С. Преображенский
Получилось так, что вот уже восемь лет — почти столько, сколько существует журнал «Юность»,— через мои руки и руки моих товарищей по редакции проводит множество рукописей молодых, а то и вовсе начинающих литераторов.
Конечно, не у всех надежды сбываются, и вез-таки довольно часто среди рукописей, поступающих «самотеком» (есть такое редакционное словечко, означающее, что рукопись не была заказана, а просто автор неожиданно принес ее в журнал), попадается что-то талантливое, радующее своей свежестью, смелостью и остротой.
Собственно, именно такой неожиданностью были и для нас, работников журнала, и для всех читателей, почти все молодые имена, которых теперь мы называем уже нашими «старыми» авторами.
Помню, как пришел в журнал строгий юноша в очках, еще никому тогда не известный студент Анатолий Кузнецов, как он поехал в Иркутск с заданием редакции написать очерк, как он приходил в отчаяние оттого, что очерк не получался, и как потом появилась на страницах «Юности» написанная в результате этой поездки повесть «Продолжение легенды», сразу завоевавшая любовь многих наших читателей. Вспоминаю, как принес свои первые рассказы, очень еще несовершенные, но уже свидетельствующие о незаурядных возможностях их автора, тоже тогда никому не известный, скромный молодой врач Василий Аксенов. Приносили первые свои опыты студент Литературного института Анатолий Гладилин, которому в ту пору едва «стукнуло» девятнадцать лет; бывший детдомовец, прошедший хорошую жизненную школу, Анатолий Приставкин; выпускник ВГИКа, новеллист Владимир Амлинский; альпинист и путешественник Евгений Шатько; журналист Юрий Полухин; совсем еще юный Борис Шурделин и уже мужественно проживший суровую жизнь солдата Борис Балтер, Юлиан Семенов и многие, многие, другие.
Я говорю сейчас только о прозаиках, потому что речь пойдет в основном о проблемах их творчества, но и их список мне легко было бы продолжить, тем более, что в журнал продолжают приходить все новые и новые «начинающие». Имена некоторых из них — пока что «редакционная тайна»: тайна до тех пор, пока их произведения не увидят света в одном из номеров журнала.
…Мне кажется, что сейчас, после исторических встреч руководителей партии и правительства с представителями творческой интеллигенции, после июньского Пленума ЦК КПСС, посвященного идеологическим проблемам современности, очень кстати поговорить о вопросах, равно касающихся всех молодых писателей, о тех общих, но вместе с тем и весьма конкретных задачах, которые им предстоит решать.
Глубоко ошибся бы тот, кто бы сказал, что и прошедшие встречи и даже Пленум ЦК нашей партии положили конец всяким спорам о литературе, подвели им «черту». Это было бы заблуждением. Наоборот, указания и советы, которые прозвучали в речах Н. С. Хрущева и Л. Ф. Ильичева, а также выступления многих участников встреч и Пленума ЦК подготовили хорошую основу для подлинно творческих споров, для принципиальных дискуссий о дальнейшем пути развития нашей литературы. Партия еще раз указала вехи на этом великом пути, но ведь каждый писатель, идя этим общим путем, должен не только остаться самим собой, но и развивать свою индивидуальность, свои характерные качества и особенности. Иначе, какое же это будет творчество?
И думается, что, борясь за утверждение принципов социалистического реализма, надо помнить и о таком «старом, но грозном оружии», каким является творчество — теория и практика выдающихся советских художников слова, и ушедших от нас и ныне здравствующих, которых мы по праву называем народными писателями.
Горький и Маяковский, Демьян Бедный и Фурманов, Фадеев и Алексей Толстой, Шолохов и Твардовский—вот истинные учителя наших молодых литераторов. Между тем некоторые из молодых в погоне за ложно понятой оригинальностью всерьез объявляют себя ближайшими последователями той или иной модной зарубежной школы (а то и школки!), порой зная о ней только понаслышке. Это несерьезно и крайне обидно, Что может быть плодотворнее постижения великих примеров творчества выдающихся мастеров литературы социалистического реализма?
… Давно известно горьковское внимание к молодым литераторам, его требовательная к ним доброжелательность. Горький умел так разговаривать с начинающими писателями, что эти два качества — требовательность и доброжелательность — казались совершенно неотделимыми друг от друга.
Вот Горький критикует первую книгу двадцатишестилетнего автора. Критикует сурово, обстоятельно и пристрастно. И заключает свое письмо-рецензию такими словами: «Надобно учиться, товарищ! Надобно упрямо, всю жизнь учиться видеть, понимать, изображать. Вы, видимо, человек способный к писательству, с хорошим, зорким глазом и с хорошим сердцем. Позаботьтесь, чтоб сердце Ваше жило в ладах с разумом».
Таким же примерно пожеланием заканчивает он письмо к совсем еще молодой, двадцатидвухлетней писательнице: «Вам необходимо взяться за дело серьезно, у Вас ость хорошие данные. Вы зорко видите, немало знаете. Но — Вам не хватает языка для того, чтобы одевать материал ваш красиво, точно и прочно. Так-то, сударыня! Получили трепку?»
