5
Ночь была темная, накрапывал холодный дождик. Скользкая дорога, вся в выбоинах и колдобинах, шла сначала берегом озера, а потом вползла в кустарник и начала петлять, обходя неудобные для проезда места. В Монастырщине стояли партизаны, и непонятно было, кто по дороге ездит. А ездили ж, раз не заросла.
— Знаешь,— сказал Шурчик, и в голосе его пробилась горделивая нотка,— в костеле, когда я кинулся на Никанора, у меня как будто что-то развязалось в середке. И я перестал трусить. Конечно, одному ночью боязно идти к партизанам, но это не трусость. Я все равно пошел бы — и без тебя.
Они брели и брели, с трудом выдирая из грязи ноги, думая каждый о своем. Ребята потеряли счет времени — сколько уже идут, долго ли идти еще. Им казалось, что путь этот никогда не кончится.
Когда вышли из кустов на чистое место, и перед ними выросла хата, и чей-то ломающийся басок громко, на всю ночь, крикнул: «Кто идет?» — Велик от неожиданности упал на землю, а Шурчик, ничего не успев сообразить, прыгнул в сторону. Еще не коснувшись ногами земли, он понял, что сделал глупость, может, непоправимую, и закричал:
— Свои! К вам я!
Заглушив его крик, громыхнул — будто раскололось небо — выстрел. Прямо над ухом Велика противно визгнула пуля.
Возле хаты послышался шум голосов, лязг оружия.
— Туда побежал. Я только крикнул: «Кто идет?», а он сразу побежал.
— Один?
— Вроде один, а может, не один — ничего ж не видно.
— Так, Сидоренко и Тростинин — по дороге. Дмитрнев — со мной…
Велик лежал в дорожной грязи и, приподняв голову, ждал: вот сейчас подаст голос Шурчик, обязательно подаст, как же иначе? Зачем же шли? Но Шурчик молчал, и мысли у Велика забегали, заметались… Да что у него, язык отнялся от страха, что ли? Или он… Неужели перепугался так, что драпанул? А как же теперь? Вот прямо сюда кто-то правит осторожные шаги. Сейчас Велика найдут, и тогда уж не поверят ни одному слову, потому что он будет пойманный, а не добровольно пришедший. Велик поспешно крикнул истончавшим от волнения голосом:
— Дяденька, не стреляйте, мы к вам! — и вжался щекой в грязь, боясь выстрела.
Шаги стихли. После недолгого молчания хрипловатый голос властно скомандовал:
— Эй ты! Бегом сюда!
— Иду, иду, дяденька, иду, иду,— затараторил Велик, поднимаясь.— Только не стреляйте, ладно?
Вскоре он сидел в теплой хате, дул на закоченевшие пальцы и с беспокойством прислушивался к телефонному разговору, который вел с кем-то обладатель хрипловатого голоса. Получалось так, что тот, кому сообщили о Велике, по-видимому, не очень торопился доложить начальнику, и это уязвляло хрипловатого, он горячился, доказывая, что дело не терпит отлагательства.
Положив трубку, он крикнул:
— Сидоренко! Отведи мальчика в штаб. Высокий, худой Сидоренко взял автомат, мотнул головой.
— Пошли!
Выйдя из хаты. Велик едва не споткнулся о какой-то не то чурбак, не то куль.
— Подожди,— сказал Сидоренко и включил «батарейку» — ручной фонарик.
Рассеянный пучок света скользнул по земле и замер на грязном человеческом лице. В расширенных зрачках дрожали огоньки, и Велику почудилось, что, увидев его, глаза мертвого ожили и начали меняться черты лица. Он отпрянул — это был Шурчик.
— Заблудились вы, что ли? — вздохнув, спросил Сидоренко.
