5
Снова шли они гуськом по той же стежке — молчаливые, потрясенные. Велик замыкал колонну. Смутно и тягостно было у него на душе.
Да, комиссар верно сказал: за нарушение справедливости. Но и Варвара права — нельзя из-за тряпки губить человеческую жизнь. Это неравный обмен. В таком случае победила ли справедливость? Черт возьми! Не за тряпки же! Комиссар ясно сказал — за предательство! Он предал свое знамя… Кажется, что такое знамя? Кусок материи. Но в нем — вся та высокая правда, о которой говорил комиссар. Ведь если бы кто плюнул на знамя — его расстреляли бы? Заслуживает он за это расстрела? Ясно, заслуживает — ведь он не на кусок материи плюнул.
Покарали правильно, чего там! Но почему жалко этого молодого плечистого мужика? Ведь бандит получил по заслугам… И почему он, Велик, чувствует себя как будто даже виноватым? За что? Перед кем? Этот истошный вопль безнадежности, как звериный рев… И нечеловеческая поза, когда он на четвереньках полз к комиссару… И расстрел, увиденный так близко… Все это огнем полоснуло по сердцу, скрутило, искорежило… Больно, что человек так низко упал, и как жалко его, живого, когда у него отнимают жизнь… Неужели, думал Велик, нельзя было простить? Ведь Варвара, главная
его обвинительница, даже просила за него.. Но, начав думать о прощении этого Сокольского, перебирая все известные ему обстоятельства, Велик неожиданно для себя сделал потрясающее открытие: есть, оказывается, какая-то страшная машина неизбежности, которая состоит не из железных частей, гаек и болтов, а из того, что сделал человек и что обязательно за этим последует. Когда Сокольский задумал свой набег на Варварин сундук, он уже тогда запустил эту машину. Когда ночью оделся и вышел, чтобы сесть на коня, он отдал ей себя. И сразу завертелись ее колесики и маховики, втягивая его все глубже. Варвара не могла не пойти к комиссару, комиссар не мог — даже по просьбе Варвары и даже если бы сам хотел этого — помиловать Сокольского. Выходит, этот человек, еще когда задумал преступление, уже сам подписал себе смертный приговор-Варвара всю дорогу всплескивала руками, что-то сокрушенно бормотала, а когда пришли домой, рухнула ничком на сундук и запричитала:
— Ды что ж я наробила, безмозглая, погубила человека за несчастное барахло, и то ношеное! Ды , як же ж теперь жить на белом свете?
Вот и она чувствует вину, думал Велик, тюкая во дворе топором по толстой ольшине, чтобы нарубить дров к завтрашнему дню. И снова закружилось в голове и в сердце: да в чем ее вина-то, если расстреляли мародера правильно? Но, значит, она есть, если ее чувствуют… Он рассуждал и так и этак, но успокоиться не мог.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

3
Перед комиссаром отряда Варвара потишела: когда она начала разговор с крика, комиссар мягко остановил ее:
— Одну минутку. Давайте мы сначала познакомимся, сядем, как у добрых людей заведено, а потом и поговорим.
Был он молод — лет двадцати пяти, но степенен, строг, немногословен и обходителен.
В комнате было голо и сурово. Стол, несколько табуреток, вырезанный из газеты портрет Ленина.
Варвару комиссар усадил к столу, сам сел напротив, а детям, сбившимся у порога, велел:
— Берите табуретки, рассаживайтесь.— Когда уселись, представился: — Меня зовут Федор Данилович Витеорец. Я здесь неподалеку учительствовал — в Монастырщине. А вас как?
На узком лице благожелательно, но холодновато поблескивали синие глаза. Тихий твердый голос и располагал к нему собеседника и держал поодаль. Его манеры, тонкие черты лица, «городские» залысины и вежливая речь произвели на Варвару успокаивающее действие. И в то же время всколыхнулась с новой силой в душе обида: вот ведь справедливый человек, сразу видно, а как же так получается, что люди из его отряда грабят?
— Сеянка Варвара,— ответила она хотя и без прежней агрессивности, но довольно сухо и неприветливо.— Попросту Варка Пилипиха. И хватит церемоний! Я к вам пришла не чаи гонять, а жаловаться. И ругаться.
Комиссар едва заметно усмехнулся.
— Хорошо, жалуйтесь и ругайтесь. Но отчество свое все же скажите. Я не привык, знаете, незнакомого человека…
— Макаровна,— хмуро оборвала Варвара.— А теперь слушайте мое дело. Вот вы мне дайте ответ, як комиссар: дозволяется вашим партизанам ночью делать труску населения чи не дозволяется?
— Что это значит — «трус»?
— Коли дозволяется, то у вас и название есть свое, я его не знаю. А по-простому, в народе, от веку это называлось грабеж.
— Вы расскажите, что случилось.
Хотя Варвара ударилась в мельчайшие подробности, не относящиеся, по мнению Велика, к делу, комиссар ее ни разу не перебил. Он слушал с большим вниманием, но по мере се рассказа синие глаза его все больше леденели, менялось выражение лица. И Варвара, взглянув несколько раз в это изменившееся, отчужденное лицо, сбавила тон.
— Я ведь что? — стала она объяснять.— Коли дозволяется, что ж… Хай будет для моей души обида — никому дела няма. Я темная деревенская женщина, что с меня возьмешь?
— Вы правильно это назвали, Варвара Макаровна,— сказал комиссар каким-то другим, много похолодевшим голосом.— Так оно и у нас называется — грабеж. Вы могли бы узнать этого человека?
— Да с закрытыми вочами, каб его Пярун спалив! Ен як стрелял мне под ноги, я глядела прямо ему в лицо, и оно у меня огнем выжглось в голове.
— Хорошо. Посидите здесь.
Сидеть им пришлось довольно долго. Велик, наслушавшийся всяких историй, да и сам побывавший в переделках, почувствовал беспокойство: во время войны заранее никогда нельзя предвидеть, как обернется дело — сейчас ты вроде прав, а через пять минут, глядишь, дело повернулось не к добру. Остальным тоже было не по себе.
— Вот, завела нас,— зло сказал Лявон.— Тряпок ей жалко.
— Ай, да молчи ты, каб тебя…— огрызнулась Варвара, и в голосе ее пробилась неуверенность.
— Ничего, наше дело правое.
Хотя слова Велика, сказанные не столько ей, сколько себе в утешение, прозвучали довольно неуверенно, Варвара взглянула на Велика с признательностью.
Наконец вошел партизан и велел следовать за ним.
— Дети пусть остаются,— произнес он без всякого выражения.
— Нет! — вскрикнула она и бросилась к Лявону. Обхватила его, вырывавшегося, за плечи и прижала к себе.— Без деток не ступлю ни шагу! Чему быть, так всем вместе.
Партизан удивленно пожал плечами.

4
На площади перед церковью был выстроен весь отряд. Шагах в десяти перед шеренгами стояли трое, среди них комиссар.
— Пойдемте, Варвара Макаровна,— произнес он, когда Варварино «подразделение» приблизилось к ним.
Он провел ее к правому флангу, затем они медленно двинулись вдоль строя — она впереди, он сзади. Варвара шла, не останавливаясь, то и дело вскидывая взгляд и снова его потупляя. Напряженные лица партизан, их тяжелые глаза, в которых перемешались изумленне, стыд и укор, действовали на нее угнетающе и, казалось, давили к земле. Вскоре она остановилась и повернулась к комиссару.
— Ай, да каб их раки зъели, эти тряпки! Не могу я, товарищ начальник!
— Нет уж, Варвара Макаровна,— ответил он.— Это не личное ваше дело. Прошу вперед.
Они двинулись дальше, и всего через каких-нибудь пять шагов Варвара, вскинув взгляд, встретилась глазами со своим обидчиком. Лицо ночного гостя было белее его новенького хрусткого полушубка, плотно сжатые губы тоже побелели, и даже глаза, показалось ей, тоже подернулись белой пеленой. И в них ничего не осталось, кроме ужаса, как будто он увидел собственную смерть.
Он был молодой, туголицый, без единой морщинки. Ночью, в неверном свете лучины, выглядел старше.
Варвара видела, что сейчас ему хочется убежать, провалиться сквозь землю, раствориться в морозном воздухе, ей стало жалко его, тварину, и она хотела сделать вид, что не признала, и пройти мимо, но вдруг почувствовала, что не может этого сделать — непонятная сила властно направляла ее действия.
— Ен,— тихо, вроде бы даже виновато сказала она комиссару и, сгорбившись, зашагала прочь от строя.
— Да нет…— Обидчик не смог вытолкнуть из себя больше ни слова, только вхолостую разевал рот.
Когда комиссар скомандовал ему выйти из строя, он не понял, и пришлось повторить приказание.
По другой команде из строя вышли и направились в деревню двое партизан.
Наступило ожидание. Безмолвно стояла небольшая группа командиров, поодаль молчаливо жалось к Варваре ее «подразделение». Только из партизанских рядов слышались негромкие разговоры. Над головами плавали перистые облака табачного дыма.
Наконец появились те двое, подошли к командирам. Один из них, высокий, в длинной шинели и кубанке с красным верхом, подал комиссару какой-то сверток. Федор Данилович подозвал Варвару и стал показывать ей вещи, что были в свертке.
— Ваши?
— Наши,— все тем же тихим и виноватым голосом ответила Варвара.
— Хорошо. Мы вам их вернем.
Потом он показывал эти вещи туголицему, тот что-то отвечал, и один из стоявших рядом с комиссаром партизан записывал его ответы.
Посовещавшись в стороне, подошли к командиру отряда. Выслушав комиссара, тот выступил вперед. Он выделялся среди остальных военным комсоставовским обмундированием — полушубок, стального цвета меховая ушанка, хромовые сапоги. По его команде отряд быстро перестроился, образовав прямоугольник без одной стороны.
Комиссар вытащил из свертка ситцевое, белое в синих цветочках платьице и поднял его над головой:
— Вы видите эту детскую одежонку? Ее носила маленькая дочь лейтенанта Красной Армии, погибшего в бою с белофиннами. И вот ночью в хату этой девочки пришел мародер и ограбил ее, отнял вот это платье. Такие, как этот, подрывают у народа веру в партизан, отрывают нас от народной почвы, вредят нашему делу больше, чем вражеские солдаты, стреляющие в нас… Военно-полевой суд партизанского отряда имени Янки Купалы приговорил Сокольского Филиппа Максимовича за мародерство к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно.
— Нет! — дико закричал Сокольский, затряс головой и, почему-то опустившись на четвереньки, пополз к комиссару.— Первый раз! Я не знал! Матушка моя, что ж это они со мной хотят сделать! Да простите же!
Выбежавшие из строя партизаны подхватили его под руки и повели, рыдающего, запинающегося на каждом шагу, к церковной стене.
Тут на колени перед комиссаром повалилась Варвара.
— Не треба, золотой мой! Да няхай оно схватится огнем, это барахло! Нявжо можно за тряпку живую душу губить?
— Встаньте, Варвара Макаровна! — сурово и осуждающе приказал комиссар.— Не за тряпки его караем — за нарушение справедливости. Он предал наше знамя. У народных мстителей должны быть чистые руки и чистая совесть. А он, наверно, адресом ошибся — ему не к нам надо было идти.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