Эти письма особенно интересны для нас, потому что из этих двух, в ту пору «начинающих», впоследствии выросли настоящие писатели, да еще какие! — Николай Погодин и Ольга Берггольц.
Конечно, писатель делает себя сам — своим трудом и талантом. Но можно смело сказать: горьковская критика сыграла в становлении Погодина и Берггольц немалую роль.
Многие крупные советские писатели продолжали и продолжают следовать этой замечательной горьковской традиции внимательного, любовного и потому особенно требовательного отношения к литературной смене. Они передают молодежи и свой огромный опыт — теоретический и практический, — опыт, который в целом и является тем «грозным оружием», о котором нельзя забывать их последователям и ученикам.
Мало сказать — не забывать. Надо постоянно пользоваться этим проверенным оружием, которое с успехом разило и долго еще будет разить наших общих идейных противников, речь это оружие и стараться, чтобы все наши молодые опробовали на свою руку.
Таким нестареющим оружием являются, в частности, книги и теоретические работы одного из основоположников советской литературы, замечательного писателя старшего поколения Александра Фадеева, певца нашей революционной юности,
Мне посчастливилось работать с Фадеевым. Я говорю «посчастливилось» не по давно заведенной вежливой традиции: и впрямь, близкое общение с этим человеком было счастьем.
Наверное, никакие мемуары не сумеют передать живого фадеевского портрета. А я его вижу и храню тепло его руки… Вижу эту высокую, как бы никогда не гнущуюся фигуру, венчанную красивой, несколько откинутой назад седой головой (однажды Пабло Неруда очень удачно сказал, что Фадеев напоминает ему могучую гору, вершина которой покрыта вечными снегами)… Вижу умные, пронзительные фадеевские глаза — то открытые, добрые, как бы излучающие душевное тепло, смеющиеся, то вдруг гневные, колючие… Слышу этот заразительный и какой-то по-особенному раскатистый фадеевский смех… Вспоминаю знакомый взмах его рук — он обычно как-то «загребал» свои волосы кверху сразу двумя руками…
Александр Александрович всюду вносил с собой необыкновенное оживление. Возникали горячие споры, и в этих спорах Фадеев всегда являл пример неподкупной идейной честности и партийности, непримиримости к чуждым взглядам, к отступничеству от того, что было для него «святая святых»,— от революционного ленинизма, от линии Коммунистической партии.
…Огромное обаяние и какая-то всепроникающая чуткость. Горение. Необычайно развитое чувство долга — дружеского, гражданского, партийного. Умение заметить чужую беду, увидеть чужое горе и вместе с тем — великое искусство! — искренне порадоваться творческой удаче и успеху «собрата по перу», знакомого, а иной раз и совсем незнакомого. И в то же время какая-то постоянная душевная настороженность. Нежность и душевная ранимость…
Конечно, я пишу не мемуары, но мне как-то трудно «делить» личность Фадеева, трудно раскладывать ее «по полочкам»: человек—писатель — общественный деятель. Да это и невозможно.
По многим свойствам своего характера Фадеев не мог быть сторонним наблюдателем литературного процесса. Он считал своей обязанностью активно вмешиваться в жизнь литературы, обобщать поиски новой эстетики, бороться за позиции Коммунистической партии — против всех тех, в ком он сидел ее идейных врагов и противников. Этот боевой наступательный характер, который Фадеев всегда проявлял при решении острых идейных вопросов, счастливо сочетался у него с подлинной влюбленностью в литературу и искусство. Он гордился нашей литературой, заботился о ее процветании, искренне верил в ее великое будущее. Незадолго до смерти в одном из последних писем с глубочайшей убежденностью он заявил о том, что молодые писатели напишут немало книг о наших прекрасных днях и эти книги «…будут еще лучше прежних».
…Я часто думаю, как бы помог сейчас Фадеев многим нашим молодым литераторам, как бы боролся он за то, чтобы литературная молодежь смелее и активнее вторгалась в жизнь, за мастерство и мировоззрение молодых!
Впрочем, здесь меньше всего нужны домыслы. Меньше всего нужны догадки. Ведь Фадеев, помимо своих романов, которые могут служить образцом высокоидейного и высокохудожественного творчества, оставил много теоретических статей, писем и страстных высказываний о литературе и искусстве.
Правда, сам Фадеев не считал себя теоретиком. Выступая на вечере, посвященном 50-летию со дня его рождения, он говорил: «Здесь даже называли меня теоретиком. Это большое заблуждение, товарищи. Я, по существу,— практик. Только в силу потребностей практики и из-за нетерпеливого характера я иногда вынужден заниматься теорией, скорее даже по должности»…
Проще всего объяснить эти слова скромностью Фадеева. Но это лишь одна из причин, побудивших его сказать такие слова.
Более серьезной причиной было, вероятно, очень требовательное отношение Фадеева к теории, мечта о том, что наша литературно-критическая и эстетическая мысль создаст, наконец, единую и цельную теорию, выработает подлинную эстетику социалистического реализма. Вероятно, никто больше самого Фадеева не был бы рад, если бы кто-нибудь из теоретиков превзошел его и оставил позади. Но если это, в конце концов, и произойдет, то и тогда книги и статьи Фадеева о литературе и искусстве не потеряют своей остроты и актуальности: именно потому, что он был «по существу,— практик».
