Маргарита Ногтева Все, о чем я хочу здесь рассказать, произошло со мной в пору безраздельного моего увлечения баженовским зодчеством. Каждый дом, каждый камень, который только по  слухам принадлежал творящей руке Баженова, неудержимо привлекал меня.

…В Раменском музее — безлюдном и прохладном — время как будто остановилось. Бронзовые часы с бряцающим на лире Аполлоном давно не шли, старый клавесин безмолвствовал, и только зеркальный шкаф из красного дерева, принадлежавший некогда декабристу Фонвизину, еще пытался наладить связь с настоящим. В зеркалах я увидела свое лицо, а в глубине, за ним, в золоченой раме салонный портрет внучки Суворова княжны Талызиной. Между палисандровым ларцом и ломберным столом — баженовское лицо и несколько видов Быковского ансамбля, приписываемого Баженову: пруд, элегическая беседка посреди острова, спускающаяся к воде мраморная лестница и дворец, возвышающийся на холме, словно ковчег. Солнечный луч, пробивающийся сквозь узкое церковное окно, осветил крутую лестницу, ведущую наверх. Она вела под самый купол, и я очутилась в небольшом зале, отведенном под выставку картин местной художницы А. Я. Новиковой. Каково же было мое удивление, когда я вновь увидела любезные моему сердцу дворцы Казакова и Баженова — то в охре, то в сурике, то в хрупкой серебристой дымке. Короткие и значительные, как новеллы, картины эти искали случая заговорить о самой художнице, словно без нее застывшая красота архитектуры не имела никакого смысла.

Внимание привлекал и портрет старика — розовое, гладкое лицо его хранило следы былой красоты, а всевидящие глаза поражали страстью, силой, энергией. Под картиной на табличке я прочла: «Портрет Д. И. Архангельского». Это имя мне пока еще ничего не говорило, но уже интуиция подсказывала, что он непременно художник, наставник Новиковой. Кто была Антонина Яковлевна Новикова, я сразу же узнала. Местную учительницу рисования в Раменском знали почти все — от мала до велика. Люди посолиднее помнили ее еще молоденькой учительницей, появившейся в Раменском вскоре после войны.

На ее уроках вечно царил праздник вдохновенного творчества. А самые младшие жители города самозабвенно играли «в Антонину Яковлевну» — рисовали, клеили, лепили, вышивали так, как учила этому она сама — мастерица на все руки. Бывает так: впервые встретишь человека, а кажется, что знаком с ним давным-давно. Именно такой я себе ее и представляла — экзальтированная, темпераментная, красивая женщина. Черные волосы затянуты узлом. В комнате, куда я вошла, был живописный уют и беспорядок. Всюду картины, рисунки, акварели, изощренные вышивки, статуэтки. Одна наивная глиняная фигурка меня развеселила, а этикетка, прикрепленная к ней, растрогала: «Люда Синицина, 3-й класс». Разговор поначалу вертится вокруг школьных дел. — Недавно,— рассказывает Новикова,— вызывает меня директор соседней школы и говорит: «Антонина Яковлевна, хотите счастья?» «Кто же,— отвечаю,— не хочет?» «Тогда,— продолжает он,— соглашайтесь вести у нас уроки черчения и рисования». Она знает, что такое счастье. Это неутомимый поиск прекрасного. Много дорог исходила она со своими учениками, прежде чем решилась создать этот живописный цикл «Памятники архитектуры Подмосковья».

Работа захватила ее целиком. Не заметила, как осень подошла. Спохватилась, когда повалил снег и пальцы окоченели. Писать стало невыносимо трудно, но еще труднее было прервать работу. С нетерпением дождалась весны. Она исколесила на автобусах и попутных машинах весь район и открыла немало прекрасных уголков старины. — Представьте,— восторженно говорит она,— я стала невольно завидовать людям, живущим рядом с такой красотой. Работая, она думала о своих учениках. Для них, для будущего поколения создавались эти картины, полные тихого и доброго удивления перед мудрой красотой зодчества. Словно реставратор, Новикова сообщала зданиям ту эмоциональную силу, которая двигала зодчими, создававшими эти творения. Заговорили о Баженове. Мне вспомнились Быковский ансамбль и примыкающая к нему Владимирская церковь, окрашенная Новиковой малиновыми отблесками далекого заката. — Баженовский дворец я писала на закате солнца, и страшно мне было прикасаться к холсту. Мне говорили, что это лебединая песнь Баженова, и слышно было, как она звучала…

Писать пейзажи я начала недавно по совету моего большого друга художника Архангельского. Вы видели его портрет в музее? Когда я писала его, то он мне признался, что за всю жизнь согласился позировать только Пластову и мне. Вы спросите, при чем тут Пластов? Архангельский — первый симбирский учитель Пластова, акварелист, великолепный мастер пейзажа.

Когда однажды на выставку местных художников я представила портрет матери, художник Архангельский разыскал меня. …Вечером мы пили чай у Архангельского. Сам он был учеником Пузыревского — самого знаменитого в то время художника Симбирска. Если вы видели когда-нибудь в Ульяновском художественном музее портрет Кукольника, по непонятной причине не оконченный Брюлловым, то знайте: он из коллекции Пузыревского. Ученик Пузыревского стал учителем Пластова и близким другом его на всю жизнь. Не часто так бывает, но посмертная слава Пластова зажглась в доме учителя, как светильник, озарявший простые и суровые будни стариковской жизни. Учитель Пластова был убежденный акварелист. Он рисовал только акварели, рисовал их и сейчас, несмотря на свои 87 лет.

Со стороны казалось, что давным-давно, в незапамятные времена, вступил он в заговор с природой и все еще мучился невысказанной тайной. Нет, он не боялся проговориться. Он боялся замолчать, ибо всю жизнь искал средство выразить невыразимое… — Я теперь пишу только облака,— суетился старик, рассаживая нас так, чтобы удобно было рассматривать его новые акварели.— Глядите, одни облака. А еще люблю одуванчики. В них есть что-то общее с облаками: дунешь — и нет его, исчез, испарился, словно и не существовал никогда. У меня правило: если что-нибудь захочется нарисовать, делать это немедленно, никогда не откладывать. Однажды в лесу увидел опенки, и сразу они мне приглянулись. Остановился. Стал рисовать. Мои спутники меня засмеяли: ну и пень, ну и грибы! И ушли дальше в лес. А я остался. Пусть, думаю, смеются. Часа через три вернулись они злые и усталые: грибов не нашли. А я торжествую: у меня грибы! Вот какой я хитрый!..

Старик действительно хитрый. Он понимает язык птиц и зверей, и они доверчиво льнут к нему, словно завороженный заяц, что встал, как вкопанный, увидев на картине знакомую лесную поляну, или синица, что повадилась к нему прополаскивать себе горлышко водой из жестянки, куда он обмакивал свою кисточку… Волга — его колыбель. Он показывает свои старые волжские акварели, Волгу начала века, с медлительными барками, длинными баржами, огибающими пустынные песчаные отмели, над которыми сгустились облака. — А ведь и тогда я умел рисовать облака! — Художник словно удивлен самому себе. А вы не видели моих интерьеров,— спохватился художник и распаковал еще одну папку с акварельными рисунками. «Интерьеры» — это внутренняя жизнь художника в избушке на краю поселка зимой, когда снежные сугробы вплотную подступали к окнам, а мороз скрипел на крыльце своими белыми сапожками.

Тогда, как маков цвет, пламенел огонь в печи, сумерки прятались за печь, а в комнате воцарялся вечерний уют. А уют — как гость. Вот он садится за стол, накрытый белой праздничной скатертью, посреди которой густо синеет гжельский пузатый чайник. Он, словно сказочная птица Сирин, окружен птенцами: красными круглыми чашками. «Интерьеры» восхитили Пластова. Лет десять назад Архангельский гостил у Пластова в Прислонихе. Было лето, и на задворках цвела глухая крапива — нестерпимый соблазн для акварелиста. Был пасмурный серебрящийся день, когда Архангельский задумал создать серию рисунков под названием «Прислониха». Закончил он свою работу с первым снегом. В этой серии незримо присутствует сам Пластов…

А в избе мыли полы, во дворе кудахтали куры, и миролюбивый теленок лениво жевал своими теплыми губами воротник рабочей блузы художника. Прислониха признала его своим родным. В то же лето Пластов написал портрет учителя. Он усадил его сбоку от кона на фоне бревенчатой стены. Щеки чуть розовеют, словно от робкого первого морозца. Глаза полны колодезной чистоты и голубоватой глубины. Старик нахохлился, и было в его облике нечто голубиное… Его нежно любила внучка — сноровистая, неугомонная, длинноногая спортсменка, которая если и признавала отдых, то только на привалах. Они и жили вдвоем — дед и внучка. Была еще мохнатая синтетическая собачонка, которая весело трясла ушами, когда приходили гости, и удрученно покачивала головой, когда они прощались.

«Жизнь без труда — воровство, а без искусства — варварство» — таков был неписаный закон этого дома, в котором единственным богом признавался труд, а единственным кумиром оставалось искусство. Поздней ночью мы расстались с Архангельским. — Хотите, я напишу ваш портрет? —  предложила мне на прощание Новикова. Я восхищенно взглянула на нее и отрешенно улыбнулась. В ушах у меня еще стоял звон тяжелой гжельской посуды, раскрашенной волшебными перьями птицы Сирин. Свет в окне художника погас. Мы стояли у автобусной остановки при свете уличного фонаря, раскачивающегося от ветра. Над нами пролетали крылатые тени. И, глядя на одухотворенную возвышенной страстью женщину, еще, как и я, взволнованную необычной удивительной встречей с человеком, чья жизнь была посвящена высокому служению прекрасному, я вдруг явственно скорее ощутила, чем почувствовала зачем, она написала его портрет…

Журнал «Юность» № 3 март 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Александр Перевозчиков Академии художеств СССР — двадцать пять лет. В начале нового года в Центральном выставочном зале и в залах академии на Кропоткинской улице открылись юбилейные выставки мастеров советского изобразительного искусства, посвященные преобразованию Всероссийской академии художеств в Академию художеств СССР.

История академии не знала представительнее форума, столь изобилующего прославленными именами, нежели эти экспозиции. С исчерпывающей полнотой и наглядностью большое разноречивое искусство страны представлено здесь высокими образцами творчества патриархов советской культуры, непосредственных преемников русского демократического искусства — В. К. Бялыницкого-Бирули, В. Бакшеева, И. Грабаря, С. Коненкова, П. Кончаловского, М. Сарьяна, К. Юона, В. Фаворского и значительнейшими, лучшими произведениями мастеров последующих и ближайших к нам поколений — А. Дейнеки, 3. Азгура, В. Ефанова, Б. Иогансона, П. Корина, Кукрыниксов, В. Мухиной, Г. Нисского, Г. Коржева, Л. Кербеля, Т. Яблонской, Т. Салахова, Г. Иокубониса и многих других художников нашего времени. Мы выбрали для нашей вкладки несколько произведений действительных членов и членов-корреспондентов Академии художеств, в которых запечатлена молодость страны. Картина А. Моравова «В областном загсе» рассказывает о молодежи конца двадцатых годов. К председателю сельского Совета ввалилась и заполнила все пространство избы веселая свадьба. Счастливые лица жениха и невесты, яркие по колориту полушалки девушек, фигурка читающей газету у окна и, как напоминание о недавно закончившейся войне — остроконечная буденновка жениха — сколько во всем этом примет нового, начинающего утверждать себя строя! Художник, не скрывая своей гордой и радостной сопричастности изображенному, бережно переносит на полотно эти приметы нового быта, которые в живописной трактовке мастера вырастают до символов обобщающего значения. Имя народного художника СССР Ю. Непринцева прочно ассоциируется с его широко известной серией офортов «Ленинградцы», циклом портретов современников, но, прежде всего, конечно, с его знаменитой картиной «Отдых после боя», которая вспоминается так же легко, как стихи о Василии Теркине. Грозной теме — тревожной теме войны — посвящена одна из его работ последних лет, «Вот солдаты идут». От этого полотна словно пахнуло пороховой гарью, дымом гигантских пожарищ. Черные, зловещие пятна опаленной земли с одинокими уцелевшими колосками, по которой идут солдаты, мчатся танки… Прекрасные и яростные будни первопроходцев целины запечатлены народным художником РСФСР Д. Мочальским. Автор серии картин, посвященных жизни молодежи, строившей первые целинные колхозы и совхозы, он хорошо знаком с бытом новоселов.

Сдержанность, простота, пластичность — таков стиль полотен заслуженного деятеля искусств Латвийской ССР И. Зариня. Строгие, мужественные по духу, незамысловатые в композиционном отношении, полотна И. Зариня очень эмоциональны. Это достигается умелым сочетанием ритмических, тональных, цветовых элементов. Слог живописи И. Зариня — романтически окрашенный, песенно-нежный. Мастер жанровых картин, живописец нередко выступает в амплуа портретиста и книжного графика. Жанровый портрет молодой девушки — последняя работа его как портретиста. Произведения народного художника СССР И. Клычева посвящены жизни и природе Туркмении. Краски, вобравшие в себя сочную яркость южного солнца, создают на полотне затейливый и прихотливый узор, чем-то напоминающий декор изделий народного промысла, старейшего из национальных искусств Туркменистана — коврового ткачества. «Ковровщицы»— одна из последних работ мастера. Многофигурные композиции, живописно инкрустированные множеством конкретных деталей быта, создают особенную красочную «среду обитания» его героев.

В творчестве мастера лирической композиции народного художника Юрия Пименова полотна, посвященные молодежи, занимают особое место. Широко известны его «Свадьба на завтрашней улице», «Задумчивая девушка», «Спор». Эти картины отличает неповторимая красочность. Мастеру жанра всегда было интересно неодноразовое обращение к одной и той же теме. Возможность неодинакового ее прочтения захватывала его как художника, захватывала и зрителя. Такие приглянувшиеся ему темы Ю. Пименов разрабатывает с величайшим тщанием и любовью, добиваясь праздничного звучания цветовой гаммы,— и тогда кисть художника создавала такие шедевры, как цикл картин и графических листов «Рассказы о москвичах» или серия полотен «Новые кварталы», за которую он был удостоен Ленинской премии. «В горах» — так называется полотно народного художника Армении Г. Ханджяна, пленяющее ясностью живописного языка, чистотой линий, непосредственностью исполнения. Хорошо поставленный рисунок поддерживается мягким колоритом и являет собой ту строгую в своей красоте и законченности пластику формы, которая надолго запоминается… Знакомство с экспозицией выставки дает непреходящее ощущение актуальности — время приобретает смысл и значение социальной категории. Атмосфера Революции, строек, Отечественной войны против фашизма, атмосфера «земли молодости» — живет в полотнах академиков, воссоздавая живописную летопись страны, ее лучшие и драматические картины, запечатлевшие навек для потомков путь советского народа, историческую эпоху строительства социалистического общества.
Журнал «Юность» № 3 март 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Дневник критика Андрей Турков

Критику нередко называют передним краем литературы. Это не только лестно. Это ко многому обязывает. Известное постановление ЦК КПСС, принятое более двух лет назад, снова напомнило нам об огромной ответственности, лежащей на этом роде литературы.
Вероятно, нелишне попробовать отдать себе отчет в том, как выглядит наша критика сейчас, как она справляется со своими задачами. В небольшой статье бесконечно трудно, если вообще возможно, обозреть весь многостраничный критический фронт — от краткого газетного отклика до монографии. Поэтому я задаюсь куда более скромной задачей — полистать критические статьи и рецензии, опубликованные в прошлом году в некоторых наших ведущих литературно-художественных журналах. Помимо трех китов, на которых некогда почти полностью держался наш критический мир — «Знамени», «Нового мира» и «Октября»,— я включаю в круг своих наблюдений «Москву» и «Наш современник». Не за тем, чтобы претендовать на исчерпывающую характеристику всего, что напечатано критическими отделами всех этих пяти журналов, но дабы попытаться уловить основное биение пульса сегодняшней критики и его перебои. У каждого из названных журналов есть своя позиция, и я бы покривил душой, сказав, что отношусь к ним одинаково и полностью застрахован от всякой субъективности. Человек есмь! Но это не мешает мне видеть, что на счету каждого издания — свои удачи, свои шаги вперед, порой развивающие давние традиции, а порой разрывающие с дурными. Почти общей тенденцией всех московских журналов является стремление к возможно более полному, широкому освещению нашей многонациональной литературы. Это сказывается и в проблемных статьях, где часто и охотно сопоставляется творчество разноязыких писателей (например, статьи И. Гринберга, А. Овчаренко в «Москве», 3. Богдановой в «Знамени», Л. Якименко, Б. Панкина в «Новом мире»). Это сказывается и в заметно выросшем количестве статей и рецензий, специально посвященных искусству и литературе братских республик.

