Беспристрастный кинопрокат подтверждает: одна из самых популярных кинокартин года — «Афоня», кинокомедия режиссера Г. Данелия по сценарию А. Бородянского. Знаю, что количество просмотревших — еще не критерий. Но тут успех заслужен. И говорит он не только о бесспорном, давно признанном таланте Г. Данелия, но, по-моему, и о рождении на наших глазах весьма перспективного направления в кинематографе — жанра трагикомедии. При учете индивидуальностей, весьма несхожих, к этому жанру можно отнести целый ряд отличных фильмов нашего кино: «Берегись автомобиля» Э. Рязанова, его же недавнюю картину «Ирония
судьбы…», «Начало» Г. Панфилова, «Листопад» и «Жил певчий дрозд» О. Иоселиани, почти все работы Г. Данелия. О последних и речь.
Трагикомедия не оставляет места чистому развлечению. Как бы ни хохотали мы над ловкой проделкой Короля и Герцога («Совсем пропащий»), льющих крокодиловы слезы на похоронах Уилкса, нет, да и покажет камера нам лица истинно потрясенных смертью близкого человека членов семьи.
И тогда свет, атмосфера, звуки — настороженные, тревожные — возвращают нас к пониманию серьезности жизни, неподдельности чувства скорби. Именно этот фон и делает возможным постоянное сопоставление истинного и ложного, искреннего и подДельного в человеческих отношениях.
На этой «колеблющейся» гамме чувств и построена трагикомедия. Тут не бывает только смешного или только грустного. Главная задача камеры — охватить жизнь в целом, в переходах от внешней стороны жизни к внутренней, что, по-моему, особенно свойственно этому жанру, подчинить главному комедийные детали. Вспомним великолепную сцену поминок по живому Левану («Не горюй!»), в которой так правдиво и страшно, передано забытье живых, которые на минуту почувствовали ту радость, какая привычна за пиршеским столом, и забыли, что это тризна, хоть и по присутствующему здесь другу… И как осветил прекрасный наш оператор В. Юсов эти лица, как приблизил их, только что смеявшиеся, а теперь искаженные стыдом и раскаянием, смущением и робостью!..
В трагикомедии рядом не только смешное и грустное, но и великое и малое. Они связаны незримыми нитями. И средоточие их — человек. Личность. Не нужно думать, что Г. Данелия решает менее важные задачи воспитания, чем автор какого-нибудь «панорамного» фильма, где действуют массы, героические фигуры или выдающиеся персонажи истории. И там и тут возможны удачи и поражения. Не в жанрах дело — в таланте. В скромных и, казалось, частных «случаях» Г. Данелия решает задачи долговременные и важные. Только индивидуальность его как художника такова, что наделен он даром видеть личное, простое, предельно близкое многим людям. И в этой частице солнца, которую несет его очень доброе искусство, столько энергии, что она способна согреть миллионы сердец.
Жанр трагикомедии позволяет художнику воплощать жизнь в ее разнообразии, живом единстве, естественности. Помнится, как восхищались мы фильмами Чаплина, потом — итальянских «неореалистов»… Оказалось с годами, что многие черты этого течения в мировом кино нашли свое продолжение и развитие в новых, в том числе и национальных, обстоятельствах.
Я думаю, что Г. Данелия шел к жанру трагикомедии уже давно. Однако и внутри этого жанра он обладает особыми признаками дарования неповторимого. Что это за черты?
Уже в «Я шагаю по Москве» были эпизоды лирической грусти, в которых как бы ничего особенного и не происходило, но было ощущение брожения чувств молодого героя. И оно сливалось с музыкой и изображением, создавая тот колорит смешения легкости и тревоги, покоя и скрытого драматизма события, которые и создавали неповторимую данелиевскую атмосферу — музыкальную не по жанру, а по ритму настроения… Но в том фильме побеждала легкость комедии.
Торжествует жанр в наиболее цельном, по-моему, фильме Г. Данелия «Не горюй!». Здесь режиссер нашел очень близкого ему и талантливого сценариста Р. Габриадзе. Обилие жизненно полнокровных характеров и картин действительности, глубокий конфликт социального значения, органическое соответствие ролей исполнителям — все это предопределило гармоническое произведение искусства, подлинную трагикомедию, где нельзя ничего ни прибавить, ни убавить.
Трагикомическое в фильмах Г. Данелия — наиболее перспективная линия в его творческом становлении, она, мне кажется, обещает еще многие открытия режиссера на этом пути.
Одновременно это и плодотворный путь нашего кино, в котором документальная основа, лиризм и здоровая народная стихия смеха сливаются в полнокровное и ненатужное повествование о жизни, какая она есть и какой ей надлежит быть.