Ведь сколько знаем мы теоретических трудов, начисто оторванных от литературной практики, от жизни! Фадеев же всегда был в литературе и в жизни. Создавая свои теоретические статьи, он не затыкал ушей от «жизненного шума». В каждой его статье видно не бесстрастное лицо «холодного» теоретика, а тот самый фадеевский «нетерпеливый характер», за который его нельзя было не любить.
Как говорится, факт остается фактом: на мой взгляд, после Горького не было в нашей литературе писателя, с такой глубиной, остротой и последовательностью разрабатывавшего самые насущные проблемы социалистического реализма.
Вот почему разговор о «старом, но грозном оружии» социалистического реализма мне хотелось бы сегодня начать именно с него.
Однажды, разговаривая со мной о некоторых произведениях прозы, опубликованных в «Юности», Александр Александрович высказал сожаление, что иные наши современные, особенно молодые писатели изображают жизнь как-то нарочито приземленно, словно бы стыдясь показаться «романтичными».
Сам он восторгался высоким мастерством Тургенева, умевшего в своих произведениях достигать великолепного, в лучшем смысле слова «идеального» изображения юности, любви и дружбы. «Это то,— говорил Фадеев,— чего недостает нашей литературе, которая чрезмерно натуралистична и приземлена». А нашей молодежи, по мысли Фадеева, нужно именно такое «идеальное» изображение этой стороны жизни, потому что она стремится к ней, и это стремление надо всячески в ней поддерживать и развивать, «Как жаль, — с огорчением восклицал писатель,— что учителя в наших школах так недопустимо мало читают молодым людям Тургенева!»
В тургеневской «идеализации» Александр Александрович видел и чувствовал ее особое обаяние, необычайную прелесть, свою правду и звал советских писателей приблизиться к уровню такого мастерства. В понятие художественной идеализации Фадеев вкладывал предельно сконцентрированное выражение наиболее высоких и реально существующих моральных человеческих качеств, «сгущение», «заострение» в нашем советском человеке всего истинно прекрасного. И как писатель и как теоретик литературы, Фадеев стремился видеть и выделять в человеке возвышающие его черты, которые, по сути, и делают человека человеком.
Герой фадеевского романа «Разгром» Левинсон жил жаждой «нового, прекрасного, сильного и доброго человека», мечтал о человеке будущего. И он логично пришел к самой простой и самой нелегкой мудрости: «…видеть все так, как оно есть,— для того, чтобы изменять то, что есть, приближать то, что рождается и должно быть».
Сознание того, что в настоящем заключено будущее, никогда не покидало Фадеева. Еще юношей он твердо уверовал в то, что вслед за настоящим придет это будущее и оно будет совершеннее тех дней, в которые мы сейчас, сегодня живем. «Что, вообще, значит — сегодня увидеть завтрашний день? — как-то говорил Фадеев.— Выдумать несуществующего человека? Нет,— это по единицам, существующим сейчас, увидеть завтрашнее их большинство». Вот почему и современность он видел не только в показе современного социального устройства, в характеристике современных нравов и страстей,— она жила для него в борьбе идеалов, в упорной работе мысли, в победе над низкими инстинктами, в людях, делающих открытия, совершающих героические подвиги и самоотверженно умирающих во имя этого будущего.
Разный жизненный материал лежит в основе фадеевских книг. В «Разгроме» многие из героев — люди, в которых еще сильно темное начало. В «Молодой гвардии» уже иные герои: юноши и девушки, воспитанные новым строем, чистые и светлые, устремленные к подвигу во имя Родины. Но и в той и в другой книге Фадеев одинаково оптимистичен во взгляде на человеческую природу, на преображающую ее силу революционных идей.
Он стоял за революционную романтику и героику, потому что считал их непременными чертами подлинно крылатого социалистического реализма. В этом смысле он был пристрастен и по-настоящему тенденциозен.
Фадеев был писателем, если так можно сказать, толстовско-горьковской школы. Он многому учился у Толстого и у Горького и, конечно, прежде всего их «глубокой героичности».
…Одним из самых заветных желаний наших лучших молодых писателей является сейчас стремление создать образ такого литературного героя, который, выйдя из самых глубин жизни народа, полюбился бы нашему читателю и стал для него постоянным примером для подражания.
В работах Фадеева проблема такого положительного героя литературы социалистического реализма — новаторской по своей сути — всегда занимала одно из самых главных мест. Я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что для него (как и для многих других лучших писателей старшего поколения) это была проблема № 1.
Обо всем этом очень полезно напомнить в наши дни, когда вокруг проблемы положительного героя все еще не смолкают споры, когда еще совсем недавно находились такие доморощенные «новаторы», которые были вроде как бы не прочь даже и вычеркнуть эту проблему из нашей литературной жизни
как якобы «устаревшую» и подменить ее весьма сомнительной «задачей» конструирования некоего «среднего», «обычного», заурядного (и, как правило, ущербного) человека — «негероя». Такая тенденция к неверному, искусственному «приземлению» нашей действительности и «дегероизации» литературы, к счастью, встретила самый решительный протест со стороны лучших советских писателей, критиков и широкой советской общественности.
