3
Перед комиссаром отряда Варвара потишела: когда она начала разговор с крика, комиссар мягко остановил ее:
— Одну минутку. Давайте мы сначала познакомимся, сядем, как у добрых людей заведено, а потом и поговорим.
Был он молод — лет двадцати пяти, но степенен, строг, немногословен и обходителен.
В комнате было голо и сурово. Стол, несколько табуреток, вырезанный из газеты портрет Ленина.
Варвару комиссар усадил к столу, сам сел напротив, а детям, сбившимся у порога, велел:
— Берите табуретки, рассаживайтесь.— Когда уселись, представился: — Меня зовут Федор Данилович Витеорец. Я здесь неподалеку учительствовал — в Монастырщине. А вас как?
На узком лице благожелательно, но холодновато поблескивали синие глаза. Тихий твердый голос и располагал к нему собеседника и держал поодаль. Его манеры, тонкие черты лица, «городские» залысины и вежливая речь произвели на Варвару успокаивающее действие. И в то же время всколыхнулась с новой силой в душе обида: вот ведь справедливый человек, сразу видно, а как же так получается, что люди из его отряда грабят?
— Сеянка Варвара,— ответила она хотя и без прежней агрессивности, но довольно сухо и неприветливо.— Попросту Варка Пилипиха. И хватит церемоний! Я к вам пришла не чаи гонять, а жаловаться. И ругаться.
Комиссар едва заметно усмехнулся.
— Хорошо, жалуйтесь и ругайтесь. Но отчество свое все же скажите. Я не привык, знаете, незнакомого человека…
— Макаровна,— хмуро оборвала Варвара.— А теперь слушайте мое дело. Вот вы мне дайте ответ, як комиссар: дозволяется вашим партизанам ночью делать труску населения чи не дозволяется?
— Что это значит — «трус»?
— Коли дозволяется, то у вас и название есть свое, я его не знаю. А по-простому, в народе, от веку это называлось грабеж.
— Вы расскажите, что случилось.
Хотя Варвара ударилась в мельчайшие подробности, не относящиеся, по мнению Велика, к делу, комиссар ее ни разу не перебил. Он слушал с большим вниманием, но по мере се рассказа синие глаза его все больше леденели, менялось выражение лица. И Варвара, взглянув несколько раз в это изменившееся, отчужденное лицо, сбавила тон.
— Я ведь что? — стала она объяснять.— Коли дозволяется, что ж… Хай будет для моей души обида — никому дела няма. Я темная деревенская женщина, что с меня возьмешь?
— Вы правильно это назвали, Варвара Макаровна,— сказал комиссар каким-то другим, много похолодевшим голосом.— Так оно и у нас называется — грабеж. Вы могли бы узнать этого человека?
— Да с закрытыми вочами, каб его Пярун спалив! Ен як стрелял мне под ноги, я глядела прямо ему в лицо, и оно у меня огнем выжглось в голове.
— Хорошо. Посидите здесь.
Сидеть им пришлось довольно долго. Велик, наслушавшийся всяких историй, да и сам побывавший в переделках, почувствовал беспокойство: во время войны заранее никогда нельзя предвидеть, как обернется дело — сейчас ты вроде прав, а через пять минут, глядишь, дело повернулось не к добру. Остальным тоже было не по себе.
— Вот, завела нас,— зло сказал Лявон.— Тряпок ей жалко.
— Ай, да молчи ты, каб тебя…— огрызнулась Варвара, и в голосе ее пробилась неуверенность.
— Ничего, наше дело правое.
Хотя слова Велика, сказанные не столько ей, сколько себе в утешение, прозвучали довольно неуверенно, Варвара взглянула на Велика с признательностью.
Наконец вошел партизан и велел следовать за ним.
— Дети пусть остаются,— произнес он без всякого выражения.
— Нет! — вскрикнула она и бросилась к Лявону. Обхватила его, вырывавшегося, за плечи и прижала к себе.— Без деток не ступлю ни шагу! Чему быть, так всем вместе.
Партизан удивленно пожал плечами.

4
На площади перед церковью был выстроен весь отряд. Шагах в десяти перед шеренгами стояли трое, среди них комиссар.
— Пойдемте, Варвара Макаровна,— произнес он, когда Варварино «подразделение» приблизилось к ним.