Судите сами: в центре внимания критики оказались последние повести Василя Быкова и «Хатынская повесть» Александра Адамовича, вызвавшие почти одновременный отклик в нескольких журналах. Лишь немногие из русских писателей могли бы похвастаться таким количеством отзывов, причем столь дружно благоприятных. «Итальянская мозаика» азербайджанца Имрана Касумова отмечена двумя рецензиями, дважды рецензировались последние работы Ювана ШесталоваДважды обращались названные журналы к современной эстонской прозе: с вдумчивой рецензией, фактически даже статьей о романах Энна Ветемаа выступил в «Новом мире» И. Золотусский, а «Москва» откликнулась на сборник новелл старейшего прозаика Эрни Крустена. «Октябрь» своевременно и высоко оценил выход в «Библиотеке поэта» сборника литовских авторов XX века. Резензировались также книги абхазца Баграта Шинкубы, тувинца М. Кенин-Лопсана, латыша В. Ламса, казахов М. Каратаева, Д. Мулдагалиева, таджика М. Каноата, грузина Э. Зедгинидзе… И, право, учитывая ограниченность журнальной площади, нельзя не признать это хорошим вкладом в пропаганду национальных литератур. Старались наши столичные журналы перешагнуть и через некоторые другие «барьеры», помимо языковых.

С удовлетворением встречаешь, например, в «Октябре» быстрый и оперативный отклик на некоторые произведения, появившиеся в «Новом мире»,— уже не только традиционно негативные, как статья В. Староверова, но и весьма объективные — о стихах Е. Винокурова и рассказе В. Катаева. Нас, критиков, часто и нередко справедливо упрекают за злоупотребление длинными перечнями книг и имен. Но что делать автору, когда ему хочется воспользоваться редким случаем и хотя бы таким заведомо скромным способом все-таки помянуть добром работу многих своих коллег, затерянную, как принято выражаться, на журнальных «задворках», где ее не всегда заметят и оценят по достоинству? А я, как сказано у Б. Ахмадулиной применительно к ее цеху, «люблю товарищей моих» (опять-таки не всех, конечно!). Радостно и даже порой завидно читать такие острые, вдумчивые, выходящие за узколитературные рамки работы, как рецензии А. Марченко на повесть И. Велембовской «Сладкая женщина» или Г. Трефиловой на «Сад камней» Д. Гранина, как статья Б. Панкина «С точки зрения художника» («Новый мир») или В. Шкловского «Струна звенит в тумане» («Знамя»), как умный, объективный анализ стихов Е. Евтушенко Вл. Соловьевым («Новый мир») и двухтомника Н. Брауна Львом Озеровым («Москва»), как статьи В. Гусева о новом издании стихов В. Луговского («Новый мир») и В. Дементьева о Н. Рубцове (««Москва»), Спасибо «Нашему современнику» за обстоятельные статьи Л. Емельянова о прозе В. Шукшина и К. Яновского о рассказах В. Сапожникова, за доброе слово, сказанное В. Кожиновым о волжском поэте Ф. Сухове, и за отличный, взволнованный, задевающий за живое всех, кому памятна война, литературный портрет Ю. Бондарева, написанный М. Кузнецовым! Но тут я все же прерву свою здравицу, чтобы при помощи одной параллели напомнить всем нам, что удачи удачами, а на лаврах почивать у нас еще особых оснований нет. Редкому автору посчастливилось прочесть в один и тот же год целых два «литературных портрета», ему посвященных, как это случилось с Ю. Бондаревым.

Я думаю, иногда прочитанное не могло не прийтись ему по сердцу: «Горячий снег» — роман о тайне подвига наших людей. Почему же тайна, разве об этом мало написано? Написано много, но все равно происходящее в человеке на грани «быть или не быть» еще остается тайной, и всякое новое талантливое слово об этом бесконечно ценно». Я читаю эти строки М. Кузнецова и по какой-то аналогии вспоминаю эпизод из прекрасного очерка Р. Бершадского, где было рассказано об одном из непогибших героев-панфиловцев, который совершенно было разочаровал слушавших его газетчиков своей «ординарностью», пока вдруг в ответ на чей-то уже вяло-любопытствующий вопрос, а не страшно ли ему было идти против танка, не сказал: «Кому страшно? Мне страшно? Нет… это ему должно было в танке страшно стать, если я против него в одной гимнастерочке не боюсь!!» Статья М. Кузнецова не лишняя похвала автору, ее ценность в том, что она, выражаясь патетически, написана его однополчанином по войне, жизни, литературе.

Но вот перед нами другой портрет: «Злая февральская поземка мечется по Тверскому бульвару… По дорожке медленно идет человек. Поднят воротник, и, кажется, задумавшись о чем-то, он ничего не замечает. И вдруг внезапно останавливается, вглядываясь в освещенные окна отступившего в самую глубину сквера дома. …Человек останавливается здесь каждый раз, когда оказывается рядом. Не может не остановиться. Литературный институт. Он вспоминает, как заполнял, переступив его порог, свою «Автобиографию». Таков портрет Ю. Бондарева работы А. Елкина («Москва» № 2). Я даже не успел еще разобраться в своих ощущениях от него, как вскоре натолкнулся еще на один портрет той же кисти — «Невская баллада» («Москва», № : «…давно знаю его. Видел и на Пискаревском кладбище. Обнажив голову, стоял он у страшной надписи: «658 550 ленинградцев погибло от артобстрелов, бомбардировок и голода». Обожженные руины стоявшего насмерть Орешка. Маковский поднимает с земли порыжевший осколок. Задумался, рассматривая его. Бездонной белой ночью медленно идет по набережной». Мне кажется, что критику вряд ли стоит перебивать хлеб у фоторепортера, который с бойкостью, излишней даже для этой профессии, стремится «щелкнуть» знаменитость на «эффектном» фоне, не особенно задумываясь над тем, насколько тактичным выйдет снимок. «Невская баллада» — статья юбилейная, а я не собирался говорить об этом критическом жанре.

Но в этих двух статьях проглянуло то досадное качество, для характеристики которого я выйду за временные и журнальные рамки и прибегну к цитате из одной газеты. «У него,— говорилось там об очередном юбиляре,— твердая творческая позиция: жизнь — великий аккумулятор любого искусства… Жизнь — это то неиссякаемое светило, которое согревает творчество С. Острового, его художническое перо подвержено, говоря метафорически, «жизненному гелиотропизму». Как подсолнух все время незаметно поворачивается соцветием к солнцу, так и пытливая мысль поэта следует за жизнью, одновременно живописуя ее». Думается, что даже блеск юбилеев, высокое писательское положение, шумная известность не должны вызывать у критиков гелиотропизма или, что то же самое, фототропизма — свойства изгибаться в направлении источника света. Мне скажут, что последняя цитата принадлежит уже не критику, а поэту С. Поделкову. Но, положа руку на сердце, мы-то сами всегда ли стойки на нашей передовой? Вот как мощная, чуть не межконтинентальная ракета, стартует на полосе столичного издания критическая статья и сметает с лица земли какой-нибудь хилый поэтический, сборничек, народившийся где-то далеко от столицы. Но вот московский журнал номер за номером печатает длинный и… довольно убогий роман. А критика молчит!

Роман выходит отдельным изданием, проникает в «Роман-газету». И вот, наконец, слышится «ура!». Ну, думаешь, началось: пошли в контратаку! Увы, к «ура» присоединяется: «Добро пожаловать!» Какая странная передовая… Все мы с похвальным единством обличаем сейчас эту, как было сказано в одном докладе В. Озерова, «обтекаемую, вегетарианскую, комплиментарную критику». Все как один против серости и посредственности и за повышение критериев. Позволительно спросить: да кто же против? И вообще, «а был ли мальчик?». Мальчик был, мальчик есть! Он просто положил пока в архив статьи, где еще не так давно иронизировал насчет «серой теории борьбы против серости», имея в виду одну газетную статью Твардовского, и активно подает голос за высокое качество и критическую непримиримость. Он проглядывает вдруг в наших собственных высказываниях, когда, выражаясь спортивным языком, бессовестно «тянет время» в довольно пространной статье, чтобы уйти от разговора о качестве. Например, роман А. Бахвалова «Нежность к ревущему зверю» вызвал дружные похвалы в «Москве», «Октябре» и «Нашем современнике».

«Книга обдумывалась долго, вынашивалась сокровенно,— читаем в одной рецензии. — Ей отдано шесть лет жизни. Роман А. Бахвалова заряжен страстностью, стремлением автора разносторонне раскрыть образы героев…» Это сказано громко, «во весь голос». О том же, что «заряженный» роман, видимо, не всегда мог произвести «выстрел», сказано под сурдинку: «Не все удалось в романе, он не лишен просчетов. Часто о личности героя больше сообщается, чем она выявляется в поступках». Не более вразумительно высказывается на сей счет и журнал «Москва»: «…автор не всегда выдерживает «режим» (?!) творчества… «Отлеты» в личные отношения героев… временами сюжетно не оправданы». И, только прочитав объективную, аналитическую рецензию С. Львова в «Новом мире», можно понять все эти стыдливые обиняки. Но вот понять их сочинителей, право же, трудно! Мне кажется, что значительная доля критического «лавирования» содержится и в недавней статье В. Литвинова «Постижение» («Новый мир» № 10). Истинная мера писательской удачи выясняется в сопоставлении с работой, проделанной его предшественниками и современниками. Между тем в этой довольно пространной статье о последних поминается лишь мимоходом и как-то уничижительно, словно для того, чтобы из их поверженных тел создать пьедестал для героя статьи.

Вот критик замечает, что нравственные сдвиги, происходящие с героем В. Кожевникова, бывшим фронтовиком, приходящим на завод, «не могут идти в сравнение с теми, что происходят в подобных случаях, скажем, в душе… мальчишек из «ремеслухи» или какого-нибудь крестьянского парня с глухого хутора». «В большинстве подобных случаев,— пишет В. Литвинов,— речь идет не столько о рабочих людях, сколько о парадоксах социально девственной души. Чувственный (?) эпатаж (?), эмоциональная взвинченность — слабая помощь в художестническом исследовании современной рабочей психологии». Как ни туманно все это, но все же сказанное невольно бросает тень на такие, скажем, книги, как роман Н. Дубова «Горе одному». А нужно ли? Заслуженно ли?

Наивных рецензентов у нас и без того хватает, так что их голоса нередко сообщают уныло-одинаковый тон страницам критических отделов. «Лирическому герою стихов Л. Мухиной,— читаем мы,— чуждо стремление идти торными путями, жить равнодушно и безразлично, у него «жадное сердце», которому «все мало» и которое не устает служить добру, людям. Ему знакомы и трудности, и вдохновение труда, и радость, и счастье». Хвалит, как отпевает! Подставьте вместо названной фамилии любую другую — и все впору окажется! Да и оказывается, когда прочитываешь помещенную в том же номере «Знамени» рецензию на поэта совсем иной складки — Дмитрия Ковалева.

Журнал «Юность» № 3 март 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Неумение выделить индивидуальное, особенное, заслуживающее поддержки — это еще не изжитая болезнь многих критических отзывов. Иные рецензии походят на бакены, которые по оплошности поставлены так, что, следуя их указанию, авторы могут запросто сесть на мель. Г. Рудяков в «Октябре» не скупится на самые щедрые похвалы М, Румянцевой и в качестве «широкой и нешаблонной «походки» взрывчатой румянцевской строки» цитирует следующее: Да бросьте! Да плюньте в лицо полированной! (мебели — А. Т.)! Уйдите один за счастьем ненайденным, Я не против жизни меблированной. Я против жизни обкраденной. Критик обрадовался выступлению М. Румянцевой против охоты за кухонными гарнитурами «не хуже, чем у соседей», и проглядел, что весь поэтический гарнитурчик этого стихотворения «не хуже, чем у Рождественского».

А вот стихи Н. Доризо, которые особенно пришлись по душе поэту Ивану Рядченко: Шел балет «Эсмеральда». Плыл воздушный, певучий… И случился на сцене Удивительный случай. Появилась коза, абсолютно живая,. Достоверность спектаклю Всему придавая. Появилась коза С бородою по пояс (?). Как триумф режиссера, Как творческий поиск! «Здесь речь идет о художнической позиции поэта, и здесь — никаких компромиссов! — пишет И. Рядченко.— Искусство требует содержания, а не манерничанья на потребу мещанскому любопытству. Ну, ввели козу в балет. «И коза победила, коза победила, потому что на сцене в тот миг наследила». Едкость, с которой высмеиваются формалистические выкрутасы, отнюдь не безобидна. В своей поэзии поэт наступателен и откровенен».

Все эти просчеты, зыбкость идейно-эстетических критериев, а также все еще с трудом отходящая короста приверженности к наклеиванию ярлыков и едкому уязвлению оппонента путем простодушного оглупления его позиции — все это особенно тягостно сказывается, когда речь идет о трудных проблемах и сложных произведениях, где бы надо разобраться спокойно, трезво, сообща. Вот Ал. Михайлов, говоря в «Москве» о стихах Вал. Сидорова, походя бросает: «Наивен этот расслабленный и хилый антиурбанизм во второй половине XX столетия, когда техническая революция буквально на глазах преображает мир!»

Однако так ли уж он наивен, и не является ли он в известной мере, так сказать, побочным продуктом этой самой революции? Вот Владислав Шошин в короткой рецензии на стихи Е. Антошкина («Октябрь») тоже мимоходом замечает: «…очень хорошо, что он, в противовес унылым противникам «урбанизации», с удовольствием декларирует: «И на руках моих металл, и на губах металл. И я в себя его впитал, и сам железным стал». Я в некоторой растерянности. Во-первых, мне совсем не к месту вспоминается бойкая частушка: «На губах тэжэ, на щеках тэжэ… Целовать где же?» Потом мне кажется, что нехорошо обирать Смелякова: «…и сам я от этой работы железным и каменным стал». Но это все мелочи. Выше Шошин утвержждает: «Время дало поэту возможность уверенно говорить: «Село теперь, как город». Это лично прочувствованный вывод из собственной биографии». Село теперь, как город? Будь это верно в масштабах биографии страны, многих нынешних проблем, право, не существовало бы! В иных статьях решительно осуждается «ряд повестей и рассказов последних лет». «Авторы этих произведений воспылали каким-то болезненным интересом к ветхозаветным традициям русского крестьянства, не желая разбираться в том, что было а этих традициях ценным, заслуживающим признания и продления, а что отжило, отмерло вместе со старым, дореволюционным сельским бытом».

А не слишком ли много иронии и предубеждения по отношению к целому «ряду» (подчеркиваю это слово!) книг? Ведь их одновременное появление, прежде всего, нуждается в осмыслении, а не в готовом ярлыке. Это ведь серьезный, пусть и не без издержек происходящий процесс, по удачному выражению Л. Якименко, «прямого или скрытого обращения к историческому нравственному опыту народа». Нет, интерес, который иные критики считают болезненным, по справедливому замечанию Ф. Абрамова, «нельзя объяснить простым пристрастием к патриархальной старине». И почему бы, собственно, не побеспокоиться о том, по словам критика Л. Емельянова, «не прерывается ли, в ходе эволюции современной деревни, некая нравственно бытовая преемственность, сохранение и совершенствование которой сделало бы деревенский (да и только ли деревенский!) прогресс еще более основательным и, главное, органичным?»

А между тем ядовитые слова вроде «воспылали», «болезненный интерес», «ветхозаветные традиции» делают свое дело. И вот со страниц того же номера, где помещена спокойная статья Л. Емельянова, уже слышится свист снаряда: после довольно ученического обзора литературы о русском крестьянстве, и в частности произведений Шолохова, Ф. Бирюков в самом уничтожающем стиле разделывается и со своими оппонентами, а заодно уже и с хорошо «пристрелянной» в проработочной критике «Вологодской свадьбой» покойного А. Яшина, именуя ее очерком «довольно односторонним, мрачным в изображении крестьянского быта». И этот маневр внешне неожиданно, но, пожалуй, закономерно сближает рьяного защитника «шолоховского направления» в нашей литературе, куда он причисляет М. Алексеева, А. Иванова, В. Белова, Ф. Абрамова и многих разных других писателей, с самым суровым критиком Ф. Абрамова — Владимиром Староверовым, который на страницах «Октября» утверждал, что и «Две зимы и три лета» оставили у читателя «тягостное чувство», а уж в новом романе «Пути-перепутья» изображается «весьма вольное отношение к морали… состояние жеребячества» и прочее. Право, не угодишь порой на нашу критику! А вот можаевский Федор Кузькин, оказывается, плох потому, что это «житийно-благолепный характер», как напомнила нам Л. Залесская в том же «Октябре», сославшись на рецензируемую ею книгу 3. Кедриной. Куда ни кинь — все клин! Мне далеко не во всем нравится манера письма критика Л. Антопольского, имеющего пристрастие к чрезмерной усложненности и философичности, но его статья «Пути и поиски» («Новый мир», № 7) самым выгодным образом отличается объективностью, беспристрастием, бережным подходом к тем же самым темам и произведениям, какие так часто порождают в критике последних лет «перечень взаимных болей, бед и обид».