В этой связи весьма полезно (в первую очередь нашим молодым и начинающим писателям) обратиться к богатейшему опыту, прежде всего, русском классической литературы, создавшей большую галерею ярких положительных и потому неумирающих литературных образов, а также к опыту наших лучших советских писателей.
Как-то на читательской конференции по роману «Молодая гвардия» один студент задал Фадееву вопрос, вернее, даже высказал упрек: «Я долго уже живу на свете, и живу среди своих товарищей, многих из них люблю и дружу с ними, но очень много недостатков вижу и в себе и в товарищах. Когда читал «Молодую гвардию», я не узнавал себя и своих товарищей. Мне кажется, что вы молодых людей идеализируете, я таких не нахожу».
Фадеев возражал этому студенту. Молодогвардейцы, говорил он, конечно, хотя и передовые, но вместе с тем и самые обыкновенные советские юноши и девушки. Вероятно, большинство из сидящих в этом зале, продолжал писатель, в подобных условиях вели бы себя не хуже. Но «…всякая повседневная жизнь полна мелочей, обыденных, скучных, случайных, которые, однако, изрядно заполняют жизнь и часто кажутся важнее, чем они есть на самом деле. Их вовсе не обязан показывать художник, совершенно не обязан. А особенно, если приходится изображать людей в сложный и острый период жизни, когда раскрываются самые сильные стороны в людях».
Александр Александрович тут же задал своему «оппоненту» встречный вопрос: «А скажите, какие недостатки были у Татьяны Лариной?»
Студент задумался и ответил: «Трудно назвать».
«А у Наташи Ростовой? — продолжал писатель.— А у тургеневских девушек? То, что они дворянского происхождения? Так это в то время не считалось недостатком!.. Какие недостатки у Гекльберри Финна или Тома Сойера? Не больше, чем у Сережи Тюленина, не правда ли? А ведь я назвал мировые образы старой литературы».
И, как всегда, Фадеев заключил этот спор отличной формулировкой: «Значит, дело не в идеализации, а в способе изображения человека. Когда хотите изобразить человека с любовью, показать его настоящие, подлинные черты, это не значит, что вы должны замалчивать о человеке его недостатки, а это значит, что способ изображения должен быть такой, когда недостатки не мешают читателю любить этого человека» (подчеркнуто мной.— С. П.).
Формулировка эта и впрямь очень точна и, более того, всестороння. Она предостерегает и против «приземленности», когда читателю уже трудно полюбить героя, и против «замалчивания» недостатков, и против искусственного «приподымания» героя на ложноромантические котурны.
Для революционной романтики нет большего врага, чем романтика ложная. Вот почему Фадеев так остро выступал против лжеромантической «школки», рассматривавшей революционную романтику «…не как предвосхищение завтрашнего дня на основе объективного развития, а как «приподымание», «идеализацию» жизни».
Писателю, говорил он, не надо приукрашивать, «приподымать» действительность. «Жизнь надо изображать правдивой, реальной, не уходя от ее тяжестей, грубостей, подлостей, трудностей. Тогда и хорошее, передовое будет выглядеть не как приукрашивание, а как результат живых человеческих усилий… Такой счет предъявляет нам теперь партия, наша печать, таково народное требование» (из писем).
Да, надо писать правду о жизни. Но ведь и лучшие художники прошлого стремились в своем творчестве говорить правду! Значит, та правда, которую должен сказать социалистический реализм, чем-то отличается от их правды?
Фадеев отвечает на этот вопрос так: «Правда — это не только внешнее сходство с жизнью. Нет, нужно взять самые основные, самые глубокие тенденции развития действительности, видеть, что мешает, но и видеть далеко вперед,— тогда это и будет подлинная правда, и в этом отличие нашего социалистического реализма от старого.
Наш реализм должен, обязан видеть завтрашний день».
Советский писатель, желая показать людей такими, каковы они есть, обязан одновременно стремиться показать их такими, какими они должны быть, какими они будут. С помощью романтической революционной мечты он должен как бы заглянуть вперед, эстетически предвосхитить всходы будущего, победу уже реально существующего в сегодняшней жизни и неумолимо развивающегося.
Все это нам необходимо хорошо уяснить — уяснить серьезно и ответственно. Необходимо именно потому, что сейчас, как никогда, остро поставлен вопрос о задолженности писателей перед могучим движением жизни, о необходимости создать не менее яркий образ молодого современника, чем были для своего времени (и остаются прекрасными примерами для наших дней) Корчагин и молодогвардейцы.
Такое требование к литературе очень насущно.
Однако мне кажется, что иные литераторы, критики (а подчас и читатели), повторяя этот жизненно важный лозунг — «дайте современного Корчагина!»,— имеют в виду не подлинного Павку, а нечто совсем иное. Один из таких «мыслителей» даже высказал кок-то вслух, что современному молодому герою, собственно говоря, нечего особенно много думать и размышлять — работать надо!
А посмотрите, как «не повезло» Павлу Корчагину в нашей школе! Если ученики изучат его «образ» прямо по учебнику, если талант и страсть учителя и сила самой книги не победят холодные схемы иных учебников по литературе, вряд ли наш молодой человек возвратится к книге Островского за советом в трудную минуту.