1
Ночью Велика разбудили голоса — громкий сварливый Варварин и тихий строгий мужской.
— Ты меня не агитируй, я давно сагитированная. У меня мужик в финскую войну гинув. Так за что ж он сложил свою голову — чтоб его женку свои крывдили? Ведь это ж только подумать — партизан грабит красноармейскую вдову! А, каб вас черти грабили на том свете!
— Ты, тетка, говори, але не заговаривайся. За такие оскорбительные для народных мстителев слова, знаешь, что я могу с тобой сделать? Выведу вон за порог и хлопну.
Велик свесил голову с печи. У окна над раскрытым сундуком склонился невысокий плечистый мужчина в хрустком крестьянском полушубке, новеньких чесанках с галошами, добротной бараньей шапке с кожаным верхом. На склоненной спине его тускло поблескивал вороненый немецкий автомат. На полу валялась немудреная Варварина постель, сброшенная с сундука. На лавке белели какие-то тряпки. Варвара, босая, в одной нижней рубахе, сидела на краю помоста, скрестив на груди руки и зябко ежась.
— Да хлопай, каб тебя черти хлопали! — с надрывом говорила она.— А заодно и детей — без матки все одно сдохнут!
— Интересно, за кого ты нас принимаешь, тетка?
— Вот ты пришел ночью и меня грабишь, так за кого я могу тебя принимать? За ангела, что ли?
— Запомни, темная твоя голова,— высокий голос его слегка осел от злости, в нем появилась сиповатость,— запомни, партизаны никого не грабят. И я не граблю.
Варвара возмущенно всплеснула руками.
— А, каб тебя Пярун спалив! Ён не грабит! А это як называется?
— Да пойми ты, дура: нас ведь казенным не снабжают. А одеться-обуться надо?.. Мы вас от фашистов защищаем, а тебе барахла жалко, чтоб партизану тепло было. Э-эх, серость несознательная!
— Мы для партизан ничего не жалеем, але приди ж ты, як человек, и попроси, а ты меня ружьем страшишь. И скажи ты мне, зачем тебе комбинация
кружевная и дзявоче платьице ситцевое? Нявжо на портянки?
Мужчина молчал. Еще одна тряпка легла в кучу отложенного барахла. Велик узнал — Тоньки-покойницы кофтенка.
— Ратуйте! — вдруг закричала Варвара и кинулась к сундуку.— Не дам! Да вот хоть ты…
Резко простучала автоматная очередь, и у самых Варвариных голых ног брызнули дробные щепки.
На помосте и на печи закричали девчонки и Мишка. Только Велик и Лявон молчали. Велика всего трясло, он вцепился руками и зубами в подушку. Но пришла суровая, как приказ, мысль, что хочешь не хочешь, а надо стать рядом с Варварой. Удержать, чтоб не кинулась с отчаяния головой в беду. А может, и оборонить. Он полез с печи. Но ночной гость, испуганный, видно, детским криком, быстро схватил с лавки отложенные тряпки и, выставив перед собой автомат, выпятился за дверь. Через минуту послышался конский топот.
Велик выскочил на порог и долго, пока не застучал зубами от холода, смотрел вслед быстро удалявшемуся по дороге на Чарнецы всаднику…
Варвара ничком лежала на сундуке и, тоненько подвывая, причитала:
— Да это ж смертная крывда — свой пришел и ограбил хужей лютого ворога. И-и-и! Ды нявжо я сама не дала б ему на портянки тги якую одежу, каб попросил? И-и-и! Да ничего ж не жалко для вас, для заступников наших…
И было столько горькой тоски в этом плаче, столько невыносимо жгучего отчаяния, что Велику казалось: там не слезы капают на крышку сундука, а кровью исходит душа Варвары.

2
Едва рассвело, Варвара подняла всех на ноги. — Вставайте, детки, вставайте… Нявжо ён думает, бандит, что Варка стерпит крывду? Не-ет… Собирайтесь, детки. Пойдем правду шукать до самого большого начальника. Скажет, что это так и положено — красноармейских детишек грабить,— тогда няхай.— После бессонной ночи лицо ее осунулось, сухие глаза горели злой решимостью. Надевая полушубок, повязывая шаль, она продолжала: — А коли не положено, тогда я скажу: «Нияких кар этому грабежнику не желаю, а няхай его повезут домой, коли можно, и няхай ён своим батькам, и женке, и деткам поведает, як грабил красноармейскую семью».
Дома осталась одна Каролина, все остальные, окружив Варвару, тронулись в путь. Велику хозяйка сказала, что его и Мишку с Манюшкой она не неволит, но лучше, если б и они пошли — внушительнее будет. Он, конечно, отказаться от такого похода не мог — и не только из-за любопытства. Его мучило то же, что и Варвару: неужели партизанам разрешено… самоснабжаться? Вроде бы глупый вопрос, но ведь же приехал тот…
Что касается Мишки и Манюшки, то их он и спрашивать не стал: требовалось, чтобы шли, и пойдут, как же не помочь Варваре?
Чарнецы от Комаров находились километрах в четырех. Узкая стежка взбегала с пригорка на пригорок, в пойме Усвейки петляла меж кустов.
Идти по тропинке можно было только гуськом, и все семейство растянулось на добрые полсотни метров. Зрелище, если посмотреть со стороны, действительно представлялось внушительным: мал мала меньше, закутанные в латаное тряпье, обутые в резиновые чуни, сапожные опорки, веревочные лапти. Манюшка шла в Каролининых опорках и теряла то один, то другой. Самая маленькая, Яня, держалась за материн полушубок и всё время ныла:
— Матулька, у меня ножки ломаются. Матулька, возьми за ручку.
На ручки она уже не просилась: разъяренная «матулька» не обращала на ее нытье ни малейшего внимания, лишь изредка сердито бормотала:
— А, каб тебя раки зъели!
Шествне замыкал Велик. Шагавший перед ним Лявон безразлично насвистывал, внезапно останавливался, чтобы испугать Велика, бросал снежками в идущих впереди, отпускал насмешечки в адрес Варвары и остальных, в общем, демонстрировал свое недовольство материной затеей. Еще в хате, когда Варвара стала подгонять всех, чтобы быстрей собирались, Лявон попытался отговорить ее от этого похода.
— Что выдумала — жаловаться на партизан! — кричал он с печки.— Подумаешь — тряпки ее тронули! Партизаны бьются с фашистами, жизни не жалеют, а она для них барахла пожалела! Да я б на его месте таких оплеух навешал…
Варвара тигрицей метнулась на печь, оттуда послышались удары и плачуще-злой голос Лявона:
— Ну, чего бьешься? Я просто так сказал, а она сразу кулаки распустила!
Мать сошвырнула его с печки. Вслед ему полетели лапти и онучи.
— Быстро обувайся, лайдак, а не то забью, як цыпленка, и скажу, так и было! Каб тебя черти били!
Идти со всеми в Чарнецы она его заставила, но переубедить кулаком, конечно, не переубедила. И вот сейчас он всячески показывал, что идет только по принуждению, и потешался над матерью:
— Ее там ждут, ха! Хорошо, если просто в шею вытолкают, а как возьмут да шлепнут?
При подходе к Чарнецам их задержал часовой. Оглядев всех, он усмехнулся в медные усы.
— Подразделение на марше. Откуда и куда следуете?
— К командиру! — отрезала Варвара, не приняв шутливого тона.— К самому главному!
— По каким делам?
— А вот встренусь с ним, ему и расскажу, по яким.
— Ну, ну, так не положено с часовым разговаривать,— ворчливо, однако без зла сказал он.— Я обязан знать, кто появился в расположении.
— Женщина из Комаров появилась,— все так же неуступчиво ответила Варвара.— Простая женщина, невооруженная. С кучей сирот. И с крывдою в сердце.
Часовой еще раз, уже серьезно и чуть печально, оглядел всю «кучу» и, вздохнув, показал в сторону видневшейся вдали церкви.
— Вон там штаб. Напротив церкви такое большое здание под шифером…
— Знаю,— прервала его Варвара.— Там наш сельсовет заседал.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

