Если останусь в живых, я обставлю весь дом цветами»,— говорила я подруге. В то время я думала о многом. После перехода в барак № 2, к друзьям, к нам снова вернулась способность к мечте. Это помогало выжить. Вечерами, когда невозможно было заснуть из-за зловоний, исходивших от сгоревших в крематории тел, мы вслух предавались своим мечтам о будущем.
Сегодня мне немного смешно, когда я вспоминаю нас прежних. Мы забывали, что в истории не бывает чудес, а существует только реальность. Но в тех условиях мечта была необходима, нам нужно было выдержать — в этом была суть.
Мечта помогала нам быть сильными. Перед нашими глазами горели красные огни крематория. Каждый день мы слышали о расстрелах, отравлениях, операциях, после которых женщины оставались калеками. Каждую минуту смерть охотилась за нами.
Эсэсовец, объезжая на велосипеде лагерь, мог остановиться перед бараком, выстроить женщин на перекличку и пальцем указать на ту или другую, после чего их убивали. Он не только не знал их имен, ему не нужно было знать даже их номера. Ему просто надо было выполнить норму, убить определенное число людей.
Где, как, когда наступит твоя очередь, об этом никто не знал, и это было самым страшным.
Вот почему нам нужна была мечта о будущем.
Дорогое мое дитя! Я написала тебе обо всем, что пережила, чтобы ты поняла, что в жизни все — и человек — имеет начало и конец, чтобы ты никогда не пропустила возможности сделать доброе дело. Часто мы находим время для всего, но только не для людей. Что ты сегодня сделала, сказала,— сделано и сказано. Но важно, каким делом ты занимаешься, важно, чтобы ты сохранила чистоту характера. Тогда эта чистота даст силу другим людям. Может случиться, что люди не заметят или не захотят заметить твоего благородства, но ты имей терпение, ты победишь. И в борьбе бывают падения. Мы часто ложимся усталые на землю, часто нам не хватает сил, но мы вновь обретаем их, встаем и идем к победе. Это и есть жизнь. Жизнь подчас грустная, подчас прекрасная.
Твоя мама.

Журнал Юность № 3 март 1975 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Письма Лизы Гаврич к дочери, конечно же, не претендуют на всесторонний анализ событий второй мировой войны или движения Сопротивления фашизму. Лиза Гаврич хотела подробнее рассказать дочери о себе.
Интимные, без расчета на широкую огласку, эти письма написаны, тем не менее, страстным пером человека, остающегося, как каждый настоящий коммунист, последовательным в выражении своих чувств и взглядов. У Лизы Гаврич личный момент в жизни неразрывно связан с представлением об общественном долге, о месте и роли коммуниста в обстановке открытой схватки с врагом.
Есть в ее письмах к дочери важная мысль, адресованная не только Инге, но и ее сверстникам по Ивановскому интернациональному детскому дому, да и всей советской молодежи. Эта мысль — об опасности облегченного, мещанского подхода в оценке подлинной сущности порядков, существующих на Западе.
Лиза Гаврич прямо заявляет, что недооценка противника, стремление представить дело таким образом, что капитализм ныне изменился, «подобрел» к простым людям, что в нем непопулярны идеи реванша, есть не что иное, как самообман, обывательщина, навеянная разными голосами «друзей» с Запада.
«Изменились вывески в буржуазном государстве, но сущность его осталась прежней», — говорит Лиза Гаврич.
Публикуя письма Лизы Гаврич, мы надеемся, что они найдут внимательного читателя, особенно среди нашей молодежи, и помогут людям узнать, в каких условиях, с каким напряжением духовных и физических сил проходила борьба коммунистов-интернационалистов за светлое будущее человечества, за мир во всем мире.

Журнал Юность № 3 март 1975 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Н. Станиловский

— …Гражданин, я вам в сотый раз повторяю, холодильников круглой формы вообще не бывает,— устало, в который раз сказал продавец.
— А если посмотреть на складе? — продолжал тянуть чей-то въедливый и очень знакомый голос.
Я обернулся и узнал в говорившем своего бывшего одноклассника Пиявочку. И тут мне стало по-человечески жаль беднягу продавца, директора магазина, товарищей из управления торговли и лично министра торговли: им предстояло иметь дело с Пиявочкой. А что это значило, я за десять лет учебы хорошо успел усвоить.
Пиявочка относился к разряду людей, которые могли доказать вам, что белое — черное, ночь — день, лево — право и наоборот. У него была мертвая хватка и такая настырность, что прозвище Пиявочка еще можно считать довольно скромным.
— А, это ты?! — обрадовался мне Пиявочка.— Ну, вот что, товарищ,— сказал он продавцу, — я зайду завтра, и мы продолжим наш разговор. Пошли… Это было обращено уже ко мне. Пиявочка вцепился в рукав моего пиджака и с ходу, как всегда, начал:
— Значит, так, ты мне нужен. Ты к литературе все еще имеешь отношение? Ну, вот. Я тут соорудил одну повестуху, теперь решаю, куда ее — в журнал или сразу в издательство. Глянь одним глазом…
Я вспомнил, как на уроке литературы, когда я отвечал значение творчества Льва Толстого, Пиявочка, усердно пытаясь помочь мне, подсказывал: «Огромное! Огромное!..» Припомнил я и тот факт, что до самого последнего дня в школе мы все усердно скрывали от Пиявочки, что Муму не крепостная девушка, в которую был влюблен Онегин, а всего лишь собака. Припомнил я все это, и мне стало по-человечески жаль редакторов, критиков, читателей и немножко себя, так как Пиявочка уже всучил мне свою «повестуху» и ждал теперь моей реакции. Читать я должен был тут же, в сквере у магазина…
«Повестуха» оказалась бездарной и дремуче неграмотной. Трудно было поверить в то, что автор ее пользовался тем же алфавитом, что и Александр Сергеевич Пушкин.
Я говорил долго и взволнованно, я вспомнил Бальзака, который привязывал себя к креслу, садясь писать, Хемингуэя, который писал, только стоя у конторки, Толстого, который шесть раз переделывал свою «Анну Каренину»… Потом говорил Пиявочка.
Он был краток.
— Пари,— сказал Пиявочка,— пари, что все это, от первой и до последней строки, увидит свет?! Мы ударили по рукам. Я не сомневался в своем выигрыше, и долгое молчание Пиявочки было лучшим тому доказательством. Но ровно через год почтальон вручил мне увесистую бандероль. Там была годовая подшивка популярного юмористического журнала, где из номера в номер фраза за фразой, абзац за абзацем была перепечатана вся «повесть» Пиявочки. В рубрике «Нарочно не придумаешь». Не хватало двух-трех строк, которые, как мне помнилось, были написаны более или менее грамотно.
«Я проиграл,— писал Пиявочка в сопроводительном письме,— семь строчек пробить так и не удалось. Видимо, они были слишком острые… Шлю тебе твой законный выигрыш — холодильник круглой формы».
Через два дня мне доставили круглый, как бильярдный шар, холодильник.

Журнал Юность № 2 февраль 1975 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Лев Кишкин