Владимир Огнев

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Евгений Евтушенко

К 70-летию со дня рождения Д. Шостаковича

Композитор может быть только композитором, художник — только художником, писатель — только писателем, и если они не допускают нарушения законов профессионализма и нравственности, впрочем, на мой взгляд, неразделимых, то в лучшем случае, тем не менее, остаются лишь честными мастерами. Гений выше ремесла. Произведения честных мастеров могут прожить иногда долго, но лишь как достояния определенного жанра. Гений выше жанра.
Творчество гения перерастает рамки даже сферы искусства в целом и становится частью национального и мирового достояния, включающего в себя весь исторический опыт прошлого вместе с первой попыткой недочеловека встать с четверенек и стать человеком, вместе со всеми войнами и революциями, вместе со всеми личными и общественными трагедиями, вместе со всеми слезами, кровью, вместе со всеми мучительными поисками веры, надежды, любви, вместе со всеми великими поражениями и победами. Равель принадлежит только музыке, Утрилло — только живописи, Фет — только поэзии, и честь и хвала им за достойное служение их музам. Но Бетховен, Пикассо, Пушкин принадлежат не только своим музам, а истории. Принадлежность истории не означает неверности музам, а символизирует высшую, гениальную степень этой верности.
Когда-то Александр Межиров написал: «Рыдали яростно, навзрыд одной и той же страсти ради на полустанке — инвалид и Шостакович — в Ленинграде». Рыдание инвалида, искалеченного войной, и мощное эхо трагической и победительной симфонии, отдавшейся своими раскатами во всем человечестве, по праву поставлены рядом именно как явления истории. Эта симфония Шостаковича не была его личной победой, она стала победой выстоявшего, не сдавшегося народа, и в победное знамя над Берлином были невидимыми нитями вплетены ее звуки.
С Шостаковичем произошло редкостное чудо: уже при его жизни всем было понятно, что он гений. Надо ли, однако, искусственно ретушировать его портрет, и особенно исторический фон этого портрета, с недостойной застенчивостью представляя дело так, будто его жизнь была гладкой дорогой, усыпанной только розами? В том и сила гения, что он умеет подняться над обидами и даже из своих страданий выковывает музыку. Талант Шостаковича по-пушкински всеобъемлющ: он был мастером камерного лиризма, утонченным философом (вспомним хотя бы его 14-ю симфонию на тему смерти и бессмертия), был едким сатириком (его блистательная ранняя импровизация на тему заявлений жильцов коммунальной квартиры друг на друга или музыка к спектаклю «Клоп»), был звонким, неповторимым песенником («Не спи, вставай кудрявая»), был могучим оперным эпиком и даже не гнушался попытками создать легкую, искрящуюся оперетту, хотя здесь его, на мой взгляд, ожидали неудачи. Но все это объединено той связующей силой исторического сцепления, которая и делает творчество принадлежностью не жанра, а истории.
Гражданственность — это вовсе не декларация о любви к Родине, а то врожденное, неубиваемое никакими обидами и даже, наоборот, укрепляющееся под ударами противников чувство времени, как части вечности. Гражданственность не трепотня о народе, а работа непрерывна во имя народа. Такова была вся жизнь Шостаковича. Его не увели от гражданственности ни оскорбления, ни всемирная слава. Гений проходит испытания и холодной и горячей водой, но это лишь процесс духовного закаливания. Те, кто поддается трудностям или попадается на крючок с ядовитым червячком славы, умирают при жизни. Те, кто преодолевает это, преодолевают и смерть после смерти. Шостакович умел не замечать своей славы, а если и радовался успеху своих произведений, то это была радость не за самого себя, а радость за своих детей, которые самостоятельно идут по жизни, уже отдельно от него.
Когда я впервые познакомился с Шостаковичем, я был поражен его необыкновенной скромностью и непоказной, а природной стеснительностью. В 1963 году раздался телефонный звонок. Подошла моя жена. «Галина Семеновна? Простите, мы с вами незнакомы, это говорит Шостакович… Скажите, пожалуйста, Евгений Александрович дома?» «Дома. Работает. Сейчас я его позову». «Работает? Зачем же его отрывать? Я могу позвонить и в другое время, когда ему будет удобно…» В этом был весь Шостакович.
Гений истинный уважает творческий труд любого товарища по профессии. Великий Шостакович, повторяю, поразил меня этим непоказным, природным даром равенства перед трудом…
Я подошел к телефону, естественно, взволнованный. Шостакович смущенно и сбивчиво сказал мне, что хочет написать «одну штуку» на мои стихи, и попросил у меня на это разрешения. (! — Е. Е.) Нечего и говорить, как я был счастлив уже одному тому, что он прочел мои стихи. Но, несмотря на свое счастье, я все-таки очень сомневался, тревожился, даже дергался, когда через месяц он пригласил меня к себе домой послушать то, что написал.
Впрочем, дергался и Шостакович. У него уже тогда болела рука, играть ему было трудно. Меня потрясло то, как он нервничает, как он заранее оправдывается передо мной и за больную руку и за плохой голос. Шостакович поставил на пюпитр клавир, на котором было написано «13-я симфония», и стал играть и петь. К сожалению, это не было никем записано, а пел он тоже гениально — голос у него был никакой, с каким-то странным дребезжанием, как будто что-то было сломано внутри голоса, но зато исполненный неповторимой, не то что внутренней, а почти потусторонней силы.