Сравните, какой беспощадной вивисекции подвергается спокойно проанализированная Л. Антопольским повесть В. Распутина «Вниз по течению» в статье Виктора Кочеткова «Экскурсия в страну детства» («Москва» № 6), где ей адресованы броские слова: «Пугливая, нелюдимая птица эстетики с опаской и грустью поглядывает на перекроенные пространства…» Кстати, совсем уж лихо разделывается критик с повестью Л. Лиходеева при помощи такого печально памятного лексикона, как: «Цинизмом безродности веет от всей этой «исторической» болтовни». Можно было бы возразить В. Кочеткову, что «птица эстетики» тут ни при чем, что истоки многих сюжетов, которые он иронически именует «очередной экскурсией к отчим пепелищам», берут начало из многообразных и вполне реальных проблем, как вдруг несколько номеров спустя не без изумления читаешь в его собственных стихах: Нынче критики судят умно. На филиппики не скупятся. И ярлык подобрали давно, И словечко нашлось — «русопятство». И уже за идейный порок Выдают в обличительном рвенье, Коль, шагнув через отчий порог, Запечалишься ты на мгновенье. Вот те раз…

Как тут не повторить простодушный вздох одного рецензента из этого же журнала: «Несомненно, ретроспективный взгляд на историю тернист». Не менее «тернист», впрочем, и «взгляд» на современность. И вспыхивающие при этом критические баталии тоже не всегда плодотворны. «Южно-американский вариант» С. Залыгина, кажется, мало кого удовлетворил из критиков. Однако позиции тех, кто критикует роман, весьма различны. В. Камянов при всей едкости его отзыва («Новый мир» № 7) все-таки не забыл оценить тот факт, что писатель «ведет бой против тех форм моральной косности, которые совсем не просто даются в руки, ибо соседствуют с умственной расторопностью, а порой и с творческим поиском». Отмечает критик и другие «очень серьезные мотивы, которые могли бы повернуть весь ход повествования в более глубокое русло».

Стала ли от этого оценка книги менее ясной, двусмысленной? Ничуть. Рецензия В. Камянова язвительна и бескомпромиссна. «Авторское слово, пишет он, например,— бывшее прежде словом-тружеником, твердо знавшим свою работу и место в смысловом ряду, принялось теперь как бы прихорашиваться, претендовать на хлесткость, эффектность, интеллектуальный «шик». Это рецензия человека, искренне раздосадованного неудачей писателя, в которого веришь. Вероятно, ее читать автору было, может быть, временами даже обидно, но не оскорбительно. А вот статья Ю. Идашкина «Несостоявшийся вариант» («Октябрь» № огорчает какой-то развязно-злорадной интонацией. «…У меня было раннее повзросление, ранние заботы и слишком скромное девичество…» — оправдывает, может быть, слишком прямолинейно свое увлечение героиня. Но вот как комментирует это критик: «В подробных комментариях это признание не нуждается — в народе говорят: не перебесилась девка…» Разное говорят «в народе»! Могут по такому случаю и такое завернуть, что как ни доволен будет наш критик сказанным, а все же привести постесняется. А ведь могут сказать и совсем другое, и с таким пониманием чужой беды, с таким душевным тактом, о котором нам только мечтать остается. И не зазорно ли нам перемигиваться по поводу «неперебесившихся» девок или «недостаточно строгих» вдов в стране, где буквально во всех слоях населения еще далеко не улеглась взрывная волна от снарядов, разорвавшихся тридцать лет назад? Неловко сказал Залыгин?

Ранил наши, известные своей изысканностью эстетические чувства? Скажем ему об этом прямо, резко, строго! Но так, чтобы помочь ему, чтоб «стоило жить и работать стоило»! Так, чтобы ему было горько за свой промах, а не читателю делалось стыдно за критика. Я нарочно стремился брать в качестве примера тех или иных просчетов или досадных тенденций в нашей критике имена не эпизодических, часто случайных рецензентов, а тех, кто определяет своими статьями и взглядами лицо журнала, его литературную позицию. С них и спрос больше. По ним, вольно или невольно, могут равняться и остальные. Так есть несомненная логическая связь и преемственность между статьями Ю. Идашкина, ответственного секретаря «Октября», и публикуемым там же «Искусством социальной зоркости» (№ 9), так сказать, рядового автора В. Шепелева. Этот критик усматривает в «Саде камней» Д. Гранина и в высказываниях некоторых своих коллег «субъективистское понимание жанра очерка как формы для праздного созерцания, для выражения личности самого писателя». Последний упрек не кажется мне столь устрашающим, как В. Шепелеву и, кстати уж надо сказать, некоторым поэтам, печатающимся в том же журнале. «В литературе верх взяла «проблема самовыраженья»,— уверяет один. А другой просто в панике: Боюсь опомниться в квартире С душой нагой наедине, Боюсь, Как с женщиной строптивой, С ней самому Не сладить мне. Боюсь за немочь быть осмеян И лишь из жалости Любим. Как век тогда мне Мыкать с нею Под синим пологом одним? Конечно, если дело обстоит настолько трагически, «самовыражение» лучше прикрыть каким-то пологом.

Но не со всеми же приключается подобный конфуз, чтобы столь панически бояться, по выражению В. Шепелева, «чрезмерного увлечения «исповедальностью», субъективистским («от самого себя» и «через самого себя») восприятием вещей и явлений». Этак мы и Чехова зачислим в субъективисты, коль он пишет про Сахалин: «Я видел все: стало быть вопрос теперь не в том, ч т о я видел, а к а к видел». А универсальным рецептом для «езды в незнаемое», какой ведь является и очерк, объявим опыт одной весьма уважаемой писательницы в следующем категорическом истолковании В. Шепелева: «Отправляясь в дорогу, М. Шагинян… заранее знает, о чем она будет писать и что предстоит ей исследовать, в первую очередь, какую истину, доказать и какое заблуждение ниспровергнуть» (разрядка моя.— А. Т.). Но не мало ли все-таки придется при этом на долю «исследования» и самого исследователя? Не без сочувствия — разумеется, субъективного! — вспоминаешь при этом «крамольные», по мнению критика, сетования Д, Гранина: «…в том-то и беда моя, и не только моя, что мы всегда слишком хорошо знаем, заранее знаем, о чем мы пишем».

Примем этот упрек и мы: беда, если критик слишком хорошо, заранее знает, «какую истину доказать и какое заблуждение ниспровергнуть», если объективное исследование явлений искусства подменяется подгонкой его под заранее разграфленную схему. Тогда можно увидеть мир в самом диковинном свете: «В последние годы,— утверждает молодой критик В. Щербаков,— часто можно услышать, что в современной лирике должно существовать лишь «самовыражение». И если советские поэты, продолжая национальные традиции лирико-эпической поэзии, пишут в повествовательной форме о людях и событиях, то, стало быть, это вообще не поэзия, это в лучшем случае рифмованные рассказы, повести или фельетоны». Иногда нам даже рисуют зловещую, прямо как в начале «Макбета», картину заговора критических ведьм: «…некоторые критики (например, Ф. Кузнецов, Б. Сарнов, С. Рассадин) энергично насаждали мнение о том, что не на достижениях Л. Толстого, а на Дос-Пассосе, Марселе Прусте, Хемингуэе следует сосредоточить молодым ищущим литераторам свое внимание». Впрочем, стоит ли названным критикам обижаться, если в том же выступлении А. Байгушева выясняется, что и у Л. Толстого-то, собственно, учиться можно не столь уж прилежно, ибо и он и прочие «писатели критического реализма изображали человека, живущего в обществе, но как бы ничем не связанного с ним, чувствующего себя как бы в вакууме». (Это, например, Анна и Вронский ничем не связаны с обществом? Раскольников? Базаров?)

А уж о современном буржуазном искусстве всерьез и говорить не стоит, поскольку, как пишет доктор философских наук С. .Можнягун, в книге В. Назаренко «Второе солнце» «справедливо отмечается, что за сто лет преобладания модернизма в буржуазном искусстве произошло «похищение возможности говорить правду». Поскольку нам еще не отказано в такой возможности, поспешим претворить ее в действительность: скажем прямо, что, на наш взгляд, подобные «Раздумья о художественности», как именуется заседание «Клуба «Октября», где все это напечатано, отдают каким-то непонятным чванством и могут только насторожить и оттолкнуть честных и прогрессивных писателей Запада. Не стоит ли нам поднять голос за такую чистоту литературной атмосферы, в которой неоткуда было бы браться всем этим то мрачным, то буйным фантазиям — то о крайнем засилье «субъективизма» и стихии «самовыражения» в нашей литературе, то, напротив, о наличии у нас «десятков» поэтов масштаба Твардовского, коих чуть ли не в хрестоматии пора уже вносить (о чем мы со странным чувством недоумения узнали из ряда недавних статей «Москвы», «Волги» и альманаха «Поэзия» № 10), то о полнейшем падении буржуазной литературы, которую мы, следственно, «одним мизинчиком» одолеть можем? Такие миражи то бесконечно умаляют наши истинные достижения, то невероятно преувеличивают явления и имена весьма скромные. Чехов рассказывал Бунину: — Понимаете, поднимаюсь я как-то по главной лестнице московского Благородного собрания, а у зеркала, спиной ко мне, стоит Южин-Сумбатов, держит за пуговицу Потапенко и настойчиво, даже сквозь зубы, говорит ему: «Да пойми же ты, что ты теперь первый писатель в России!» И вдруг видит в зеркале меня, краснеет и скороговоркой прибавляет, указывая на меня через плечо: «И он…» Не слышатся ли и сейчас в некоторых наших критических статьях и рецензиях эти «южинские» речи, и всегда ли их авторы успевают бросить спасительный взгляд в «зеркало» и понять истинный масштаб явлений? Давайте брать на передовую линию порох, а не елей и фимиам, чтобы, встретясь с посредственностью, серостью, прямой халтурой, драться, а не почтительно раскланиваться с ней. Давайте договоримся, что критическое перо — острое оружие, а не лавровая ветвь, заметно обтрепавшаяся от чересчур частого употребления, и что передовая есть передовая!

Журнал «Юность» № 3 март 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Как-то, года два назад, ливень загнал меня вместе с другими прохожими в подъезд одного из московских домов. Столпившись в дверях, мы все с досадой смотрели, как вскипают на лужах огромные пузыри. Мальчик лет шести-семи сказал:
— Пап, а пап! Вот если построить над городом большую стеклянную крышу… Тогда всегда будет сухо и тепло. И все люди будут ходить веселые».
Этот эпизод я вспомнил совсем недавно, очутившись в Ленинграде. Именно там, в небольшом особняке на улице Герцена, где помещается филиал Государственного комитета по гражданскому строительству, мне рассказали о нашем северном городе будущего. Городе, где никогда не будет дождя, снега, где даже при морозе в 50°С на улицах будет не ниже — 6—7°С.
Впрочем, уж такое ли это далекое будущее? Ведь уже начата разработка проектов таких поселков для Якутии, и рождение нового города — вопрос нескольких лет.
Десятки городов и рабочих поселков расположены близ Полярного круга и севернее его. Много тысяч людей живут и работают там в суровых природных условиях. Девять-десять месяцев в году здесь царит зима, морозы достигают — 40 и больше градусов, порывистый ветер дует со скоростью до 50 метров в секунду. В такую погоду не захочешь пойти вечером в кино, на концерт, в библиотеку или просто в гости. Но люди, живущие на далеком Севере, имеют право и хотят проводить свой досуг культурно, интересно, разносторонне, как делаем это мы с вами, живущие в средней полосе или на юг страны.
А нельзя ли создать нормальные условия для труда и быта жителей Крайнего Севера?
Об этом стали задумываться всерьез, когда началось планомерное, разумное освоение Севера. И не только задумываться, но и решать проблемы строительства городов в условиях сурового климата и вечной мерзлоты,
В Ленинградском филиале для начала меня познакомили с несколькими научными трудами, разрабатывающими основы строительства северных поселков нового типа.
На первых страницах массивных томов архитекторы тщательно анализируют все географические, климатические и экономические условия предстоящей стройки. Затем, сообразуясь с местными возможностями, определяют, какие дома надо строить. Много внимания уделяют они сооружению школ, магазинов, фабрик-кухонь, стадионов, клубов, кинотеатров. Не забыты и дороги, водопровод, канализация.
Чем больше страниц я прочитывал, чем больше знакомился с эскизными чертежами и рисунками, тем явственнее возникал передо мной будущий поселок. И не какой-нибудь отвлеченный, а конкретный, с точным адресом и названием: Депутатский, расположенный в Якутской АССР, к северу от Полярного круга…
…Несколько девятиэтажных домов составляют его основу. Высокие здания, воздвигнутые на небольшой территории, позволят легче защититься от сурового климата, да и строительство обойдется дешевле.
Даже москвича, привыкшего к многочисленным новым зданиям столицы, поражают большие, неожиданные для Севера окна. В новых домах должно быть как можно светлее и радостнее, а для сохранения тепла в комнатах создаются окна необычной конструкции: между двумя стеклами натянуты от трех до пяти прозрачных синтетических пленок; воздушные прослойки между ними служат надежной преградой холоду.
Первые этажи зданий отданы под кафе, помещения бытового обслуживания, хранения санок, лыж и другого инвентаря.
К приземистому и вместительному зданию школы непосредственно примыкает спортивный зал. Утром здесь хозяйничают ребята, а вечерами и по воскресным дням — взрослые. В случае необходимости зал легко превращается в помещение для митингов, демонстрации кинофильмов или театральных постановок.
Большое здание, выстроенное квадратом, станет общественным центром города. Его «внутренний двор» — довольно просторная площадь — перекрыт куполом из специального прозрачного пластика. В центре площади разбит вечнозеленый сквер, которому не страшны ни мороз, ни пурга.
Остроумно разрешена проблема уличного движения. В сущности, привычных улиц нет, от здания к зданию тянутся крытые, «остекленные» пластиком галереи-переходы. Они достаточно широки, так что, кроме пешеходов, по ним могут двигаться автокары. Летом стеклянные стены раскрываются, пропуская свежий теплый воздух.
Благодаря улицам-галереям город полностью отгорожен от непогоды, и даже в самые холодные месяцы жители, отправляясь в кино, на спортивные соревнования или в гости, надевают лишь демисезонные пальто.
В спортивных залах, в зимнем саду и в некоторых других помещениях будут установлены специальные светильники типа ламп «горное солнце». Благодаря им жители Депутатского и во время полярной ночи будут ходить бодрые и слегка загорелые.
Похожим на Депутатский станет в ближайшем будущем и рабочий поселок Айхал, расположенный в алмазоносном районе Якутии. Проект этого маленького городка разрабатывает группа архитекторов и инженеров Мирного. По тому же принципу, что и Депутатский и Айхал, можно построить город и на 35—40 тысяч жителей.
Показанные мне макеты и эскизы будущих городов и поселков Крайнего Севера выглядели интереснее, чем многие причудливые иллюстрации в научно-фантастических романах. Что ж, наша стремительная действительность порой обгоняет художественный вымысел! Я невольно позавидовал тем юношам и девушкам, которым доведется первыми начать строительство таких городов в жить в них.
Кто знает, может, через несколько лет в северном городе под прозрачным куполом поселится тот самый малыш, с которым свел меня в Москве проливной дождь. Наверно, он воспримет новый город как нечто вполне естественное, необходимое. И это закономерно.
Ю. Максимов

Журнал «Юность» № 10 октябрь 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Убегают вдаль ряды хлопчатника. У арыков склонили вихрастые макушки тал и тутовник. На горизонте знойное марево. Глинобитные дувалы, плоские крыши. Это — селение Халчаян, Сурхандарьинской области Узбекистана, колхоз имени Калинина.
Кто знает о Халчаяне сегодня? Разве что окрестные жители. А завтра о нем напишут книги. Ныне безвестное селение будет упоминаться рядом с Пергамом и Новгородом, Бонампаком и Тассили.
В Халчаяне сделано открытие!
…Механизаторы решили выровнять площадку РТС. Едва нож бульдозера врезался в глиняный холм, раздался скрежет и машина заглохла. Собрались люди, раскопали землю. Смотрят: база колонны. Немедленно на место происшествия вылетела Галина Анатольевна Пугаченкова, профессор, доктор искусствоведческих наук: для историка архитектуры кусок колонны— то же, что отпечаток окаменелой рыбы для палеонтолога.
Галина Анатольевна не может спокойно говорить о халчаянской находке. У нее тонкое, нервное лицо и руки труженицы. Этими руками вместе с сотрудниками и рабочими просеяла она тонны едкой пылир пока не появились контуры античного города. Мощные крепостные стены, стрелковые площадки, бойницы. Здания дворцового типа» воздушные террасы-айваны.
Но главное было впереди. Началась расчистка парадного зала. Неожиданно на археологов глянуло свирепое красно-медное лицо. Черные, слоено говорящие глаза. Клочковатая борода. Перекошенный чувственный рот. Потом еще скульптура, еще… Когда-то весь зал опоясывали горельефные композиции. Тронная сцена, сцена битвы» фриз с амурами, актерами, музыкантшами…
Так были обнаружены халчаянские шедевры.
Что это? Случайность? Может быть, если бы не нож бульдозера, древняя скульптура так и осталась бы навек погребенной? Нет. Случаи только ускорил открытие.
Сурхан-Дарьинский оазис уже давно занимал умы археологов. В древности этот район назывался Чаганианом. Бесчисленные тепе — правильной формы холмы, что скрывают развалины античных и средневековых поселений. Мощный культурный слой. Поля буквально усеяны черепками, точно древние здесь только и занимались битьем посуды…
Еще Александр Македонский нашел здесь богатые города, в которых жили стройные, красивые люди, предки нынешних таджиков. Где-то в этих краях полководец взял в жены красавицу Роксану. Здесь же поженились многие его военачальники. На рубеже нашей эпохи (именно тогда была создана халчаянская скульптура) район среднего течения Сурхан-Дарьи напоминал бурлящий котел. Политические распри, заговоры, междоусобица — и сражения. «Возможно,— предполагает Галина Анатольевна.— халчаянская батальная сцена передает один из эпизодов войны саков с парфянами».
…Открытие — словно снежный ком. Все больше обрастает оно гипотезами. Все больше людей втягивается в его орбиту. Молодой скульптор Дамир Рузибаев чуть свет спешит в Ташкентский институт искусствоведения. Не пощадило время скульптуру. Трещины, сколы, многие фрагменты навсегда утрачены. Дамир и его старший товарищ Хаким Туснутдинходжаев борются со временем. Нелегкая это борьба.
Голова воина в странном шлеме, Скорбно и удивленно приподняты брови. Глаза широко раскрыты. И такова сила искусства, что чудится: не высушили два тысячелетия в них тайную слезинку. Что видят эти глаза? Гибель друзей, войска? Поражение?..
Вот прекрасное женское лицо. Венцом собраны пышные волосы. Портрет хищноносого старика. Узкое, худое лицо. Костлявые пальцы вцепились в острый клин бороды. Мефистофель, созданный на тысячу восемьсот лет раньше скульптуры Антокольского…
Неизвестные мастера (судя по манере, их было несколько) создали произведения, искусства, которые могут быть смело поставлены рядом с высшими достижениями человеческого гения. Но не только это определяет ценность халчаянской находки. Удивительный сплав греческого и местного искусства, новое художническое видение — вот основное. Как новгородские зодчие и иконописцы, взяв все лучшее у византийцев, создали свою самобытную школу, так и халчаянские скульпторы открывают перед нами новую главу в истории искусства. Скульпторы древнего Чаганиана профессионалы в лучшем смысле слова. Они свободно владели искусством композиции, прекрасно знали анатомию, отлично чувствовали материал. А материал небывалый для монументальной скульптуры: необожженная раскрашенная глина. Около тридцати скульптурных портретов нашли археологи. Но это — только начало. Еще не завершены раскопки парадного зала. А дальше? Если такие сокровища были обнаружены в небольшом городке, то какие же открытия ожидают ученых в столице? А Галина Анатольевна нашла столицу древнего Чаганиана. Ее скрывает колоссальный холм Дальверзин-тепе…
Впереди много работы. Ведь перевернута только первая страница открытия!
К. Романов