Казалось бы, в наши дни уже нельзя обнаружить какие-то новые материалы, проливающие дополнительный свет на жизнь и творчество Пушкина, на его окружение. И все же это иногда происходит.
Бродзяны — небольшое селение в Западной Словакии. Оно расположено в живописной долине реки Нитры, среди невысоких лесистых гор. В XIX веке здесь находилась усадьба австрийского дипломата Густава Виктора Фогеля барона фон Фризенгофа. Его первой женой была Наталия Ивановна Иванова—приемная дочь тетки сестер Гончаровых. В конце 30-х — начале 40-х годов Фризенгофы жили в России и в это время сблизились с Н. Н. Пушкиной и ее сестрой Александрой. Овдовев, в 1852 году Густав Фризенгоф женился на А. II. Гончаровой и навсегда вез ее из России в Бродзяны, где она прожила до 1891 года.
Прочитав впервые о Бродзянах и заинтересовавшись судьбой архива А. Н. Гончаровой (Фризенгоф), я выяснил, что до 1945 года все личные, вещи и книги свояченицы Пушкина, перешедшие по наследству к ее потомкам, хранились в Бродзянах. В конце войны в имении размещались румынские солдаты, а после их ухода старый дом Фризенгофов остался без надзора. В 1946—1947 годах разборкой уцелевших материалов занимались преподаватели Братиславского университета.
Летом 1967 года я побывал в Бродзянах. Старый дом, где жила Александра Николаевна, обветшал и был пуст. В одной из комнат на втором этаже еще можно было разобрать на косяке двери надписи, обозначавшие рост гостивших в Бродзянах детей Пушкина. В Братиславском университете мне удалось напасть тогда же на след некоторых бродзянских материалов, но, чтобы установить их судьбу, понадобился не один год.
В июне 1974 года я вновь приехал в Братиславу, теперь уже точно зная, где находится часть материалов Бродзянского архива. С волнением поднимался я на последний этаж Братиславского замка, где размещается один из отделов Словацкого национального музея, и с еще большим волнением получил в руки так долго разыскиваемые материалы.
В этой короткой публикации я не смогу рассказать о всех находках — остановлюсь поэтому лишь на трех альбомах.
Два из них — с гербариями. На первом альбоме — золотые инициалы NI (Наталия Ивановна — первая жена Фризенгофа). Просматриваю их. И вот передо мною три листа с датой 1841, на которых читаю знакомые названия «Михайловское», «Тригорское», «Остров». На одном из листов помечено, что гербарий собирали все четверо детей Пушкина и их мать. Долго разглядываю росшие более ста лет назад в Михайловском травы…
Мне посчастливилось увидеть и кожаный светло-коричневый альбом семейных фотографий Александры Николаевны с ее инициалами (А. Р.) и баронской короной. Уже на четвертой странице этого альбома я увидел фотографии Григория и Марии Пушкиных, а затем — еще шесть снимков детей Пушкина, несколько поздних фотографий Наталии Николаевны, множество изображений Александры Николаевны, портреты поэта П. А. Вяземского и его жены, Петра Ланского, мужа старшей дочери Пушкина Марии—Л. Н. Гартунга, трагическая кончина которого нашла отражение в одной из сцен «Живого трупа» Толстого (самоубийство Федора Протасова), Сергея Гончарова и др. Фотокопии названных портретов по возвращении в Москву я показал знатоку пушкинской иконографии Т. Г. Цявловской. За исключением фотографий Наталии Николаевны, которые пушкинисты знают, хотя они почти не публиковались, остальные снимки, по ее мнению, до сих пор известны не были.
Но возвратимся к членам семьи поэта.
Наталия Николаевна. Особенно поразила меня одна из ее фотографий, сделанная в начале 60-х годов (в то время она гостила в Бродзянах). Она сидит с открытой книгой в руках, у нее лицо уставшей, много видевшей и много пережившей, но все еще сохраняющей следы былой красоты женщины. Горечь и какая-то затаенная грусть, как мне показалось, усматриваются в этом лице. Наталия Николаевна во всем черном. Это свидетельствует о том, что снимок сделан позже 1861 года, когда умер ее отец. После траура по нему Наталия Николаевна уже не надевала светлых платьев. Вглядываясь в черты жены Пушкина, я вспоминал, что в доме Карамзиных перед последним отъездом на Кавказ ей говорил о своей дружбе Лермонтов, а в 1854 году, познакомившись в Вятке с Салтыковым-Щедриным, Наталия Николаевна помогла ему освободиться из ссылки…
О внешности Александры Николаевны мнения современников были различны. Одни писали, что свояченица Пушкина красива, хотя и уступает его жене (сестра поэта О. С. Павлищева) и что Александра была известна в обществе как бледный ангел (А. И. Кирпичников). Другие считали, что «Александра была очень некрасива» (А. В. Трубецкой), а ее племянница А. П. Арапова видела в чертах тетки карикатуру на внешность матери. Теперь, когда найдено много ее портретов (они были не только в этом альбоме, но и отдельно), мы можем иметь об этом свое мнение. Истина, как это нередко бывает, оказалась где-то посередине. Во всяком случае, лицо Александры Николаевны на портрете в овальной раме, который относится к русскому периоду ее жизни, назвать некрасивым нельзя. На более поздних фотографиях усматриваются воля и решительность, какая-то жесткая суровость. Очень впечатляюща фотография Александры Николаевны на склоне лет: жизнь прошла, страсти утихли…
Почти все снимки детей Пушкина датированы 1861 годом. Марии в ту пору было 29 лет, Александру — 28, Григорию — 26, а Наталии — 25. Такими их еще никто из нас не видел. И в каждом из восьми найденных портретов мне приоткрывались живые черты Пушкина.
Все дети поэта свято чтили память отца и сохранили для потомков многие его рукописи и вещи. Старший сын поэта, А. А. Пушкин, спас от гибели библиотеку отца, вывезя ее в 1860-е годы из подвалов казарм полка П. П. Ланского. В 1906 году библиотека была передана Пушкинскому дому.
А. А. Пушкин сберег и архив отца и в 1880 году передал его Румянцевскому музею. Долго живший в Михайловском, Г. А. Пушкин бережно сохранял там многие вещи отца. В 1899 году, идя навстречу пожеланиям передовой русской общественности, он продал казне усадьбу в Михайловском с тем, чтобы она стала общенациональным достоянием.
Старшая дочь поэта, Мария (черты ее внешности Толстой использовал при создании образа Анны Карениной) была почетной попечительницей библиотеки имени А. С. Пушкина в Москве, младшая — в 1882 году передала Румянцевскому музею 62 письма отца к матери.
В 1880 году все дети Пушкина съехались в Москву, на открытие памятника поэту и первыми возложили венок к его подножию. Тогда на одном из торжественных обедов в их честь был произнесен тост, к которому присоединились Тургенев, Достоевский, Аксаков, Островский и многие другие. В связи с 50-летием со дня смерти Пушкина его старший сын заказал панихиду в Конюшенной церкви. На этой панихиде присутствовал писатель Гончаров.
В 1899 году братья Александр и Григорий Пушкины вместе с другими родственниками приняли участие в возложении на могилу отца серебряного венка. Таков краткий комментарий к портретам детей Пушкина. Бродзянский архив лишь отчасти приоткрыл нам свои тайны.
Найдено, в сущности, далеко не все, что в Бродзянах было. Поиски должны продолжаться.
В середине 20-х годов, еще не будучи женат, Пушкин писал: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, не уважать оной есть постыдное малодушие… Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное, не есть ли благороднейшая надежда человеческого сердца». Об этих его словах вспоминалось мне при завершении рассказа о бродзянских материалах.
Недавно из Словакии пришла приятная весть: в Бродзянах предполагается открыть Музей русско-словацких литературных отношений, в котором будут мемориальные пушкинские комнаты.

Журнал Юность № 2 февраль 1975 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Еще недавно, набирая 08, я не испытывала каких-либо особых эмоций. Теперь, слыша стремительный ответ телефонистки, я каждый раз вспоминаю своих новых знакомых и ясно вижу все, что происходит на другом конце провода: большой зал, длинные ряды телефонисток с микрофонами и наушниками.
Вот одна из них принимает сигнал, поворачивает ключ и записывает мой заказ на специальной карточке. В следующее мгновение эта карточка по пневмопочте спускается на этаж ниже.
Легкий щелчок — и карточка, вылетая из отверстия, оказывается на рабочем месте той телефонистки, которой предстоит связать двух людей, разделенных далеким расстоянием. За таким-то пультом на Центральной имени 50-летия ВЛКСМ междугородной телефонной станции Москвы и работает лучшая телефонистка страны Татьяна Махина — победительница первого Всесоюзного конкурса молодых телеграфистов, телефонистов и почтовых работников.
Во время работы отвлечь Таню — значит, оставить без телефонной связи два города: Москву и Орджоникидзе. С любезного разрешения бригадира и заместителя начальника станции я беру наушник и тихо усаживаюсь сзади Тани. Она, как и все ее коллеги, сидит на высоком стуле перед щитом с десятками маленьких круглых отверстий — гнездами соединительных линий. Щелчок — и на ее рабочем месте появляется карточка с заказом: на нем номера телефонов в Москве и Орджоникидзе. Таня набирает на диске нужный номер сначала в Москве.
В наушнике сухой короткий звук — это включается штекер в гнездо, затем поворот ключа на столе…
Движения девушки стремительны, легки и спокойны, в них легко уловим определенный ритм.
— Алло, ваш номер …? Орджоникидзе заказывали? Сейчас будете говорить. Говорите, пожалуйста.
И снова: диск — штекер — ключ, щелчок в наушнике…
— Алло, Орджоникидзе? Маисовый комбинат? Вас вызывает Москва. Говорите, пожалуйста.
А из отверстия пневмопочты, как из рога изобилия, вылетают и вылетают карточки с заказами. И снова: диск — штекер — ключ…
— Ваш номер …? Вас Орджоникидзе вызывает. Говорите, пожалуйста.
Я вижу руки Тани и ее прямую спину. Она сидит не напряженно, нет, но удивительно сосредоточенно, не оглянется, не пошевельнется, только руки в непрестанном движении.
Разговаривать с Таней очень приятно, она застенчива, но отвечает на вопросы охотно и просто душно.
— Мне 26 лет, на этой станции я работаю 10 лет. Ой, правда, в августе могу юбилей справлять.
Пришла я сюда сразу после ПТУ.
— А как вы стали телефонисткой?
— Моя подруга работала здесь и много мне рассказывала. Я тогда все тряслась, что меня не возьмут, не понравлюсь.
— Ну, теперь-то знаете, что нравитесь?
— Даже смешно: столько лет работала тихо, знали меня только в бригаде, а теперь все здороваются.
Таня совсем по-детски рассмеялась. Трудно представить, что у нее уже двое детей: пятилетний Игорь и трехлетняя Оля.
— Вы, как и все, работаете в четыре смены?
— Да, с детьми мне мама помогает. Я могла бы и в две смены работать, но так удобнее: после ночи почти двое суток свободна. Да и ночью работа очень спокойная, служебных разговоров не бывает, говорят родственники да влюбленные.
— Таня, а вы по-разному относитесь к абонентам?
— Нет. Я всех люблю, со всеми говорю спокойно. Конечно, приятно, когда с тобой вежливы и не раздражены. Я вот хотела бы всем объяснить: иногда люди будто не верят в нашу добросовестность. Если мы не даем разговор, некоторые кричат: не может быть, чтобы не отвечал номер! И это обидно: ведь каждому помочь хочется, даже расстраиваешься, если номер не отвечает.
Да и потом у нас работа сдельная: все учитывается — и использование каналов и количество разговоров.
— И зарабатываете вы достаточно?
— А у нас опытные телефонистки до двухсот рублей в месяц получают.
— Труден ли был конкурс?
— Да. Каждая участница была не старше 28 лет, со стажем работы не меньше 5 лет. В финале участвовало 30 телефонисток. Все сильные работницы: из Благовещенска, с Украины… Соревновались три дня. Нас записывали на магнитофонную ленту, потом жюри нас прослушивало.
Это было на всех этапах конкурса, иногда нас записывали с помощью закрытого контроля, так что мы об этом и не знали. Во время конкурса учитывалась и скорость в работе, и использование каналов связи, и количество разговоров, и культура обслуживания. В последние дни мне пришлось работать с незнакомой прежде аппаратурой. Во время теоретической части конкурса нам задавали вопросы, связанные не только с правилами нашей работы, но самые разные. Чаще всего нас спрашивали о городах, которые мы обслуживаем.
— А вы были в Орджоникидзе?
— Нет еще. Жаль, конечно.
Когда я работала на сухумском направлении, то девушки-телефонистки меня пригласили в гости.
Очень интересная была поездка, море посмотрела.
— Скажите, Таня, вы не пытались сосчитать, сколько вам приходится, ну, допустим, за час рабочего времени делать движений?
— Ой, что вы, это невозможно: очень много. Но я так привыкла, кажется, что и не устаю, и потом, вот честное слово, мне кажется, что нет ничего интереснее нашей работы: слышишь разные голоса, представляешь себе людей, часто помочь им можешь. И потом, не знаю, как это сказать, приятно ловкость, что ли, свою чувствовать.
Г. Вешкина