Шостакович кончил играть, не спрашивая ничего, быстро повел меня к накрытому столу, судорожно опрокинул одну за другой две рюмки водки и только потом спросил: «Ну как?»
В «13-й симфонии» меня ошеломило, прежде всего то, что если бы я (полный музыкальный невежда, пострадавший когда-то от неизвестного мне медведя) вдруг прозрел слухом, то написал бы абсолютно такую же музыку. Более того, прочтение Шостаковичем моих стихов было настолько интонационно и смыслово точным, что, казалось, он невидимкой был внутри меня, когда я писал эти стихи, и сочинял музыку одновременно с рождением строк. Меня ошеломило и то, что он соединил в этой симфонии стихи, казалось бы, совершенно несоединимые: реквиемность «Бабьего яра» с публицистическим выходом в конце и щемящую простенькую интонацию стихов о женщинах, стоящих в очереди, ретроспекцию всем памятных страхов с залихватскими интонациями «Юмора» и «Карьеры».
Когда была премьера симфонии, на протяжении 50 минут со слушателями происходило нечто очень редкое: они и плакали, и смеялись, и улыбались, и задумывались. Ничтоже сумняшеся, я все-таки сделал одно замечание Шостаковичу: конец симфонии мне показался слишком нейтральным, слишком выходящим за пределы текста. Дурак тогда я был и понял только впоследствии, как нужен был такой конец именно потому, что этого-то и недоставало в стихах — выхода к океанской, поднявшейся над суетой и треволнениями преходящего, вечной гармонии жизни. Точно так же Шостакович написал и «Казнь Степана Разина» — иной музыки я и представить не могу. Однажды в США я даже выдержал бой с композитором Бернстайном, недооценившим эту музыку. В Бернстайне, я думаю, тогда прорвалось что-то слишком «композиторское», слишком профессиональное.
Искушенность профессионализма иногда мешает воспринимать искусство первозданным чувством.
Во время работы над «Степаном Разиным» Дмитрий Дмитриевич иногда неожиданно начинал мучиться, звонил мне: «А как вы думаете, Евгений Александрович, Разин был хорошим человеком? Все-таки он людей убивал, много кровушки невинной пустил…»
Шостаковичу очень нравилась другая глава из «Братской ГЭС» — «Ярмарка в Симбирске»; он говорил, что это в чистом виде оратория, хотел написать, но какие-то сомнения не позволяли. Между прочим, на композицию всей поэмы «Братская ГЭС», построенную именно по принципу, казалось бы, несоединимого, я бы никогда не решился, если бы мне не придала смелости «13-я симфония». Таким образом, Дмитрий Дмитриевич оказался крестным отцом этой поэмы. Шостакович предложил мне создать новую симфонию на тему «Муки совести». Из этого получилось, к сожалению, только мое стихотворение, ему и посвященное. Задумывали мы и оперу на тему «Иван-дурак», но не успелось. Шостакович был в расцвете своих сил, когда смерть оборвала его жизнь.
Ушел не только великий композитор, но и великий человек. Как трогательно предупредителен он был, узнавая о чьей-то беде, болезни, безденежье. Скольким композиторам он помог не только своей музыкой, но и своей поддержкой! Гений выше и такого нелучшего жанра человеческого поведения, как зависть. Говоря об одном композиторе, Шостакович вздохнул однажды: «Подловат душонкой… А как жаль! Такое музыкальное дарование!..» Сразу всплыло: «гений и злодейство две вещи несовместные».
Дарование может быть, к несчастью, и у подлеца, а вот гениальности он уже сам себя лишает. Из современных иностранных композиторов Шостакович очень любил Бенжамина Бриттена и дружил с ним.
Однажды мы слушали вдвоем «Военный реквием» Бриттена, и Шостакович судорожно ломал пальцы: так он плакал — руками.
Шостакович был не только великим композитором, но и великим слушателем и великим читателем. Он знал превосходно не только классическую литературу, но и современную, жадно следил за всем самым главным в прозе, поэзии и каким-то особенным чутьем умел находить это самое главное среди потока серости и спекуляции. Он был непримирим в своих застольных суждениях о конъюнктурщине, трусости, подхалимстве так же откровенно, как и был добр и нежен ко всему талантливому. К сожалению, насколько мне нравились эти его суждения, настолько мне не нравились те места в его статьях, которые написаны формально и совершенно бесстрастно в отличие от его музыки. Я однажды упрекнул за это Дмитрия Дмитриевича. Он был человек совестливый, беспощадный к себе и признал, что я прав. «Но зато в музыке я ни разу не подписал ни одной ноты, которою бы я не думал… Может быть, мне хотя бы за это простится…» Не ошибавшихся людей нет, но надо находить в себе смелость, как Шостакович, хотя бы перед самим собой осудить свои слабости. А ведь некоторые люди не только не умеют заглянуть внутрь себя оком справедливого жестокого судьи, но и пытаются выдать свои слабости за убеждения.
Шостакович рассказывал мне, как во время работы над музыкой к спектаклю «Клоп» он впервые встретился с Маяковским. Маяковский был тогда в плохом, взнервленном настроении, от этого держался с вызывающей надменностью и протянул юному композитору два пальца. Шостакович, несмотря на весь пиэтет перед великим поэтом, все-таки не сдался и протянул ему в ответ один палец. Тогда Маяковский дружелюбно расхохотался и протянул ему полную пятерню: «Ты далеко пойдешь, Шостакович…»
Маяковский оказался прав.
Шостакович с нами, в нас, но он уже и не только с нами, он уже далеко — в завтрашней музыке, в завтрашней истории, в завтрашнем человечестве.