1
Утром, когда они с Лявоном вышли на улицу, Велик сказал: — Знаешь, давай организуем в Комарах бригаду из ребят.
— Какую еще бригаду?
— Ну, партизанскую. Играть будем.
Лявон зачерпнул с дороги пригоршню свежего, еще не утоптанного снега, слепил крепкий комок и запустил в сидевшую на березе ворону.
— А комбригом кто будет? — Он циркнул сквозь зубы и искоса глянул на Велика.
— Комбригом буду я.
— А почему это ты, интересно? Почему не я?
— Ведь придумал я.
— Ну и что? Может, я придумал раньше тебя, только не успел сказать первый.
Брехал он нагло, нимало не заботясь, чтобы ложь выглядела хоть чуть-чуть правдоподобно. Велика это разозлило, и он решил ни за что не уступать.
— Я уже воевал, а ты что?
Лявон недоверчиво скосил на него свой большие черные глаза. Слова беженца произвели на него впечатление — он сказал хотя и по-прежнему задиристо, но на полтона ниже:
— Где это ты воевал?.. Воевал он, так тебе и поверили!
— Да, воевал! Из пулемета по немцам, знаешь, как садил? И к партизанам в Монастырщину из Шуреи ходил ночью по заданию. А ты тут у мамкиной юбки.
— Ты! Вот как двину! — Однако противопоставить-то было нечего, и он, глядя вбок, спросил: — А я кто, по-твоему, буду в бригаде?
— Будешь начальником штаба.
— Ладно. Пошли к Амеле. Он будет командиром отряда.
— Почему?
— Потому что он мой друг, ясно?
Велик понял, что с начальником штаба ему придется все время держать ухо востро. Сейчас он не стал спорить: не хотелось опять ссориться, да и против Амели он ничего не имел.
Мать Амели хлопотала у печи. Здесь же крутилась его сестра Маруся. А сам он сидел возле раненого и слушал его рассказ. Этот партизан, учитель из Травно, оказался дальней родней Амелиной матери и потому по ее и его просьбе был оставлен здесь на излечение. Раны заживали медленно. А было их у него, что сучков на березе. Он лежал, весь спеленутый бинтами.
— Ну, иди, вон к тебе мальцы пришли,— сказал партизан обрадованно: видно, Амеля ему уже изрядно поднадоел.
— А они тоже хотят послушать. Правда, мальцы?— сказал Амеля.— Интересно же, про бои.
Ребята поспешили к раненому. Но Ян Викторович сам начал расспрашивать Лявона и Велика, что там сейчас на улице, много ли снегу, чем ребята занимаются. Узнав, что Велик — беженец и прибыл из Шуреи, принялся за него.
— А он хвастает, что ночью ходил в Монастырщину к партизанам,— сказал Лявон, кивая на Велика.— Брешет, как пить дать.
— Что, правда, ходил? — спросил партизан. Велик вынужден был рассказать про свой ночной
поход с Шурчиком.
— А казав — по заданию,— презрительно протянул Лявон.— Самого взяли, как щенка, чтоб не скучно было. Ну и пустобрех же!
— Какая разница! — сказал Ян Викторович.— Задание-то выполнил. Выходит, боевой малец.
— А еще казав, что из пулемета стрелял по немцам.
— Да? А ну, как было дело?
Велик чувствовал себя неловко — вот, хвастается, но сам виноват: сгоряча выболтал Лявону, а теперь расхлебывай. Год назад он в родном Журавкине нашел пулемет и стрелял из него по немцам. Удивительное делен Велик рассказывал и не верил сам себе. Казалось, там, в роще, за пулеметом лежал совсем другой мальчик — хорошо Велику знакомый, но другой. И от этого неловкость усиливалась — как будто Велик приписывал себе чужие подвиги. Он был смущен, краснел, запинался.
— Э, да ты, оказывается, обстрелянный и даже геройский малец! — воскликнул партизан.— Такого и в отряде неплохо иметь.
У Велика загорелись глаза.
— Ой, возьмите меня с собою! Я и в разведку могу, и за повара. А? Ну, возьмите!
Партизан усмехнулся.
— «Возьмите…» Я вон сам еще кверху брюхом валяюсь… Да и матка-то небось не пустит, а?
— Да нету у меня никого! — воскликнул Велик, но тут же спохватился: эх, нельзя так говорить, накличешь беду.— Отец на фронте, а мать и сестренка без вести пропали. Может, и живые, а сейчас никого нету.— Тут он вспомнил про Мишку с Манюшкой, про тетку Катерину и сник.
— Ну, ладно, подожди, вот я оклемаюсь…— сказал Ян Викторович.
— Возьмите лучше меня,— встрял Лявон.— Ну и что, что он стрелял из пулемета? Я все равно сильней.
— У тебя тоже никого нет?
— Да есть,— досадливо сморщился Лявон.— Да мало ли… Что я, спрашивать у них буду? Сам с умом.
— Оно и видно,— партизан засмеялся.— Вопрос пока на повестке дня не стоит. Поглядим, побачим, сказал слепой… Ну, добре, мальцы, идите побегайте, я отдохну. Что-то заныли мои раны.

2
Создание «бригады» прошло быстро. Новоявленные вояки промаршировали по улице, затем, разделившись, затеяли битву в снежки. В разгар боя прибежала Кланя. Вытащив Велика из свалки, она сообщила, что его зовет тетка Катерина.
— Ладно, скажи, что скоро приду.— Велик напряженно следил за сражением. Его войско отступало, надо было вести его в контратаку.
Но Кланя не уходила. Круглая конопатая мордашка ее сморщилась.
— Пойдем зараз. Там тетка трошки… ну… помирает. Матка сказала, чтоб я тебя примчала в один момент. Одна нога тут, другая там.
Велик задохнулся. Тетка Катерина была плоха, но ему как-то не приходило в голову, что она может умереть. Наоборот, уверенный в том, что рано или поздно она поправится, он нетерпеливо ждал ее выздоровления: тяжело было одному тащить семейный воз.
Велик, а вдогонку за ним Кланя, побежал домой. За ними увязался было Лявон, но, узнав, в чем дело, махнул рукой и отстал.
Да, Катерина отходила. Глядя в потолок еще не умершими глазами, она привычно бормотала угасающим шепотом:
— Сердце мое смятется, остави мя сила моя, и той несть со мною…
Она уже все забыла, кроме одного — остаются дети. Только это еще и держало ее в жизни. Увидев Велика, Катерина схватила его руку, заклиная:
— Не брось… не брось…— Видно, она забыла уже другие нужные слова и боялась, что Велик не поймет, о чем она просит. И смотрела ему прямо в глаза таким умоляющим взглядом, что Велику стало страшно.
— Я понял, понял,— поспешил он заверить ее, часто кивая.
— Господь воздаст,— прошептала Катерина, хотела, наверно, перекрестить его, но рука бессильно упала, едва приподнявшись. Глаза потухли.
Велик спрыгнул с помоста и прислонился к нему спиной, не зная, что делать. За столом Светлана, Яня и Манюшка рассматривали какую-то затрепанную книжку с картинками и тихо переговаривались. Велика поразило Манюшкино спокойно-сосредоточенное лицо. Казалось, ее ничего больше, кроме картинок, не интересовало. Неужели она не понимает, что произошло? Или не жалко мать? Ведь Манюшке-то уже восемь лет.
Она вообще часто удивляла его и даже раздражала. Когда, например, садилась есть Варварина семья. Велик уходил из хаты, Мишка тоже уходил или забивался на печь. Неудобно же торчать на глазах, как будто выпрашивая подачку. А Манюшка торчала и шарила своими быстрыми глазами по столу, и провожала взглядом куски в чужие рты. Почти всегда ей что-нибудь перепадало. Она брала милостыню и жадно, не таясь, жевала.
Брат и сестра были очень разные. Наверно, думал Велик, Манюшка усвоила, что в этом неласковом и немилосердном мире надеяться не на кого и выжить трудно, а потому хватай и тащи в рот все, что удастся схватить. Она вот и на вид поздоровее своих подружек, хотя харч ее скуднее. А почему?
У всех троих нет обуви, и Светлана с Яней почти не бывают на свежем воздухе — так, раза два-три в день выбегут по надобности в материных или сестриных лаптях. Манюшка же гоняет по снегу босиком и так уже закалилась, что выдерживает минут по пятнадцать, а когда сядет на колоду, спрятав ноги под зипун, то может просидеть и полчаса и час, смотря по погоде.
Мишка совсем другой. Вон он сидит у окна — слезы текут по щекам, и Мишка пригибает голову к груди, ему совестно, что видят его плачущим. Встретившись взглядом с Великом, он пытается унять дрожь в губах, лицо его жалко кривится, глаза становятся виноватыми, словно он хочет сказать: «Ты извини, я б и рад не плакать, да вот — плачется…»
Пришла Варвара, поглядела на Велика, на Мишку, подошла к помосту, приоткрыла занавеску, прислушалась, вздохнула и выругалась неизвестно на кого:
— А, каб их Пярун спалив, нягодников выклятых!

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

4
Едва Велик вошел, к нему подбежала Манюшка. Она уставилась своими продолговатыми, острыми и быстрыми глазенками на полную сумку, висевшую у него на боку, и с надеждой спросила:
— А что это у тебя там?
От окна поблескивал голодными глазами и виновато улыбался Мишка губастик: Велик достал из сумки скибку хлеба, разломил ее пополам.
— Заморите червячка и давайте картошку чистить. С помоста из-за занавески послышался слабый голос Катерины, звавшей его. Велик прошел к ней.
— Я думала… куда это он делся…— сказала она, тяжело и хрипло дыша.— А ты… куда…
— В Телятичах был. Побирался. После паузы она спросила:
— Принес чего-нибудь?.. Меня-то Варька… дай ей бог здоровья… да я уж не едок… А у них… слыхала, по картошине им дали…
У Велика перехватило дыхание.
— Я… принес, принес,— торопливо сказал он.— Мы сейчас наварим. Сейчас почистим и наварим.
Она нашла его руку и поцеловала горячими сухими губами.
— Варька-то… у нее своя орава…
Велику стало страшно. Дело-то, оказывается, не в том, что он лишний рот. Это бы еще ладно, можно было уйти, например, к той женщине. Да уйти ему никуда нельзя — их кормить надо. По силам ли это ему, мальчишке?