Журнал Юность № 6 июнь 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Зульфар Хисматуллин
Хурматуллин два дня не выходил на работу — пьянствовал. Два дня его трактор стоял без дела. По этой причине два дня на ферму не завозили корм для скота. Директору совхоза это окончательно надоело, и он вызвал Хурматуллина к себе.
— Почему прогулял? — строго спросил он.
— Теща заболела,— последовал ответ,— в больницу ее возил.
— Ты мне сказки не рассказывай! Мне все известно про твою пьянку.
На это Хурматуллин был вынужден ответить:
— Больше это не повторится, товарищ директор!
— Не первый раз слышим! Чем человечнее к тебе относишься, тем наглее ты становишься. Что же с тобой делать? — сказал директор совхоза.— Баста! Я тобой вот как сыт! Позови-ка председателя рабочкома.
Вскоре в кабинет вошел председатель рабочкома Фаизов.
— Ну, председатель, скажи, как нам быть с этим Хурматуллиным.
— По-моему, его следует наказать.
— Слыхал, Хурматуллин? Тебя никак нельзя без наказания оставить. Придется тебе снова объявить строгий выговор.
— Выговоров у него навалом. Выговор для него, что для стены горох. Может быть, на сей раз оставить его без наказания?
— Оставить без наказания человека, который два дня не выходил на работу?! Может быть, благодарность ему объявить? От имени дирекции совхоза! Ха!..
Фаизов глубоко задумался.
— А что?.. У всякой лошади свой норов. Одна кнута требует, к другой с лаской надо подходить.
— Хе!.. Значит, говоришь, ласка нужна…— проговорил директор, смягчившись.— Слушай, Хурматуллин, а если мы тебя не накажем, исправишься? Прогулов больше не допустишь?
— Век вашей доброты не забуду,— проблеял Хурматуллин.
На другой день, будучи пьяным, он вместе с трактором свалился с моста в реку. К счастью, сам Хурматуллин остался жив и невредим, но трактор пришлось отправить в мастерские на ремонт.
— Вот как ты отплатил нам за нашу человечность, неблагодарная твоя душа! — Таким возгласом встретил директор тракториста.— Ну, скажи, какое тебе наказание придумать?
Хурматуллин молчал.
— Что профсоюз скажет?— спросил директор председателя рабочкома.
— Профсоюз за то, чтобы еще раз испытать человека. Следует воспользоваться плюсами материального стимула. Иначе говоря, заинтересовать его премией.
— И ты думаешь, он исправится?
— Кто знает… Может, и начнет по-человечески работать.
— Испытать, конечно, можно,— сказал с сомнением директор.— Ну, как, Хурматуллин, даешь слово исправиться?
— Даю.
— Ладно, поверим тебе в последний раз. Даем тебе денежную премию. Только смотри, парень, слов на ветер не бросай. Докажи в конце концов, что ты человек.
— Буду вкалывать, товарищ директор.
Через некоторое время Хурматуллин снова стоял перед директором.
— Ну, сейчас чем думаешь оправдаться?— сказал директор.— Совесть у тебя есть, скажи мне?
Загубить новенький мотор у трактора!..
— Больше этого не повторится, товарищ директор. Каюсь!
—«Каюсь, каюсь…» Каяться ты мастер. А мотора нет. Мотор — тю-тю. Что будем делать, профсоюз?
— Надо еще разочек его испытать. Есть путевка в Кисловодск. Может быть, ему стоит там подлечиться? Глядишь, и начал бы работать с новыми силами,
Директор безнадежно махнул рукой.
— Пусть едет.
К приезду Хурматуллина из Кисловодска его трактор был отремонтирован. Но после первого же дня работы он вернулся с поля пешком и ввалился прямо в кабинет директора совхоза.
— Трактор потерял,— объявил он.
— Как «потерял»? — опешил директор.— Что это тебе иголка, что ли?
— Обмывали мое возвращение с курорта. Ну и… ничего не помню.
Трактор Хурматуллина и в самом деле исчез. Искали его на дне озера Тузлукуль, прочесали окрестные леса, отправили к соседям ходоков. Но трактор как в воду канул.
Директор похудел и, казалось, стал меньше ростом. При виде гонцов, возвращающихся с пустыми руками, глотал валидол.
— Ну, что, что с этим Хурматуллиным делать? — спрашивал он у сослуживцев, и те видели, какие у него красные от бессонницы глаза.
— Надо воздействовать на него культурой,— отвечали те,— воспитывать его надо. Давайте отправим его в путешествие по нашей стране! Есть отличная путевка. Десятки охотников на нее!
— Отдай ее ради бога этому типу. Пусть собственными глазами увидит, как настоящие люди живут, пусть облагородится. Пусть это ему уроком будет.
Из путешествия Хурматуллин вернулся действительно совершенно другим человеком. Прямо с вокзала он явился в директорский кабинет.
— Вот что,— плюхнувшись в кресло, проговорил он, — нашу страну я объездил, желаю теперь отправиться вокруг света. Путевка больно дорогая, поэтому обязуюсь натворить такое, чтобы полностью оправдать все ваши затраты.