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

С. КУРОЕДОВ

Осенью 1941 года, не добившись решающего успеха ни на Мурманском, ни на Кандалакшском направлениях, гитлеровцы перешли к обороне, чтобы отсидеться до весны в землянках и блиндажах, залечить раны, а затем вновь перейти в наступление.

К первой военной зиме обстановка на Севере стала менее тревожной, чем осенью 1941 года. Появилась твердая уверенность, что армия, Северный флот и пограничники выстоят и не пропустят врага к Мурманску. Обком партии, сформировав 12 партизанских отрядов, принял решение в январе 1942 года собрать курсы подготовки их командиров и комиссаров к боевым действиям. Начальником курсов назначили меня.
Проводились они в Росте. Участники сбора — 24 человека — размещались по-солдатски в одном из бараков Комсомольского поселка. В числе курсантов были партийные и хозяйственные работники Александр Васильевич Селезнев, Александр Сергеевич Смирнов, Виктор Николаевич Васильев, Петр Александрович Евсеев, Борис Денисович Зайцев, Иван Георгиевич Мужиков и другие.

В июне-июле 1942 года проводилось окончательное комплектование партизанских отрядов, и бюро обкома партии меня, лейтенанта управления НКВД, утвердило командиром, а В. Н. Васильева — комиссаром партизанского отряда «Советский Мурман». Здесь же, на бюро, определили районы базирования и действий отрядов, сроки выхода в тыл врага.

Костяк нашего отряда составили коммунисты и комсомольцы. Вместе с еще совсем молодыми ребятами Виктором Толстобровом, Александром Ефремовым, Владимиром Волчком, Михаилом Белкиным, Михаилом Грибалевым, Михаилом Керовым также отважно дрались с врагом люди старшего поколения — Иван Лукшин, Семен Лисовский.

Среди добровольцев были шесть девушек.

В партизанском отряде воевали русские, украинцы, белорусы, финны. Антон Биргет, Лео Биргет, Карл Виттало, Марти Рондо отлично знали финский язык, были хорошими разведчиками, а кроме того, умели делать отличные ножи и шить специальную лыжную обувь из голенищ изношенных валенок. Эти легкие, удобные ботинки с крючкообразными носками — их называли «кеньками» — позволяли при необходимости быстро сбросить с ног лыжи. Войлочные кеньки, сшитые Антоном и Лео Биргетами, сослужили мне добрую службу, когда я однажды оказался на середине болота под вражеским огнем. Распластавшись на снегу, я быстро освободился от лыж и отполз в сторону, а фашисты продолжали бить по тому месту, где остались мои лыжи и мешок…

Отряд тщательно готовился к выходу в тыл противника: мы отрабатывали способы ведения партизанской войны, изучали минно-подрывное дело, основы топографии, провели трехдневный тренировочный поход в сопки.

13 августа 1942 года мы приняли партизанскую присягу на верность Родине, поклялись сражаться с врагом до последней капли крови. На рассвете следующего дня отряд пешим порядком отправился в район своей основной базы. Путь от Росты до высоты Ударная занял более четырех суток. Основная группа прибыла вечером 18 августа, а вторая (с лошадьми и грузом) — на следующий день.

Вскоре отряд отправился в тыл врага, имея при себе запас продовольствия на две недели, оружие, боеприпасы, по топору на отделение и пиле на взвод. Обувь — сапоги или ботинки, одежда — ватные куртки или пиджаки.

Настроение у всех боевое и даже веселое. Только меня не оставляло беспокойство: сумею ли довести отряд до дороги Печенга — Рованиеми? как пройдет намеченная операция? хватит ли продуктов? сумеем ли благополучно выйти с тыла на основную базу?

В том районе, где базировался отряд, линия фронта не была сплошной. Маленькие заставы, окруженные минными полями, находились друг от друга на расстоянии от пяти до десяти километров и были связаны между собой телефоном. Это «свободное» пространство между пикетами мы использовали для перехода линии фронта. Миновав первую телефонную линию полевого типа, отряд вышел в тыл фашистов. Теперь надо особенно строго соблюдать все меры предосторожности.

Однажды при пересечении болотистой местности встретилась речка шириной около десяти метров и глубиной немногим более метра. Скопление людей на таком открытом месте противник мог обнаружить с воздуха в один момент. Надо было ускорить переправу. Но как? Ни выше, ни ниже по течению — ни единого мостика. Тогда санитарка Паня Шорохова, недолго думая, сняла сапоги и первой вошла в воду. За ней последовали все остальные.

Только перешли речку, как послышался гул самолета. По цепочке последовала команда «Воздух!». И каждый упал там, где его застал приказ. Многим пришлось ложиться в болотистую трясину. Замерших людей летчик заметить не мог, а их серо-зеленые вещмешки мало чем отличались от кочек.

Как только самолет пролетел, мы отправились дальше, где должны были впервые встретиться лицом к лицу с противником. Вскоре снова попалась нам речка. Уже не раздумывая, мы сняли сапоги, ботинки и перешли ее вброд. Затем на берегу в березовой роще развели небольшие бездымные костры, обогрелись, обсушились и отдохнули.

То ли от бессонных ночей, то ли от простуды, то ли от физического и нервного напряжения у меня разламывалась голова, перед глазами плыли круги. Но я, пересиливая недомогание, дал указание продолжать движение. По моим расчетам, по шоссе Печенга — Рованиеми осталось идти не более двух суток. Проинструктировал группу, которая направлялась в разведку: наметил пункты встречи на случай, если разведчикам не удастся вовремя возвратиться к отряду. Проводив их, я сказал фельдшеру Филоновой о болезни. На большом привале выпил какие-то лекарства и свалился в беспамятстве.

Утром меня разбудили и сообщили: задержан финн. На допросе выяснилось: немцы часто навещают его дом, он снабжает их хлебом, картошкой, рыбой. Пленный рассказал все без утайки. Учитывая это, мы решили сохранить ему жизнь и доставить на свою основную базу.
Под вечер разведчики вернулись, и глубокой ночью отряд направился к дороге. Я чувствовал себя совсем неважно, но шел, стараясь не отставать от других.

Операцию провели по плану. Одна группа уничтожила автомашину, другая взорвала мост, третья телефонно-телеграфные столбы и линию связи, четвертая — линию высокого напряжения, питавшую электроэнергией никелевый комбинат.