5
Дядька Макар, деревенский старшина — председатель,— живший по соседству, научил Велика плести веревочные лапти. Дело было довольно трудоемкое и нудное. Сперва требовалось навить оборок из льна, потом на колодке «положить основу», заплести ее, нарастить до нужной толщины подошву. Но с Макаром время шло незаметно. Они сидели рядом, каждый ковырялся в своем лапте, Макар, часто кашляя и скребя в черной густой бороде, рассказывал о своей службе в лейб-гвардейском полку.
— В гвардию подбирали по росту, а в роты — по разным приметам. Например, была рота из одних курносых. Была из рыжих, из черных, як граки. В нашей роте все были с черными усами. Бывало, на вечерней прогулке командуешь: «Запевай!» Сейчас запевала и затягивает: «Наша рота черноусых молодцов…»
Научившись у Макара, Велик нанялся плести лапти в семью Ивана Лабута. Сам Иван воевал где-то в бригаде Райцева, дома остались жена Марья и маленькая дочь Женя.
Вот когда узнал Велик, что такое постылый труд! Вроде бы что тут такого — не тяжело, в тепле. Пахать, например, или молоть зерно куда как тяжелее, но Велик готов был променять эти десять дней лаптеплетения на двадцать пахотных или помольных.
С утра до вечера перед глазами — оборки, оборки, оборки. К концу дня каждый продолговатый предмет превращался в оборку — и ложка, и ножик, и лучинка. Коврига, чугунок чудились мотками оборок. От целодневного неподвижного пребывания в жарко натопленной хате болела голова, и ни одной мысли не возникало там, словно вместо мозга она была набита перепутавшимися оборками. И после работы весь вечер Велик не мог избавиться от движущихся перед глазами оборок, и ночью снились оборки.
Единственными светлыми пятнами в однообразных сумрачных днях были минуты, когда к нему приставала Женя, чтобы рассказал сказочку или сделал «колаблик». Картавый детский голосок в гнетущей тишине звучал, как музыка. Но Марья не позволяла Жене отвлекать работника от дела — хотя плата по уговору полагалась сдельная, за каждую пару лаптей, хозяйка была заинтересована, чтоб он поторапливался: ведь пока Велик работал у неё, она обязана была его кормить.
Да, работа была проклятая, и все же Велик не роптал и не заменил бы ее на легкий побирушечий промысел: в работе чувствуешь себя человеком не хуже других, и хлеб заработанный сытнее кажется. Когда, закончив трудовой урок у Марьи, Велик вез по деревне на санках заработанные ячмень и картошку, ему казалось, что все Комары уважительно глядят на него в окна.
Возле Варвариной хаты на колоде сидела, поджав под себя босые ноги, Манюшка. Еще издали завидев Велика, она побежала к нему навстречу и стала помогать тащить санки, хотя и видела, что ему совсем не тяжело.
— Будет теперь у нас свой хлебушек,— рассудительно приговаривала она.— И своя похлебка, да? — Манюшка заглядывала ему в лицо.
У Велика будто ласковая щекотка пробежала по сердцу. Он почувствовал себя мужиком, хозяином, главой семьи. И впервые по-настоящему пережил это несравненное гордое ощущение, что нужен, даже незаменим для других, понял умом и постиг душой, как это сладко и радостно — давать. Чтобы скрыть взволнованность, он прикрикнул на Манюшку:
— Ты что это босиком по снегу? Ну-ка марш в хату!

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

3
Партизаны пробыли в Комарах дней восемь. Каждое утро появлялся в хате тот веселый боец — сборщик хлеба, и Варвара отдавала ему очередную ковригу. Несколько раз приезжал и вечером.
— Ну и ядуны ж вы, хлопцы,— говорила насмешливо Варвара.— С хаты по буханке уже вам не хватает.
— Ну что ты, хозяйка,— смущенно отшучивался партизан.— Нам хватает, как в анекдоте: «Харчем довольны? Хватает?» «Так точно, товарищ генерал, хватает, аж остается!» «Куда ж остатки деваете?» «Съедаем, аж не хватает!»
— А, каб вас усех раки зъели! — смеялась Варвара.
За это время партизаны забили две коровы.
Полтора года назад, когда образовалась эта небольшая партизанская зона, комаровцы провели собрание, на котором постановили снабжать партизан продуктами, в том числе и мясом. Проголосовали и составили список очередности: сначала сдавать коров должны бездетные, потом те, у кого один ребенок, двое детей, трое и так далее. Никто не принуждал к такому решению, и отдавали как бы в долг (партизаны выправляли бумагу, которую после освобождения можно было предъявить властям), но корова — кормилица, и расставались с нею тяжко.
Сейчас взяли у тех, у кого в семье было двое детей. Варвара прикидывала, когда дойдет очередь до нее. Получалось — не скоро.
— А может, и сжалится господь бог — доживет Зорка до Красной Армии? — с надеждой вопрошала она. И сама же отвечала: — Да нет, на бога надеи няма. Видно, ослеп и оглох старой. Людей живьем палят, деток, як поросят, закалывают, а ён хоть бы пальчиком погрозил катам и вылюдкам.
— Ох, не богохульствуй, девка,— подавала голос Катерина.— Пути его неисповедимы, не человеку судить.
— Ай, лежи ты, овечка господня! — досадливо отмахивалась Варвара.— По мне так: не можешь по справедливости устроить землю, сдай власть, кто поспособнее тебя, ну, хай хоть сыну, а сам затаись в уголке и сопи потихоньку в свои две дырки.
— Что ты такое говоришь? — возмущалась Катерина.— Бог един в трех лицах. Сын его Иисус Христос — это он же, господь наш единый.
— Ну, як у своей семье нет подходящего, хай отдаст вожжи кому чужому, да хотя самому дьяволу, абы навел тут у нас порядок. А то ведь нет, держится за свою власть, каб его черти над геенной огненной держали!
Катерина затыкала уши.
Здоровье ее не улучшалось. Похоже было, что слегла она надолго, лежала, что называется, пластом, не имея сил ни сесть, ни даже поднять голову. Целыми днями, наводя тоску, слышались из-за занавески горестные вздохи и жалобное бормотание:
— Несть исцеления в плоти моей от лица гнева твоего, несть мира в костех моих от лица грех моих.
Лишь раз в сутки, когда дети ложились спать, выводила, а точнее, выносила ее Варвара «до ветру». Никто не мог сказать, что у Катерины за болезнь, сама она считала, что грудная жаба. Как лечить ее, в деревне не знали, а и знали бы — лечить было некому и нечем.
Первое время постояльцы кормились тем, что продавали за жито и картошку одежонку покойной Тоньки. Ее платьица, кофточки и пальтишко были впору и шестилетней Светлане и четырехлетней Яне. Но не бог весть сколько было этой одежонки.
Велик чувствовал себя нахлебником, объедавшим Катерининых детей. Это чувство усиливалось еще тем, что и сама Катерина была иждивенкой. Он, конечно, старался, как мог, оправдать свой харч — таскал из поймы Усвейки хворост, рубил его на дрова, носил из колодца воду, когда Варвара и Каролина затевали стирку, обкапывал завалинку, делал все, что просили и не просили. Не стесняясь его присутствия, Варвара полушутя говорила Каролине:
— Золотой малец! Не то что наш лайдак, каб его раки зъели!.. Вот подрастете, выдам я тебя за него — сердце спокойно будет.
— Вельми далекая его сторонка, мама,— вздыхала Каролина.
Она ко всему относилась серьезно и степенно — видать, обязанности старшей сестры, первой материной помощницы, отложили отпечаток на ее характер. Что скрывать, Велику это в ней нравилось. Нравилось и ее неутомимое трудолюбие — с утра до вечера Каролина была в хлопотах, в делах, в заботах. И лицо нравилось — спокойное, простое и значительное, как у матери-Родины на плакатах, только моложе. И приятно было, что шутливые слова Варвары по поводу будущего замужества она воспринимала серьезно и даже входила в обсуждение такой возможности.
Только у «нашего лайдака» — бездельника Лявона — Беликова старательность не вызывала похвалы, хотя он и выигрывал от нее: постоялец взвалил на себя все его обязанности. Наоборот, Лявон не упускал случая съехидничать:
— Ты! Вправду захотел на Каролине жениться? Видала она таких! Так что уродуйся не уродуйся…
Хорошо ему было ехидничать, материному любимчику! Велик давно подметил: Варвара ругала сына больше, чем любую из дочерей, не упускала случая шлепнуть его, когда попадал под руку, но ни на кого из них не смотрела она затаенно с такой нежностью и гордостью, как на него. Лицо ее в эти минуты молодело и горело от скрытого волнения.
На насмешечки Лявона Велик не обращал внимания. Плохо только, что его старания не добавляли ни хлеба, ни картошки в скудные запасы Катерининой семьи и потому не успокаивали совесть. И однажды поутру он спрятал под пиджак сшитую заранее сумку и вышел в поход.
На улице было свежо и сухо. Бугристая, исполосованная колесами грязь подмерзла. На востоке по-парадному ясное и холодное вставало солнце.
«Первые заморозки»,— подумал Велик, подумал так привычно-торжественно, по-журавкински, как будто это невесть какое событие — первые заморозки. И вдруг представил и даже почувствовал, ощутил, что вернулся на родину. Посмотрел вокруг радостно и пристыженно, как смотрит на мать возвратившийся из чужих краев сын, который в разлуке и забывал о ней и не писал, а вот встретился и увидел, что она-то думала о нем постоянно.
Не поспешно, но ходко двинулся он по черному проселку, исчерканному голубыми прожилками льдинок, к темневшей вдали, за Усвейкой, деревне Телятичи. Велик поглядывал по сторонам на сиротливые поля, покрытые низкой стерней или усеянные кучками пожухлой картофельной ботвы.
Несколько дней назад, уединившись в хлеву, сшил Велик из старого прохудившегося мешка побирушечью сумку. Ничего другого, как идти «в кусочки», придумать он не мог. Но как же ему не хотелось! Он знал по опыту, что это не смертельно, в конце концов привыкаешь и начинаешь относиться к нищенству, точно к любой другой работе, но как трудно привыкаешь к тому, что ты побирушка…
Кончились поля. По узенькому, из двух бревен сколоченному переходу форсирована Усвейка, осталась позади и пойма. Вот крайняя хата Телятичей — и:
— Подайте кусочек хлебушка
Семья завтракала. Все повернулись к нему. Велик старался не смотреть в лица. Он и так знал, что на них бывает написано, когда на пороге возникает побирушка. Сгорбленный старикан встал из-за стола, пошел за занавеску. Оттуда слышно было его ворчание:
— Хлебушка, хлебушка, а и свои ж внуки тоже хлебушек спрашивают.— Он вышел из-за занавески, держа в пригоршнях с десяток картофелин.— Вот, возьми бульбу. С бульбой тоже жить можно.— По голосу чувствовалось, что он смущен своей скупостью. Поэтому, наверно, и говорил безостановочно: — С бульбой не пропадешь. Недаром в песне: «Бульбу варют бульбу смажуть, бульбу пякуть и ядуть».
Велик сказал «спасибо» и вышел. Старику незачем было смущаться: картошка и вправду вещь. Только вот не предусмотрел Велик — надо было приготовить отдельную сумку…
Когда он вышел из пятой или шестой хаты, к нему подошла поджидавшая его за углом девочка примерно его возраста. Кругленькая, белая, как пшеничная лепешка, она смотрела на него большими серыми глазами сочувствующе-печально. Достав из-за борта кожушка небольшой кусок хлеба, неловко сунула ему в руку.
— Это моя доля…— сказала она, покраснев до кумачовой густоты.— Ты не думай, дедушка не жадный. Просто он боится… Нас трое, а он уже старенький, вот и боится, что не прокормит.
— А отец с матерью?
— Убили. Батька в партизанах был, его в бою. А матку — каратели.— Опустив голову, девочка сосредоточенно ударяла носком веревочного лаптя по мерзлой земле.— Нам соседка сказала, что будут партизанские семьи убивать. Ну, матка нас спрятала под печь, а сама не стала прятаться. Сказала: «Никого в доме не будет — станут шукать, могут найти. А так я им скажу, что отправила детей к родичам…» Нам все слышно было, как они ее допрашивали, а потом убивали… После, как они ушли, приехал дедушка и забрал нас в Телятичи…— Она подняла глаза, смущенно сказала:— Это я тебе доверилась, ты сам сирота. И волосы вон местами сивые. Значит, повидал лиха. Ты ведь у Варьки Пилипихи живешь?
Велик сердито дернул щекой. Он не любил, когда говорили о его сиротстве, у него начинало першить в горле и к глазам подступали слезы, а зачем это ему — показывать и чувствовать себя слабаком?
— Я пошел,— набычившись, сказал он. Девочка поспешно схватила его за рукав,
— Да ты… ты чего обиделся? Я ж ничего такого… Меня Яниной зовут. А тебя?
— Тебе ж, небось, все про меня сказали.
— Да у тебя имя какое-то… не всяк и запомнит.
— Ну, Велик. Валентин. Пусти, я пойду. Вон пацан смотрит. Смеяться будут над тобой.
— Ну и хай смеются… А ты, как будешь в Телятичах, заходи к нам. Ладно? Обязательно! А если меня не окажется дома, то спроси, где я, и найди. Я тебе хлеба припасу. Ладно?
Велик, не ответив, пошел дальше, но не ступил и пяти шагов — оглянулся.
— Ладно,— улыбнувшись, кивнул он. Янина радостно засмеялась.
Это было удивительно: после разговора с Яниной он почувствовал облегчение, как человек, долго плутавший в ночном лесу и вдруг вышедший на дорогу. И хотя дорога эта незнакома и неизвестно, куда приведет, но ведь куда-то же — к людям! — все равно выведет.
Велик не обошел и полдеревни, а сумка его уже наполнилась. Правда, больше подавали картошки, чем хлеба, иногда сыпали горсть ячменя или ржи, приговаривая: «Змелете, то и хлеб будет». Он с готовностью кивал: «Да, да, смелем, спасибо». Будь на их месте. Велик и сам не давал бы побирушкам печеного хлеба: чтобы его испечь, надо было вручную, на самодельных жерновах смолоть зерно, а это тяжелая работа, ему приходилось несколько раз помогать Каролине, и он испытал на себе, что это значит.
Он хотел уже наладиться домой, но его зазвала вышедшая из хаты женщина. Она была молодая и миловидная. Этим, а еще певучим голосом и плавной походкой напомнила она ему мать. Едва они переступили порог, женщина сбросила с себя кожух и начала раздевать Велика.
— Погрейся, погрейся,— приговаривала она так ласково, что сопротивляться было неудобно.— Такая жизнь настала, что тепло и то люди не всегда имеют.
Она сняла с него пиджак, ласково провела по волосам ладонью — мол, холод, а ты без шапки — и вдруг прижала к себе его голову.
— Сиротинка ты моя,— прошептала она.
Да что ж это такое! Чего они взялись над ним причитать — незнакомая девчонка, теперь вот незнакомая женщина… Он ведь не железный, чтоб равнодушно все это выслушивать!.. Велик попытался высвободиться из объятий, но женщина не отпустила его. Обняв за плечи, подвела к столу и усадила на лавку.
— Будем обедать,— объяснила она, приглаживая свои рассыпавшиеся волосы. На висках они были седые.
Против обеда Велик, конечно, ничего не имел — время давно перевалило на вторую половину дня. Он ел похлебку, потом картошку с льняным маслом и, разомлевший в сытом духовитом тепле, думал, что хорошо бы и остаться здесь, чтобы пересидеть это проклятое лихолетье. Ведь он, в конце концов, пацан, которому сегодня исполнилось всего-навсего тринадцать лет.
— Оставайся у меня,— вдруг сказала женщина. Она сидела, подперев кулаком подбородок, и неотрывно глядела на мальчика большими печальными глазами.— Я теперь совсем одна, а ты похож на моего мальца. Буду глядеть на тебя и вспоминать Янушку, и можа, ты его заместишь. Ведь живое сильнее мертвого.
Велика покоробило, что он нужен ей не ради него самого. Но жизнь научила его не очень-то носиться со своей персоной — теперь не осталось
больше на свете людей, кому она интересна. Вот разве что отец еще живой, хотя тоже вряд ли— ведь убивают там, на фронте…
— А где ваш сын? — спросил он, хотя сомневался, нужно ли спрашивать. И так ясно, что умер, а когда и как, для него простое любопытство, а ей лишние переживания.
— Убили,— прозвучало в ответ слово, которое он слышал здесь на каждом шагу. Оно уже стало действовать на Велика, как набатный удар колокола, и иногда, услышав его, он даже вздрагивал.— Янушка был вот как ты теперь, таких же годов. Когда немцы заняли деревню, они так удвух и подались в лес — мужик мой, Рыгор, и сынка. Не пускала я мальца, стыдила Рыгора и уговаривала: куда ж ты его на погибель берешь? А они оба были такие… что тот, что другой… Янушка говорит: «Лучше померти стоя, чем жить на коленях». Начитался. А Рыгор: «Ты ж видишь, все равно убежит, так пускай ужо рядом со мной воюет».— Она вытерла глаза рукой.— Добился, чего хотел, помер стоя. Расстреляли в лепельской тюрьме. Попала мне через хороших людей записочка от него. «Я,— пишет он,— мама, не жалею, что пошел в партизаны. Не ругайся, что так получилось, мне и самому помирать неохота, да на то война». А Рыгор дома помер. Был раненный в бою под Оршей, привезла его домой, тут и кончился. В бреду вспоминал сынку, а перед самой смертью сказал: «А можа, все-таки есть что-нибудь там, за гробом — тогда я повидаюсь с Янушкой».— Она помолчала, успокоилась, затем ласково попросила: — А теперь ты мне расскажи про свое лихо. Оно легче, когда поделишься.
Велику не хотелось вспоминать, но как ей было отказать?
— Отец на фронте. Не знаю, живой или нет. А мать с сестрой… Мы всей деревней в лес ушли. Это когда немцы отступали и всех угоняли с собой… Ну, а нас начали вычесывать. Мы кинулись кто куда хорониться. Я от своих отбился. Говорили потом, что их всех вычесали и поубивали…
Женщина всхлипнула и потянулась к Велику. Чтобы предотвратить всегда смущавшие его «телячьи нежности», Велик слегка отклонился и поспешил перевести разговор. Взглянув на фотографии в рамке, что висели над столом, он спросил:
— Это он?
Там среди других была карточка совсем юной девушки, отдаленно похожей на хозяйку, с ребенком на руках.
— Нет, это я еще до замужества, с браткой меньшим. От Янушки ничего не осталось. Даже могилки. Только записочка да книги. В сундуке все это. Я не достаю никогда, бо как увижу, так и заплачу.
Велик поблагодарил за обед и встал из-за стола.
— Так ты не останешься? — спросила женщина жалобно.
— Я бы остался, только… Я ведь тоже собираюсь в партизаны. Вот как случай попадется, так и уйду.
Она подошла к нему и положила руки на плечи.
— Ну что с вами делать? Как бабочки в огонь… Поживи хоть сколько. Одна я с ума сойду.
— Мне надо отнести, что насобирал,— уклонился Велик.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