Перевел с башкирского
В. Федоров

Журнал «Юность» № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

И. Давыдов

рассказ
Раз в неделю одна из девушек аэростатного поста, где служила Лелька, уходила в кухонный наряд на КП отряда. Кроме командиров и штабистов, там обедали еще и аэростатчики с трех ближних постов. Поэтому кухонной работы на КП хватало, Лелька вообще не любила стряпать, даже дома, до войны, и поэтому кухонные наряды были ей не по душе. Но ходить надо — служба! — и Лелька ходила.
Однажды во время Лелькиного наряда в полуподвальную кухню командного пункта неожиданно впрыгнул через форточку громадный черный кот. А Лелька как раз солила суп и от испуга выронила банку с солью в котел. Банка осталась целая, ее удалось выловить поварешкой, а соль разошлась. И больше варить суп было не из чего.
В тот день аэростатчики морщились, плевались и наперебой спрашивали Лельку, в кого она так страстно влюбилась. А высокий, голубоглазый и румяный командир аэростатного отряда, который казался Лельке человеком очень пожилым — ему было уже больше тридцати,— впервые за все время обратил на нее пристальное внимание, поискал, к чему бы придраться, и сделал ей строгое внушение за то, что пуговицы гимнастерки не начищены у нее до зеркального блеска. И вообще запомнил Лельку.
Когда она снова пришла варить обед на КП отряда, командир, увидав ее, подозвал к себе.
— Ты вот что, Кротова…— сказал он, покусывая яркие губы и поглаживая темную родинку на левой щеке.— Ты лучше не суп вари, а отнеси пакет в Тимирязевскую академию, командиру отряда Смирнову. Постарайся лично в руки. В крайнем случае— старшей связистке под расписку. А суп без тебя сварим…
— Есть отнести пакет командиру отряда Смирнову в Тимирязевскую академию! — отчеканила Лелька, приложив к пилотке руку, и лихо щелкнула каблуками. Знала, что это у нее хорошо получается.
— Дорогу-то найдешь? — усмехнувшись, спросил командир.
— Поспрашиваю.— Лелька шмыгнула носом.
Москвы она не знала. Даже не представляла, в какую сторону сворачивать, когда выйдет с КП.
— Смотри! — Старший лейтенант разложил на столе план Москвы.— Вот здесь мы сейчас.— Толстый, с рыжими волосами и обломанным ногтем командирский палец уперся в скрещение Чистопрудного бульвара и улицы Чернышевского.— А вот где академия!— Другой рукой командир провел вверх и влево к зеленому многоугольнику.— Через всю Москву топать. Как за газом. В ту же примерно сторону. Только держать севернее. То есть правее. До Сокола дорогу знаешь?
— Еще бы! Почти каждый день взад-вперед с газгольдером!
— Можно до Сокола, а потом северо-восточнее.
Там недалеко. Но получается крюк. Лучше по бульварам до сада «Эрмитаж», а потом по Каляевке.
Просто и надежно. Знаешь сад «Эрмитаж»? Там еще оперетка летом играет…
— Знаю,— почти прошептала Лелька.
Ей показалось, что командир намекает на тот случай, когда она уговорила девчат свернуть с широкого Садового кольца и провести полный водорода газгольдер мимо сада «Эрмитаж» — авось, удастся увидеть на улице кого-нибудь из знаменитых опереточных артистов?.. Никого из артистов они, конечно, не увидали, а с громадным, неповоротливым газгольдером едва не застряли в узком, изогнутом Лиховом переулочке, когда выходили снова на Садовое кольцо. Лелька от страха и название-то переулочка запомнила. Действительно — Лихов! Неужели командиру сообщили об этом случае? Вроде девчонки-то с ней были надежные…
— Боюсь, что вернешься ты уже после одиннадцати.— Командир вздохнул.— Трамваи ходят плохо, а по Каляевке и трамвая нет… Надейся на свои ноги. Поэтому вот тебе ночной пропуск. Придешь — доложишь мне. А потом уже на свой пост. Получи в каптерке хлеб и колбасу. На целый день идешь. Отправляться немедленно!
— Есть отправляться немедленно! — отчеканила Лелька, взяла пакет, пропуск и побежала в каптерку. Еще разглядывая план столицы на командирском столе, Лелька твердо решила, что обязательно пойдет туда и обратно мимо сада «Эрмитаж». Если в прошлый раз не удалось повстречать знаменитых артистов, может, сегодня удастся? Ходят же они когда-то на репетиции, на спектакли и обратно домой?! Не по воздуху же летают!..
Но увидеть опереточных артистов и в этот раз Лельке не удалось, хотя по дороге в Тимирязевку она минут пятнадцать крутилась возле сада «Эрмитаж», вглядываясь во всех прохожих. Ни один из них не напоминал артиста. И в саду было тихо, пусто, только слышался шорох желтых листьев, которые падали с деревьев. «Может, на обратном пути? — подумала Лелька.— Как раз после спектакля угадаю…»
Однако обратно в этот день Лельке идти не пришлось. И на свой пост этой ночью она не вернулась. Потому что была эта ночь в Москве страшной и на всю жизнь запомнилась московским аэростатчикам.
Но по дороге в Тимирязевку Лелька этого еще не знала.
Она шла по Москве весело, улыбалась нежаркому сентябрьскому солнцу; под новенькими ее кирзовыми сапожками жалобно похрустывали сухие, желтые листья. Дорога была пока что знакомая: почти каждый день с пустым газгольдером на химический завод, а потом — с полным, громадным и неповоротливым, как слон,— обратно, на пост, к своему аэростату, прожорливому и ненасытному. Каждый день ему нужна подкачка. И поэтому каждый день все, кто не в наряде, уходили за водородом.
У Оружейного переулка Лельке пришлось подождать (пока ждала, разглядела на угловом доме название переулка). Поперек Каляевки, по Оружейному, двигалась воинская часть. Бойцы шли усталые, запыленные, увешанные скатками, карабинами, короткими лопатами, противогазными сумками и вещевыми мешками. Некоторые, сверх того, тащили на себе минометную плиту или короткий минометный ствол. Одно слово — пехота. Откуда-то и куда-то. Вероятней всего, на фронт, потому что взводы полные, квадратные — что вдоль, что поперек. А с фронта они полные не ходят… Да и минометы не должны бы увозить с фронта.
…Еще летом сорок первого Лелька рвалась на фронт из далекого Нижнего Тагила, с Вагонки. Ездила из своего поселка за двенадцать километров в центр города, в военкомат, просила, настаивала, заискивала, требовала, плакала и даже скандалила.
Добилась только одного — обещания:
— Вот если кончите курсы сандружинниц, пошлем на фронт. Медиков там не хватает.
Лелька поступила на курсы. Училась вечерами, до ночи, и не скрывала от подруг:
— Я всю эту психотерапию быстро освою! Мне лишь бы до фронта добраться! А там я не клизмы буду ставить. Пойду в разведку!
Но когда курсы были окончены, на фронт не послали. В военкомате уже служили другие люди, пожилые, кривобокие, а один даже глухой — все ему кричали на ухо,— и претензии предъявлять было некому. А те молодые, бравые, что обещали, уже воевали где-то на западе. И вместе с прочими «вагонскими» сандружинницами послали Лельку в госпиталь принимать раненых, мыть их, устраивать, кормить, пичкать лекарствами, колоть злыми шприцами.
И клизмы тоже приходилось ставить. Куда денешься, раз надо?
А после дежурства в палатах, порой не отдохнув ни часа, шла Лелька в свой цех, в свой ОТК, к конвейеру, на котором «варили» уже не вагоны, а танки. Шла работать. То, что делали девчата в госпитале, не считалось работой. Это считалось отдыхом.
Весной сорок второго пополз слух, что девчат наконец-то пускают в армию. С целой кучей подруг, прямо из госпиталя, в белом халате, Лелька рванулась в военкомат. А оттуда, разбрызгивая мокрый апрельский снег, уже бегом бежала в горком комсомола. Оказалось, что объявлен призыв ЦК комсомола и что по радио про него не скажут, в газетах его не напечатают, но списки добровольцев уже второй день пишут в горкоме.
Вместе с тысячами других уральских девчат, в длинном-предлинном эшелоне из одних пульмановских теплушек Лелька нежданно-негаданно попала в Москву.
В громадных и пустых Чернышевских казармах, куда привезли девчат прямо с Казанского вокзала, Лелька снова, уже в третий раз, прошла медицинскую комиссию и услыхала, что направляют ее в какой-то второй ПАЗ.
— Это что еще за «паз»? — поинтересовалась она.
— Полк аэростатов заграждения,— спокойно объяснил ей длинный худой капитан с косым шрамом на щеке.— Вы, девушка, будете служить в самом центре Москвы.
И тут Лелька взорвалась. Столько месяцев ждала, терпела, курсы кончала, клизмы ставила, столько всяких комиссий прошла! И, пожалуйста — центр Москвы! За чужими спинами!
— Это что у вас тут за безобразие! — закричала она на трех командиров, сидевших за столом.— Что вы творите? Мы же добровольцы! Мы на фронт ехали! А не здесь, в тылу, мышей давить! Отправляйте на передовую! Мы свои права знаем!
Вообще-то никаких своих прав она не знала. Просто так кричала. Вырвалось. Но все равно — должны ведь быть у нее какие-то права!..
Командиры за столом глядели на нее молча, без улыбок, даже как-то устало. Видно, не она первая тут «качала права». Потом длинный худой капитан со шрамом поднялся, шагнул к окну, обернулся и тихо, совсем по-деловому спросил:
— А вы, девушка, каким оружием владеете?
Лелька сразу поняла, что кричала зря, и опустила голову. Никакого оружия, кроме пушек на уральских танках да самодельных финок у довоенной «вагонской» шпаны, она отродясь не видала.
Другой командир, молоденький, белобрысый, звонко сказал:
— Нос вытрите, девушка! Стыдно!
Лелька подумала, что плохо отмылась утром, в эшелоне, перед Москвой. В вагоне было грязновато, и воды — два ведра на всех, на полсотни девчат. Умывались наспех, в полутьме, кое-как. Не иначе на носу — паровозная сажа.
Лелька выхватила из рукава платочек, послюнила уголок и стала старательно тереть кончик своего вздернутого носа.
Командиры захохотали. А длинный, со шрамом, даже согнулся от смеха возле окна.
Лелька поняла, обозлилась, спрятала в рукав платок. «Опять влипла! — подумала она.— Вечно я влипаю!»
Командиры все еще смеялись. И Лелька невольно улыбнулась им. Что ж, на самом деле, смешно.
Провели, как маленькую.
— А вы, девушка, и будете на фронте,— уже серьезно сказал капитан со шрамом.— Московское небо — это не тыл. Это фронт. И называется так же. Ваш полк входит в Московский фронт противовоздушной обороны. А теперь идите. Не задерживайте.
И Лелька пошла.
Бомбежек навидалась, стрельбы зенитной наслушалась. Несколько раз возила вместе с другими девчатами зенитные снаряды в Можайск, а там бомбежки были непрерывные, злые. Сгрузив снаряды, девчата сейчас же прыгали в окопы — прятались от бомб. И однажды в таком окопе крупный осколок врезался в земляную стенку как раз в том месте, где только что стояла Лелька.
Коренастый, толстомордый шофер, возивший снаряды, выковырнул этот осколок, еще горячий, покидал с ладони на ладонь и протянул Лельке:
— Возьми на память. Тебя ведь чуть не убил.
Лелька отмахнулась:
— Если б убил — взяла бы. А так — на что он мне?