Журнал «Юность» № 9 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Молодежь Калужской области бережно хранит память о подпольной комсомольской группе, действовавшей в оккупированном гитлеровцами городе Людинове в 1941— 1942 годах. Группу эту возглавлял комсомолец Алексей Шумавцов.
Молодые подпольщики выполняли задания разведывательного характера, были «глазами и ушами партизанского отряда, созданного близ Людинова, Много смелых диверсий совершили комсомольцы; жгли немецкие склады, взорвали электростанцию и плотину, пускали под откос поезда, выводили из строя линии связи. По донесениям юных патриотов наши самолеты бомбили вражеские объекты в Людинове.
О подвиге Алексея Шумавцова и его боевых товарищей: Александра Лясоцкого, Анатолия Апатьева, сестер Зины, Тони и Шуры Хотеевых и других — рассказывалось в журнале «Юность» № 5 за 1957 год.
Подпольщиков предал изменник родины, фашистский прихвостень, полицай. Фашисты замучили и расстреляли вожаков группы.
Но герои бессмертны, Алексею Шумавцову посмертно присвоено звание Героя Советского Союза, а его боевые друзья награждены орденами.
6 июля в Людинове состоялся День памяти героев-комсомольцев. В этот день был проведен объединенный пленум Калужского промышленного обкома и Людиновского горкома ВЛКСМ. На месте, где были зверски замучены А. Шумавцов и А. Лясоцкий, была торжественно открыта памятная плита, у железнодорожного полотна — бюст Алексея Шумавцова. В городском парке культуры людиновцы создали музей комсомольской славы. Его открыли в этот день.
В гости к людиновцам приехало много молодежи из Калуги и области, из других городов страны, Свое обращение к людиновцам прислали Алексей Маресьев и космонавты Юрий Гагарин и Валентина Терешкова.
Вот что написали людиновцам космонавты:
«Дорогие людиновские комсомольцы! Друзья! Очень рады приветствовать вас в этот незабываемый день — День памяти героев-комсомольцев, действовавших в вашем городе Людинове в годы Отечественной войны.
В нашей стране установилась славная традиция всенародного чествования героев, павших за свободу и честь Родины. Никогда не изгладятся из памяти народа героические подвиги сынов Ленинского комсомола, совершенные ими в годы Отечественной войны. Вместе с памятью о молодогвардейцах, подвигах Зои Космодемьянской, Саши Чекалина. Лизы Чайкиной и многих других мы с гордостью вспоминаем славные имена людиновских комсомольцев-подпольщиков во главе с Героем Советского Союза Алексеем Шумавцовым.
Юные подпольщики бесстрашно действовали в оккупированном Людинове. Смелыми диверсиями они помогали громить врага.
Родина помнит своих сыновей. Нам хочется сказать словами поэта Роберта Рождественского:
Мечту пронесите через года
И жизнью напомните!..
Но о тех, кто уже
не придет никогда.
Помните!

Людиновские герои отдали свою жизнь, чтобы вам жилось счастливо и радостно.
Светлая память о многих патриотах Людинова будет переходить из поколения в поколение. Пусть их замечательные образы служат вдохновляющим примером для советской молодежи, строящей коммунизм.
Желаем вам, дорогие друзья, больших успехов в дерзновенном труде во имя этой великой цели.

В. ТЕРЕШКОВА, Ю. ГАГАРИН, Герои Советского Союза, летчики-космонавты СССР»

7 июля в Людинове был устроен большой спортивный праздник, посвященный памяти юных подпольщиков.
В. Дидоренко, Г. Кунакова, Р. Панферов, В. Пухов.

Улица Дурова, 2
В коридорах одной из школ Дзержинского района г. Москвы можно увидеть фотомонтажи, которые восхищают высоким мастерством, умелой и подчас оригинальной композицией. Мы заинтересовались: какой фотокорреспондент из какой центральной газеты шефствует над школой? Сдерживая смех, старшеклассники ответили, что «собственный фотокорреспондент школы» учится в… 9-м классе и никакого отношения к прессе не имеет.
Видя, что на наших лицах появилось недоумение ребята наперебой стали перечислять:
— У нас есть и радисты-операторы, и фотокорреспонденты, и массовики-затейники, и шахматные судьи, и даже балетмейстеры.
— Где же и когда они этому научились?
Вместо ответа нам дали бумажку с адресом. Так мы оказались на улице Дурова, в доме № 2. Здесь помещается Дом комсомольца-школьника Дзержинского района. Первый в Москве да, наверное, и не только в столице. Открылся он три года назад.
В этом Доме школьникам предоставлена свобода инициативы и нет той мелочной, назойливой опеки, которая превращает интересные, увлекательные и живые дела в скучные мероприятия.
Комсомольский штаб, состоящий из 18 человек, продумал и составил план работы Дома. И в первую очередь решено было организовать школу комсомольского актива. В то время только, что прошли отчетно-выборные комсомольские собрания, и многие вновь избранные секретари школьных комитетов не знали еще, как начать работу.
Годичная школа пользовалась такой популярностью, так много давала нужного и полезного, что в нее порой записывался весь комсомольский актив той или иной школы.
Работники Дзержинского райкома комсомола прочитали цикл лекций по истории комсомола. Из героического прошлого они всегда умело перекидывали мостик к современным делам советских юношей и девушек, молодежи своего района. Журналисты центральных газет увлекательно и интересно рассказали о героях-комсомольцах Олеге Кошевом, Лизе Чайкиной, Зое Космодемьянской и о многих других, чья жизнь и подвиг всегда будут жить в памяти народной. Приезжали к ребятам и старые большевики,
Комсомольский штаб Дома продолжал думать и о создании школы общественных профессий. Постепенно все четче и четче стали вырисовываться ее цели и задачи.
Конечно, помогли в этом деле педагоги.
В одни из сентябрьских дней 1961 года почти во всех школах Дзержинского района появилось объявление. В нем говорилось, что при Доме комсомольца-школьника открывается школа общественных профессий, где можно приобрести специальность фоторепортера, радиста-оператора, массовика-затейника, организатора и судьи шахматного матча. Прием в школу — по путевкам комитета комсомола.
Объявление как объявление. И ребята вначале несколько скептически отнеслись к нему. А некоторые вообще недоумевали: «Что это за такая школа общественных профессий, что она даст, кто там будет обучать?»
Но ребят заинтересовало, что в гости к слушателям школы будут приезжать киноартист Алексей Баталов, известный кинооператор и режиссер Роман Кармен. Встретятся они с шахматистом Василием Смысловым, писательницей Варварой Карбовской, поэтом Григорием Левиным и со многими другими деятелями литературы, искусства, кино.
Прельщало ребят и то, что успешно сдавшие зачет получат настоящее удостоверение об окончании школы и о получении той или иной профессии.
В школу посыпались заявления, рекомендации, просьбы. И даже жалобы: почему, мол, не зачислили, почему не дали путевку?
Такое наблюдается ежегодно. В этом году особенно велик наплыв желающих приобрести профессии.
Вот с жалобой пришел парнишка: ему в комитете комсомола не дают рекомендации из-за того, что он учится в седьмом классе. А ведь на шахматном чемпионате школы он на 21 -м ходу поставил мат лучшему шахматисту школы, второразряднику Виктору Синицыну, который учится в десятом классе. Видя, что ему не доверяют, семиклассник достал из кармана курточки диаграмму с вариантом решения неоконченной партии Ботвинник — Петросян.
«Ребята считают, что оно ничуть не хуже того, какое Таль привел в «Советском спорте».
«Сраженные» такими доводами, руководители школы заверили парнишку, что ему помогут приобрести профессию шахматного судьи. «Ну, вот и здорово!» — резюмировал он и освободил место следующему «просителю».
Это была сухонькая старушка. Не спеша усевшись на стул и поставив «авоську», набитую свертками и кульками, она начала:
— Вы что же это, милые?! В прошлом году внук не мог получить специальность, и сейчас не разрешаете. Почему не записываете его?
Марии Антоновне — так звали старушку — вежливо и спокойно разъяснили, что в школу общественных профессий ее внука принять не могут, так как ему не дает рекомендации комитет комсомола школы. Видно, он считает, что Владик не заслужил доверия и права заниматься в школе.
В школе общественных профессий уже было два выпуска. Многие из ее питомцев работают по специальностям, которые они здесь получили. Другие нашли применение полученным профессиям непосредственно в своей родной школе. Можно с полной уверенностью сказать, что проблема — кому заведовать радиоузлом, судить шахматный матч, сделать снимки для стенгазеты, быть массовиком-затейником на школьном вечере или в пионерском лагере — перед учащимися Дзержинского района почти не стоит: инструкторы школы общественных профессий отлично справляются со всем этим.
…Постепенно Дом комсомольца-школьника пользовался все большей и большей популярностью. Сюда шли, чтобы почерпнуть сведения о том или другом событии, узнать, что нового и интересного в жизни района; приходили за помощью и советом. Иногда даже целым классом.
Нередко в Доме можно было увидеть учителей. Одни просили помочь организовать диспут. Другие советовались, как лучше провести в классе отчетно-выборное комсомольское собрание.
На каждом этаже, в каждой комнате можно было найти столько интересного, что ребята подчас не знали, чему отдать предпочтение. Ведь в Доме комсомольца, помимо школы общественных профессий,— 14 кружков.
Мальчики, как правило, избирают авиа-, авто-, фото- и радио-кружки. Девочек в основном привлекали «женские» профессии; машинопись и стенография стали их полной монополией. В кружках струнном, хоровом, хореографическом занимаются около 300 школьников.
Дом комсомольца-школьника является запевалой самых разнообразных начинаний в районе, фотокружок регулярно проводит конкурсы на лучший фотоснимок из жизни молодежи. Театральный кружок провел месячник смотра театральных коллективов и конкурс на лучшего чтеца. На празднике музыкальной весны выявляется лучший хор, солист.
Все эти конкурсы, праздники стали популярными и традиционными; в них принимают участие все школы района.
Примерно год назад в районе начали создаваться клубы старшеклассников. Чтобы помочь им в этом деле, при Доме комсомольца был специально создан выездной
клуб «Содружество». Хотя он проводил «проблемные» вечера, диспуты и творческие встречи непосредственно в школах, основная его цель была помочь комитетам комсомола в создании клубов старшеклассников. Сейчас в районе их столько, что уже проводятся конкурсы на лучший клуб.
Жизнь тем временем подсказывает новые формы работы, новые темы, планы. Недавно в школы района была разослана анкета с рядом вопросов. «Твое представление о комсомольском долге?» — таков был первый. Почти половина участвующих в заочном диспуте ответила примерно так; «Не щадя сил, строить коммунизм. Быть достойными своих отцов и старших братьев, приумножать их славные революционные и трудовые подвиги. Отдавать все силы, знания борьбе за счастье своего и других народов».
…Один из вопросов анкеты гласил: «Черты комсомольского характера, которые ты ценишь выше всего?». Большинство старшеклассников ответило: «Честность, правдивость. Уважение к человеку, любовь к своей Родине. Интернационализм, гуманизм».
Как символичны эти ответы! О многом они говорят, многое раскрывают. И, прежде всего — высокие нравственные принципы, которые воспитывают в наших детях школа, комсомол.
Дом комсомольца-школьника делает полезное и нужное дело.
А. Большаков, А. Френкель

Журнал «Юность» № 9 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Очерк
Лев Башканов

Молодой новгородский журналист Лев Башканов в течение трех месяцев путешествовал на попутных грузовиках по маршруту Волхов — Ангара. Он проехал 10 тысяч километров и побывал на стройках Урала, Сибири, в экспедиции гидрологов Саянской ГЭС. После сибирской поездки, увлеченный гигантским размахом строительства в стране, Башканов пошел работать бетонщиком на стройку Новгородского химического комбината.
О своих наблюдениях, о встречах с молодыми рабочими-строителями Башканов написал книгу очерков. Один из очерков этой еще не вышедшей книги мы здесь печатаем.