1
Перешедшая к партизанам рота Черкалова поспешила отправить свои семьи в глубь партизанской зоны. В числе других Катерина с детьми очутилась в глухой деревушке Комары.
Едва сгрузив с подводы узлы и перетаскав их в хату, где отныне предстояло жить, Велик отправился обследовать деревню и окрестности.
Внешне Комары мало чем отличались от родимого Журавкина. Велик подивился как раз сходству этих далеких друг от друга и разноязычных деревень.
А вот речка, протекавшая тут, совсем не походила на спокойную, медлительную Журавку или Навлю. Здешняя была вертлявой, извилистой, и имя у нее было какое-то бегучее и вертлявое — Усвейка.
Вся ее широкая пойма поросла ольшаником, между дорогой и Усвейкой тянулись сплошные заросли шиповника. Листья почти все уже облетели, обнажив на ветках обильные россыпи ягод. В лучах заходящего солнца заросли шиповника казались облитыми кровью.
Осенний день незаметно перешел в вечер. Надо было возвращаться.
У двери Велик долго очищал от грязи свои чуни. И поналипло на них, само собой, да и вообще в чужой дом, к чужим людям так идти и боязно и неловко.
Хату наполнял неровный, дрожащий свет пополам с копотью. Им заведовала круглолицая конопатенькая девочка, что сидела за столом. Она держала горящую лучинку, следила за огнем, обламывала сгоревший конец в бутылку с отбитым горлышком. Знакомая картина!
На лавке у занавешенного окна сидела женщина. Сперва она показалась Велику пожилой, но, присмотревшись, он понял, что старит ее обветренное, загрубевшее лицо, а на самом деле она не такая уж и старая — об этом говорили и тугая кожа щек и молодой блеск в глазах. Одной рукой она облокотилась на стол, другой придерживала ерзавшую у нее на коленях маленькую востроглазую девчушку. Еще одна, побольше, беленькая и румяная, жалась к ее боку. Девочка с Велика ростом, крепенькая, серьезная, неулыбчивая, готовила у порога пойло корове. На скамейке у загнетка расположились Мишка и Манюшка. Из-за ширмы, что скрывала помост у печки, слышались тяжелые, с причитаниями, вздохи тетки Катерины.
— Ну что, партизан, набегался? — грубовато и насмешливо сказала женщина, когда Велик вошел в хату.— А мой сорванец где-то еще летает. Ну, разувайся, не следи в хате, сегодня только пол помыли… Кланька, каб тебя раки зъели, ты глядишь за лучиной или у тебя повылазило?..— Сделав такие отступления, она продолжала рассказ, адресуясь к Катерине:— А стала я невестой, оказалось, что в Телятичах лучшей дэявчины и нет. Другого и разговору не было, окромя: Варка самая работящая, Варка самая боевая, с Варкой не пропадешь. Ну, и женихи, як окуни на червяка, со всего района сплывались. А Варка-дуреха, каб яе раки зъели, нет бы выбрать бойкого, красивого и в сажень ростом — выбрала по всем статьям так себе. Зато, бач, ученый, техникум закончил. Ну, правда, и симпатичный все же и веселый. Бывало, даже зло возьмет: «Пилип, что ж ты себе думаешь? У Каролины пальтишка няма, у Клани ботики развалились, а Лявон зимой в картузе ходит. Да и тебе рубашка еще одна не помешает — все ж не простой человек, зоотехник, марку трэба держать». А ён: «Да ты что, женка, с ума сошла? Неужто думаешь, Пилиповы дети будут голы-босы бегать? Да нет такого закону!» Гармошку на плечо — и песняка. И, правда, как-то изворачивался — сыты были и одеты-обуты, хотя ели не подряд курятину и носили не одни шелка. Но хозяйство як у людей, и хату вот поставили новую, правда, сенцы не успели пристроить. И деток вон сколько нарожали: Каролина, Лявон, Кланя, Светлана, Яня. И еще один помер. Над нами уж и подсмеивались: мол, куды столько, а Пилип знай зубы
скалит: «А вот на старости лет поглядим, что лучше — одного иметь или пятерых. Один выгонит — куда пойдешь? А когда пятеро… Этот выгнал — к тому пошел, тот собак натравил — к третьему кинулся, и так дальше. Да кто-то ж из пятерых и пожалеет батьку с маткой. А чтоб все бессердечными оказались — нет такого закону!» Взяли его на финскую войну. Уходил — тоже все «Лявониху» наигрывал да шуточки отпускал «В трофеях привезу бело-финскую бабу, а Варке отставку дам». Я, як водится, стала казать, чтоб берег себя, у нас дети, и все прочее, а ён свое: «Да ты что, женка, думаешь — убьют Пилипа? Да нет такого закону!» А вот же нашелся такой закон — убили Пилипа, убили, каб их Пярун спалив! И Варку с ним разом убили, не стало больше Варки-женки, а стал Варка-мужик. Вошла старшая девочка — она выносила корове пойло,— стала вытирать руки полотенцем, что висело на гвоздике у печки.
— Каролинка,— обратилась к ней мать,— тащи на стол бульбу, корми всех, каб нас целый год черти кормили! Ся одни они у нас гости, няхай едят с нами, а завтра — уже постояльцы, и нам до них дела няма.