В самом деле, вот как выглядит в одном из школьных учебников этот характер, один из ярчайших в советской литературе: просто-напросто названы его отдельные качества! и «при них» содержится весьма нехитрый иллюстративный материал.
Например: «В битвах гражданской войны, в рядах Красной Армии Павел проявляет беззаветное мужество и железную волю. Им руководит горячий советский патриотизм, непоколебимая преданность партии и Советскому государству».
Всё очень верно. Но как сухо и по-казенному это высказано! А вот каким путем рождался у Павла этот патриотизм, как закалялась эта преданность партии? Об этом в учебнике ни слова.
Если в характере Павла прослеживаются какие-то изменения или вообще идет речь о становлении его характера, то все это «объясняется» примерно так же. Надо, например, доказать, что «его внутренний мир чрезвычайно обогатился». Казалось бы, тут-то и можно раскрыть всю духовную неповторимость и сложность Павла! Но, оказывается, все его духовное обогащение выразилось в том, что если прежде Павка говорил грубо, то теперь он может не только очень интересно поговорить с друзьями на самые различные темы, но и выступить на митинге или собрании. С Тоней Тумановой, с которой Корчагин некогда объяснялся с помощью таких выражений, как «душа с меня вон», он теперь разговаривает совсем в другом стиле: «У тебя нашлась смелость полюбить рабочего, а полюбить идею не можешь».
Вот и все. А где же живой, ищущий, беспокойный Павел, так полюбившийся многим поколениям читателей? Неужели Островскому было так нетрудно создать его? Неужели достаточно было придать ему несколько похвальных и даже замечательных черт?
Конечно, нет! Для этого Островскому надо было прожить такую жизнь, какую он прожил.
Не зря Фадеев так говорил о Корчагине в письме к его создателю: «…Мне кажется, что во всей советской литературе нет пока что другого такого же пленительного по своей чистоте и в тоже время такого жизненного образа…»
Жизненного образа… А что такое «жизненность» образа? Это и есть, прежде всего, обусловленность каждой черты характера героя, его многочисленных связей с окружающей жизнью. Иначе говоря, его духовная человеческая сложность.
Сила Павла Корчагина — сына своего поколения — в том, между прочим, и состоит, что он живет и действует не в «безвоздушном» пространстве. Автор щедро наделил его переживаниями и раздумьями своего времени. Он показал Павку в постоянных столкновениях с другими людьми, не скрыл от нас его серьезных сомнений и душевных колебаний, не закрыл глаза на трудности окружающей жизни. Талантливо «поворачивая» своего героя разными сторонами и гранями его характера, последовательно раскрытая сложный и противоречивый процесс его развития, писатель сохранил Павку в нашем сознании человеком живым, настоящим, а не выдуманным. Ему веришь. И в этом сила воспитательного воздействия романа Островского.
Мы мечтаем сейчас о произведениях, которые вызывали бы у молодежи глубокие раздумья, вели бы с нею разговор по самым острым проблемам жизни— разговор идейный и правдивый, честный и взыскательный, без назойливого нравоучительства, чтобы уважение и доверие к себе авторы этих произведений завоевывали истинной мудростью и опытом жизни.
Нам действительно очень нужен такой новый литературный герой, который, подобно своим предшественникам — Корчагину и молодогвардейцам, вобрал бы в себя лучшие черты и духовные запросы современной молодежи и стал властителем ее дум, был для нее примером мужества и верности коммунистическим идеалам, вызывая к себе добрую зависть юных современников, желание подражать. Такой герой, прежде всего, должен обладать высоким интеллектом. Он должен широко, интересно, масштабно мыслить. Его духовный мир должен быть особенно богат: ведь он борец за чистоту жизни, за великую мечту человечества — построение коммунизма!
Но процесс рождения такого героя (и в жизни и в литературе) не такой уж простой и легкий. Как о связи с этим не вспомнить замечательные слова Н. С. Хрущева из его речи на III Всесоюзном съезде советских писателей:
«…Человек не рождается сразу коммунистическим человеком. Такого человека никто еще не знает, и вы его не видели. Его нельзя выдумать — он будет создаваться в процессе построения коммунистического общества, в процессе завершения перехода от социализма к коммунизму. Но что такое «завершение»? Тут нет границы, проложенной плугом, чтобы можно было сказать, что вот здесь кончается социализм и начинается коммунизм. Нет, так сказать нельзя. Процесс перехода от социализма к коммунизму — это длительный и очень сложный процесс».
…Очень сложный процесс. Нельзя забывать, что и люди, участвующие в этом «процессе перехода», тоже очень сложные, духовно богатые и интересные. Человек будущего — это гармонически развитый человек, человек светлый, чистый, лишенный проклятых «пятен капитализма». А гармония и сложность не исключают, а предполагают друг друга. Вот почему в изображении нового героя нашей жизни чистота без сложности легко может оказаться стерильностью. И если взяться за создание характера без знания и острого ощущения современности, даже лучшие побуждения потерпят (и терпят!) крах. И получается совсем как в стихотворении Леонида Мартынова:
Вода
Благоволила
Литься!