Эхо партизанских взрывов разнеслось по всему Заполярью. Наши действия в глубоком тылу, в частности уничтожение бронеавтомобиля, в котором ехали два офицера, встревожили фашистов. Вскоре над нашими головами закружил двухфюзеляжный самолет. Однако обнаружить нас ему не удалось.

Командование штаба партизанского движения и обком партии дали положительную оценку нашим действиям в первой операции. Несколько партизан были отмечены наградами.

Вернувшись из похода, мы принялись достраивать базу. Большинство стояло за то, чтобы строить рубленые землянки, — ведь в шалаше не зазимуешь. Весь октябрь и ноябрь партизаны трудились, создавая немудреный партизанский уют. Энтузиастами строительства были заместитель командира отряда А. А. Федунов, политрук А. А. Малышев и партизан Михаил Мурин, искусный плотник и столяр.

Готовились к зиме и немцы. Они продолжали укреплять линию фронта, возводили долговременные оборонительные сооружения. Штаб партизанского движения Карельского фронта решил снова потревожить врага, дать понять ему, что советские партизаны могут наносить удары в любое время года. Мы получили приказ: во второй половине декабря объединенными силами двух отрядов нанести внезапный удар по зенитным батареям и аэропорту противника в районе Сальмиярви. Командовать сводной группой поручалось мне.

Одновременно специальной группе из 17 человек поручалось провести разведку в районе никелевого комбината. Командиром был назначен Иван Сычков, разведчик из отряда «Большевик Заполярья».

От базы до района Сальмиярви примерно 300 километров. Наша радиостанция «Северок» на таких расстояниях не всегда обеспечивала надежную связь, поэтому мы решили вторую такую же радиостанцию оставить в качестве промежуточной на одной из сопок Кучин-тундры. Радист Николай Кислицын вместе со своей охраной почти десять дней просидел в снежной яме без горячей пищи, не имея возможности выбраться из нее в дневное время.

До войны Николай работал связистом в Кольском районе. Этот спокойный, добродушный, исполнительный партизан был способен выполнить, кажется, любое задание, перенести любые трудности и лишения. В августовском походе радист Кислицын со своими сослуживцами подрывал опоры линии высокого напряжения.

С самого начала наш первый зимний поход осложнила погода: три дня шел снег с дождем. Валенки и одежда намокли, а затем, как только ударил крупкий мороз, — «сели», стали жесткими и тесными.

В сводной группе насчитывалось 120 человек. Шесть оленей тащили за ними «кережи» — фанерные лодочки для транспортировки раненых. Мы, как гусеничный трактор, оставляли после себя целую дорогу. Вскоре после перехода линии вражеских пикетов в небе появилось несколько ракет. Фашисты, видимо, обнаружили наш след и предупреждали своих.

Тяжело было в этом походе всему отряду, но больше всего пострадала группа Сычкова. На подступах к поселку Никель она была обнаружена. Завязался короткий бой, в ходе которого двое партизан погибли, а Петр Игумнов, командир отделения из отряда «Большевик Заполярья», получил тяжелое ранение. Партизаны уложили товарища на санки, сделанные из лыж, и стали с боем отходить. Игумнов понимал, что, буксируя его, группа не сможет быстро передвигаться. Он просил оставить его с оружием или пристрелить.

Рано утром на следующий день фашисты настигли партизан, завязалась ожесточенная перестрелка. В этом бою враг потерял около 50 солдат и офицеров. Но и партизаны понесли тяжелые потери. Из 17 человек вернулись только трое: командир группы Иван Сычков, командир отделения Петр Воронько и партизан Митяев из отряда «Большевик Заполярья».

Вести бои с противником пришлось и нашим основным силам. Произошло это при следующих обстоятельствах. Разведчики, с которыми шел А. С. Смирнов, услышали шум моторов и лай собак. Пока мы лежали на снегу и строили догадки, что это может быть, прилетели наши самолеты и стали бомбить аэродром. Зенитчики врага открыли огонь.

Мы уже порядком устали, замерзли. А. С. Смирнов достал фляжку со спиртом и налил каждому по крышке. Выпили и закусили снегом. Так вот и отметили Новый год, без отрыва от боевой деятельности.

После бомбежки осторожно двинулись вперед. Аэродром находился примерно в шести — восьми километрах. Услышав в отдалении лай собак, какие-то команды на немецком языке, мы остановились. Решили не рисковать, дожидаться рассвета.

Как выяснилось, по соседству с нами устроила привал карательная группа, очевидно, искавшая партизан. Немцы развели костер. Не зная этого, командир взвода Колтаков решил, что это кто-то из партизан, нарушив приказ, развел огонь, подошел поближе и окликнул сердито. В ответ раздалась автоматная очередь.

Наш отряд сразу же принял боевой порядок, завязался бой. В ходе его мы потеряли двух человек убитыми и двое получили ранения.
К вечеру вышли к озеру. Лыжи скользили плохо. Прямо впереди мы увидели в небе ракеты, а слева и справа, над ущельями, ракет не было. Разгадав уловку противника, который хотел заманить нас в ущелье, мы взяли курс прямо на завесу ракет. И все обошлось благополучно.