2
Велика положили спать на печке. За два месяца ночевок в шалашах и под открытым небом он не то что привык, но притерпелся к холоду и сырости, к росе на лице и изморози на волосах. Пышущая теплом печь показалась ему раем. А минувший день к тому же был колготным и утомительным — с утра и почти до вечера пришлось шлепать вслед за подводой по грязи, под дождиком, таскать и перетаскивать, грузить и разгружать узлы с барахлом. Велик вымотался и потому как прислонился щекой и подушке, так и умер, и за ночь ни разу даже не переменил бок
Он проснулся так же вдруг, как и заснул,— будто вынырнул из темной глубины. Вынырнул и почувствовал себя свежо и бодро, словно после долгого знойного и пыльного похода окунулся в родимой Навле.
В хате было еще сумеречно. От порога долетал приглушенный разговор.
— Чего шумишь, каб тебе черти в ухо шумели!— выговаривала кому-то Варвара.— В лесу, что ли, заблудился? Детей разбудишь. И больная у меня.
Мужской голос оправдывался: — Да я ж думал, ты одна, красавица. — Иди, нашел с кем заигрывать! У меня вон семеро по лавкам.
— Вот-вот, я ж и говорю: восьмого не хватает.
— На вот, держи хлеб и топай отсюда, пока ухватом не благословила!
— Что ты, хозяюшка, добить хочешь? Меня ночью под Ольшанами немец в рукопашной так прикладом благословил, что до сих пор поясница гудит.
— Вы что, из боя?
— Да, каратели рвутся в партизанскую зону. С танками. Мы их остановили, но пришлось отойти. Теперь там дубовцы оборону держат. Ну, бывай, красавица, жди в гости.
— Да куда ж от вас денешься? — беззлобно проворчала Варвара.
Рядом с Великом кто-то зашевелился. Сонный мальчишеский голос протянул:
— Ма-а, кто это?
— Партизаны, сынок,— ответила Варвара от печи.— Прямо из боя, сердечные.
Сосед ткнул Велика кулаком в бок и зашептал:
— Ты! Давай побежали партизан глядеть. Может, трофеями разживемся.
Он втихаря обулся и, прихватив пиджачок из-под подушки, кубарем скатился с печи. Беликовы чуни тоже сушились здесь, и он быстро догнал соседа. Ребята пулей промчались мимо Варвары.
— Ку-уды? — закричала она вслед.— Спаровались, каб вас обоих раки зъели! Теперь домой не загонишь. Лявон! Лявон! Не забудь — сягодня за дровами.
— Ай! — досадливо дернул головой Лявон, размашисто шагая прямо по грязи.
Велик, пытавшийся ступать в его следы, еле поспевал за ним. У мостика через ручей, наискосок пересекавший улицу, Лявон неожиданно остановился.
— Ты! Тебя как зовут? — У него были густые смоляные волосы, большие черные глаза, смуглое нежное лицо. Красивый мальчик.
— Вообще-то Валькой, — охотно ответил Велик,— но родители прозвали Великом. Так и все в деревне стали звать.
— Велик лучше! — решительно заявил Лявон.— Будешь моим адъютантом. Вперед!
Веревочные лапти его, подшитые кусками ребристой автопокрышки, четко застучали по настилу моста.
Велика задел его начальственный тон. Командир нашелся! Сперва понюхай пороху хотя бы издали, а потом приказывай!.. Он замедлил шаги и свернул на тропинку у изгороди. Надо бы проучить этого задаваку — отколоться совсем. Но в Комарах у Велика пока что зайти было не к кому, на улице же что толкаться: партизаны отдыхали по хатам, лишь изредка переходил дорогу озабоченный боец да кое-где в проулках у распряженных подвод дремали понурые кони. А хотелось, до щекотания в груди хотелось снова увидеть партизан, поговорить с ними, если удастся.
Лявон оглянулся и закричал:
— Ты! Чего отстаешь? Блямбу захотел под глаз?
— Да иди ты| — огрызнулся Велик.
— Что? Ну-ка марш сюда, полицай недорезанный!
У Велика от обиды и гнева перехватило горло. Он набычился и, сжав кулаки, прямо по грязи двинулся на Лявона. Тот ожидал, вызывающе дрыгая выставленной вперед коленкой. Злые огоньки в глазах, ощеренный рот, полный мелких и острых, как гвоздики, зубов, до неузнаваемости изменили его лицо. Оно стало некрасивым.
— А во як! — крикнул он, делая выпад навстречу Велику.
Тот перехватил его кулак и ударил Лявона ногой по коленке.
— Ты! Зачем штаны мне грязью залепил? — закричал Лявон.— Хочешь, чтоб я из тебя яйцо всмятку сделал?
— Пробовал один такой!
Они стояли друг перед другом в боевых позициях. Но нападать не спешил ни тот, ни другой: Лявон, получив отпор, понял, что обломать рога этому скуластому беженцу удастся только в серьезной потасовке, а затевать ее сейчас было не время; Велик же, не драчливый по натуре, поостыл после первой стычки и подумывал о том, как бы избежать схватки: не очень-то хорошо — на второй же день дракой начинать знакомство с жителями приютившей его деревни да еще и со своим квартирохозяином.
— Если хочешь знать, грязь высохнет и обсыплется, даже и пятна не заметишь,— сказал он хотя и не миролюбиво, но и не воинственно, а так, чтобы противник понял: драки он не желает, но если тому невтерпеж, можно и подраться.
— Без сопливых знаем,— принял перемирие Лявон — можешь не беспокоиться.
Он повернулся и пошел дальше. Велик снова возвратился на стежку.
В хате, куда вскоре свернул Лявон (а Велик как ни в чем не бывало юркнул за ним), пахло лекарствами. На деревянной кровати у окна лежал раненый. Он стонал, утомленно и монотонно, лишь иногда вскрикивая. Двое партизан, обжигаясь, ели за столом горячие лупеники — картошку, сваренную в мундирах. Возле них вертелся мальчик лет одиннадцати. С помоста слышался разноголосый храп и свист — судя по нему, там спало не меньше десятка человек.
— Амеля, пошли на улицу,— позвал от порога Лявон.
Мальчик отрицательно мотнул головой и продолжал прислушиваться к беседе, что вели вполголоса партизаны за столом. Тогда Лявон подошел к нему. Вслед за ним и Велик. Партизаны не обратили на них никакого внимания.
— Все-таки зря он полез к миномету,— говорил грузный, с покатыми плечами партизан, бросая короткие взгляды в сторону раненого.— Никто его не посылал.
— Ну, это ты брось,— возразил чернявый парень с исхудалым лицом.— Мало ли — не посылали. Ты что, в бою только по командам действуешь? Так, брат, много не навоюешь. Командир не бог, и ему не все видно. Сам тоже смотри, где ты нужен.
— А если ты сразу видишь, что лезть бесполезно? Зачем же переть прямо под нож? Лишние потери.
— Нет, не лишние. На войне лишних потерь не бывает. Хотя бы то возьми: эта пуля, что в тебя попала, уже в другого не попадет.
— Ну-у…
— Я говорю: хотя бы… А Иван огонь на себя взял, отвлек прикрытие, и, с другой стороны, миномет все-таки подорвали.
Велик выждал, когда наступит пауза в их разговоре, и обратился к чернявому:
— А вы не знаете, где стоит Смоленский полк?
— Зачем тебе? — остро глянул на него партизан.
— Там у меня знакомый командир, обещал меня к себе взять,— чтоб не пускаться в долгие объяснения, соврал Велик. И, сказав это, подумал: а почему бы в самом деле не разыскать смоленцев и не попроситься к ним? Что ему тут, в Комарах?
— Если б и знали, не сказали,— строго произнес грузный, а чернявый засмеялся.
— Военная тайна, как в том анекдоте: «Солдат, сколько человек у вас в отряде?» «Двести». «Что варили?» «Военная тайна».
— А чего ты ржешь? — неодобрительно сказал грузный.— Конечно, военная тайна.
— Просто анекдот вспомнил. А ты, мальчик, лучше у своих односельчан порасспрашивай, они все знают.
Лявону наскучило слушать тихую беседу, монотонные стоны раненого, а тут еще этот беженец влез в разговор, в то время как он, Лявон, не посмел и оказался в стороне.
— Ну, хватит, пошли — громко и грубо сказал он и дернул Велика за рукав.
И тот вынужденно подчинился: оставаться здесь без Лявона неловко — ведь хозяева его не знают. На улице Лявон начал ему выговаривать.
— Ты! Чего суешься со своими вопросами? Я и то молчу, а он суется. Командир у него знакомый, ха! Придумал бы что-нибудь получше.
— А тебе-то что? Ну и молчи. А мне рот не затыкай, я тебе не подчиненный.
— Тогда и не ходи за мной, ясно?
— Ну и подумаешь! — Велик повернулся, но не успел он сделать и пяти шагов, как Лявон догнал его и схватил за плечо.
— Ты! Куда побежал? Дома тебе живо работу найдут. Мы ж партизан еще и не поглядели как следует. Пошли к Юзеку, у них, наверно, тоже стоят. И у нас поставили бы, если б беженцев не принесло.
Странные у него повадки! Ему будто наплевать, как подействуют его слова: пришли в голову — сказал, не думая, обидны они или нет.
В хате, куда привел он Велика, партизаны уже встали. Одни, поливая друг другу прямо из ведра на оголенные спины, шеи, руки, умывались во дворе, весело вскрикивая, фыркая и шутливо перебраниваясь. Другие, в хате, кто чинил рубаху, кто чистил оружие. Высокий худощавый партизан с густыми черными усами, концы которых свисали по сторонам толстогубого рта, пересчитывал патроны, выкладывая их из подсумка на стол.
— Трыдцять два,— сказал он, трижды свел вместе растопыренные пятерни и показал еще два пальца
Тот, к кому он обращался, лежал на печи в верхней одежде (а был на нем немецкий китель со свежими следами сорванных погонов и петлиц) и, подперев голову ладонями, внимательно следил за руками усатого. Спутанный русый чуб его свешивался на лоб.
— Кватит,— сказал он, улыбнувшись.— Цвай унд драйциг фашистен капут.
— А вжеж,— согласился усатый и, сделав озабоченное лицо, спросил: — Як твий грып?
— О, гут!
— Грып пидчепыв, це ж надо,— пояснил обступившим его ребятам словоохотливый усач.— Нимцы, воны слабже наших будуть. Ось бач — вийна, а вин грыпуе. Смих.
— А он что, вправду немец? — понизив голос, удивленно спросил Велик, и ребята — тут были еще Юзек и его сестренка — плотнее обступили партизана, бросая украдкой взгляды на печь.
— А Як же.— Поверх ребячьих голов усатый подмигнул немцу.— Про тебе пытають.
Тот засмеялся и лег навзничь. Ему, наверно, было неудобно, что вот про него разговаривают, с любопытством разглядывают, а Лявон — тот вообще смотрел бесцеремонно, в упор.
— Це золотый нимець,— говорил усач, укладывая патроны в подсумок.— А мени дорожче брата ридного. Вид смерти, можно сказать, спас.
Было это месяц назад, рассказал он, когда Травно брали. Ворвались ночью — никто не ждал, поэтому дела пошли хорошо. Немцы и полицаи прыгали из окон в одних подштанниках. Все ж кое-где офицерам удалось организовать отпор. Особенно сильно сопротивлялись около штаба. Здесь партизанам пришлось залечь. Лежат они, а видно, как днем,— пылает штаб. По ним бьют — ни перебежать, ни головы поднять. И главное — пулемет садит как бешеный. Вот хлопцы и толкуют:
— Надо что-то придумать, иначе зимовать тут придется.
А что придумаешь? Уничтожить пулемет надо, вот и все. Усач взял гранаты и пополз. Подполз и бросил их одну за другой. Немцы — кто куда. Только партизан кинулся, было, к пулемету, глядь, из-за угла на него целая группа, солдат десять прет…
— Ну, думаю, молысь богови, кинець настае. А тут из-за другого (угла выбигае оцей Август… лиг за пулемет та як вриже по своим!.. Добре пидсобыв,— закончил усач.
Он уложил патроны и начал разбирать винтовку.
— Дядь, а вот как же…— сказал Лявон.— Перед нами-то он молодец, а перед своими? Как наши полицаи… Он же свою родину, Германию, предал.
— Э, ни, хлопцы.— Усатый поднял палец, подчеркивая значительность своих слов.— Вин коммунист, а коммунист не может не быть противу фашизма.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