Она
Блистала.
Столь чиста.
Что — ни напиться.
Ни умыться.
И это было неспроста.
Ей
Не хватало
Ивы, тала
И горечи цветущих лоз;
Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.
Ей жизни не хватало —
Чистой.
Дистиллированной
Воде!
…Все это не схоластический спор о процентном соотношении плохого и хорошего. Это вопрос духовной сложности, без которой может обойтись разве что робот, но не строитель коммунизма.
Это бы надо понять в первую очередь тем «советчикам», послушав которых, иной начинающий литератор может сделать ложный вывод, что вообще-то и особого таланта но надо, чтобы создать современного Корчагина. Просто, мол, нужно последовать некоторым уже известным прописям!
Нет, создание подлинно художественного образа молодого строителя коммунизма — задача первоочередная, но и чрезвычайно трудная.
Внимательность Фадеева к собратьям по перу широко известна, Многие литераторы могут припомнить, как в их квартирах раздавался вдруг ночной звонок и в телефонной трубке слышался глуховатый фадеевский голос. Извиняясь за «позднее вторжение», Фадеев поздравлял писателя с удачей: только что прочел рукопись или вышедшую книгу и не утерпел — просто не мог не сказать товарищу, а то и полузнакомому человеку доброе слово.
Конечно, все это не получалось бы у Фадеева так сердечно и естественно, если бы эта доброта была добротой «по должности», если бы она была расчетливо запрограммирована. Нет, таким уж был фадеевский характер. Сам он как-то сказал незадолго до смерти: «Признание высокого, чистого, честного отношения товарища к труду, высокого качества его труда — есть основа радости, уважения и благодарности. И какой это благородный стимул к работе!»
И все-таки у Фадеева это было больше, чем доброта душевная; ведь умел же он быть и суровым и гневно-требовательным. Эта необычайно заинтересованная внимательность к труду товарищей по профессии была одной из наиболее характерных особенностей Фадеева, всегда остро ощущавшего большую ответственность за общее литературное дело, которому он служил честно и беззаветно. Об этой особенности Фадеева очень хорошо сказал как-то К. А. Федин: «Может быть, сильнейшим качеством личности Фадеева была беспредельность служения литературе — то, что Горький любил называть одержимостью».
Будучи человеком высокой коммунистической партийности, Фадеев призывал советских писателей быть борцами, активными строителями новой жизни. Он был глубоко убежден в том, что высокая идейная принципиальность, партийность — это могучая сила, способная дать художнику настоящие большие крылья, поднять его о творчестве так высоко, чтобы «стало видно на все стороны света».
В выступлении перед студентами Литературного института (февраль 1951 года) он убежденно и очень страстно говорил о том, как необходимо писателю идти в ногу с современностью, быть современником в подлинном смысле этого слова, «…то есть находиться на уровне передовых идей своего времени и жить одной жизнью с народом».
Эти слова очень важны, как мне кажется, для понимания нашими писателями (особенно молодыми и начинающими) и читателями, что такое современность литературы и какое огромное, поистине основополагающее значение имеет идейность и партийность художественного творчество.
Вместе с тем Фадеев отчетливо понимал, что в искусстве идейность не существует вне художественности. Одним из первых в нашей литературе он возглавил последовательную борьбу против вульгаризаторских взглядов, будто высокая идейность произведения искусства сама по себе, «автоматически» может обеспечить такой же высокий его художественный уровень. Во многих своих теоретических статьях и выступлениях писатель доказал, какую губительную роль играет в искусстве как безыдейность (даже при самой высокой «технике» и профессиональном мастерстве художника), так и изъяны и несовершенства художественной формы (даже при самой прогрессивной идейности).
Идейность и художественность не существуют порознь, раздельно. «Идея социализма,— говорил Фадеев,— должна входить в произведение не как нечто внешнее, а являться самой сущностью произведения, воплощенной в образах».
Именно поэтому Фадеев неустанно повторял, что «…нам нужно великое искусство, сочетающее глубокую идейность с высокой художественной формой».
Борясь за высокую идейность литературы, Фадеев всегда подчеркивал, что «высокая идейность в искусстве требует напряженного, честного, добросовестного, усидчивого труда», причем, говорил он, борьба за качество в области формы начинается с простых, самых элементарных вещей: надо приучать себя к тому, что «…роман, рассказ, пьеса, сценарий должны переписываться по два, три, пять раз — до тех пор, пока язык, стиль произведения не будет очищен от всякого шлака».
Своим личным писательским трудом он оставил нам хороший пример такого глубоко ответственного отношения к работе над языком и стилем своих произведений. Как важно следовать этому примеру тем нашим молодым литераторам, которые, еще и не став, собственно, по-настоящему писателями-профессионалами, уже «успели» утратить вкус к совершенствованию своего языка, к борьбе за его чистоту и прозрачность.
Фадеев много раздумывал и писал о литературной смене, был очень внимателен к творчеству молодых литераторов, заботился о воспитании их мировоззрения. Если взять сборник его избранных речей, писем и статей «За тридцать лет», то даже при беглом ого перелистывании бросится в глаза, как часто писатель возвращается к вопросу о мировоззрении.