— И сегодня без молока?
— С молоком. Один шофер все-таки пробился. Говорят, больше суток добирался.
(Из разговора в продовольственном магазине).
Все шло как по маслу. Радио сообщило: ветер северо-восточный, слабый, до умеренного, без существенных осадков. Заведующий гаражом добавил:
— Дорожка так себе, не очень. Но для «МАЗа» ерунда. Пройдешь, Иван.
Настроение у Ивана отличное. Еще пять минут назад он был в райисполкоме. Дело решили быстро. Иван даже и не ожидал — участок дали почти в центре Тулуна. Зря только председатель райисполкома этот вопрос задал:
— Строить дом — хлопотливое дело. Хватит сил?
В кабинете заулыбались. Иван ростом в два метра, с крупной головой на мощной шее, плечи в полкабины. По этой причине больше одного пассажира к себе рядом в машину не сажает.
Кто-то подлил масла в огонь:
— Ему на медкомиссии дали динамометр пожать.
Так он, верите ли, так постарался, что стальная дужка надвое хрустнула. Вот тогда-то Иван и сконфузился.
— Да-а! У Балыко сил хватит. Можете идти, товарищ Балыко,— поставил точку председатель.
Иван сел в кабину в прекрасном настроении. Он нажал кнопку стартера, «МАЗ» взревел, будто зверю хвост придавили.
Чудной он какой-то, Иван. Глаза у него по-ребячьи чистые, ресницы длинные, с подпалиной, лицо красное, обветренное и улыбчивое, как солнце.
— Ты Хрущева видал? — спрашивает он меня.
— Откуда же мне его видеть? Я из Новгорода, не из Москвы.
— Ни разу не видел?!
— По телевизору только. У нас телевидение московское.
Ивам наступил на тормоз. Мой лоб приложился к ветровому стеклу. Если бы не меховая шапка, наверняка быть «фонарю».
— Ты чего? Что-нибудь сломалось?
— А я видел Хрущева. Он к нам о Братск приезжал.
Иван поехал дальше.
Мы едем в Братск. В кабине жарко. Из приоткрытого оконца почти не поступает воздуха: ветер попутный. В оконце врывается лишь шарканье колес по размытой дороге.
Вспоминаю разговор, который мы вели до наступления ночи.
— Ты сибиряк, Иван?
— Не-е, хохляк. Слова его текут лениво и совсем не по-украински. Он давно не видел родных степей. Десять лет, как кочует со стройки на стройку. Раздарил свой говор дружкам — строителям дорог Татарии и Башкирии, Казахстана и Сибири. Взамен стал разговаривать окая и акая, как говорят люди, видавшие Украину только наездом или в журналах и кино.
— Приехал в Тулун и стал оказию искать, вот вроде тебя, чтобы до Братска доехать,— рассказывал Иван, — пошел в автобазу. «Едет кто-нибудь на ГЭС?» — спрашиваю. «А тебе зачем туда?» — пытает меня завгар. «Как зачем? — отвечаю.— Известное дело — не груши околачивать, плотину строить еду». «Специальность есть?» «У меня,— говорю,— специальностей сколько хошь». «Дизель водить можешь?» «По третьему классу. Хоть на Луну». Посмотрел на меня завгар, прищурился, поглядывает, как цыган на лошадь, и говорит с улыбочкой: «Такой кадр мне и самому нужен». Повел к гаражу, «Без этого «МАЗа»,— говорит,— весь Братск обойтись никак не может. Молоком снабжаем только мы, тулунская шоферня. Понял?» «Понял»,— говорю. «А раз понял — оформляйся сегодня, а завтра к вечеру погонишь молоковоз. Две-три ездки сделаешь, не понравится — держать не буду. Плотина от тебя не убежит».
— Ну и как? — спросил я Ивана.
— А ничего. Привыклось. Сам видишь — катаюсь.
Дорога Тулун — Братск — расхлябанная и узкая дорога. Сейчас» ночью, она кажется еще уже. С обоих боков ее зажала черная тайга. Пошел снег. Из окна кабины кажется, что мокрые хлопья падают не сверху, а откуда-то спереди, будто в ветровое стекло направили брандспойт.
— Молока хошь? — задает вопрос Иван.
Мне не хочется молока. С удовольствием выпил бы холодной колодезной воды. Но где ее возьмешь? Говорю Ивану:
— Водицы бы простой лучше. Иван наступает на тормоз.
— Это мы враз сообразим.
Он открывает дверь со своей стороны, тянется рукой к капоту и сгребает с него слипшийся снег. На капоте след Ивановой пятерни — пять плавно изогнутых дорожек, сходящихся к тому месту, где большая и красная рука собрала горстью мякиш снега в тугой комок. Прежде чем дать мне, он еще раз сдавил его в кулаке. Снег хрустнул, и сквозь пальцы выкатились слезинки.
— Держи.
Я поднес спрессованный комок к зубам. Он пахнул соляром. Мне не захотелось его есть.
Ветер переменился. Стал лобовым. В ветровое стекло ляпает снег — частый, крупный и мокрый.
— Кидь пошла, — вздохнул Иван и включил «дворник».
Я закрутил боковое оконце, устроился поудобнее и стал думать о том, что скоро, совсем скоро я увижу братских гидростроителей.
Потираю на лбу шишку и разгоняю остатки дремоты. Во сне шапка съехала на затылок, и резкая остановка «МАЗа» стоила мне приличного, с голубиное яйцо «фонаря». Ничего не понимаю. Кругом темень. Рядом, на том месте, где сидел Иван, нащупываю теплый дерматин. Выхожу из кабины. Снег больше не идет. С черного неба нудит мелкий дождь. Тайга совсем рядом. Деревья стоят понурые и какие-то пригнутые. Будто тяжесть ночи сутулит их.
Я вижу Ивана. Он присел па корточках и смотрит куда-то под задний мост машины. Черный силуэт Ивана похож на глыбу камня-юльца.
— Хучь стой, хучь падай. А все одно загрязли. «МАЗ» стоит по диагонали, почти поперек дороги, задними колесами в глубокой яме. Левый бок заметно накренился. Яма заполнена водой. Бросаю камешек. Плюх! В яме не вода — грязевая каша. Камень потихоньку начинает тонуть.
— Баллон выстрелил, потому и завело в эту яму,— сообщает Иван. Он говорит негромко, почти шепотом, будто боится кого-то спугнуть, будто от громкого голоса «МАЗ» еще глубже осядет.
— Пойдем спать. Сейчас нема никаких делов. Утром копаться будем,— говорит Иван. Он водит пальцами по крылу машины,— Чертовщина!
С крыла дождевая морось не стекает. Она остается на крыле ледовой корочкой. Я знаю, что это такое. В гололедицу тщетно ждать попутной машины. Нам с Иваном придется туго: наш «МАЗ» некому будет вытянуть из ямы.
— Ну и погодка, черт бы ее драл! — говорю я. Говорю для того, чтобы разделить с Иваном его чувства. Ведь надо же как-нибудь обругать капризную весеннюю погоду Восточной Сибири.
Иван поет:
А помирать на-а-ам рановато-о,
Есть еще-е-е у нас дома дела-а-а.
— Сала хошь? Нашего, хохлацкого засолу. Открой-ка «ящик». Там, в углу, лежит.
Утро.
— Как же ты полезешь, Иван?
— А черт его знает как! Так, как есть, так и полезу.
— Там каша.
— А что делать? Неделю сидеть?
Ничего не могу возразить. В самом деле, не сидеть же здесь до морковкиных заговен. Ветер совсем не слабый, до умеренного, как обещало радио. Впрочем, па радио мы не в обиде: оно ведь предсказывало вчерашнюю погоду, а сегодня уже другой день. Сегодня мы должны быть в Братске. Молоко давно должно быть в детских садах или стоять в бутылках где-нибудь в бригадирском тепляке, дожидаясь обеденного перерыва, когда с плотины спустятся бетонщики.
Ветер далеко не умеренный. Он потерял всякую меру. Свистит в соснах, налетает на молоковоз, осыпая его мелкой крупкой, жесткой и сухой. Ледяная крупа, как из пескоструйного аппарата, и я удивляюсь, почему она до сих пор не содрала с «МАЗа» желтую краску.
Дорога заледенела. Ветер без руля — дует то спереди, то сбоку, мечется как ошалелый.
— Градусов мало,— говорит Иван.— Проморозил бы кашу, мы бы ее ломом расковыряли. Там, под сиденьем, домкрат. Принеси. Винтовой не трожь, гидравлический давай. Запаску буду ставить.
Пока я раздвигал неподатливое сиденье, пока доставал домкрат, Иван уже сопел под машиной. Он нашел где-то камень и прилаживал его под мостом, копаясь в грязи.
— Принес? Давай!
— Держи! — Я подал ему домкрат.
Ему неудобно на локтях. Иван переворачивается на спину и ложится. Я вижу, как на его грудь наползает глиняная каша.
— Иван, ты чего делаешь, Иван?
— А что?
В этот момент мне не жалко моей куртки-канадки. Я поспешно скидываю ее и совсем не вспоминаю о том, как я недавно бегал по Риге, искал ее, а когда нашел в одном модном ателье, то отдал все деньги, что у меня тогда были. Я ни о чем не думал сейчас — мне хотелось, чтобы Ивану за шиворот не заползала грязь.
— Она меховая, дорогая, поди, — говорит он спокойно.
— Дорогая? Плевать!
Иван перестал возиться с домкратом. Он подтянулся на балке моста и гудит все тем же голосом:
— Помню один кинофильм. Дамочка шла, шла по дороге, и поперек ее пути ручей тек. Юбчонка узкая, не перешагнуть. Ну, а кавалер ейный не долго думал — хоп с себя шубу, бросил в ручей и говорит: «Малости прошу. Топайте». Хошь знать, кто он был, кавалер-то?
— Hy!
— Барин пижонный.
Он меня разозлил. Меня бесило его спокойствие и собственная беспомощность.
— Иван, а знаешь, кто ты?
— А кто?
— Дурак!
— Еще чего скажешь?
— Не возьмешь куртку?
— Отвяжись.
— Тогда ты еще раз дурак!
— Благодарствую. Садись в кабину и спи. Понял? Я молчал. Я решил молчать.
— Слыхал?
Я отошел в сторону. Знал бы Иван, что я чувствовал, стоя у крыла автомобиля! Если бы он мне сказал: разденься догола и полезай под задний мост,— полез бы. Все бы сделал, лишь бы он забыл мою злую выходку. За что обозвал я Ивана? Скверная штука, когда ни за что человека обидишь.
Стою и тупо смотрю, как «МАЗ» вздрагивает от пульса домкрата. Для глаза почти незаметно, как машина с каждым качанием рычага отрывается от земли, а лопнувшее колесо распрямляет промятину, будто его накачивают воздухом. Я выбрал точку на цистерне и стал наблюдать, как она приближается к вершине столба, что стоит метрах в ста от машины.
«Цок-цок» — стучит домкрат, и точка букашкой ползет по столбу. Думаю об Иване, которому очень жарко сейчас. «МАЗ» весит тринадцать с половиной тонн. Поднять такую тяжесть… Наверняка грязь, в которой сейчас лежит Иван, стала теплой от жаркой спины.
«Цок-цок». Букашка на цистерне уже совсем подползла к верхушке столба. «Цок… цок… цок…» Что это? Букашка почему-то остановилась, постояла несколько секунд и стала пятиться обратно вниз. «Цок-цок-цок!» Пульс домкрата стал частым и внезапно остановился. Букашка опустилась еще чуть-чуть и замерла.
— Ле-е-в!..— срывает меня с места хриплый и натужный голос Ивана.
Кажется, я впервые почувствовал, как волосы под моей шапкой зашевелились. Иван лежал, придавленный балкой заднего моста.
— Чертовщина, Лев. Грунт под камнем просел.— Иван уперся руками в балку, словно хотел выжать штангу. Штангу весом в тринадцать с половиной тонн.— Выручай, Лев!
Смеемся до упаду. Мы, перепачканные и счастливые, едем.
— А ты обиделся, Иван?
— Откуда ты взял? Я не обидчивый. Есть у нас один шофер. Он второй год на завгара обижается, вся автобаза об этом знает, а завгар по нынешний день не догадывается.
Мы опять смеемся. Нам радостно, что все пережитое позади, что все «чин чинарем», и потому мы смеемся даже над несмешными вещами.
— Иван, какой это по счету рейс из Тулуна в Братск?
— Ха! Почем я знаю. Что, я считал, что ли? Это ты, небось, каждый рейс в книжечку заносишь, верно?
— Отмечаю. Но для меня это последний рейс, Иван.
— У тебя последний. Для меня — еще плюс один. Запомнится, поди?
Я молчу. Вместо ответа я покачал головой. Иван меня понял. Конечно, такое не забудется.
Впервые мне довелось видеть человека на волоске от смерти…
— Выручай, Лев! — прокричал Иван.— Поищи на дороге камень, потом возьми домкрат и поднимай машину.
Я кинулся искать камень. Я метался на дороге и, наверно, походил на таракана, случайно попавшего на горячую сковородку. Наконец нахожу глыбину, волоку к машине.
— Не годится. Плоский ищи,
Я понял. Камень нужен плоский. Иначе он просядет в грунт, когда поставленный на него домкрат примет груз в тринадцать с половиной тонн. Так случилось, когда Иван начал поднимать машину.
Я спешу. Ивана может выручить моя расторопность, Если машина еще чуть просядет, ему не выдержать.
— Этот подойдет? — показываю на зеленоватый камень, похожий на разрезанный пополам каравай хлеба.
— Сгодится,— одобрительно прохрипел Иван.
Беру домкрат, прилаживаю и начинаю крутить ломиком. Этим домкратом редко пользовались, пришлось ржавую резьбу полить маслом. Ломик идет легко до той поры, пока червяк не упирается в балку моста. Дальше ни в какую. Стукнуть бы топором, но нельзя. От стука машина станет дрожать и еще глубже просядет. Нельзя стучать: под мостом Иван. Упираюсь что есть сил. — Ага, легче малость,— говорит Иван.
Жму еще, ломик гнется, но все-таки подается на меня.
— Легче. Грудью дышать можно, А то все брюхом дышал.— Голос Ивана стал веселее.— Ну-ка, раз-два, взяли! Еще раз! — Это Иван помогает мне вращать ломиком.
— Еще-е раз! Погоди-ка. Попробую вылезти. Иван, извиваясь, выползает из-под моста. Встал, распрямился и говорит мне спокойно, почесывая в затылке. Так спокойно, будто с печи встал:
— Счастливо отделался. А завгар всегда меня ругал за технику безопасности.— Он посмотрел на меня, мокрого и грязного. Вид у меня был, наверное, смешной, потому что Иван расхохотался.
…И вот мы с тон поры едем и все смеемся.
— Скоро двенадцать,— глянул я на часы.
Валит снег. Стена снега. «Дворник» не справляется. Иван ему помогает, поминутно очищая рукавицей ветровое стекло. Морозец не сильный, но будь он такой у нас в Новгороде во второй половине апреля, то, выражаясь языком бюро погоды, говорили бы, что за истекшие сутки наблюдалось резкое похолодание. Но здесь Сибирь. Здесь к этому привыкли. Иван говорил, как однажды на первомайскую демонстрацию шли в валенках.
Справа, прижавшись к самому кювету, стоит мальчик. «Голосует». Ему, наверно, холодно. Он в фуражке, в коротком пальтишке и лакированных резиновых сапогах. Останавливаемся.
— Откуда ты взялся, хлопец? — спрашиваю я мальчишку.
— С «Белого света», — хнычет в ответ.
— ??? — смотрю на Ивана.
— Тут недалече хутор будет. Название у него такое — «Белый свет»,— поясняет мне Иван. И обращается к мальчишке:— Лезь в кабину.
Мальчишке самому не забраться. Подсаживаю его и устраиваю между собой и Иваном.
— Ты чего плачешь? На-ка, утри сопли, а то подавишься.— Иван достал мятый, как комок газеты, носовой платок.— Зовут-то тебя как?
— Ва-аней!
— О брат, да мы с тобой тезки! Куда ж ты, Иван, путь держал в такую непогодь, а?
— В шко-олу!
— Брось ты хныкать! Чо ты, барышня? Ну! Кончай, а то и я разревусь! — Иван нарочно кривит губы и делает такую занятную рожу, что мальчишка на минуту обомлел и разинул от удивления рот.
— Разревелись два Ивана, как два чокнутых болвана,— сочинил тут же Иван.
— Я в… гм… в школ… гм… школу опаздываю.
— Успеешь в школу. «Белый свет» не за горами. Километра два осталось.
— Мне не туда. Мне… гм… в Зарбу надо.
— В Зарбу? Ты в Зарбе живешь? А чего тебя в «Белый свет» занесло?
— К деду в гости ездил. Свежую рыбу возил.
В Зарбу нам не по пути. Полчаса, как мы миновали эту деревню. Вернуться? Мы опаздываем с молоком. И не знаем, что будет с погодой через час.
— Давай сделаем так, Ванятка. Отвезу-ка я тебя обратно к деду, там и дождешься попутки. А то ты вон куда махнул от него. Ты чего, пешком, что ли, хотел?
— Не, я шел и оглядывался. Я всегда так делаю — иду, а попутка догоняет. В деревне шофера не берут, они на дороге сажают.
— Хитер ты, брат!
— Дядя Ваня, сколько времени?
— Без десяти час, — ответил я за Ивана. Мальчишка вдруг нагнул голову и захныкал.
— Ты что, опять? — Иван поднял за подбородок его голову.
— В школу опозда-а-ю-ю! К полвторому надо.
— О чудак-человек! — Иван сделал вид, что сердится.— Да что она тебе, школа, далась? Ну, пропустишь разок, дела, подумаешь, важные.
Мальчишка еще пуще разревелся. Он посмотрел на Ивана, потом на меня полными от слез глазами и протянул так жалобно, что я готов был рассмеяться:
— Дяденьки и подвезите! Мне сегодня двойку исправлять нада-а-а!
— У-у, брат. Да ты еще и двоечник!
У Ивана и его жены Ганны нет детей. «Почему-то нет, и все»,— сказал мне об этом Иван. Сказал грустно, каким-то упавшим, нет, даже отрешенным голосом. Наверное, это связано с какой-то драмой. У него большое сердце, доброты в нем, наверное, столько, что не уместилась бы в огромной и щедрой Ивановой горсти. Кому дарить добро? Представляю, если бы у Ивана был сын.
Я смотрю на него. Он о чем-то думает, кусает губу и гладит голову Ванятки.
— Вот чего, Иван. Нюни кончай распускать, а садись ко мне на колени и держись за баранку. Будем заруливать к твоей школе…
Поздно ночью мы приехали в Братск. Ночевали на цементном полу молочно-сливного пункта. Наутро, когда мы встали, Иван поспешно спрятал пустую бутылку из-под водки-«красноглазки», которую мы выпили накануне.
— Подальше с глаз долой. А то подумают, что пьянствуем.
Мы распрощались. Мой рейс на попутных машинах от Волхова до Ангары закончился. Пройдено около десяти тысяч километров. Я взвалил на плечи рюкзак.
— А что это у тебя там булькает? — спросил у меня Иван.
— Там у меня бутылка с волховской водой. Знаешь, на нашем Волхове построена первая советская гидростанция. А на Ангаре теперь мощнейшая в мире.
— А бутылка-то зачем?
— Я ее отдам передовой бригаде гидростроителей. Пусть волховскую воду выльют в Ангару. Пусть породнятся реки и частичка Волхова пройдет по турбинам Братской ГЭС. — Я говорил, наверное, очень торжественно. Я вправду был взволнован.
Иван меня понял. Он еще раз пожал мне руку на прощание.
— Такие бригады здесь есть. Желаю успеха!
Я зашел в продовольственный магазин, чтобы купить пачку сигарет. В молочном отделе очередь. Молоко еще не привезли.
— И сегодня без молока? — спросила только что зашедшая старушка.
— С молоком,— ответили ей.— Один шофер все-таки пробился. Говорят, больше суток добирался. Снегу-то вон сколько насыпало.
Об Иване знали. Не знали только, как его зовут. А имя у него простое — Иван Балыко.

