такой, каким и должен быть, по Лелькиному убеждению, настоящий мужчина. Только нос у него был длинноват. Этакий мощный рубильник, Ну, да с носом редко кому везет. У него вот длиннее, чем надо бы, у Лельки — короче. Тоже не радость…
Лелька подошла, остановилась в стороне, не зная отдавать честь или нет. Командир без фуражки, да и глядит в землю, а не на Лельку. И в то же время не отдашь честь — потом неприятностей не оберешься. Такие фрукты встречаются — за одно неотданное приветствие готовы упечь на «губу».
На всякий случай Лелька отдала честь и щелкнула каблуками. Фиг с ним — рука не отвалится.
Лейтенант выпрямился и, вытирая шею громадным носовым платком, спросил:
— Вы ко мне?
— Нет, товарищ лейтенант! — бойко ответила Лелька и снова щелкнула каблуками.— Я к колонке. Я подожду.
— Зачем же, валяйте!
Лейтенант равнодушно скользнул взглядом по Лелькиному лицу, нахлобучил на затылок фуражку и легко, пружинисто пошел в глубь переулка, продолжая на ходу вытирать шею, уши, волосатые руки.
Лелька смотрела ему вслед, и вдруг ей стало до боли обидно, что вот так, незаинтересованно, словно на косоротую старуху, поглядел на нее этот симпатичный, хоть и длинноносый лейтенант. И другие мужчины так же на нее глядят. И дело тут не в выгоревшей форме рядового состава, не в грубых кирзовых сапогах, которые на Лельке. От иной девчонки в точно такой же форме глаз оторвать не могут. А по Лельке скользнут — и в сторонку. Хоть и хороша фигурка.
Позабыв про колбасу и про хлеб, Лелька вытащила из противогазной сумки маленькое круглое зеркальце и стала разглядывать свое лицо.
Просто черт знает, что за физиономия! Курносая, толстогубая, пухлощекая, с резкими косыми складками от уголков рта. Никакой тебе элегантности. Уж чего только Лелька не делала! И губы красила, и пудрилась, и брови выщипывала в тонкую ниточку — ничто не помогало. А мужчин поначалу только вывеска и интересует. Порой вывеска-то блеск, а за ней ничего, пустота, фитюлька. Стоящий человек разберется в этом — и отвалит. Но если вывеска не завлекательная, даже разбираться не захочет.
А ведь с Лелькой никто бы не соскучился. И не то чтобы она специально смешила или веселила. Просто она живет, думает, говорит, делает что-то, а людям вокруг от этого весело. Еще в детдоме одна подруга ей сказала:
— У тебя, Лелька, все мозги смешинками утыканы. Какой извилиной ни шевельнешь — обязательно смешинку заденешь.
И армейская служба, как все в Лелькиной жизни, начиналась со смешного.
На учебном пункте аэростатного полка девчат, только что привезенных из Чернышевских казарм, постригли коротко, «под мальчика», и послали получать форму. А Лелька за формой не спешила — и так не убежит. И потому получила вместо юбки ватные мужские брюки: юбок на всех не хватило.
Вырядилась она в стеганые брюки, в громадные мужские ботинки с черными обмотками, на глазах у подруг сделала характерное мальчишечье движение, будто подбрасывает щиколоткой монету, и обратилась к вошедшему в казарму капитану:
— Дяденька, дайте закурить!
Капитан взорвался:
— Немедленно на «губу»!
— За что? — удивилась Лелька.
— За обращение не по форме! На вас одежда бойца, а не клоуна!
«Губы» на учебном пункте еще не было. Лельку заперли в пустом классе, где по стенам были развешаны наклеенные на марлю таблицы с черными контурами немецких самолетов.
Лелька походила вдоль стен, поглядела на эти контуры, потом спокойненько поснимала все, свернула в пухлый, мягкий рулон и улеглась на полу, примостив этот рулон под голову. И отлично проспала до самого позднего утра. Остальных подняли в шесть, заставили бегать, заниматься гимнастикой, а Лелька и не слыхала подъема. Когда открыли класс, нашли ее все еще спящей на этих таблицах.
Потом Лелька убеждала девчат, что спать на «вражеских самолетах» очень даже удобно. Особенно, когда под боком не тонкая армейская юбка, а толстые, теплые и мягкие ватные штаны. Их теперь и менять на юбку не хочется.
Лелька говорила серьезно, потому что это была святая правда. А девчата смеялись, конечно. И капитан тот смеялся.
Через месяц на этот же самый учебный пункт пришло одной девчонке письмо с Урала, что на фронте погиб брат. Девчонка повалилась с этим письмом на койку и заревела.
К ней подошла подруга — утешать. Но, узнав, в чем дело, тоже заплакала.
Подошла еще одна утешительница. И тоже разрыдалась: у нее на фронте были три брата.
Затем подошла Лелька. Тихо спросила:
— Кто крайний плакать?
И все невольно улыбнулись. И стих плач. А Лелька и вправду не знала, в чем дело. Просто приметила, что подходят одна за другой и начинают реветь. Как тут не подлезть с вопросом?
И все-то вот так в ее жизни: Лелька — всерьез, а людям — смех.
…Ничего нового не сказало Лельке зеркальце, ничем не утешило. И чернявый лейтенантик за это время утопал далеко по переулочку, скрылся за поворотом. Лелька спрятала зеркальце обратно в зеленую противогазную сумку, вынула хлеб, колбасу, складной алюминиевый стаканчик, который выменяла у моториста своего поста на перочинный нож со штопором, и принялась обедать.