Он горячо протестует против узкого представления о мировоззрении, «Нельзя,— говорил он,— считать «мировоззрением» только философские, теоретические, политические взгляды и высказывания, минуя весь многообразный жизненный опыт человека. Это книжный взгляд на мировоззрение. Согласно такому взгляду миллионы людей и вовсе «лишены» мировоззрения. А между тем, жизнь учит не хуже книг, хотя без книг и нельзя выработать цельного и всеобъемлющего взгляда на мир».
Это звучит как нельзя более современно.
Дебюты многих наших молодых писателей были доброжелательно встречены читателями, прежде всего, потому, что эти писатели вошли в литературу но просто как люди с высшим образованием, а как делатели жизни. Почти за каждым из них были изученные и испробованные «своими боками» какие-то области жизни.
Эти и подобные им молодые писатели, учившиеся и работавшие рядом со своими сверстниками, оказались в первых своих книжках как бы «полномочными представителями» многих своих сверстников, потому что несли в себе их духовный опыт, пускай пока еще незначительный, но реальный.
Как правило, вторая и третья книги даются писателю труднее первой, Первая книга почти всегда воплощает личный авторский опыт — душевный и биографический. После этого писателю надо уже «осваивать» не только себя.
Фадеев когда-то писал о Николае Островском, кстати, тоже молодом писателе: «Конечно, в «Как закалялась сталь» по сравнению с «Рожденными бурей» есть одно большое преимущество: то произведение как песня, там больше лиризма». И дальше: «В первом произведении все то, что хотело запеть, запело».
Вторую же книгу, говорил Фадеев, писать труднее, потому что «это не автобиографическая вещь». Здесь необходим уже жизненный опыт и большая зрелость.
Когда совсем недавно раздавались справедливые упреки в адрес некоторых наших молодых писателей, уходящих в своих «вторых» и «третьих» книгах с главных магистральных путей в менее значительные, а то и просто сомнительные переулки и закоулки жизни, утрачивающих порой за мелочами основную суть, мы отдавали себе отчет: мировоззрение этих писателей еще нуждается в воспитании. Недостатки мировоззрения у таких писателей оборачиваются не только идейными, но и художественными недостатками в их произведениях, не дают возможности в полную меру проявиться их таланту. Как правило, все они люди честные, одаренные, преданные литературе и нашему общему, народному делу. Вся суть в неполноте их мировоззрения, в отсутствии у них глубокого взгляда на жизнь, в неумении широко, всесторонне охватить явления жизни. Нельзя забывать, что чем ближе к современности, чем меньше «отстоялся» материал жизни, тем труднее его художественно осмыслить, обобщить и выразить. Такая задача по плечу лишь подлинно талантливому писателю, владеющему передовым научным мировоззрением.
Старшие товарищи должны помочь молодежи. Это правильно. Но разве достойно самим молодым сидеть и ждать, пока им помогут? Мне кажется, первейшая их задача — это работа над собой, трезвый самоконтроль, самая суровая самокритика.
Надо понять, что без единого марксистско-ленинского мировоззрения широкая картина жизни у писателя не сложится во что-то цельное, единое, а скорее даже исказится.
Фадеев по аналогичному поводу как-то заметил: «Никакие доводы, что в жизни это можно видеть, что я знаю такого соседа,— не годятся; на этом не построишь великой литературы. Так Тургенев не смог бы написать «Записки охотника», а Некрасов «Мороз, Красный нос»…
Как часто — именно в силу неполноты мировоззрения художника — то, что лежит на поверхности жизни и подчас даже заметнее бросается в глаза, принимается за коренное и главное, а на самом деле является мелким, случайным, незаслуженно преувеличенным фантазией художника. А это ведет в искусстве к обобщениям спорным, а порой и попросту неверным. Литератор, который сейчас изо дня в день не следит пристально за развитием действительности, за жизнью рабочих, колхозников и интеллигенции — там, где она творится, даже и «но осознает, накануне какой пропасти он стоит, как писатель».
Глубокая связь с народной жизнью, постоянное изучение ее основных тенденций, ее основного направления, ясное понимание путей нашего развития в сочетании с талантом — вот что является надежным залогом создания новых книг, в которых было бы воплощено то, что является главным в социалистическом гуманизме нашей литературы.
А это главное,— вслед за Горьким неустанно повторял Фадеев,— «…показ человека, прежде всего через деяние, то есть как раз через то, что определяет его место и назначение в обществе и природе.
Старый гуманизм говорил: «Мне все равно, чем ты занимаешься,— мне важно, что ты человек». Социалистический гуманизм говорит; «Если ты ничем не занимался и ничего не делаешь, я не признаю в тебе человека, как бы ты ни был умен и добр». Прекрасные слова!
Как известно, Фадеев был а конце 20-х — начале 30-х годов одним из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). Эта организация (особенно в последние годы своего существования) нередко насаждала узкие, групповые взгляды на литературу, признавая полноценными писателями только своих членов и полупрезрительно относясь к так называемым «попутчикам», к числу которых были «причислены» тогда и Леонов, и Федин, и даже Маяковский. Маяковский бурно возмущался по этому поводу:
— Мы, мол, единственные, мы пролетарские… — А я, по вашему, что — валютчик?