Дорога Тулун — Братск, Иркутская область

Журнал «Юность» № 9 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Н. Тагунов
Записка Е. Д. Стасовой Н. Н. Тагунову
Дорогой Никифор Николаевич! Я прочла присланные Вами воспоминания о дореволюционной маевке — «Первый урок». Мне думается, что хорошо было бы их немного литературно обработать и занести в журнал «Юность» или передать туда через Михаила Савельевича Рутэса, заместителя директора Музея революции. Такие воспоминания, по-моему, очень полезны для нашей молодежи. Они ясно показывают, как происходили демонстрации в дореволюционное время и как даже малые ребятишки помогали взрослым. А, кроме того, в них рассказано, какое живое участие приняла партия и Владимир Ильич Ленин в судьбе мальчика, пострадавшего во время преследования революционных рабочих полицией.
«Юность» — популярный и любимый молодежью журнал, опубликованные в нем воспоминания станут широко известны молодежи.
Елена Стасова

Я хочу рассказать здесь о первой маевке, в которой участвовал. Было мне тогда всего семь лет.
Отец мой работал машинистом на Муромской бумаготкацкой фабрике, а дядя, брат матери, Александр Никифоровнч Обмайкин был его помощником. Этот дядя Саша — одни из организаторов Муромского комитета партии, он и проводил маевку.
Я очень любил его, дядю Сашу. Он мне дарил цветные карандаши и бумагу. А я пароходы рисовал. Жили мы во дворе фабрики, и, как все другие фабричные ребята, я рано начал понимать рабочую жизнь. А маевка осталась мне памятной навсегда, да, по правде сказать, с нее и началось мое серьезное обучение.
Дело было так. Отец нас, маленьких — меня, семилетнего, и братишку постарше, — запер в квартире на ключ снаружи, чтоб мы не выходили. И мы в окно увидали, что дядя мой фабрику на маевку вывел; он с подмастером Румянцевым стоит на ящике из-под шпуль и с рабочими разговаривает. Рабочих полон двор. Подмастер под пиджаком держит красный флажок на древке с золотой круглой головкой и острием.
Взмахнул флажком с высоты — и рабочие песни запели. Вдруг через весь двор сквозь толпу расступившихся работниц на тачке механика Константина Николаевича Засухина везут. Да все улюлюкают и хохочут. «В Оку его, — говорят одни,— в Оку!», а другие: «В мусор, на помойку!». Этот механик штрафами одолевал рабочих. Грубиян был, к девушкам нехорошо приставал. А нас, детей, ненавидел. Если шапку не снимешь перед ним, хоть и поздороваешься, за уши драл,
Ну как тут нас в такой народный праздник взаперти удержать! И мы с братишкой вылезли через окно каморки, где у папы и старших братьев стоял столярный верстак и токарный станок. По водосточной трубе спустились по двор — и прямо к дяде Саше, то есть к ящику, на котором он стоял. А я так даже на ящик забрался. Обласкал он меня, по волосам погладил.
Народ тронулся, и мы, мальчишки, побежали впереди демонстрации. Шли от бумаготкацкой фабрики к маслобойному заводу Суздальцевых — Ушаковых. Конечно, мы первые шмыгнули в подворотню, за нами рабочие, побежали все в цехи, стали рассказывать, что вся наша фабрика вышла на улицу и фабричные зовут маслобойщиков присоединяться. Маслобойщики стали выходить из цехов, a ворота сторожа заперли снаружи на замок. Ну, на них нажали всей массой и вышибли. И все пошли по Спасской горе в город присоединяться к Валенковскому заводу. А он уж вышел на Касимовскую улицу.
Шли в гору и пели: «Вставай, поднимайся, рабочий народ» вставай на борьбу, люд голодный!..» Тут и я научился петь рабочую «Марсельезу». Только когда пели: «Раздайся клич мести народной»,— слов «клич мести» я не понимал, а думал поют «клейсмейсель» — зубило такое, которым чугун рубят да канавки вырубают. Его-то я знал: у отца было такое зубило. Рабочие пели, гневно сжимая кулаки, и мне казалось, что у них в руках клейемейсели, а у меня клейсмейселя не было, и я сжимал в кармане перочинный ножик. А когда на Касимовскую улицу вышли, там уже много тысяч народу было. И вдруг засвистели пули. Это казаки стали обстреливать демонстрацию из винтовок со стороны Московской улицы.
Рабочие-организаторы поднимались над толпой, опираясь руками на плечи товарищей, и призывали: «Соблюдайте спокойствие. Рассыплемся кто куда, а потом соберемся у тюрьмы».
И демонстрация как будто растаяла после обстрела. Все рассыпались в разные стороны, а через 2—3 часа снова собрались, но уже около тюрьмы, и направились к Окскому садику. Но оттуда выскочили полицейские во главе с исправником Лучкиным, стали стрелять из револьверов и накинулись на демонстрантов с обнаженными шашками. Исправник Лучкин рассек щеку девушке-школьнице Будкевич.
Организаторы снова стали призывать демонстрантов к спокойствию, предложили вторично рассыпаться и к вечеру собраться в Гофманском саду, близ ремесленного училища.
Мы, мальчишки, кубарем скатились с Воеводской горы и мимо водокачки направились в Гофманский сад. Там на качелях, на длинной доске, качался парень в пунцовой рубахе, пиджак его лежал на траве. Мы увидели, как к качелям подъехали два казака, видно, хотели его забрать. Он сильно раскачал качели, с разгона доской вышиб из седла одного казака и бросился бежать. Другой казак спешился, наклонился над упавшим с лошади сотоварищем, помог ему подняться и сесть на лошадь, и оба казака погнались за убежавшим мастеровым в пунцовой рубахе. Вдруг видим, из кустов выходят улыбающиеся организаторы, рабочие говорят: «Теперь казаки не вернутся». Со всех сторон из-за деревьев и кустов стали появляться пришедшие на массовку рабочие и работницы.
Организаторы увидели нас, мальчишек,— мы пришли вдвоем с Васькой Балновым, сыном фабричного сторожа, моим другом детства,— и говорят: «А вы как сюда попали, малявки?» Мы отвечаем: «Как же, раз сказали рассыпаться и собраться, мы рассыпались и собрались».
Подмастер Румянцев, увидев нас, сообщил: «Это наши фабричные ребята»» Он о чем-то тихо поговорил с организаторами, потом подозвал нас с Балновым. «Вот что, ребята,— сказал он,— фабрика оцеплена казаками. Но вас они пропустят. Идите в «волышку» (так называлось рабочее общежитие во дворе), скажите всем женщинам, чтоб вышли на улицу встречать мужей, сыновей, которые будут возвращаться домой, и предупредили, чтобы те туда не возвращались. Вечером, возможно, нагрянет полиция с обыском, всех могут арестовать и посадить в тюрьму».
Мы с Васей бросились выполнять это поручение. Но подмастер Румянцев вернул нас. «Только вот что,— сказал он,— вы казакам не говорите, что отсюда идете и что здесь собрание. А скажете, если спросят, что возвращаетесь из деревни Орлово. Туда вас послал отец передать мужикам, чтоб привезли картошки. Поняли? Иначе вас казаки не пропустят, а если узнают, что вы весь день с рабочие ми на массовке были, самих вас побьют и арестуют».
«Поняли»,— ответили мы и побежали.
Только спустились со Спасского съезда к фабрике, как на нас набросились двое казаков с нагайками, У них в эти плети нагайки зашиты медные пятачки, да по два, по три сразу. Ударом плети казак голову проламывал. Мне чуть-чуть по плечу досталось. А Ваську, друга моего Балнова,— годиком старше меня он был, ему шел девятый, — казак с размаху по спине хлестнул. Вася упал и два раза перевернулся от боли. С тех пор на всю жизнь у него метка па спине осталась. Мне же больно было на копейку, но плакал и кричал я на три рубля, чтобы еще раз не ударил. А казак оголил шашку, замахнулся на меня да и кричит: «Куда ты, жиденыш, иродово отродье?» У меня волосы черные, курчавые, и он принял меня за еврейского мальчика. А я говорю, что я не жиденыш, а машинистов сын и иду домой. А Васька — сын сторожа. Мы при фабрике живем. «А где вы весь день шаманили?» — крикнул другой казак, снова замахиваясь нагайкой.
Мы сказали, как научил нас Румянцев, что идем из деревни Орлово, куда посылал нас отец рано утром к мужикам, чтобы они картошки привезли. Посмотрел казак на нас, штаны и сапоги наши были запылены от ходьбы с демонстрацией — видать, поверил, что мы из деревни, взмахнул нагайкой.
«Гэть, — говорит,— чтобы и духу вашего тут больше не было!»
Мы помчались прямо в «волышку» и, как нам было поручено, все рассказали кухарке и женщинам — их тут четыре было. Они ахнули и побежали предупреждать мужей, чтобы не возвращались в общежитие. А кухарка Маша усадила нас за стол. Говорит: «Мужики все равно не придут» — и наложила нам большую деревянную миску каши-сливухи (пшенной). Постным маслом помазала да маленьких кусочков сала свиного накрошила. «Не пропадать, — говорит,— Добру, а то полицейские с казаками придут да сожрут трудовое-то».
Мы так наелись этой каши, что нас сразу ударило в сон, и мы пошли лечь на нары. Но в это время в общежитие ворвались полицейские и казаки во главе с исправником Лучкнным. С криками и бранью они стали чего-то искать, переворачивали постели рабочих, шашками взрезали подушки, кололи их. Перья летели густым облаком — ведь в общежитии жило более ста рабочих.
Тот же самый казак, который порол нас нагайкой, увидев меня, закричал: «Ты опять тут, иродово отродье!» — и размахнулся шашкой, но кухарка Маша схватила меня, накрыла своим фартуком и говорит казаку: «Чего дите губить. Бей по мне. Это ж Натальи сын». Казак отстал.
Когда полицейские и казаки перерыли постели и ничего не нашли, они собрались все к столу. А в это время с террасы через окно боевики-дружинники бросили в них две бомбы. Стены затряслись. Посыпалась с потолка штукатурка, доски. Маша как держала меня под фартуком, так вместе со мной и упала. После взрыва вытащили из-под обломков трех изуродованных полицейских и казака. Маша отделалась испугом. Друг мой Вася, когда ворвались полицейские, забрался в кухонный шкаф и поэтому остался цел и невредим. А Меня подняли в бессознательном состоянии с поломанным ребрышком. Я был контужен и придавлен. Пролежал я без сознания восемнадцать часов. Пришел в себя, вижу: лежу дома на сундуке, а на голову мне льют ледяную воду. Мать плачет, а отец стоит, закуривает трубку. Увидел, что я очнулся, говорит: «Ну, мать, жив будет». И ушел на смену.
А я потом долго болел. Оказалась травмированной центральная нервная система. Я пугался каждого стука двери, бегал прятаться под кровать, почему-то появилась водобоязнь.
Этот случай со мной — сыном Натальи, жены муромского машиниста Тагунова с бумаготкацкой фабрики — стал известен Владимиру Ильичу Ленину. И он поручил Представителям Центрального Комитета партии в России, чтобы сына Натальи во что бы то ни стало вылечили, взяли на попечение партии и воспитали. И меня лечили по советам партийного подполья из Петербурга. Там получали указания от профессоров и советы пересылали через Казань.
А для меня этот случай был первым серьезным уроком, который учил жить.

Журнал «Юность» № 9 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

С. Преображенский

Получилось так, что вот уже восемь лет — почти столько, сколько существует журнал «Юность»,— через мои руки и руки моих товарищей по редакции проводит множество рукописей молодых, а то и вовсе начинающих литераторов.
Конечно, не у всех надежды сбываются, и вез-таки довольно часто среди рукописей, поступающих «самотеком» (есть такое редакционное словечко, означающее, что рукопись не была заказана, а просто автор неожиданно принес ее в журнал), попадается что-то талантливое, радующее своей свежестью, смелостью и остротой.
Собственно, именно такой неожиданностью были и для нас, работников журнала, и для всех читателей, почти все молодые имена, которых теперь мы называем уже нашими «старыми» авторами.
Помню, как пришел в журнал строгий юноша в очках, еще никому тогда не известный студент Анатолий Кузнецов, как он поехал в Иркутск с заданием редакции написать очерк, как он приходил в отчаяние оттого, что очерк не получался, и как потом появилась на страницах «Юности» написанная в результате этой поездки повесть «Продолжение легенды», сразу завоевавшая любовь многих наших читателей. Вспоминаю, как принес свои первые рассказы, очень еще несовершенные, но уже свидетельствующие о незаурядных возможностях их автора, тоже тогда никому не известный, скромный молодой врач Василий Аксенов. Приносили первые свои опыты студент Литературного института Анатолий Гладилин, которому в ту пору едва «стукнуло» девятнадцать лет; бывший детдомовец, прошедший хорошую жизненную школу, Анатолий Приставкин; выпускник ВГИКа, новеллист Владимир Амлинский; альпинист и путешественник Евгений Шатько; журналист Юрий Полухин; совсем еще юный Борис Шурделин и уже мужественно проживший суровую жизнь солдата Борис Балтер, Юлиан Семенов и многие, многие, другие.
Я говорю сейчас только о прозаиках, потому что речь пойдет в основном о проблемах их творчества, но и их список мне легко было бы продолжить, тем более, что в журнал продолжают приходить все новые и новые «начинающие». Имена некоторых из них — пока что «редакционная тайна»: тайна до тех пор, пока их произведения не увидят света в одном из номеров журнала.
…Мне кажется, что сейчас, после исторических встреч руководителей партии и правительства с представителями творческой интеллигенции, после июньского Пленума ЦК КПСС, посвященного идеологическим проблемам современности, очень кстати поговорить о вопросах, равно касающихся всех молодых писателей, о тех общих, но вместе с тем и весьма конкретных задачах, которые им предстоит решать.
Глубоко ошибся бы тот, кто бы сказал, что и прошедшие встречи и даже Пленум ЦК нашей партии положили конец всяким спорам о литературе, подвели им «черту». Это было бы заблуждением. Наоборот, указания и советы, которые прозвучали в речах Н. С. Хрущева и Л. Ф. Ильичева, а также выступления многих участников встреч и Пленума ЦК подготовили хорошую основу для подлинно творческих споров, для принципиальных дискуссий о дальнейшем пути развития нашей литературы. Партия еще раз указала вехи на этом великом пути, но ведь каждый писатель, идя этим общим путем, должен не только остаться самим собой, но и развивать свою индивидуальность, свои характерные качества и особенности. Иначе, какое же это будет творчество?
И думается, что, борясь за утверждение принципов социалистического реализма, надо помнить и о таком «старом, но грозном оружии», каким является творчество — теория и практика выдающихся советских художников слова, и ушедших от нас и ныне здравствующих, которых мы по праву называем народными писателями.
Горький и Маяковский, Демьян Бедный и Фурманов, Фадеев и Алексей Толстой, Шолохов и Твардовский—вот истинные учителя наших молодых литераторов. Между тем некоторые из молодых в погоне за ложно понятой оригинальностью всерьез объявляют себя ближайшими последователями той или иной модной зарубежной школы (а то и школки!), порой зная о ней только понаслышке. Это несерьезно и крайне обидно, Что может быть плодотворнее постижения великих примеров творчества выдающихся мастеров литературы социалистического реализма?
… Давно известно горьковское внимание к молодым литераторам, его требовательная к ним доброжелательность. Горький умел так разговаривать с начинающими писателями, что эти два качества — требовательность и доброжелательность — казались совершенно неотделимыми друг от друга.
Вот Горький критикует первую книгу двадцатишестилетнего автора. Критикует сурово, обстоятельно и пристрастно. И заключает свое письмо-рецензию такими словами: «Надобно учиться, товарищ! Надобно упрямо, всю жизнь учиться видеть, понимать, изображать. Вы, видимо, человек способный к писательству, с хорошим, зорким глазом и с хорошим сердцем. Позаботьтесь, чтоб сердце Ваше жило в ладах с разумом».
Таким же примерно пожеланием заканчивает он письмо к совсем еще молодой, двадцатидвухлетней писательнице: «Вам необходимо взяться за дело серьезно, у Вас ость хорошие данные. Вы зорко видите, немало знаете. Но — Вам не хватает языка для того, чтобы одевать материал ваш красиво, точно и прочно. Так-то, сударыня! Получили трепку?»
Эти письма особенно интересны для нас, потому что из этих двух, в ту пору «начинающих», впоследствии выросли настоящие писатели, да еще какие! — Николай Погодин и Ольга Берггольц.
Конечно, писатель делает себя сам — своим трудом и талантом. Но можно смело сказать: горьковская критика сыграла в становлении Погодина и Берггольц немалую роль.
Многие крупные советские писатели продолжали и продолжают следовать этой замечательной горьковской традиции внимательного, любовного и потому особенно требовательного отношения к литературной смене. Они передают молодежи и свой огромный опыт — теоретический и практический, — опыт, который в целом и является тем «грозным оружием», о котором нельзя забывать их последователям и ученикам.
Мало сказать — не забывать. Надо постоянно пользоваться этим проверенным оружием, которое с успехом разило и долго еще будет разить наших общих идейных противников, речь это оружие и стараться, чтобы все наши молодые опробовали на свою руку.
Таким нестареющим оружием являются, в частности, книги и теоретические работы одного из основоположников советской литературы, замечательного писателя старшего поколения Александра Фадеева, певца нашей революционной юности,