С трудом проталкивая слова через пересохшее горло. Велик ответил:
— К вам шли… А вы его… эх! Она ж теперь… тетка Катерина…
— Да наш тоже… парнишка… испугался…
Минут пятнадцать они пробирались по затопленной жидкой грязью улице мимо темных домов и шатких изгородей — приходилось то и дело хвататься за них. Наконец пришлепали к дому побольше других, с двумя крылечками
В маленькой прихожей их встретил дежурный. Отпустив Сидоренко, он провел Велика в соседнюю комнату. Здесь стояли два конторских стола, несколько табуреток. На одном столе тускло, последним мерцанием горела керосиновая лампа-семилинейка, освещая комнату неровным полусветом.
Велик потоптался у двери, нерешительно поздоровался.
— Иди сюда,— приказал один из сидевших за столом.— Садись. Слушаем.
У него было резко очерченное продолговатое лицо, густая черная шевелюра, шрам на лбу. Смотрел он сурово и неодобрительно, чуть исподлобья.
Велик смешался, забормотал:
— Я… это… ну..
Рядом с черноволосым сидел пожилой широколицый мужчина с седыми жидкими волосами и мясистым носом. Он рассматривал мальчика с любопытством и сочувственно.
Командиры были одеты в красноармейскую форму. Когда один из них прибавил свету. Велик увидел у них на гимнастерках петлицы, а на петлицах — знаки различия: у седого три кубика, у черноволосого шпалу. И ему стало так легко, будто он долго плыл через озеро и не чаял уже переплыть его и вдруг его нога задела песчаное дно. Он смотрел на эти петлицы, эти кубики и шпалы и не мог от волнения выговорить ни слова.
— Не волнуйся, пожалуйста,— сказал седой мягко, ободряюще.— Расскажи нам, кто ты, откуда, зачем.
6
Смоленский полк партизан вступил в Шурею на рассвете. После того как трое разведчиков, которых привел Велик, встретились с Черкаловым, парнишка посчитал свое дело сделанным.
Теперь он пошел бродить по людным улицам. Подходил то к одной, то к другой кучке партизан, прислушивался к разговорам и никак не мог наслушаться и наглядеться. Ведь два года все втайне вздыхали: когда же увидим наших? Обрыдло спотыкаться глазами о чужие мундиры, чужие эмблемы, слышать чужую речь. Чужую не только немецкую, но и русскую чужую — разговоры предателей. Временами накатывало отчаяние: да есть ли где-нибудь вообще наши? И вот — есть.
Возле костела стоял партизанский танк. Трое танкистов сидели на броне и курили.
— Надо бы раздолбать эту пирамиду Хеопса,— сказал один из танкистов, кивая на каменную громаду костела.— Мы тут вряд ли долго задержимся, а для фашистского гарнизона это прекрасное укрепление.
— Нельзя, поди-ка,— отозвался другой.— Закричат: партизаны разрушают католические храмы.
— Ну и пусть. В первую голову надо учитывать военные соображения.
— Все надо учитывать,— сказал третий.
Мимо процокали всадники в лихо сдвинутых на затылок кубанках. В числе других мальчишек Велик увязался за ними. Всадники спешились у штаба. Здесь вокруг полевой кухни группами и в одиночку завтракали партизаны.
Дразняще пахло мясными щами и пшенной кашей. У Велика затосковало в животе, и он подумал, что надо возвращаться к своему шалашу. Но все в нем восстало против этого. Что он скажет тетке Катерине? И вообще — как жить в этой семье после Шурчиковой гибели? Ведь он, Велик, станет ежедневным, ежечасным, ежеминутным напоминанием об этом горе.
Но куда ж деваться? А что если попроситься к партизанам? Вот было бы да!.. В первый момент ему показалось, что нет ничего проще — подошел и сказал: «Дяденька, возьмите меня с собой». Однако как только он зримо представил себе, что подойдет к этому вот рыжеусому толстяку, дело осветилось совсем другим светом. Рыжеусый его, Велика, не знает, с какой стати он возьмет с собой первого встречного пацана? Да если б и захотел — наверно, не имеет права. Единственно, к кому он мог обратиться с надеждой на успех,— это к партизанским командирам, у которых был ночью в Монастырщине. Но где их найдешь? Из штаба они уехали, партизаны, у которых Велик спрашивал о них, только плечами пожимали:
— Разве ж начальство докладывает нам, куда оно и зачем?
Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.