Партия потом сурово осудила рапповскую литературную политику. Но интересно, что сам Фадеев, разделяя какое-то время многие рапповские лозунги и формулы (ошибочность которых он впоследствии полностью признал), фактически как художник никогда в них не умещался. «…Попытка осмыслить свой собственный творческий путь была присуща мне почти с самых первых шагов моей литературной деятельности, — говорил он в 1947 году, — но в юности надо мною довлели многие очень книжные представления, и поэтому мое представление о собственной работе и о работе моих товарищей вначале просто противоречило моему собственному опыту». Вот почему даже в ранних статьях и выступлениях Фадеева (многие из которых он сам потом характеризовал как «юношеские заблуждения») сквозь неточные, а порой и ошибочные формулировки и положения проступает правильное по существу понимание и задач и путей развития советской литературы.
Большой художественный талант писателя, его отличный вкус и доброжелательность чем дальше, тем все больше преодолевали «принципиальную узость» рапповских догм.
В конце концов, Фадеев стал настоящим врагом любой узости и групповщины.
Он был писателем широкого взгляда на литературу. Вот так он глядел, скажем, на нашу поэзию:
«В поэзии я воспитан на Некрасове. Но если бы я всю жизнь читал только Некрасова, я чувствовал бы, что многие стороны моей души остаются неудовлетворенными. Я — по потребностям души — наряду с Некрасовым читаю лермонтовского «Демона», и гетевского «Фауста», и байроновского «Чайльд Гарольда». В конце концов, мне, в общем, наплевать, как это называлось в старину — или называется сейчас — «реализм» или «романтизм», важно, чтобы за этим стояла правда, и важно, чтобы все стороны и потребности моей души, все ее разнообразные поэтические струны были затронуты, проявили себя и нашли отзвук.
Это не только свойство моей души, это свойство всякой мало-мальски развитой человеческой личности. И уж если говорить о личности современного советского человека, то потребности души его шире и разносторонней, чем у какого-либо человека в истории…
Все клянутся Маяковским, называя его первым социалистическим реалистом в поэзии, забывая, что в его поэзии форма «романтическая», условная была господствующей. Это не мешает ему, однако, быть первым социалистическим реалистом в поэзии».
И тут дело не обходится без чеканной и емкой формулировки: «Социалистический реализм в поэзии вполне допускает форму «романтическую» и даже «символическую» — лишь бы за этим стояла правда».
(Я прошу прощения за столь длинную цитату, но очень уж она хороша, а главное, имеет самое прямое отношение к нашим молодым писателям и к делу их воспитания.)
В приведенных словах опять-таки проявились не просто личные качества Фадеева, не влечения его личного вкуса, а позиция, позиция писателя, коммуниста, руководителя Союза советских писателей.
Верное воспитание литературной молодежи может привести к выдающимся литературным успехам. У нас много талантов, надо только позаботиться, чтобы они приумножались, росли и развивались на правильной идейной основе.
Высказывания Фадеева о литературе и писательском труде представляют большой интерес для нашей литературной молодежи.
В одной из своих речей он сказал: «Все мы, как писатели, взращенные нашим советским обществом,— дети советского народа, воспитанники нашей партии, великой партии большевиков. И это обстоятельство сделало из нас писателей нового типа.
Да, мы писатели, которые совершенно добровольно и сознательно отдали свое перо народу и государству и не имеем других интересов, кроме интересов нашего советского народа и государства».
Такими писателями, взращенными нашим народом и великой ленинской партией, и были — вслед за Горьким — Маяковский и Фадеев, Фурманов и Серафимович, Демьян Бедный и Алексей Толстой, а в наши дни — Шолохов и Твардовский, Федин и Леонов, Тихонов и Катаев и многие другие.
Пафос учебы и труда — вот основное содержание всех выступлений и заветов этой старой гвардии советских писателей, обращенных к нашей литературной молодежи,
Понимая, что молодежь всегда живо откликается на все современное, они предостерегают молодых писателей от вульгаризаторского и нигилистического отношения к классическому наследию. Но они, опираясь на собственный опыт, призывают литературную молодежь и к другому — к учебе друг у друга.
Это превосходно выразил Фадеев в обращении к своему старшему товарищу — писателю Всеволоду Иванову в день его шестидесятилетия:
«В наши дни, когда вполне справедливо и с пользой для литературы пишут о влияниях тех или иных классиков на нашего брата, напрасно забывают о преемственности поколений советских писателей. Но мы-то не Иваны, не помнящие родства! Да, мы учились у первых советских писателей, предшествовавших нам,— мы вас любили, увлекались, зачитывались вами. Я мог бы сказать, что вы проторили нам дорогу, если бы это не была дорога в небо».
Это нужно помнить всегда.
Да, наша дорога — в вышину, к общей нашей цели. К той цели, о которой мечтал и писал свои неумелые, полудетские стихи замечательный советский юноша, так и не успевший повзрослеть, горой фадеевской «Молодой гвардии» Ваня Земнухов:
..И без боязни мы вперед
Взор устремляем, где вершина
Коммуны будущей зовет.
Журнал «Юность» № 9 1963 г.
Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области