Мне посчастливилось работать с Фадеевым. Я говорю «посчастливилось» не по давно заведенной вежливой традиции: и впрямь, близкое общение с этим человеком было счастьем.
Наверное, никакие мемуары не сумеют передать живого фадеевского портрета. А я его вижу и храню тепло его руки… Вижу эту высокую, как бы никогда не гнущуюся фигуру, венчанную красивой, несколько откинутой назад седой головой (однажды Пабло Неруда очень удачно сказал, что Фадеев напоминает ему могучую гору, вершина которой покрыта вечными снегами)… Вижу умные, пронзительные фадеевские глаза — то открытые, добрые, как бы излучающие душевное тепло, смеющиеся, то вдруг гневные, колючие… Слышу этот заразительный и какой-то по-особенному раскатистый фадеевский смех… Вспоминаю знакомый взмах его рук — он обычно как-то «загребал» свои волосы кверху сразу двумя руками…
Александр Александрович всюду вносил с собой необыкновенное оживление. Возникали горячие споры, и в этих спорах Фадеев всегда являл пример неподкупной идейной честности и партийности, непримиримости к чуждым взглядам, к отступничеству от того, что было для него «святая святых»,— от революционного ленинизма, от линии Коммунистической партии.
…Огромное обаяние и какая-то всепроникающая чуткость. Горение. Необычайно развитое чувство долга — дружеского, гражданского, партийного. Умение заметить чужую беду, увидеть чужое горе и вместе с тем — великое искусство! — искренне порадоваться творческой удаче и успеху «собрата по перу», знакомого, а иной раз и совсем незнакомого. И в то же время какая-то постоянная душевная настороженность. Нежность и душевная ранимость…
Конечно, я пишу не мемуары, но мне как-то трудно «делить» личность Фадеева, трудно раскладывать ее «по полочкам»: человек—писатель — общественный деятель. Да это и невозможно.
По многим свойствам своего характера Фадеев не мог быть сторонним наблюдателем литературного процесса. Он считал своей обязанностью активно вмешиваться в жизнь литературы, обобщать поиски новой эстетики, бороться за позиции Коммунистической партии — против всех тех, в ком он сидел ее идейных врагов и противников. Этот боевой наступательный характер, который Фадеев всегда проявлял при решении острых идейных вопросов, счастливо сочетался у него с подлинной влюбленностью в литературу и искусство. Он гордился нашей литературой, заботился о ее процветании, искренне верил в ее великое будущее. Незадолго до смерти в одном из последних писем с глубочайшей убежденностью он заявил о том, что молодые писатели напишут немало книг о наших прекрасных днях и эти книги «…будут еще лучше прежних».
…Я часто думаю, как бы помог сейчас Фадеев многим нашим молодым литераторам, как бы боролся он за то, чтобы литературная молодежь смелее и активнее вторгалась в жизнь, за мастерство и мировоззрение молодых!
Впрочем, здесь меньше всего нужны домыслы. Меньше всего нужны догадки. Ведь Фадеев, помимо своих романов, которые могут служить образцом высокоидейного и высокохудожественного творчества, оставил много теоретических статей, писем и страстных высказываний о литературе и искусстве.
Правда, сам Фадеев не считал себя теоретиком. Выступая на вечере, посвященном 50-летию со дня его рождения, он говорил: «Здесь даже называли меня теоретиком. Это большое заблуждение, товарищи. Я, по существу,— практик. Только в силу потребностей практики и из-за нетерпеливого характера я иногда вынужден заниматься теорией, скорее даже по должности»…
Проще всего объяснить эти слова скромностью Фадеева. Но это лишь одна из причин, побудивших его сказать такие слова.
Более серьезной причиной было, вероятно, очень требовательное отношение Фадеева к теории, мечта о том, что наша литературно-критическая и эстетическая мысль создаст, наконец, единую и цельную теорию, выработает подлинную эстетику социалистического реализма. Вероятно, никто больше самого Фадеева не был бы рад, если бы кто-нибудь из теоретиков превзошел его и оставил позади. Но если это, в конце концов, и произойдет, то и тогда книги и статьи Фадеева о литературе и искусстве не потеряют своей остроты и актуальности: именно потому, что он был «по существу,— практик».
Ведь сколько знаем мы теоретических трудов, начисто оторванных от литературной практики, от жизни! Фадеев же всегда был в литературе и в жизни. Создавая свои теоретические статьи, он не затыкал ушей от «жизненного шума». В каждой его статье видно не бесстрастное лицо «холодного» теоретика, а тот самый фадеевский «нетерпеливый характер», за который его нельзя было не любить.
Как говорится, факт остается фактом: на мой взгляд, после Горького не было в нашей литературе писателя, с такой глубиной, остротой и последовательностью разрабатывавшего самые насущные проблемы социалистического реализма.
Вот почему разговор о «старом, но грозном оружии» социалистического реализма мне хотелось бы сегодня начать именно с него.
Однажды, разговаривая со мной о некоторых произведениях прозы, опубликованных в «Юности», Александр Александрович высказал сожаление, что иные наши современные, особенно молодые писатели изображают жизнь как-то нарочито приземленно, словно бы стыдясь показаться «романтичными».
Сам он восторгался высоким мастерством Тургенева, умевшего в своих произведениях достигать великолепного, в лучшем смысле слова «идеального» изображения юности, любви и дружбы. «Это то,— говорил Фадеев,— чего недостает нашей литературе, которая чрезмерно натуралистична и приземлена». А нашей молодежи, по мысли Фадеева, нужно именно такое «идеальное» изображение этой стороны жизни, потому что она стремится к ней, и это стремление надо всячески в ней поддерживать и развивать, «Как жаль, — с огорчением восклицал писатель,— что учителя в наших школах так недопустимо мало читают молодым людям Тургенева!»
В тургеневской «идеализации» Александр Александрович видел и чувствовал ее особое обаяние, необычайную прелесть, свою правду и звал советских писателей приблизиться к уровню такого мастерства. В понятие художественной идеализации Фадеев вкладывал предельно сконцентрированное выражение наиболее высоких и реально существующих моральных человеческих качеств, «сгущение», «заострение» в нашем советском человеке всего истинно прекрасного. И как писатель и как теоретик литературы, Фадеев стремился видеть и выделять в человеке возвышающие его черты, которые, по сути, и делают человека человеком.
Герой фадеевского романа «Разгром» Левинсон жил жаждой «нового, прекрасного, сильного и доброго человека», мечтал о человеке будущего. И он логично пришел к самой простой и самой нелегкой мудрости: «…видеть все так, как оно есть,— для того, чтобы изменять то, что есть, приближать то, что рождается и должно быть».
Сознание того, что в настоящем заключено будущее, никогда не покидало Фадеева. Еще юношей он твердо уверовал в то, что вслед за настоящим придет это будущее и оно будет совершеннее тех дней, в которые мы сейчас, сегодня живем. «Что, вообще, значит — сегодня увидеть завтрашний день? — как-то говорил Фадеев.— Выдумать несуществующего человека? Нет,— это по единицам, существующим сейчас, увидеть завтрашнее их большинство». Вот почему и современность он видел не только в показе современного социального устройства, в характеристике современных нравов и страстей,— она жила для него в борьбе идеалов, в упорной работе мысли, в победе над низкими инстинктами, в людях, делающих открытия, совершающих героические подвиги и самоотверженно умирающих во имя этого будущего.
Разный жизненный материал лежит в основе фадеевских книг. В «Разгроме» многие из героев — люди, в которых еще сильно темное начало. В «Молодой гвардии» уже иные герои: юноши и девушки, воспитанные новым строем, чистые и светлые, устремленные к подвигу во имя Родины. Но и в той и в другой книге Фадеев одинаково оптимистичен во взгляде на человеческую природу, на преображающую ее силу революционных идей.
Он стоял за революционную романтику и героику, потому что считал их непременными чертами подлинно крылатого социалистического реализма. В этом смысле он был пристрастен и по-настоящему тенденциозен.
Фадеев был писателем, если так можно сказать, толстовско-горьковской школы. Он многому учился у Толстого и у Горького и, конечно, прежде всего их «глубокой героичности».
…Одним из самых заветных желаний наших лучших молодых писателей является сейчас стремление создать образ такого литературного героя, который, выйдя из самых глубин жизни народа, полюбился бы нашему читателю и стал для него постоянным примером для подражания.
В работах Фадеева проблема такого положительного героя литературы социалистического реализма — новаторской по своей сути — всегда занимала одно из самых главных мест. Я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что для него (как и для многих других лучших писателей старшего поколения) это была проблема № 1.
Обо всем этом очень полезно напомнить в наши дни, когда вокруг проблемы положительного героя все еще не смолкают споры, когда еще совсем недавно находились такие доморощенные «новаторы», которые были вроде как бы не прочь даже и вычеркнуть эту проблему из нашей литературной жизни
как якобы «устаревшую» и подменить ее весьма сомнительной «задачей» конструирования некоего «среднего», «обычного», заурядного (и, как правило, ущербного) человека — «негероя». Такая тенденция к неверному, искусственному «приземлению» нашей действительности и «дегероизации» литературы, к счастью, встретила самый решительный протест со стороны лучших советских писателей, критиков и широкой советской общественности.
В этой связи весьма полезно (в первую очередь нашим молодым и начинающим писателям) обратиться к богатейшему опыту, прежде всего, русском классической литературы, создавшей большую галерею ярких положительных и потому неумирающих литературных образов, а также к опыту наших лучших советских писателей.
Как-то на читательской конференции по роману «Молодая гвардия» один студент задал Фадееву вопрос, вернее, даже высказал упрек: «Я долго уже живу на свете, и живу среди своих товарищей, многих из них люблю и дружу с ними, но очень много недостатков вижу и в себе и в товарищах. Когда читал «Молодую гвардию», я не узнавал себя и своих товарищей. Мне кажется, что вы молодых людей идеализируете, я таких не нахожу».
Фадеев возражал этому студенту. Молодогвардейцы, говорил он, конечно, хотя и передовые, но вместе с тем и самые обыкновенные советские юноши и девушки. Вероятно, большинство из сидящих в этом зале, продолжал писатель, в подобных условиях вели бы себя не хуже. Но «…всякая повседневная жизнь полна мелочей, обыденных, скучных, случайных, которые, однако, изрядно заполняют жизнь и часто кажутся важнее, чем они есть на самом деле. Их вовсе не обязан показывать художник, совершенно не обязан. А особенно, если приходится изображать людей в сложный и острый период жизни, когда раскрываются самые сильные стороны в людях».
Александр Александрович тут же задал своему «оппоненту» встречный вопрос: «А скажите, какие недостатки были у Татьяны Лариной?»
Студент задумался и ответил: «Трудно назвать».
«А у Наташи Ростовой? — продолжал писатель.— А у тургеневских девушек? То, что они дворянского происхождения? Так это в то время не считалось недостатком!.. Какие недостатки у Гекльберри Финна или Тома Сойера? Не больше, чем у Сережи Тюленина, не правда ли? А ведь я назвал мировые образы старой литературы».
И, как всегда, Фадеев заключил этот спор отличной формулировкой: «Значит, дело не в идеализации, а в способе изображения человека. Когда хотите изобразить человека с любовью, показать его настоящие, подлинные черты, это не значит, что вы должны замалчивать о человеке его недостатки, а это значит, что способ изображения должен быть такой, когда недостатки не мешают читателю любить этого человека» (подчеркнуто мной.— С. П.).
Формулировка эта и впрямь очень точна и, более того, всестороння. Она предостерегает и против «приземленности», когда читателю уже трудно полюбить героя, и против «замалчивания» недостатков, и против искусственного «приподымания» героя на ложноромантические котурны.
Для революционной романтики нет большего врага, чем романтика ложная. Вот почему Фадеев так остро выступал против лжеромантической «школки», рассматривавшей революционную романтику «…не как предвосхищение завтрашнего дня на основе объективного развития, а как «приподымание», «идеализацию» жизни».
Писателю, говорил он, не надо приукрашивать, «приподымать» действительность. «Жизнь надо изображать правдивой, реальной, не уходя от ее тяжестей, грубостей, подлостей, трудностей. Тогда и хорошее, передовое будет выглядеть не как приукрашивание, а как результат живых человеческих усилий… Такой счет предъявляет нам теперь партия, наша печать, таково народное требование» (из писем).
Да, надо писать правду о жизни. Но ведь и лучшие художники прошлого стремились в своем творчестве говорить правду! Значит, та правда, которую должен сказать социалистический реализм, чем-то отличается от их правды?
Фадеев отвечает на этот вопрос так: «Правда — это не только внешнее сходство с жизнью. Нет, нужно взять самые основные, самые глубокие тенденции развития действительности, видеть, что мешает, но и видеть далеко вперед,— тогда это и будет подлинная правда, и в этом отличие нашего социалистического реализма от старого.
Наш реализм должен, обязан видеть завтрашний день».
Советский писатель, желая показать людей такими, каковы они есть, обязан одновременно стремиться показать их такими, какими они должны быть, какими они будут. С помощью романтической революционной мечты он должен как бы заглянуть вперед, эстетически предвосхитить всходы будущего, победу уже реально существующего в сегодняшней жизни и неумолимо развивающегося.
Все это нам необходимо хорошо уяснить — уяснить серьезно и ответственно. Необходимо именно потому, что сейчас, как никогда, остро поставлен вопрос о задолженности писателей перед могучим движением жизни, о необходимости создать не менее яркий образ молодого современника, чем были для своего времени (и остаются прекрасными примерами для наших дней) Корчагин и молодогвардейцы.
Такое требование к литературе очень насущно.
Однако мне кажется, что иные литераторы, критики (а подчас и читатели), повторяя этот жизненно важный лозунг — «дайте современного Корчагина!»,— имеют в виду не подлинного Павку, а нечто совсем иное. Один из таких «мыслителей» даже высказал кок-то вслух, что современному молодому герою, собственно говоря, нечего особенно много думать и размышлять — работать надо!
А посмотрите, как «не повезло» Павлу Корчагину в нашей школе! Если ученики изучат его «образ» прямо по учебнику, если талант и страсть учителя и сила самой книги не победят холодные схемы иных учебников по литературе, вряд ли наш молодой человек возвратится к книге Островского за советом в трудную минуту.
В самом деле, вот как выглядит в одном из школьных учебников этот характер, один из ярчайших в советской литературе: просто-напросто названы его отдельные качества! и «при них» содержится весьма нехитрый иллюстративный материал.
Например: «В битвах гражданской войны, в рядах Красной Армии Павел проявляет беззаветное мужество и железную волю. Им руководит горячий советский патриотизм, непоколебимая преданность партии и Советскому государству».
Всё очень верно. Но как сухо и по-казенному это высказано! А вот каким путем рождался у Павла этот патриотизм, как закалялась эта преданность партии? Об этом в учебнике ни слова.
Если в характере Павла прослеживаются какие-то изменения или вообще идет речь о становлении его характера, то все это «объясняется» примерно так же. Надо, например, доказать, что «его внутренний мир чрезвычайно обогатился». Казалось бы, тут-то и можно раскрыть всю духовную неповторимость и сложность Павла! Но, оказывается, все его духовное обогащение выразилось в том, что если прежде Павка говорил грубо, то теперь он может не только очень интересно поговорить с друзьями на самые различные темы, но и выступить на митинге или собрании. С Тоней Тумановой, с которой Корчагин некогда объяснялся с помощью таких выражений, как «душа с меня вон», он теперь разговаривает совсем в другом стиле: «У тебя нашлась смелость полюбить рабочего, а полюбить идею не можешь».
Вот и все. А где же живой, ищущий, беспокойный Павел, так полюбившийся многим поколениям читателей? Неужели Островскому было так нетрудно создать его? Неужели достаточно было придать ему несколько похвальных и даже замечательных черт?
Конечно, нет! Для этого Островскому надо было прожить такую жизнь, какую он прожил.
Не зря Фадеев так говорил о Корчагине в письме к его создателю: «…Мне кажется, что во всей советской литературе нет пока что другого такого же пленительного по своей чистоте и в тоже время такого жизненного образа…»
Жизненного образа… А что такое «жизненность» образа? Это и есть, прежде всего, обусловленность каждой черты характера героя, его многочисленных связей с окружающей жизнью. Иначе говоря, его духовная человеческая сложность.
Сила Павла Корчагина — сына своего поколения — в том, между прочим, и состоит, что он живет и действует не в «безвоздушном» пространстве. Автор щедро наделил его переживаниями и раздумьями своего времени. Он показал Павку в постоянных столкновениях с другими людьми, не скрыл от нас его серьезных сомнений и душевных колебаний, не закрыл глаза на трудности окружающей жизни. Талантливо «поворачивая» своего героя разными сторонами и гранями его характера, последовательно раскрытая сложный и противоречивый процесс его развития, писатель сохранил Павку в нашем сознании человеком живым, настоящим, а не выдуманным. Ему веришь. И в этом сила воспитательного воздействия романа Островского.
Мы мечтаем сейчас о произведениях, которые вызывали бы у молодежи глубокие раздумья, вели бы с нею разговор по самым острым проблемам жизни— разговор идейный и правдивый, честный и взыскательный, без назойливого нравоучительства, чтобы уважение и доверие к себе авторы этих произведений завоевывали истинной мудростью и опытом жизни.