Моральное и физическое истощение давало о себе знать. Комсомолец Саша Ефремов запросился в «кережу» — тот, кто ложился в нее, обрекал себя на смерть, замерзая через несколько дней или даже через несколько часов. Помню последний разговор с Сашей. Он стоит у лыжни, я подхожу и спрашиваю: «В чем дело, почему не идешь?». А он просит: «Товарищ командир, расстегните мне пуговицы». Ефремов так закоченел, что не мог расстегнуть брюки…

Ночь застала отряд в лесу. Неподалеку слышались выстрелы. Учитывая, что люди вконец измотаны, я дал приказ остановиться и разжечь костры. Не успели попить чаю, как вдруг появился с востока наш бомбардировщик и, ориентируясь на костры, сбросил две бомбы. Летчик, конечно, не подозревал, что у огня грелись советские партизаны. Бомбы упали в 200 -300 метрах. Я дал приказание немедленно уходить.
Усталость и стужа подкосили многих. Мы даже образовали своего рода «похоронное бюро», которое обязано было фиксировать смерть, изымать снаряжение, личные вещи и хоронить мертвых.

С огромным трудом добрались до временной базы в районе Кучин-тундры. Здесь мы встретили Ивана Сычкова, который рассказал нам о гибели товарищей из его группы.

На южных склонах Кучин-тундры сделали большой привал, развели костры. Еды никакой: у кого сухарь-два, у кого крошки, а у иных и того нет. Люди опухли от голода, обморожены, а идти предстоит еще не менее 60 километров.

Даю указание выяснить характер болезни и степень обморожения партизан. Оказывается, четверо при смерти, а 56 человек имеют обморожения различной степени и фактически не могут двигаться. По радио запрашиваю самолеты или оленью райду. Получаю ответ: самолет выслать не можем, командование 82-го погранотряда направляет оленьи упряжки.

Вскоре на отряд налетают «рама» и восемь истребителей. Они, кружа, пикируют, обстреливают и бомбят минут десять. Наши потери — двое раненых.

Отряд растянулся на добрых десять километров. Замерзшие, измученные, оборванные, кто на двух лыжах, кто на одной, кто с одной палкой, а кто и вовсе без палки, — все передвигались из последних сил. Ночью сошел с ума партизан из смирновского отряда. Он побрел куда-то, не разбирая дороги. Дежурный Малышев и еще двое партизан догнали его. На вопрос: куда направился? — он ответил: «Разве вы не чуете запах печеного хлеба?». Ребята поняли, что он тяжело болен: «Послушай, если здесь есть столовая, то только для гражданских, туда не впускают с оружием». Он без сопротивления отдал автомат, гранаты и финский нож. Его уговорили потерпеть и идти вместе со всеми. Партизан стал раздавать всем остатки своих сухарей. Через несколько часов он умер.

Хочу упомянуть об исключительных качествах Петра Евсеева. Когда политруки представляли мне данные о больных, раненых и обмороженных, Евсеев сообщил о всех партизанах своего взвода, но ни словом не обмолвился о том, что и у него обморожены обе ноги. Превозмогая боль, политрук продолжал идти еще около 70 километров.

Обмороженных партизан доставили в Мончегорский госпиталь. Туда к ним часто приезжали представители партийных и советских органов, родственники, пионеры. Многие ребята ходили с забинтованными руками и ногами. У Володи Волчка ампутировали восемь пальцев на руках и все пальцы на ногах. (Мне лично повезло — почернел лишь большой палец на правой ноге, но я никому не сказал об этом и ограничился самолечением.)

Почти ежедневно в госпиталь приходила мать командира отряда «Большевик Заполярья» А. С. Смирнова, которая жила тогда в Мончегорске. Партизаны называли ее «наша мама». Она много рассказывала о том, как в годы гражданской войны вместе с мужем дралась против белых. Ей верили — это была женщина богатырского сложения с суровым взглядом. После «текущего и капитального ремонта» многие вернулись в отряд, хотя имели полное право на отдых.

В марте 1943 года большая группа наших партизан была награждена орденами и медалями, которые вручали нам начальник штаба партизанского движения Карельского фронта генерал-майор Вершинин и первый секретарь Мурманского обкома партии Старостин.
В середине июня 1943 года отряд снова вышел в тыл врага. Перед походом состоялось открытое партийное собрание, на котором я рассказал о предстоящей операции. Затем мы устроили маленький концерт художественной самодеятельности.

Анатолий Казаринов играл на гармонике, а повар Зверочкин исполнял «цыганочку». Воронов сплясал «вологодскую». Не остался в стороне и я.
Операцию мы проводили небольшими группами с промежуточной базы. Группа начальника штаба Власова успешно провела разведку в районе Талвикюля, группа командира взвода Зайцева в районе Магалло обнаружила вражеский гарнизон и разбросала там множество листовок на немецком и финском языках. Группа командира взвода Колычева разведала пикет противника у озера Аллайоки. Большая часть отряда под моей командой занималась диверсиями на шоссе. Мы уничтожили два автобуса, две опоры высоковольтной линии электропередачи, четыре столба линии связи и подземный кабель.

Мы испытывали те же трудности, что и обычно. Только не пришлось голодать, так как специальная группа партизан во главе с А. Паневкиным сумела доставить на промежуточную базу дополнительный запас продовольствия. Продукты разделили по взводам, причем весы сделали из березовой палки, а гирями служили плитки тола.

Операция прошла тихо, если не считать коротких перестрелок при отдыхе. Мы вернулись на Ударную без потерь.

После непродолжительного отдыха отряд получил приказ выйти на линию боевого охранения и непрерывно тревожить пикеты и подвижные наряды врага. Это делалось для того, чтобы отвлечь внимание противника от района, где действовал отряд «Большевик Заполярья».