7
Пробираясь к своему шалашу, Велик так и не решил, что он скажет и как будет себя держать. Впрочем, оказалось, что никакого решения и не требовалось — Катерины не было. У входа в шалаш, закутавшись в тряпье, сидели Мишка и Манюшка, сиротливые, беспомощные, жалкие, как выброшенные из разоренного гнезда птенцы. Увидев Велика, ребятишки обрадовались. Это заметно было и по глазам и по тому, как они сразу оживились и потянулись к нему.
— Нашего Шурчика убили,— застенчиво, словно стыдясь, сказал Мишка.— Мать с партизанами поехала его хоронить.
— А нас покормить забыла.— Манюшка выпростала из-под попонки руки и обшарила Велика — слазила в карманы, за пазуху. Ничего не найдя, все же с надеждой спросила: — А ты ничего не принес?
Велика тронул и ждущий взгляд и надежда в ее голосе. Стало стыдно: когда в его помощи не нуждались, он спокойно сидел и жевал корку, что Катерина отрывала от своих детей, а когда у них беда и понадобилась его помощь, сразу навострил лыжи.
— Сейчас я, сейчас,— забормотал он,— и обогреемся и поедим…
Хорошо, что со вчерашнего дня осталась картошка и по дрова не надо было идти, только нарубить. Скоро затрещал костер, забулькала в чугунке вода. Ребятишки ожили. Правда, чем ближе к трапезе, тем больше возрастало нетерпение, и Манюшка все чаще лезла в чугунок заостренным прутиком — пробовала, сварилась ли картошка,— но вид у нее при этом был оживленный, даже веселый — в предвкушении еды. У Мишки раздувались ноздри, он вдыхал запах кипящей картошки и время от времени виновато взглядывал на Велика, как бы безмолвно просил прощения и за свою и за сестренкину слабость.
А Велик не показывал вида, что и он голоден — в пору проглотить варево вместе с чугунком. Велик спокойно подкладывал дрова, отлучался от костра в шалаш, ходил за водой — все неторопливо. И это поднимало его в глазах ребят и в собственных. Впервые испытываемое им чувство покровительства сладостно волновало.
И его растрогало прямо-таки до слез, когда, заморив первый голод, Манюшка обрела способность думать еще о чем-то, кроме еды, и сказала, благодарно взглянув на Велика:
— Я тебя всегда буду слушаться. Как будто ты наш старший брат, ладно?

8
Тетка Катерина вернулась поздно вечером. Велик сидел у костра, вороша догорающие головешки. Она молча опустилась на камень рядом с ним и протянула над жаром озябшие руки. Платок сбился к затылку, спутанные волосы беспорядочными прядями свисали на лицо. Велик боялся кашлянуть, шевельнуться — ему казалось, что тогда произойдет что-то неожиданно ужасное. Так они сидели в напряженном молчании долго-долго. Наконец она произнесла натужным, хриплым голосом:
— Должно, я не сдюжу, сынок. Должно, я совсем насмерть убитая.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

5
Ночь была темная, накрапывал холодный дождик. Скользкая дорога, вся в выбоинах и колдобинах, шла сначала берегом озера, а потом вползла в кустарник и начала петлять, обходя неудобные для проезда места. В Монастырщине стояли партизаны, и непонятно было, кто по дороге ездит. А ездили ж, раз не заросла.
— Знаешь,— сказал Шурчик, и в голосе его пробилась горделивая нотка,— в костеле, когда я кинулся на Никанора, у меня как будто что-то развязалось в середке. И я перестал трусить. Конечно, одному ночью боязно идти к партизанам, но это не трусость. Я все равно пошел бы — и без тебя.
Они брели и брели, с трудом выдирая из грязи ноги, думая каждый о своем. Ребята потеряли счет времени — сколько уже идут, долго ли идти еще. Им казалось, что путь этот никогда не кончится.
Когда вышли из кустов на чистое место, и перед ними выросла хата, и чей-то ломающийся басок громко, на всю ночь, крикнул: «Кто идет?» — Велик от неожиданности упал на землю, а Шурчик, ничего не успев сообразить, прыгнул в сторону. Еще не коснувшись ногами земли, он понял, что сделал глупость, может, непоправимую, и закричал:
— Свои! К вам я!
Заглушив его крик, громыхнул — будто раскололось небо — выстрел. Прямо над ухом Велика противно визгнула пуля.
Возле хаты послышался шум голосов, лязг оружия.
— Туда побежал. Я только крикнул: «Кто идет?», а он сразу побежал.
— Один?
— Вроде один, а может, не один — ничего ж не видно.
— Так, Сидоренко и Тростинин — по дороге. Дмитрнев — со мной…
Велик лежал в дорожной грязи и, приподняв голову, ждал: вот сейчас подаст голос Шурчик, обязательно подаст, как же иначе? Зачем же шли? Но Шурчик молчал, и мысли у Велика забегали, заметались… Да что у него, язык отнялся от страха, что ли? Или он… Неужели перепугался так, что драпанул? А как же теперь? Вот прямо сюда кто-то правит осторожные шаги. Сейчас Велика найдут, и тогда уж не поверят ни одному слову, потому что он будет пойманный, а не добровольно пришедший. Велик поспешно крикнул истончавшим от волнения голосом:
— Дяденька, не стреляйте, мы к вам! — и вжался щекой в грязь, боясь выстрела.
Шаги стихли. После недолгого молчания хрипловатый голос властно скомандовал:
— Эй ты! Бегом сюда!
— Иду, иду, дяденька, иду, иду,— затараторил Велик, поднимаясь.— Только не стреляйте, ладно?
Вскоре он сидел в теплой хате, дул на закоченевшие пальцы и с беспокойством прислушивался к телефонному разговору, который вел с кем-то обладатель хрипловатого голоса. Получалось так, что тот, кому сообщили о Велике, по-видимому, не очень торопился доложить начальнику, и это уязвляло хрипловатого, он горячился, доказывая, что дело не терпит отлагательства.
Положив трубку, он крикнул:
— Сидоренко! Отведи мальчика в штаб. Высокий, худой Сидоренко взял автомат, мотнул головой.
— Пошли!
Выйдя из хаты. Велик едва не споткнулся о какой-то не то чурбак, не то куль.
— Подожди,— сказал Сидоренко и включил «батарейку» — ручной фонарик.
Рассеянный пучок света скользнул по земле и замер на грязном человеческом лице. В расширенных зрачках дрожали огоньки, и Велику почудилось, что, увидев его, глаза мертвого ожили и начали меняться черты лица. Он отпрянул — это был Шурчик.
— Заблудились вы, что ли? — вздохнув, спросил Сидоренко.
С трудом проталкивая слова через пересохшее горло. Велик ответил:
— К вам шли… А вы его… эх! Она ж теперь… тетка Катерина…
— Да наш тоже… парнишка… испугался…
Минут пятнадцать они пробирались по затопленной жидкой грязью улице мимо темных домов и шатких изгородей — приходилось то и дело хвататься за них. Наконец пришлепали к дому побольше других, с двумя крылечками
В маленькой прихожей их встретил дежурный. Отпустив Сидоренко, он провел Велика в соседнюю комнату. Здесь стояли два конторских стола, несколько табуреток. На одном столе тускло, последним мерцанием горела керосиновая лампа-семилинейка, освещая комнату неровным полусветом.
Велик потоптался у двери, нерешительно поздоровался.
— Иди сюда,— приказал один из сидевших за столом.— Садись. Слушаем.
У него было резко очерченное продолговатое лицо, густая черная шевелюра, шрам на лбу. Смотрел он сурово и неодобрительно, чуть исподлобья.
Велик смешался, забормотал:
— Я… это… ну..
Рядом с черноволосым сидел пожилой широколицый мужчина с седыми жидкими волосами и мясистым носом. Он рассматривал мальчика с любопытством и сочувственно.
Командиры были одеты в красноармейскую форму. Когда один из них прибавил свету. Велик увидел у них на гимнастерках петлицы, а на петлицах — знаки различия: у седого три кубика, у черноволосого шпалу. И ему стало так легко, будто он долго плыл через озеро и не чаял уже переплыть его и вдруг его нога задела песчаное дно. Он смотрел на эти петлицы, эти кубики и шпалы и не мог от волнения выговорить ни слова.
— Не волнуйся, пожалуйста,— сказал седой мягко, ободряюще.— Расскажи нам, кто ты, откуда, зачем.