2.
Давно уже остались позади и Бульварное кольцо и тихий «Эрмитаж», в котором слышен шорох падающих листьев. Лелька топает по бесконечному асфальтовому тротуару Каляевской и думает, что хорошо бы заприметить водопроводную колонку, остановиться и пожевать хлеб с колбасой, запивая его чистой водичкой. В желудке тогда будет полнее, противогазная сумка на боку легче.
А полный желудок никогда еще не был Лельке в тягость. Особенно с начала войны. Уж чего-чего, а пожевать Лелька всегда любила. Удивительно только, как не разнесло ее с такого аппетита. Фигурка держится не хуже, чем у киноартисток, что в знаменитых фильмах играют.
Колонка отыскалась неожиданно, в коротком боковом переулочке, и на ней лихо, набекрень, сидела командирская фуражка, а рядом, засучив рукава и расстегнув ворот, умывался лейтенант. Был он худенький, поджарый, чернявый и молоденький. Как раз такой, каким и должен быть, по Лелькиному убеждению, настоящий мужчина. Только нос у него был длинноват. Этакий мощный рубильник, Ну, да с носом редко кому везет. У него вот длиннее, чем надо бы, у Лельки — короче. Тоже не радость…
Лелька подошла, остановилась в стороне, не зная отдавать честь или нет. Командир без фуражки, да и глядит в землю, а не на Лельку. И в то же время не отдашь честь — потом неприятностей не оберешься. Такие фрукты встречаются — за одно неотданное приветствие готовы упечь на «губу».
На всякий случай Лелька отдала честь и щелкнула каблуками. Фиг с ним — рука не отвалится.
Лейтенант выпрямился и, вытирая шею громадным носовым платком, спросил:
— Вы ко мне?
— Нет, товарищ лейтенант! — бойко ответила Лелька и снова щелкнула каблуками.— Я к колонке. Я подожду.
— Зачем же, валяйте!
Лейтенант равнодушно скользнул взглядом по Лелькиному лицу, нахлобучил на затылок фуражку и легко, пружинисто пошел в глубь переулка, продолжая на ходу вытирать шею, уши, волосатые руки.
Лелька смотрела ему вслед, и вдруг ей стало до боли обидно, что вот так, незаинтересованно, словно на косоротую старуху, поглядел на нее этот симпатичный, хоть и длинноносый лейтенант. И другие мужчины так же на нее глядят. И дело тут не в выгоревшей форме рядового состава, не в грубых кирзовых сапогах, которые на Лельке. От иной девчонки в точно такой же форме глаз оторвать не могут. А по Лельке скользнут — и в сторонку. Хоть и хороша фигурка.
Позабыв про колбасу и про хлеб, Лелька вытащила из противогазной сумки маленькое круглое зеркальце и стала разглядывать свое лицо.
Просто черт знает, что за физиономия! Курносая, толстогубая, пухлощекая, с резкими косыми складками от уголков рта. Никакой тебе элегантности. Уж чего только Лелька не делала! И губы красила, и пудрилась, и брови выщипывала в тонкую ниточку — ничто не помогало. А мужчин поначалу только вывеска и интересует. Порой вывеска-то блеск, а за ней ничего, пустота, фитюлька. Стоящий человек разберется в этом — и отвалит. Но если вывеска не завлекательная, даже разбираться не захочет.
А ведь с Лелькой никто бы не соскучился. И не то чтобы она специально смешила или веселила. Просто она живет, думает, говорит, делает что-то, а людям вокруг от этого весело. Еще в детдоме одна подруга ей сказала:
— У тебя, Лелька, все мозги смешинками утыканы. Какой извилиной ни шевельнешь — обязательно смешинку заденешь.
И армейская служба, как все в Лелькиной жизни, начиналась со смешного.
На учебном пункте аэростатного полка девчат, только что привезенных из Чернышевских казарм, постригли коротко, «под мальчика», и послали получать форму. А Лелька за формой не спешила — и так не убежит. И потому получила вместо юбки ватные мужские брюки: юбок на всех не хватило.
Вырядилась она в стеганые брюки, в громадные мужские ботинки с черными обмотками, на глазах у подруг сделала характерное мальчишечье движение, будто подбрасывает щиколоткой монету, и обратилась к вошедшему в казарму капитану:
— Дяденька, дайте закурить!
Капитан взорвался:
— Немедленно на «губу»!
— За что? — удивилась Лелька.
— За обращение не по форме! На вас одежда бойца, а не клоуна!
«Губы» на учебном пункте еще не было. Лельку заперли в пустом классе, где по стенам были развешаны наклеенные на марлю таблицы с черными контурами немецких самолетов.
Лелька походила вдоль стен, поглядела на эти контуры, потом спокойненько поснимала все, свернула в пухлый, мягкий рулон и улеглась на полу, примостив этот рулон под голову. И отлично проспала до самого позднего утра. Остальных подняли в шесть, заставили бегать, заниматься гимнастикой, а Лелька и не слыхала подъема. Когда открыли класс, нашли ее все еще спящей на этих таблицах.
Потом Лелька убеждала девчат, что спать на «вражеских самолетах» очень даже удобно. Особенно, когда под боком не тонкая армейская юбка, а толстые, теплые и мягкие ватные штаны. Их теперь и менять на юбку не хочется.
Лелька говорила серьезно, потому что это была святая правда. А девчата смеялись, конечно. И капитан тот смеялся.
Через месяц на этот же самый учебный пункт пришло одной девчонке письмо с Урала, что на фронте погиб брат. Девчонка повалилась с этим письмом на койку и заревела.
К ней подошла подруга — утешать. Но, узнав, в чем дело, тоже заплакала.
Подошла еще одна утешительница. И тоже разрыдалась: у нее на фронте были три брата.
Затем подошла Лелька. Тихо спросила:
— Кто крайний плакать?
И все невольно улыбнулись. И стих плач. А Лелька и вправду не знала, в чем дело. Просто приметила, что подходят одна за другой и начинают реветь. Как тут не подлезть с вопросом?
И все-то вот так в ее жизни: Лелька — всерьез, а людям — смех.
…Ничего нового не сказало Лельке зеркальце, ничем не утешило. И чернявый лейтенантик за это время утопал далеко по переулочку, скрылся за поворотом. Лелька спрятала зеркальце обратно в зеленую противогазную сумку, вынула хлеб, колбасу, складной алюминиевый стаканчик, который выменяла у моториста своего поста на перочинный нож со штопором, и принялась обедать.

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

3
Дорогу все-таки приходилось спрашивать, и объясняли люди по-разному, а кто-то даже сказал, что Лелька уже дала крюку. Но, в конце концов, она вышла на Лиственничную аллею, которая должна была упереться прямо в академию. И уже когда топала Лелька пыльными своими сапогами по этой километровой аллее, залетный циклон обрушил на Москву бурю, которую все зенитчики столицы, и особенно аэростатчики, запомнили на целую жизнь.
Ветер свалился на северо-запад Москвы резко, без обычного постепенного усиления. Промчался по аллее вдаль, мгновенно обогнав Лельку, плотный, крутящийся столб пыли. Слева, на пятиэтажных студенческих общежитиях загрохотало железо, свернулось спиралью, и целый клубок его с жалобным звоном врезался в пожелтевшую траву. «Если б стоял кто возле дома,— мимоходом подумала Лелька, — снесло бы голову напрочь».
Она уже бежала к академии. Бежала изо всех сил, потому что понимала: сейчас хлынет дождь. Даже наверняка ливень. И боялась она не столько за себя — что ей-то, молодой, под дождем сделается? — сколько за пакет. Спрятать некуда, размочит его, ничего потом этот Смирнов не разберет, и влетит опять же Лельке. А пережидать дождь где-нибудь под крышей тоже рискованно. Шут его знает, что в этом пакете? Может, что срочное? Может, никакой дождь не должен задержать?
Ни о чем, кроме пакета, не думала она, когда, очертя голову, неслась по Лиственничной аллее к Тимирязевской академии. И лишь когда, еще не отдышавшись, отыскала Лелька в гулком, пустоватом и холодном здании аэростатчиков, вспомнила она про аэростаты, беззащитные и опасные в такую сильную бурю.
Невысокий, плотный, с короткой шеей, сминавшей стоячий воротник гимнастерки, Смирнов топтался возле подоконника в сбитой на затылок фуражке и кричал в телефонную трубку:
— Держите аэростаты, черт возьми! Некогда новые мешки с песком подвозить! Чем держать? Собой держите! За спуски цепляйтесь!
Он бросил трубку, и, пока телефонистка вызывала другой пост, Лелька осторожно тронула Смирнова за локоть.
— Вам пакет, товарищ старший лейтенант.
Смирнов оглянулся, молча выдернул у Лельки из рук пакет, оторвал полоску сбоку, не ломая сургучных печатей, и вынул маленькую бумажку с машинописным текстом.
Пробежав ее взглядом, он криво усмехнулся и бросил Лельке через плечо:
— Передай своему командиру, что пришлю! Завтра же пришлю: нам не жалко!
— Есть передать, что пришлете! — Лелька привычно вскинула к пилотке руку, щелкнула каблуками и уже хотела, было повернуться через левое плечо. Но не удержалась и спросила: — А что пришлете?
Смирнов как-то странно, дико поглядел на нее, но в эту секунду телефонистка протянула ему трубку.
— Девятый на проводе, товарищ старший лейтенант.
И снова Смирнов кричал в трубку, что надо держать аэростаты и цепляться за спуски. Лелька слушала его и вспоминала, как несколько месяцев назад была такая же страшная буря, и, вместе с другими удерживая свой аэростат, Лелька провисела почти целый день на этих самых крепежных канатах, которые называются спусками. На Лелькином-то посту все обошлось: высокие дома заслонили. А рядом, у Покровских ворот, сорвавшийся аэростат поднял на полсотни метров Машу Иванову, знакомую «вагонскую» девчонку. Полчаса провисела Маша на такой страшной высоте, где Лелька наверняка сознание потеряла бы от ужаса.
Да еще если рядом болтается вырванный из земли тяжеленный штопор и бьет тебя ребром то в лоб, то в затылок, то в плечо… Машу потом опустили, продержали одиннадцать дней в госпитале и наградили медалью «За отвагу». Маша теперь здоровая и, как всегда, веселая. Но где-то на окраине, под Люблино, аэростат так же сорвался в ту бурю и насмерть убил Настю Васильеву, табельщицу с «Уралмаша». Писали про нее дважды во фронтовой газете «Тревога», Лелька сама читала. А позже на все аэростатные посты прислали портреты Насти Васильевой, такие же, как в газете.
И вот теперь девчонки из Лелькиного расчета снова висят по бокам аэростата, а Лелька болтается тут, у черта на куличках, и неизвестно зачем.
— Разрешите идти? — вырвалось у нее.
Но Смирнов не слышал. Смирнов кричал в трубку:
— …Что? Людей не хватает? Сейчас кого-нибудь пришлю!
Он обвел сумасшедшими глазами комнату и остановился на Лельке.
— Немедленно в парк! — скомандовал он.— Двести метров направо от подъезда. Там тандем. Они не справляются.
Лелька поднесла к пилотке руку, хотела сказать привычное «Есть!», но Смирнов рявкнул:
— Бегом марш!
И Лелька побежала, грохоча тяжелыми кирзовыми сапогами по гулкому коридору академии.
Лелька отлично знала, что такое тандем. Это два аэростата на одном тросе, на одном посту, а людей столько же, сколько везде. И, значит, на каждом аэростате бойцов висит вдвое меньше.
У Насти Васильевой на окраине, под Люблино, тоже был тандем…