15 июля по радио мы получили сообщение из отряда Смирнова, что взрывом мины партизану Андрееву оторвало ногу; военфельдшер Шура Артемьева получила осколочное ранение. Больше всех переживал мой связной Виктор Толстобров. Еще бы! Ведь Шура Артемьева была его симпатией. На мой вопрос: «Когда будет свадьба?» — Виктор неизменно отвечал: «После войны» — и напевал.

Одержим победу,
К тебе я приеду
На горячем вороном коне.

О свадьбе я напомнил Виктору неспроста. У нас уже была подобная история. Командир второго взвода Иван Колычев влюбился в Лиду Бочковую. Однажды во время обхода я зашел в девичью землянку и застал их вместе. Иван, как голубь, что-то нежно «ворковал» девушке. Да так увлекся, что и не заметил моего появления.

На другой день Колычев пришел ко мне в землянку и объявил:
— Товарищ командир, я решил жениться.
— На ком?
— На Лидии Ивановне.
— А она-то согласна?
— Да, согласна.
Я предложил Колычеву написать рапорт. Вскорости зашла ко мне и Лида. Обстоятельно поговорив с ней, спросил: 
— Всерьез ли и надолго?

Лида ответила, что все это всерьез, раз и навсегда, что они с Иваном давно любят друг друга.

В ближайшую субботу начальник штаба зачитал перед строем приказ о том, что отныне Колычев и Бочковая — супруги и им разрешается вместе находиться в мужской землянке, вместе питаться и отдыхать. А вечером «сыграли» свадьбу.

Лидия Ивановна была у нас до октября 1943 года, а затем по состоянию здоровья оставила отряд: будущей матери требовался покой.
Лидия Бочковая была участницей многих боевых походов, вместе с нами преодолевала невероятные трудности зимой 1942 года. Однажды грузовик, в кузове которого она находилась, провалился под лед. Трудно даже представить, как она выбиралась из студеной воды, как затем по морозу в промокшем полушубке три километра добиралась до ближайшего лесоучастка.

OTНЫHE HECЕКРEТНO

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

С. КУРОЕДОВ

…Отряд продолжал выполнять боевые задания. Как-то в тылу противника во время большого привала наш пост охраны задержал трех неизвестных людей. На допросе они заявили, что на днях бежали из немецкого лагеря, находящегося где-то на севере Финляндии. Однако их холеные лица, компас, обнаруженный в спичечном коробке, — все это настораживало. Те ли они, за кого себя выдают?

Встал вопрос: что делать с пленными? Одни предлагали расстрелять, другие — отпустить, третьи — принять в отряд. Наконец решили передать их пограничникам. Но как? Мы идем на задание, погранполк от нас в 40 — 45 километрах. Отправить с одним-двумя сопровождающими — рискованно. Выделили для конвоя отделение Никифорова. Сразу хочу сказать, что пленные были доставлены по назначению. Пограничники провели соответствующую работу, и «бывшие заключенные» подробно рассказали о том, когда и как их завербовали во вражескую разведку, с какой целью пробирались на советскую территорию. Командир погранполка выразил нам благодарность за поимку вражеских агентов.

Отряд двинулся в район Питкаярви, чтобы, как было приказано, уничтожить местный гарнизон. Провели, как обычно, разведку, разбились на боевые группы и с рассветом начали операцию. Все было сделано молниеносно, четко. Потерь нет. Лишь один партизан — Сенько — был ранен и то совершенно случайно. В дом, откуда противник вел огонь, Сенько бросил противотанковую гранату. Но она попала в переплет рамы и взорвалась снаружи. Рухнувший вниз деревянный простенок придавил партизана. Командир взвода А. Казаринов, командир отделения М. Соколов и еще кто-то вытащили Сенько из-под бревен. Нести раненого по болотам и сопкам даже вчетвером было тяжело: к концу дня на плечах у носильщиков появились кровавые ссадины. Маскировать след мы не могли, поэтому за нами тянулась хорошо заметная тропа.

Через 20 километров устроили на берегу озера большой привал с кострами. Ведь люди не спали около трех суток. Набрали грибов, ягод, сварили их и с аппетитом съели. Отдыхать отошли подальше от костров, в сопки. Расчет простой: если нас преследуют каратели, то, наткнувшись на потухшие костры, они посчитают, что мы уже снялись с места.

На сопке расположились повзводно, выставив четыре парных поста. Рано утром дежурный по отряду доложил, что на месте нашего вчерашнего привала виден дым. Я подполз постовым и убедился, что нас настигли немцы. Посовещавшись накоротке, приняли решение: самим напасть на противника. Лучше всего ударить со стороны дороги, чего фашисты никак не должны были ожидать.

Партизаны под командованием Федора Маклакова зашли в тыл гитлеровцам и с криками «ура!» бросились на них. Ф. Маклаков, И. Мужиков, В. Толстооров, А. Большаков, Н. Лунь, В. Бондарчук, К. Головин, С. Лисовский, С. Шарапов поливали фашистов автоматным огнем.
Партизаны убили более сорока немцев, уничтожили радиостанцию, с помощью которой каратели сообщали командованию о результатах погони. Мы в этом бою потеряли С. Шарапова, Ф. Маклакова, С. Лисовского и других товарищей.

Теперь мы вынуждены были изменить маршрут движения. Чтобы не наскочить на засаду, пришлось идти через большие топкие болота, взбираться и спускаться по отвесным скалам. Сложнее всего было спускать раненых с высокой и очень крутой скалы. Их обвязывали веревками. И от этих «жгутов» по всему телу растекалась нестерпимая, чудовищная боль. Но именно эти-то скалы нас и выручили — немцы не могли допустить мысли, что кто-нибудь сможет здесь пройти.