6
Смоленский полк партизан вступил в Шурею на рассвете. После того как трое разведчиков, которых привел Велик, встретились с Черкаловым, парнишка посчитал свое дело сделанным.
Теперь он пошел бродить по людным улицам. Подходил то к одной, то к другой кучке партизан, прислушивался к разговорам и никак не мог наслушаться и наглядеться. Ведь два года все втайне вздыхали: когда же увидим наших? Обрыдло спотыкаться глазами о чужие мундиры, чужие эмблемы, слышать чужую речь. Чужую не только немецкую, но и русскую чужую — разговоры предателей. Временами накатывало отчаяние: да есть ли где-нибудь вообще наши? И вот — есть.
Возле костела стоял партизанский танк. Трое танкистов сидели на броне и курили.
— Надо бы раздолбать эту пирамиду Хеопса,— сказал один из танкистов, кивая на каменную громаду костела.— Мы тут вряд ли долго задержимся, а для фашистского гарнизона это прекрасное укрепление.
— Нельзя, поди-ка,— отозвался другой.— Закричат: партизаны разрушают католические храмы.
— Ну и пусть. В первую голову надо учитывать военные соображения.
— Все надо учитывать,— сказал третий.
Мимо процокали всадники в лихо сдвинутых на затылок кубанках. В числе других мальчишек Велик увязался за ними. Всадники спешились у штаба. Здесь вокруг полевой кухни группами и в одиночку завтракали партизаны.
Дразняще пахло мясными щами и пшенной кашей. У Велика затосковало в животе, и он подумал, что надо возвращаться к своему шалашу. Но все в нем восстало против этого. Что он скажет тетке Катерине? И вообще — как жить в этой семье после Шурчиковой гибели? Ведь он, Велик, станет ежедневным, ежечасным, ежеминутным напоминанием об этом горе.
Но куда ж деваться? А что если попроситься к партизанам? Вот было бы да!.. В первый момент ему показалось, что нет ничего проще — подошел и сказал: «Дяденька, возьмите меня с собой». Однако как только он зримо представил себе, что подойдет к этому вот рыжеусому толстяку, дело осветилось совсем другим светом. Рыжеусый его, Велика, не знает, с какой стати он возьмет с собой первого встречного пацана? Да если б и захотел — наверно, не имеет права. Единственно, к кому он мог обратиться с надеждой на успех,— это к партизанским командирам, у которых был ночью в Монастырщине. Но где их найдешь? Из штаба они уехали, партизаны, у которых Велик спрашивал о них, только плечами пожимали:
— Разве ж начальство докладывает нам, куда оно и зачем?

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

3
Два дня назад командир роты Черкалов собрался в штаб батальона, располагавшийся за двенадцать километров в деревне Ушковичи. Дорога туда шла почти все время лесом, немцы и власовцы передвигались по ней только большими группами. Черкалов взял с собой конвой из восемнадцати человек, в том числе и Шурчика. Разместились на пяти подводах и поехали.
Километрах в пяти от Шуреи, немного не доехав до леса, почему-то свернули в поле. В низине между двух холмов расположили подводы полукругом. Во все стороны Черкалов выдвинул наблюдателей, остальным приказал сесть на телеги.
— Ну вот,— сказал он, остановившись перед ними и сунув руки в карманы шинели.— Полгода мы действовали по цепочке, зная только соседа. Пришла пора собраться всем вместе, чтобы, если придется драться, не перестрелять друг друга.
Вот тут-то и выяснилось для Шурчика, да и для многих других, что взял он с собой всех членов подпольной организации, которая действовала в роте под его руководством.
— Штаб организации решил сдать Шурею партизанам,— объявил он. Под густыми усами Черкалова мелькнула улыбка, и его замкнутое, угрюмое лицо как бы высветлилось изнутри, стало открытым и понятным.— Сейчас как раз благоприятный момент: бригада ушла вперед, ближайший ее гарнизон — в двенадцати километрах. Семьи при нас. А через несколько дней будет поздно: получен приказ отправлять семьи дальше. Как только отправим, будет и нам приказ следовать за ними. Опять мы окажемся в кандалах.

4
И вот нынче ночью…— продолжал Шурчик. Сенька Курятников, тщедушный рыжий мужичок из добровольцев, клевал носом. Перед ним на тумбочке смутно мерцала керосиновая лампа.
— Это мы, конечно, упустили,— прерывая рассказ, сказал Шурчик с гордостью человека, причастного к важным событиям.— Дневалить в этот час должен был наш человек.
«Мы,— усмехнулся Велик.— Как будто это он назначал дневальных… Ну, а что? Любой бы на его месте говорил «мы». Вот я тоже сейчас имею это право, потому что участвую в общем деле…»
Командир роты тряхнул дневального за плечо. Курятников вскочил и, сонно моргая, начал скрести в голове.
— Немедленно поднять Бакшина и Гудилова! Сенька тряхнул рыжей шевелюрой, окончательно освобождаясь от дремоты, и полюбопытствовал:
— Куда это их?
— Задание,— сквозь зубы процедил Черкалов.— Прошу побыстрее.
На нарах в разных местах послышался шорох, шепот, в проходе замаячили фигуры: члены подпольной организации не ждали, когда их придут будить. Они молча проходили к пирамидам, брали винтовки, щелкали затворами и шли к Черкалову. Несколько человек остались у пирамид.
— Почему оружие грязное? — строго спросил ротный у подошедшего дневального.
— Где? — удивился Курятников.— Вечером чистил.
— А это что? — Черкалов сунул ему под нос винтовку.— Бакшин, отведите его на гауптвахту.
Андрей рывком выдернул у Курятникова оружне.
— Следуй вперед!— скомандовал он и подтолкнул в спину недоумевающего дневального.
Едва за ними закрылась дверь, Черкалов кивнул Сеньке Маленькому, и тот рявкнул:
— Р-рота, подъе-ем!
На нарах зашевелилось, закряхтело, зачесалось. Послышался мат и недовольные восклицания.
Власовцы, позевывая, слезали с нар, толпились в проходе.
— В две шеренги — становись! — скомандовал ротный.
Молча построились. Вооруженные заняли заранее определенные позиции в проходе.
Черкалов прошелся вдоль строя, остановился посредине, снял пилотку, набрал полную грудь воздуха и вдруг совсем тихо, чуть слышно сказал:
— Товарищи…
Рота вздрогнула и качнулась вперед. Наступила мертвая тишина.
— Нас взяли насильно,— негромко продолжал Черкалов.— Но раз мы воюем за немца — мы предатели. Пришла пора снять с себя этот позор. Мы русские, наша Родина — Россия, а Россия — советская страна, и никакой другой нет и не будет.
— Ну, ну, господин старший лейтенант, полегче на поворотах! — раздался за спиной насмешливый голос.
…— Знаешь, Велик, я еще никогда в жизни не видел, чтоб человек мог так побелеть. Читал, слышал: белее снега, белее муки. Но это что! Черкалов стал белее смерти. Как будто в один момент — раз! — и умер. И было от чего. Почему Никанор здесь? Ведь с вечера ушел к любовнице. Когда вернулся? Как? Почему часовой пустил?.. Это был еще один наш просчет и…
— Ишь, хитрец какой,— продолжал Никанор, приближаясь к Черкалову.— А меня, значит, под колеса? Не выйдет, дорогой! Руки вверх!
Какая-то непонятная сила бросила Шурчика вперед. Он прыгнул к Никанору и рубанул его прикладом по руке. Пистолет со звоном ударился о пол.
— Изме-ена! — зарычал Никанор.— Хватай оружие!
Несколько добровольцев бросились к пирамидам. Грохнули торопливые выстрелы, вжикнула заблудившаяся пуля, и все смолкло.
— Кто хочет искупить свою вину, отходи налево!— сказал Черкалов.— Учтите: получен приказ начать отправку ваших семей из Шуреи.
Люди зашевелились, непонятно загудели. Шурчика всего трясло. Тыча стволом винтовки в лицо Никанора, он выкрикивал:
— Гад, гад, зверь! Ерохиных всю семью… и ребятишек… и стариков… сам… из пистолета… на моих глазах… и нас хотел… Зверь! Гад!
Его пронзительные выкрики были нестерпимы.
— Это называется Новая Россия, так ее растак!— злобно крикнул Костик Сухов, двоюродный брат того Ерохина, чью семью расстрелял Никанор, и шагнул к Пашину.
Строй сломался.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области