Он провел ее к правому флангу, затем они медленно двинулись вдоль строя — она впереди, он сзади. Варвара шла, не останавливаясь, то и дело вскидывая взгляд и снова его потупляя. Напряженные лица партизан, их тяжелые глаза, в которых перемешались изумленне, стыд и укор, действовали на нее угнетающе и, казалось, давили к земле. Вскоре она остановилась и повернулась к комиссару.
— Ай, да каб их раки зъели, эти тряпки! Не могу я, товарищ начальник!
— Нет уж, Варвара Макаровна,— ответил он.— Это не личное ваше дело. Прошу вперед.
Они двинулись дальше, и всего через каких-нибудь пять шагов Варвара, вскинув взгляд, встретилась глазами со своим обидчиком. Лицо ночного гостя было белее его новенького хрусткого полушубка, плотно сжатые губы тоже побелели, и даже глаза, показалось ей, тоже подернулись белой пеленой. И в них ничего не осталось, кроме ужаса, как будто он увидел собственную смерть.
Он был молодой, туголицый, без единой морщинки. Ночью, в неверном свете лучины, выглядел старше.
Варвара видела, что сейчас ему хочется убежать, провалиться сквозь землю, раствориться в морозном воздухе, ей стало жалко его, тварину, и она хотела сделать вид, что не признала, и пройти мимо, но вдруг почувствовала, что не может этого сделать — непонятная сила властно направляла ее действия.
— Ен,— тихо, вроде бы даже виновато сказала она комиссару и, сгорбившись, зашагала прочь от строя.
— Да нет…— Обидчик не смог вытолкнуть из себя больше ни слова, только вхолостую разевал рот.
Когда комиссар скомандовал ему выйти из строя, он не понял, и пришлось повторить приказание.
По другой команде из строя вышли и направились в деревню двое партизан.
Наступило ожидание. Безмолвно стояла небольшая группа командиров, поодаль молчаливо жалось к Варваре ее «подразделение». Только из партизанских рядов слышались негромкие разговоры. Над головами плавали перистые облака табачного дыма.
Наконец появились те двое, подошли к командирам. Один из них, высокий, в длинной шинели и кубанке с красным верхом, подал комиссару какой-то сверток. Федор Данилович подозвал Варвару и стал показывать ей вещи, что были в свертке.
— Ваши?
— Наши,— все тем же тихим и виноватым голосом ответила Варвара.
— Хорошо. Мы вам их вернем.
Потом он показывал эти вещи туголицему, тот что-то отвечал, и один из стоявших рядом с комиссаром партизан записывал его ответы.
Посовещавшись в стороне, подошли к командиру отряда. Выслушав комиссара, тот выступил вперед. Он выделялся среди остальных военным комсоставовским обмундированием — полушубок, стального цвета меховая ушанка, хромовые сапоги. По его команде отряд быстро перестроился, образовав прямоугольник без одной стороны.
Комиссар вытащил из свертка ситцевое, белое в синих цветочках платьице и поднял его над головой:
— Вы видите эту детскую одежонку? Ее носила маленькая дочь лейтенанта Красной Армии, погибшего в бою с белофиннами. И вот ночью в хату этой девочки пришел мародер и ограбил ее, отнял вот это платье. Такие, как этот, подрывают у народа веру в партизан, отрывают нас от народной почвы, вредят нашему делу больше, чем вражеские солдаты, стреляющие в нас… Военно-полевой суд партизанского отряда имени Янки Купалы приговорил Сокольского Филиппа Максимовича за мародерство к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно.
— Нет! — дико закричал Сокольский, затряс головой и, почему-то опустившись на четвереньки, пополз к комиссару.— Первый раз! Я не знал! Матушка моя, что ж это они со мной хотят сделать! Да простите же!
Выбежавшие из строя партизаны подхватили его под руки и повели, рыдающего, запинающегося на каждом шагу, к церковной стене.
Тут на колени перед комиссаром повалилась Варвара.
— Не треба, золотой мой! Да няхай оно схватится огнем, это барахло! Нявжо можно за тряпку живую душу губить?
— Встаньте, Варвара Макаровна! — сурово и осуждающе приказал комиссар.— Не за тряпки его караем — за нарушение справедливости. Он предал наше знамя. У народных мстителей должны быть чистые руки и чистая совесть. А он, наверно, адресом ошибся — ему не к нам надо было идти.