4
Дождь на улице уже хлестал вовсю. Ветер шел на Лельку плотной упругой стеной, и бежать против него было никак невозможно. Лелька двигалась по мокрой песчаной аллее, с силой впечатывая каждый шаг, нагнув вперед голову и отталкивая плечами, грудью тугую стену ветра. Буквально вдавливалась в него. Двести метров до поста казались длинной, изнурительной, бесконечной дорогой.
Аэростаты были вытянуты в линию на этой же широкой аллее и глядели в хвост один другому. Между ними стоял на колодках зеленый грузовик с лебедкой. На ближнем аэростате не было никого — только болтались, как обычно, балластные мешочки с песком,— а все девчата и один рослый солдат, видимо, моторист, висели на дальнем. Лелька шагнула ближе и увидела, как качается, взмывает вверх и падает вниз нос аэростата.
«Оттяжку сорвало!» — поняла Лелька и рванулась вперед.
Под носом аэростата, уже над Лелькиной головой, качалась во все стороны, плясала и извивалась носовая оттяжка — прочный канат, прихваченный к самому аэростатному носу. Лелька подпрыгнула, пытаясь поймать его, но канат больно хлестнул ее по щеке и не дался в руки. Лелька подпрыгнула еще раз, и канат сбил с ее головы пилотку, а в руки снова не дался. Лелька стала прыгать подряд, как в детстве, когда крутила скакалку, и, в конце концов, ухватилась за канат, повисла на нем всем телом, подвернув под живот руку, и притянула нос аэростата к земле.
Мокрый, грубый канат обжигал ладони, казалось, кожу сдирал с них, и Лелька уже испугалась, что не хватит у нее силы долго терпеть эту адскую боль. Однако тут же вспомнила, что, наверно, Маше Ивановой тогда, в ту бурю, в пятидесяти метрах от земли, было больнее. А провисела она полчаса… И ведь не чужая какая-нибудь, не из другого теста сделанная, а своя, «вагонская».
Лелька уже приготовилась терпеть боль буквально до потери сознания, но вдруг почувствовала, что канат безвольно ослаб в ее руках, что ноги уже не в воздухе, а на земле и что вообще она уже не притягивает аэростат, а лишь страхует оттяжку, которую стоящая рядом девчонка ловко захлестнула за железное кольцо ввернутого в землю штопора.
Нос аэростата стоял теперь ровно, почти недвижно, только чуть оседая назад под порывами ветра.
Девчонка разогнулась, провела рукой по пояснице, крикнула сквозь ветер:
— А ты молодец! Откуда взялась?
— Смирнов прислал,— ответила Лелька, глядя в круглые серые глаза девчонки. Потом перевела взгляд на мокрые петлицы и поняла, что ловкая девчонка и есть старший сержант — командир этого аэростатного поста.
Дождь по-прежнему хлестал вовсю, и голова промокла до самого последнего волоска. Лелька нагнулась, пошарила по земле, нашла свою пилотку. Пилотка была в грязи и мокрая насквозь. Надевать такую не решился бы, наверное, даже мужчина, а не то что женщина. Лелька заткнула ее за пояс.
— Цепляйся за второй аэростат! — крикнула сероглазая девчонка.— Я сейчас туда других переброшу.
Чтоб поровну. Мы уж думали, сорвет этот…
До второго аэростата Лельку буквально донес ветер. Казалось, раскинь руки, оттолкнись от земли, и он потащит тебя, как желтый листок с дерева.
Лелька повернулась к аэростату, подождала, пока не показались с другой его стороны девичьи ноги в сапогах, крикнула: «Прыгай!» — и повисла на спуске.
Аэростат плавно качнулся, подался слегка в ее сторону, но тут же Лелька ощутила толчок с другой стороны и рывок аэростата обратно. Он снова встал ровно, но осел чуть-чуть под тяжестью двух тел. Тотчас же Лелька ощутила еще два легких толчка, и на корме повисли еще двое.
Она висела на аэростате, промокшая до нитки, замерзшая, потому что ливень становился все холоднее, и думала почему-то о ночном пропуске, который тоже наверняка безнадежно размок в кармане гимнастерки. С таким пропуском по ночной Москве не пройдешь, и либо опять заберут в комендатуру, уже второй раз, либо надо куковать в Тимирязевской академии до утра. И так и этак
влипла. И так и этак не миновать нарядов вне очереди, а то еще и «губы». Такое уж Лелькино счастье — всегда влипает. Только со стороны это кажется интересно да весело. А вот попробовали бы сами!..
Невольно вспомнилось Лельке первое увольнение в город. Вернуться на пост нужно было к подъему аэростата. Но Лелька не смогла вернуться ни к подъему, ни после. Ее не было на посту всю ночь.
Девчата потом рассказали, что грубоватый и прямолинейный моторист понял это по-своему: «Вырвалась девка на волю и загуляла».
Лелькины подруги на него зашипели. Они были уверены, что с Лелькой случилась беда.
Вернулась она утром, к спуску аэростата, с запиской из комендатуры. А попала туда потому, что забыла на посту увольнительную. Для выхода в город надевали новенькую гимнастерку, и, торопливо натянув ее, Лелька забыла увольнительную в старой. Если б жила она в казарме, ее вернули бы обратно с проходной. Не выпустили бы без увольнительной. Но аэростатчики жили в обычных московских дворах, были мелкими группами разбросаны по всему городу, и проверять выход с поста было просто некому. Все свои знали, что у Лельки увольнение, и она спокойно ушла. Никаких неслужебных дел у Лельки в Москве не было, и она просто отправилась в центр, к Кремлю, пройтись по Красной площади, поглядеть с мостов на Москву-реку. На Манежной площади Лельку и остановил патруль.
Лелька привычно потянулась к карману и с ужасом обнаружила, что он пуст. Она забыла переложить в новую гимнастерку из старой и увольнительную записку, и зеркальце, и платочек, и губную помаду, и карандаш с блокнотиком в тоненьких стальных корочках. Пришлось идти в комендатуру.
Там, конечно, спросили:
— Почему в самоволке?
Лелька объяснила все, как было.
— Все-то вы одинаково врете! — с добродушной и усталой улыбкой сказал пожилой, морщинистый дежурный майор,— Хоть бы уж девушки придумывали что-то оригинальное!
Лелька замолчала: если не верят, чего же доказывать?
— Будете строевой заниматься! — неожиданно строго объявил майор.— До седьмого пота! Чтоб запомнилось!
В комендатуре было полно задержанных. И все рядовые. Одна Лелька — ефрейтор. Вот ей-то майор и приказал:
— Погоняешь их как следует и сама походишь, подумаешь, почем нынче самоволки. А потом мы посмотрим, что вы умеете. Не умеете — добавим. Пока не будете уметь.
Лелька выстроила всех рядовых, увела строевым шагом за дальний сарай, остановила.
— Мужики,— сказала, — давайте покурим.
Мужики покурили. Угощали и Лельку, только ей это было без надобности. Попробовала она как-то, да потом прокашляться не могла. И солдатскую свою пайку махорки, как все девчата, выменивала у моториста на сахар.
— Ходить-то умеете? — спросила Лелька.
— Умеем.
— Перед начальством пройдете?
— Пройдем.
— Ну, ладно. Курите тогда.
Не подвели Лельку рядовые. Красиво прошли. Может, потому что не устали?
А Лельке пожилой майор благодарность объявил. Когда она потом рассказывала это на своем посту, девчата хохотали, завидовали:
— Везучая ты, Лелька! Все тебе как с гуся вода…
Со стороны оно, конечно, так… А попробовали бы сами трястись от страха по дороге в комендатуру и потом целую ночь гадать, что там на посту и как да какими ласковыми приветами встретит ее после этой ночи начальство.
Три наряда вне очереди, которые она тогда схватила, конечно, чепуха. А вот что ей с тех пор ни одной увольнительной в город не дали, этого никто не замечает. Все понемногу ходят — только Лельке нельзя. И не пикнешь, не попросишь: сейчас же ткнут тебя носом в ту треклятую ночь.
А теперь еще эта ночь добавится…