Нам действительно очень нужен такой новый литературный герой, который, подобно своим предшественникам — Корчагину и молодогвардейцам, вобрал бы в себя лучшие черты и духовные запросы современной молодежи и стал властителем ее дум, был для нее примером мужества и верности коммунистическим идеалам, вызывая к себе добрую зависть юных современников, желание подражать. Такой герой, прежде всего, должен обладать высоким интеллектом. Он должен широко, интересно, масштабно мыслить. Его духовный мир должен быть особенно богат: ведь он борец за чистоту жизни, за великую мечту человечества — построение коммунизма!
Но процесс рождения такого героя (и в жизни и в литературе) не такой уж простой и легкий. Как о связи с этим не вспомнить замечательные слова Н. С. Хрущева из его речи на III Всесоюзном съезде советских писателей:
«…Человек не рождается сразу коммунистическим человеком. Такого человека никто еще не знает, и вы его не видели. Его нельзя выдумать — он будет создаваться в процессе построения коммунистического общества, в процессе завершения перехода от социализма к коммунизму. Но что такое «завершение»? Тут нет границы, проложенной плугом, чтобы можно было сказать, что вот здесь кончается социализм и начинается коммунизм. Нет, так сказать нельзя. Процесс перехода от социализма к коммунизму — это длительный и очень сложный процесс».
…Очень сложный процесс. Нельзя забывать, что и люди, участвующие в этом «процессе перехода», тоже очень сложные, духовно богатые и интересные. Человек будущего — это гармонически развитый человек, человек светлый, чистый, лишенный проклятых «пятен капитализма». А гармония и сложность не исключают, а предполагают друг друга. Вот почему в изображении нового героя нашей жизни чистота без сложности легко может оказаться стерильностью. И если взяться за создание характера без знания и острого ощущения современности, даже лучшие побуждения потерпят (и терпят!) крах. И получается совсем как в стихотворении Леонида Мартынова:
Вода
Благоволила
Литься!
Она
Блистала.
Столь чиста.
Что — ни напиться.
Ни умыться.
И это было неспроста.
Ей
Не хватало
Ивы, тала
И горечи цветущих лоз;
Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.
Ей жизни не хватало —
Чистой.
Дистиллированной
Воде!
…Все это не схоластический спор о процентном соотношении плохого и хорошего. Это вопрос духовной сложности, без которой может обойтись разве что робот, но не строитель коммунизма.
Это бы надо понять в первую очередь тем «советчикам», послушав которых, иной начинающий литератор может сделать ложный вывод, что вообще-то и особого таланта но надо, чтобы создать современного Корчагина. Просто, мол, нужно последовать некоторым уже известным прописям!
Нет, создание подлинно художественного образа молодого строителя коммунизма — задача первоочередная, но и чрезвычайно трудная.
Внимательность Фадеева к собратьям по перу широко известна, Многие литераторы могут припомнить, как в их квартирах раздавался вдруг ночной звонок и в телефонной трубке слышался глуховатый фадеевский голос. Извиняясь за «позднее вторжение», Фадеев поздравлял писателя с удачей: только что прочел рукопись или вышедшую книгу и не утерпел — просто не мог не сказать товарищу, а то и полузнакомому человеку доброе слово.
Конечно, все это не получалось бы у Фадеева так сердечно и естественно, если бы эта доброта была добротой «по должности», если бы она была расчетливо запрограммирована. Нет, таким уж был фадеевский характер. Сам он как-то сказал незадолго до смерти: «Признание высокого, чистого, честного отношения товарища к труду, высокого качества его труда — есть основа радости, уважения и благодарности. И какой это благородный стимул к работе!»
И все-таки у Фадеева это было больше, чем доброта душевная; ведь умел же он быть и суровым и гневно-требовательным. Эта необычайно заинтересованная внимательность к труду товарищей по профессии была одной из наиболее характерных особенностей Фадеева, всегда остро ощущавшего большую ответственность за общее литературное дело, которому он служил честно и беззаветно. Об этой особенности Фадеева очень хорошо сказал как-то К. А. Федин: «Может быть, сильнейшим качеством личности Фадеева была беспредельность служения литературе — то, что Горький любил называть одержимостью».
Будучи человеком высокой коммунистической партийности, Фадеев призывал советских писателей быть борцами, активными строителями новой жизни. Он был глубоко убежден в том, что высокая идейная принципиальность, партийность — это могучая сила, способная дать художнику настоящие большие крылья, поднять его о творчестве так высоко, чтобы «стало видно на все стороны света».
В выступлении перед студентами Литературного института (февраль 1951 года) он убежденно и очень страстно говорил о том, как необходимо писателю идти в ногу с современностью, быть современником в подлинном смысле этого слова, «…то есть находиться на уровне передовых идей своего времени и жить одной жизнью с народом».
Эти слова очень важны, как мне кажется, для понимания нашими писателями (особенно молодыми и начинающими) и читателями, что такое современность литературы и какое огромное, поистине основополагающее значение имеет идейность и партийность художественного творчество.
Вместе с тем Фадеев отчетливо понимал, что в искусстве идейность не существует вне художественности. Одним из первых в нашей литературе он возглавил последовательную борьбу против вульгаризаторских взглядов, будто высокая идейность произведения искусства сама по себе, «автоматически» может обеспечить такой же высокий его художественный уровень. Во многих своих теоретических статьях и выступлениях писатель доказал, какую губительную роль играет в искусстве как безыдейность (даже при самой высокой «технике» и профессиональном мастерстве художника), так и изъяны и несовершенства художественной формы (даже при самой прогрессивной идейности).
Идейность и художественность не существуют порознь, раздельно. «Идея социализма,— говорил Фадеев,— должна входить в произведение не как нечто внешнее, а являться самой сущностью произведения, воплощенной в образах».
Именно поэтому Фадеев неустанно повторял, что «…нам нужно великое искусство, сочетающее глубокую идейность с высокой художественной формой».
Борясь за высокую идейность литературы, Фадеев всегда подчеркивал, что «высокая идейность в искусстве требует напряженного, честного, добросовестного, усидчивого труда», причем, говорил он, борьба за качество в области формы начинается с простых, самых элементарных вещей: надо приучать себя к тому, что «…роман, рассказ, пьеса, сценарий должны переписываться по два, три, пять раз — до тех пор, пока язык, стиль произведения не будет очищен от всякого шлака».
Своим личным писательским трудом он оставил нам хороший пример такого глубоко ответственного отношения к работе над языком и стилем своих произведений. Как важно следовать этому примеру тем нашим молодым литераторам, которые, еще и не став, собственно, по-настоящему писателями-профессионалами, уже «успели» утратить вкус к совершенствованию своего языка, к борьбе за его чистоту и прозрачность.
Фадеев много раздумывал и писал о литературной смене, был очень внимателен к творчеству молодых литераторов, заботился о воспитании их мировоззрения. Если взять сборник его избранных речей, писем и статей «За тридцать лет», то даже при беглом ого перелистывании бросится в глаза, как часто писатель возвращается к вопросу о мировоззрении.
Он горячо протестует против узкого представления о мировоззрении, «Нельзя,— говорил он,— считать «мировоззрением» только философские, теоретические, политические взгляды и высказывания, минуя весь многообразный жизненный опыт человека. Это книжный взгляд на мировоззрение. Согласно такому взгляду миллионы людей и вовсе «лишены» мировоззрения. А между тем, жизнь учит не хуже книг, хотя без книг и нельзя выработать цельного и всеобъемлющего взгляда на мир».
Это звучит как нельзя более современно.
Дебюты многих наших молодых писателей были доброжелательно встречены читателями, прежде всего, потому, что эти писатели вошли в литературу но просто как люди с высшим образованием, а как делатели жизни. Почти за каждым из них были изученные и испробованные «своими боками» какие-то области жизни.
Эти и подобные им молодые писатели, учившиеся и работавшие рядом со своими сверстниками, оказались в первых своих книжках как бы «полномочными представителями» многих своих сверстников, потому что несли в себе их духовный опыт, пускай пока еще незначительный, но реальный.
Как правило, вторая и третья книги даются писателю труднее первой, Первая книга почти всегда воплощает личный авторский опыт — душевный и биографический. После этого писателю надо уже «осваивать» не только себя.
Фадеев когда-то писал о Николае Островском, кстати, тоже молодом писателе: «Конечно, в «Как закалялась сталь» по сравнению с «Рожденными бурей» есть одно большое преимущество: то произведение как песня, там больше лиризма». И дальше: «В первом произведении все то, что хотело запеть, запело».
Вторую же книгу, говорил Фадеев, писать труднее, потому что «это не автобиографическая вещь». Здесь необходим уже жизненный опыт и большая зрелость.
Когда совсем недавно раздавались справедливые упреки в адрес некоторых наших молодых писателей, уходящих в своих «вторых» и «третьих» книгах с главных магистральных путей в менее значительные, а то и просто сомнительные переулки и закоулки жизни, утрачивающих порой за мелочами основную суть, мы отдавали себе отчет: мировоззрение этих писателей еще нуждается в воспитании. Недостатки мировоззрения у таких писателей оборачиваются не только идейными, но и художественными недостатками в их произведениях, не дают возможности в полную меру проявиться их таланту. Как правило, все они люди честные, одаренные, преданные литературе и нашему общему, народному делу. Вся суть в неполноте их мировоззрения, в отсутствии у них глубокого взгляда на жизнь, в неумении широко, всесторонне охватить явления жизни. Нельзя забывать, что чем ближе к современности, чем меньше «отстоялся» материал жизни, тем труднее его художественно осмыслить, обобщить и выразить. Такая задача по плечу лишь подлинно талантливому писателю, владеющему передовым научным мировоззрением.
Старшие товарищи должны помочь молодежи. Это правильно. Но разве достойно самим молодым сидеть и ждать, пока им помогут? Мне кажется, первейшая их задача — это работа над собой, трезвый самоконтроль, самая суровая самокритика.
Надо понять, что без единого марксистско-ленинского мировоззрения широкая картина жизни у писателя не сложится во что-то цельное, единое, а скорее даже исказится.
Фадеев по аналогичному поводу как-то заметил: «Никакие доводы, что в жизни это можно видеть, что я знаю такого соседа,— не годятся; на этом не построишь великой литературы. Так Тургенев не смог бы написать «Записки охотника», а Некрасов «Мороз, Красный нос»…
Как часто — именно в силу неполноты мировоззрения художника — то, что лежит на поверхности жизни и подчас даже заметнее бросается в глаза, принимается за коренное и главное, а на самом деле является мелким, случайным, незаслуженно преувеличенным фантазией художника. А это ведет в искусстве к обобщениям спорным, а порой и попросту неверным. Литератор, который сейчас изо дня в день не следит пристально за развитием действительности, за жизнью рабочих, колхозников и интеллигенции — там, где она творится, даже и «но осознает, накануне какой пропасти он стоит, как писатель».
Глубокая связь с народной жизнью, постоянное изучение ее основных тенденций, ее основного направления, ясное понимание путей нашего развития в сочетании с талантом — вот что является надежным залогом создания новых книг, в которых было бы воплощено то, что является главным в социалистическом гуманизме нашей литературы.
А это главное,— вслед за Горьким неустанно повторял Фадеев,— «…показ человека, прежде всего через деяние, то есть как раз через то, что определяет его место и назначение в обществе и природе.
Старый гуманизм говорил: «Мне все равно, чем ты занимаешься,— мне важно, что ты человек». Социалистический гуманизм говорит; «Если ты ничем не занимался и ничего не делаешь, я не признаю в тебе человека, как бы ты ни был умен и добр». Прекрасные слова!
Как известно, Фадеев был а конце 20-х — начале 30-х годов одним из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). Эта организация (особенно в последние годы своего существования) нередко насаждала узкие, групповые взгляды на литературу, признавая полноценными писателями только своих членов и полупрезрительно относясь к так называемым «попутчикам», к числу которых были «причислены» тогда и Леонов, и Федин, и даже Маяковский. Маяковский бурно возмущался по этому поводу:
— Мы, мол, единственные, мы пролетарские… — А я, по вашему, что — валютчик?
Партия потом сурово осудила рапповскую литературную политику. Но интересно, что сам Фадеев, разделяя какое-то время многие рапповские лозунги и формулы (ошибочность которых он впоследствии полностью признал), фактически как художник никогда в них не умещался. «…Попытка осмыслить свой собственный творческий путь была присуща мне почти с самых первых шагов моей литературной деятельности, — говорил он в 1947 году, — но в юности надо мною довлели многие очень книжные представления, и поэтому мое представление о собственной работе и о работе моих товарищей вначале просто противоречило моему собственному опыту». Вот почему даже в ранних статьях и выступлениях Фадеева (многие из которых он сам потом характеризовал как «юношеские заблуждения») сквозь неточные, а порой и ошибочные формулировки и положения проступает правильное по существу понимание и задач и путей развития советской литературы.
Большой художественный талант писателя, его отличный вкус и доброжелательность чем дальше, тем все больше преодолевали «принципиальную узость» рапповских догм.
В конце концов, Фадеев стал настоящим врагом любой узости и групповщины.
Он был писателем широкого взгляда на литературу. Вот так он глядел, скажем, на нашу поэзию:
«В поэзии я воспитан на Некрасове. Но если бы я всю жизнь читал только Некрасова, я чувствовал бы, что многие стороны моей души остаются неудовлетворенными. Я — по потребностям души — наряду с Некрасовым читаю лермонтовского «Демона», и гетевского «Фауста», и байроновского «Чайльд Гарольда». В конце концов, мне, в общем, наплевать, как это называлось в старину — или называется сейчас — «реализм» или «романтизм», важно, чтобы за этим стояла правда, и важно, чтобы все стороны и потребности моей души, все ее разнообразные поэтические струны были затронуты, проявили себя и нашли отзвук.
Это не только свойство моей души, это свойство всякой мало-мальски развитой человеческой личности. И уж если говорить о личности современного советского человека, то потребности души его шире и разносторонней, чем у какого-либо человека в истории…
Все клянутся Маяковским, называя его первым социалистическим реалистом в поэзии, забывая, что в его поэзии форма «романтическая», условная была господствующей. Это не мешает ему, однако, быть первым социалистическим реалистом в поэзии».
И тут дело не обходится без чеканной и емкой формулировки: «Социалистический реализм в поэзии вполне допускает форму «романтическую» и даже «символическую» — лишь бы за этим стояла правда».
(Я прошу прощения за столь длинную цитату, но очень уж она хороша, а главное, имеет самое прямое отношение к нашим молодым писателям и к делу их воспитания.)
В приведенных словах опять-таки проявились не просто личные качества Фадеева, не влечения его личного вкуса, а позиция, позиция писателя, коммуниста, руководителя Союза советских писателей.
Верное воспитание литературной молодежи может привести к выдающимся литературным успехам. У нас много талантов, надо только позаботиться, чтобы они приумножались, росли и развивались на правильной идейной основе.
Высказывания Фадеева о литературе и писательском труде представляют большой интерес для нашей литературной молодежи.
В одной из своих речей он сказал: «Все мы, как писатели, взращенные нашим советским обществом,— дети советского народа, воспитанники нашей партии, великой партии большевиков. И это обстоятельство сделало из нас писателей нового типа.
Да, мы писатели, которые совершенно добровольно и сознательно отдали свое перо народу и государству и не имеем других интересов, кроме интересов нашего советского народа и государства».
Такими писателями, взращенными нашим народом и великой ленинской партией, и были — вслед за Горьким — Маяковский и Фадеев, Фурманов и Серафимович, Демьян Бедный и Алексей Толстой, а в наши дни — Шолохов и Твардовский, Федин и Леонов, Тихонов и Катаев и многие другие.
Пафос учебы и труда — вот основное содержание всех выступлений и заветов этой старой гвардии советских писателей, обращенных к нашей литературной молодежи,
Понимая, что молодежь всегда живо откликается на все современное, они предостерегают молодых писателей от вульгаризаторского и нигилистического отношения к классическому наследию. Но они, опираясь на собственный опыт, призывают литературную молодежь и к другому — к учебе друг у друга.
Это превосходно выразил Фадеев в обращении к своему старшему товарищу — писателю Всеволоду Иванову в день его шестидесятилетия:
«В наши дни, когда вполне справедливо и с пользой для литературы пишут о влияниях тех или иных классиков на нашего брата, напрасно забывают о преемственности поколений советских писателей. Но мы-то не Иваны, не помнящие родства! Да, мы учились у первых советских писателей, предшествовавших нам,— мы вас любили, увлекались, зачитывались вами. Я мог бы сказать, что вы проторили нам дорогу, если бы это не была дорога в небо».
Это нужно помнить всегда.
Да, наша дорога — в вышину, к общей нашей цели. К той цели, о которой мечтал и писал свои неумелые, полудетские стихи замечательный советский юноша, так и не успевший повзрослеть, горой фадеевской «Молодой гвардии» Ваня Земнухов:
..И без боязни мы вперед
Взор устремляем, где вершина
Коммуны будущей зовет.

Журнал «Юность» № 9 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области