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

5
Все-таки на первом аэростате девчатам было труднее, чем на втором. Ветер упорно дул вдоль аллеи, и первый аэростат принимал на себя всю мощь ударов, рвался и трещал, а второй почти спокойно прятался за его спиной. Только изредка вздрагивал и метался под особенно сильными порывами.
Быстро темнело. Время, казалось, остановилось. Оно не приносило никаких перемен. И только по сгущавшейся темноте можно было понять, что оно уходит, утекает, исчезает. Все так же безостановочно дул ветер, лил дождь, иногда гремел гром, и, как испуганные животные, вздрагивали и метались аэростаты, и висели на них, вперемежку с балластными мешками, мокрые, окоченевшие люди.
У Лельки онемели руки, ноги, шея, и все тело стало, будто не свое, будто чужое, каменное, И тускло, устало, даже лениво хотелось, чтоб все это хоть как-то кончилось; пусть любым страхом, пусть даже смертью, только бы кончилось!
Не выдержала, отпустила руки, заплакала и побрела куда-то в сторону одна девчонка с первого аэростата. За ней кинулась другая. И сейчас же аэростат освобожденно рванулся, задрал корму и выдернул из земли железный крепежный штопор. Лелька заметила, как черной молнией метнулся он в воздухе, и вслед за тем раздался отчаянный девичий вопль.
Лелька изловчилась, поменяла руки, повернула голову и увидала, что кто-то корчится и стонет наземле возле первого аэростата. Мгновенно Лельку сдуло вниз. Она молниеносно казалась возле упавшей девчонки.
— Руку, руку, осторожней! — просила та.— Руку перебило.
Лелька узнала голос сероглазого старшего сержанта.
— Где у вас пост? — крикнула Лелька.
— Налево, в землянке… Да ты давай к аэростату! Сорвет ведь! Я сама…
— Вот перевяжу — тогда и к аэростату,— ответила Лелька.— Я все-таки медсестра.
Землянка была метрах в пятидесяти от аэростатов, и поперек ее крыши, раскинув во все стороны сломанные свежие ветви, лежал тополь.
«И не слыхали, как сбило»,— подумала Лелька. Раздвигая прикрывшие вход мокрые ветки, девушки в темноте пробрались в землянку, и несколько раз Лелькина спутница вскрикнула: ветки задевали перебитую руку.
В землянке Лелька сказала: «Потерпи»,— и, не обращая внимания на стоны и вскрики девушки, осторожно прощупала руку от плеча до запястья. Штопор перебил локтевую кость, но перелом был закрытый и вокруг него быстро нарастала опухоль.
— Где у вас тут огонь? — спросила Лелька.
— Сейчас нашарю,— ответила девушка.— Тебя как звать-то?
— Лелькой.
— А меня Ниной. Вот спички. Чиркни. Коптилка в углу.
Лелька засветила коптилку, быстро огляделась в землянке, усмехнулась.
— Как в пещере. И спите тут же?
— Нет, спим в академии. Тут только пост.
— Ну, это еще ничего. Клеенка тут отыщется? И бинт хорошо бы…
— Клеенка на столе. Бинт в аптечке, возле коптилки. А ты бойкая. Москвичка, должно быть? Москвички все бойкие.
— Тагильская я,— ответила Лелька.— С Урала.
— Ишь ты! Землячка! А я с Ревды.
— Ничего себе землячка! Меж нашими городами километров двести, не меньше.
— Тут мы все земляки! Раз с Урала… В одном эшелоне ехали…
Лелька быстро отыскала бинты, сдернула клеенку со стола и располосовала ее. Потом предупредила Нину:
— Ну, теперь снова терпи. Положено гипс, раз перелом. Или хотя бы шину. Но шины тут нет. И загипсуют тебя другие. А я уж подручными средствами.
Она сделала тугую повязку, замотала поверх нее руку полосами клеенки, снова закрепила бинтами, спросила:
— Может, тебя переодеть? Есть тут что сухое?
— Шинели только. Да ты иди, я сама закутаюсь.
— Шла бы ты вообще в академию, на КП. Там бы и гипс положили.
— А пост? Аэростаты как же?
— Я покомандую. Ефрейтор все-таки! — Лелька усмехнулась.— Большой начальник. Опять же аэростатчица. Ну, бывай!
Она рванулась из землянки в темноту, к аэростатам. Мокрые, холодные ветви упавшего тополя хлестнули по лицу, но Лелька быстро пробилась сквозь них и помчалась к широкой аллее.

6
Все опять висели на первом аэростате. На втором не было никого. А первый метался и стоял косо, задрав кверху корму и слегка повернувшись набок. Лелька поняла, что сорвавшуюся оттяжку так и не закрепили. Она сразу кинулась туда, к этой оттяжке, но мужской голос остановил ее резким окриком:
— Не сметь!
Лелька вздрогнула, задержалась, и голос уже тише добавил из темноты:
— Там штопор пляшет.
— Найди запасную оттяжку! — распорядилась Лелька. — Я этого плясуна захлестну.
Оттяжку ей подали через минуту. Однако захлестнуть штопор было не так-то просто. Он метался в темноте, почти невидимый, дважды стукнул Лельку по голове, и она уже чувствовала, что сражение со штопором может кончиться для нее плохо.
У другого конца аэростата, возле носа, страшно затрещала и повалилась поперек аллеи береза. Видно, один из ее сучьев перебил переднюю оттяжку, и аэростат, рванувшись, на какую-то секунду наклонился на тот бок, где вертелась и прыгала Лелька. Неуловимый черный штопор покорно лег на песок у ее ног. Лелька прыгнула на него, словно кошка на мышь, вцепилась и захлестнула запасную оттяжку за его кольцо. Теперь штопор был не опасен: канат длинный, можно усмирить.
Уже через секунду аэростат перевалился обратно, и штопор взмыл вверх, ободрав Лельке канатом ладони. Но штопора она теперь не боялась. Боялась аэростата — удастся ли усмирить его?
Запасную оттяжку Лелька замотала за дерево и слегка притянула этим корму аэростата. Потом кинулась к носу. Но тут все успели и без Лельки. Две девушки висели на носу, а моторист привязывал к лопнувшей передней оттяжке новый конец.
Так продолжалось всю ночь. Одно за другим валились по сторонам деревья, не переставая хлестал дождь, лопались оттяжки, и Лелька вместе с мотористом носилась вдоль аэростата, привязывая то одну, то другую.
В сапогах было полно воды, она лилась через край. Прилипшая, мокрая одежда сковывала тело, тормозила движения. Стыли под холодными струями спина и непокрытая голова, саднило содранные штопором ладони.
В середине ночи ненадолго мелькнул мокрый и злой Смирнов — видно, носился всю ночь по постам,— пообещал прислать еще кого-нибудь, но так никого и не прислал. Наверно, некого было. Видно, весь небольшой КП был в разгоне и вперемежку с бойцами висел на аэростатах.
Выползла на аллею в накинутой шинели сероглазая Нина с перевязанной рукой. Но ее дружно прогнали обратно в землянку.
Под утро, когда уже светало, отчаянный, видно, последний порыв бури сорвал первый аэростат со всех оттяжек. Он висел над землей, и удерживали его теперь только люди да шестнадцать обязательных балластных мешочков с песком. И никто из бойцов уже не мог спрыгнуть, чтобы закрепить канат. Спрыгнешь — нарушится равновесие, аэростат скинет остальных бойцов, как скинул их в апреле на посту уралмашевки Насти Васильевой, и уйдет. И тогда все муки зря.
Ветер стал стихать, прекратился дождь, а люди все висели, и никто из них не решался отпустить крепежные канаты.
И тут снова появился на посту мокрый, охрипший Смирнов.
Он пробежал вдоль аэростата, понял, в чем дело, и кинулся крепить оттяжки с носа — одну, другую, третью.
Лелька первой смогла спрыгнуть на землю и побежала к корме — крепить оттяжки. За полчаса все было сделано: аэростат смирно стоял на биваке, а ошалевшие после бури люди — мокрые, грязные, измученные — переминались рядом, еще не веря, что все кончилось, что все остались живы, что аэростаты не унесло. Пройдет день, высохнет одежда, подкачают аэростаты, и вечером они снова подымутся в небо, преграждая вражеским самолетам путь к столице.
— Хорошую девушку вы нам прислали, товарищ старший лейтенант,— тихо сказал моторист.
— Плохих не посылаем.— Смирнов устало улыбнулся.— Помогла?
— То есть даже очень! Без нее мы бы аэростат упустили. Может, вы ее нам оставите?
— Ишь ты! — Смирнов качнул головой.— Она, небось, и у себя не лишняя! Как тебя звать-то, ефрейтор? — Ольга Кротова, товарищ старший лейтенант.
— Объявляю тебе, Кротова, благодарность от имени командования!
— Служу Советскому Союзу!
Забывшись, Лелька привычно отдала честь и тут только вспомнила, что грязная пилотка заткнута у нее за пояс и что «к пустой голове руку не прикладывают».
«Ну вот, опять!..» — подумала Лелька.
Вокруг смеялись девчата. Смеялся круглолицый Смирнов. Смеялся длинный, в короткой гимнастерке, моторист. Махнув рукой, засмеялась и Лелька. Что уж тут делать, когда все над тобой смеются?

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

7
В Тимирязевской академии, в холодноватой просторной комнате, где стояли восемь аккуратно застеленных девичьих коек, Лельке дали сухую одежду и сказали:
— Пойдем сейчас завтракать. Потом высушишься, отгладишься и лети на волю.
За завтраком Лелька была с девчатами уже совсем как своя. Будто год в этом расчете. Ей подваливали в миску и гречневой каши, и пахучей тушенки, и хлеба положили столько, что не съесть. Лелька не налегала на хлеб: знала, что он из чужих пайков.
А вот каши с тушенкой наелась под завязку.
Каждый рассказывал какие-нибудь страшные случаи из своей жизни. И у всех выходило, что страшней сегодняшней ночи ничего не было. Лелька тоже хотела рассказать что-нибудь ужасное, но ничего такого не припомнилось. Конечно, под бомбами в Можайске, на машине с зенитными снарядами Лельке было не веселее. Но вспоминать об этом здесь не хотелось. Зато вспомнилось кое-что из довоенной жизни, которая была будто и не у Лельки, а у кого-то другого,— такой невероятно далекой и красивой она казалась теперь из военной Москвы, из пустоватой столовой академии, где должны бы обедать студенты, но где завтракают сейчас бойцы.
— Это еще что!.. — Лелька осторожно, вполголоса вмешалась в разговор, и все сразу притихли.— Я вот однажды, не от радости тоже, за день две зарплаты получила. До сих пор помню. Больше ни разу не удавалось!
— А как же это можно, за день две зарплаты?
— Вот так и можно! Не было б счастья, да несчастье помогло. Я тогда работала в отделе кадров писарем. Я ведь шибко грамотная: семь классов в детдоме кончила. А с дисциплиной у нас строго было, хуже, чем здесь. За двадцать минут опоздания уже увольняли. Вот вышли мы как-то в обед на лужок. А у нас хорошо на Вагонке! Это в Тагиле так поселок называют, от вагон-завода. У нас там луг, лес, ручей — прямо через дорогу от отдела кадров. Сидим на травке, жуем бутербродики. Птички вокруг поют. Я свое сжевала и чего-то задумалась. А потом запела. Сижу себе, пою, про любовь думаю.
Долго пела! Потом оглянулась — никого рядом нет.
Пошла в отдел кадров. Вижу — все сидят, пишут. «Чего это вы? — спрашиваю.— Обед ведь».— «Какой обед! — говорят.— Обед давно кончился». Оказывается, лишку я на лужке пропела. И как раз вышла двадцать одна минута. Ну, закон есть закон. Надо увольнять. «Что ж,— говорю,— давайте справку».
Трудовой-то книжки у меня тогда еще не было. Выписали мне справку, пошла я в бюро пропусков — тут же, рядом — и договорилась работать у них. Грамотные-то люди везде нужны, да и знали меня. А работу дали — выписывать разовые пропуска. И посадили в помещении отдела кадров, рядом с тем столом, где я раньше сидела. В тот же день я и начала пропуска выписывать. И засчитали мне его рабочим — и тут и там. И получила я за него двойную зарплату. А вы еще не верите!..
— Лелька развела руками и по глазам сидящих за столом девчат поняла, что они верят.
Кажется, они сейчас всему поверили бы, что только Лелька ни расскажи.
Но ей уже пора было собираться.
…Через десять дней, утром, Лельку вызвали на КП.
— Почему-то в парадной форме,— пожав плечами, сказала дежурная по посту.
Лелька обрадовалась — получать наказание или дежурить по кухне в парадной форме не вызывают. Наверно, в какой-нибудь конвой или почетный караул. Хоть и редко, но вызывали девчат для этого в штаб. Только почему Лельку? С ее-то везением… А вообще хорошо бы! Москву посмотреть можно… День ясный, теплый, по-осеннему прозрачный — бабье лето! Самое удовольствие смотреть Москву.
— Пойдешь в штаб, — сказал на КП командир отряда, и Лелька сразу подумала: «Ага, угадала!» — Явишься там к начальнику политотдела подполковнику Захватаеву. В одиннадцать ноль-ноль быть у него!
— Есть явиться к подполковнику Захватаеву в одиннадцать ноль-ноль! — отчеканила Лелька, лихо щелкнула каблуками и не удержалась:— А зачем, товарищ старший лейтенант? В конвой пошлют?
— Не военный ты человек, Кротова! — Командир отряда вздохнул, покачал головой, потрогал родинку на левой щеке.— Все-то лезешь с вопросами, когда не надо. Ну, да ладно, скажу. Медаль ты идешь получать. «За отвагу». Представил тебя Смирнов за ту вот бурю, которую ты в Тимирязевке встретила.
Везет тебе, Кротова, хоть и не военный ты человек!
— Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант? — Лелька снова щелкнула каблуками.
— Чего тебе еще?
— В том пакете, из-за которого мне медаль получать, вы чего-то просили у Смирнова. А он обещал прислать. Прислал?
Командир вытаращил на Лельку голубые свои глаза и опять покачал головой.
— Вот это да-а! — протянул он.— Ну, Кротова, плохо ты кончишь! Разве можно начальству такие вопросы задавать?
— А что? — растерянно спросила Лелька.— Нельзя?
— А если в том пакете была военная тайна?
— Извините, товарищ старший лейтенант! — Лелька щелкнула каблуками потише, скромненько, чтоб видно было, что она прочувствовала внушение.— Больше подобных вопросов задавать не буду!
— В другой день скомандовал бы я тебе: «Кругом марш!».— Старший лейтенант усмехнулся.— И пошла бы ты со своими вопросами… Ну, а сегодня, по случаю твоего праздника, отвечу. Штопоры я у него просил. Для наших постов. У них там в мастерских хорошие аэростатные штопоры гнут. Удобней наших. И с запасом гнут. Но вот ведь не прислал пока. То ли машины нет, то ли забыл. Еще кого-то придется, наверно, к нему с пакетом отправить… Туда не дозвонишься!
— Отправьте меня, товарищ старший лейтенант!
— Нет! — Командир отряда решительно мотнул головой.— Это уж было б неприлично. Еще чего доброго влюбится он в тебя… А сейчас война. Всякую любовь надо отставить до победы. Пошлю кого-нибудь другого. Тоже, может, медаль заработает…

8
Восьмого мая 1945 года, в одиннадцать вечера, Лелька заступила на пост в штабе возле знамени.
Среди ночи вдруг затрезвонили все телефоны, потом заговорило радио, и пришло долгожданное слово — «победа». В дальних комнатах повскакали со своих раскладушек дежурные офицеры, все вокруг кричали, обнимались, плакали, чокались за победу флягами. А Лелька, как истукан, стояла возле знамени с карабином и не могла шелохнуться.
«Вечно-то мне не везет!» — горько думала она.
Приехали в штаб — маленький, пухлый, будто шарик на шарике, подполковник Дмитрий Алексеевич Захватаев и командир части Эрнест Карлович Биринбаум, худощавый, седой эстонец в белом кителе и с палочкой, потому что хромал, отморозив пальцы ног еще задолго до войны, в тридцатых годах, при испытании первых советских аэростатов.
Они обнимали офицеров и связисток, поздравляли, и их тоже обнимали и поздравляли, и на секунду Захватаев остановил свой веселый взгляд на Лельке и улыбнулся ей, видно, узнав, но не сказал ничего, потому что не положено говорить с караульным у знамени. А она тоже невольно улыбнулась ему в ответ, хоть и не положено на посту улыбаться.
А потом неожиданно, намного раньше срока, притопал начальник караула и сменил Лельку и ее напарницу, поставив вместо них штабных связисток, которые уже напоздравлялись и наобнимались. И, едва Лелька отошла от знамени, как к ней под бок подкатился Захватаев, поздравил и расцеловал в обе щеки.
— На таких, как ты, земля держится,— сказал он и спросил: — Останешься в Москве?
— Какое!.. — Лелька махнула рукой.— Куда мне в москвички!.. Я вернусь на Вагонку. У нас там горы кругом, леса, озера, ручьи лесные. Я уральская!
…Она пришла на свой пост утром, после завтрака, и пока добиралась от метро, ее трижды принимались качать ошалевшие от радости москвичи. Она уже рассовала по карманам затвор и магазин карабина, чтоб не потерять.
А когда ввалилась в комнату, где стояли койки девчонок, сорвала с плеч погоны.
— Ура, девочки! Война кончилась!
И некоторые, глядя на нее, тоже от радости, от полноты чувств сорвали с плеч погоны.
Потом им крепко влетело за это. И Лельке — больше всех. Вызывали на КП, делали внушение, объявили наряды вне очереди. Чтоб почувствовали: армия всегда остается армией. И командир отряда, покусывая яркие свои губы и явно сдерживая усмешку, выговаривал:
— Вот не военный ты человек, Кротова! И что с тобой делать? Везучий, но совершенно не военный человек!
Погоны пришлось пришивать заново. И в следующий раз отпорола их Лелька осторожно, неторопливо, бритвочкой, уже на родной своей тагильской Вагонке.
Отпарывала и ревела: чего-то жалко было…

Сейчас эта женщина работает на заводе рядовой лаборанткой. И не ахти какая она красавица. И не ахти какая общественница: не бегает, конечно, от всяких поручений, но и не рвется. А знает ее почти весь громадный завод. И все, кто знает, по-доброму улыбаются при ее имени. Порой месяцами из уст в уста передаются по заводу ее шутки. Ибо она по-настоящему веселый, никогда не унывающий человек. А это ведь тоже талант — такой же редкий, как и все остальные истинные таланты.
Десятки лет почти никто не знал о ее военном прошлом. И только когда заговорили в печати, по радио и на лекциях о защитниках московского неба, выяснилось, что эта женщина была в их числе, была добровольцем, имеет боевые медали. До этого все были уверены, что она совершенно, ну просто абсолютно не военный человек!
Свердловск.

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области