Теперь враг, видимо, понял, что имеет дело с организованным партизанским войском, которое не удастся уничтожить только силами карательных отрядов, и решил действовать с воздуха. 14 сентября на основную базу совершили налет восемнадцать самолетов, на следующий день — семнадцать.

Итак, 35 самолетов пытались стереть с лица земли нашу базу, сбрасывая тонны бомб, расстреливая из пулеметов лесные заросли. А между тем потери у нас — самые минимальные. Дело в том, что еще весной мы построили ложные землянки. На них как раз и пришлась большая часть бомб. А настоящие землянки остались невредимыми.

Наступила глубокая осень. В последних числах сентября мы отправились на уничтожение большого пикета, откуда, как с трамплина, к нам нередко забрасывали вражеских лазутчиков. Вскоре мы оказались на очень тяжелом участке: много валежника, камней — приходилось прыгать с валуна на валун. К вечеру сильно устали, пришлось заночевать в этих «каменоломнях». Проснулся я оттого, что почувствовал вдруг под боком воду. Стал поднимать плащ-палатку, а на ней — толстый слой снега. Вылез наружу, глянул вокруг и даже напугался — ни души, все укрыты снежным покрывалом.

Подъем, завтрак и — в путь. На подступах к пикету пришлось переходить речку по обледеневшим бревнам. В отряде появились больные. Вынуждены были отправить семь человек назад, на базу.

6 октября подошли наконец к пикету. Устроили засаду. Пролежали девять часов на снегу, безрезультатно — ни одной живой души. Тогда решили идти по тропе через минное поле и уничтожить пикет. Наша спецгруппа благополучно прошла заминированные участки и забросала вражеские землянки гранатами и термитными шарами.

В декабре 1943 года в отряд прибыли представители штаба партизанского движения и обкома партии. Был разработан план нового зимнего похода. На сей раз командиром сводной группы назначили А. С. Смирнова, меня — заместителем. Задача похода — пробраться в глубокий тыл и внезапно ударить по одной из вражеских баз.

Еще на дальних подступах к объекту нас обнаружили, потом навязали встречный бой, и мы вынуждены были отойти. Отдохнули пару суток и начали все сначала. Через два километра отряд столкнулся с группой противника, которая численно превосходила нас в три-четыре раза.
Завязался бой. Я, Виктор Толстобров и мой заместитель по разведке Алексей Галаев примкнули к взводу Анатолия Казаринова, который должен был атаковать противника справа. Толстобров и Галаев успели проскочить поляну, а меня прижал к земле свист пуль. Затем, не поднимаясь, я снял вещевой мешок и откинул его чуть левее, а сам отполз вправо. Фашисты продолжали стрелять по мешку.

Наконец первый взвод, обойдя поляну, рванулся на высоту. Противник стал поспешно отступать.
После этих двух скоротечных схваток мы вынуждены были вернуться на основную базу. По пути случилась большая неприятность. Отряд двигался по своей старой лыжне. Прошла разведка, я со штабом прошел уже весь первый взвод, и вдруг Алексей Прокопьевич Куделин — наш политрук — наскочил на мину.

Сначала взрыв мины я принял за нападение, дал команду по цепи: «Приготовиться к бою!». Но все было тихо, лишь слышались чьи-то стоны. Куделин лежал с раздробленными ногами и упорно повторял, будто извиняясь, что сейчас, вот-вот встанет… Его уложили на лыжные санки и потянули на буксире…

…Командование штаба партизанского движения, убедившись в нецелесообразности зимних походов, приняло решение отвести нас на отдых. Так мы оказались в Кольском зверосовхозе. Вскоре состоялась III районная партийная конференция. От нашего партизанского отряда делегатами были командир и комиссар отряда, помощник по комсомолу Мужиков, командир взвода Колычев и партизан Мурин.
На этой конференции меня избрали членом райкома партии. В зверосовхозе для партизан почти каждый день проводились лекции и доклады. К нам приезжали первый секретарь Мурманского обкома партии Максим Иванович Старостин и начальник штаба партизанского движения фронта генерал-майор Сергей Яковлевич Вершинин.

Вскоре мы снова отправились на свою партизанскую высоту, в наши относительно теплые и уютные землянки. После непродолжительной подготовки отряд вышел в поход и успешно провел боевую операцию на дороге Петсамо — Рованиеми.

С фронтов поступали радостные вести. Наши войска гнали гитлеровцев на запад. Готовились к удару и войска Карельского фронта. Чтобы иметь более полные данные о противнике, требовался «язык».

Наш отряд вновь оказался в глубоком тылу противника. Мы снова взорвали мост, линию связи и линию высокого напряжения и, главное, захватили пленного. Во время боя немец — старший ефрейтор горноегерской дивизии — был легко ранен в ногу. Паня Шорохова сделала ему перевязку и скомандовала: «Вперед!». Несколько дней «язык» исправно шагал под охраной Антона Биргета. Мы держали курс на свою базу. Где-то по пути нашего движения находился финский поселок Талквикюль. Я помнил просьбу начальника опергруппы подполковника Георгия Ивановича Бетковского разведать, если удастся, какой там гарнизон. Я выслал к поселку трех разведчиков. Задание они выполнили. И на другой день догнали нас.

Примерно через сутки мы остановились на привал. Усталые люди садились на землю и тут же засыпали. Отдых внезапно прервался стрельбой из винтовок и автоматов. Заработал ручной пулемет Семена Долотовского: противник подошел вплотную и стал окружать нас. Я дал команду приготовиться к бою, а группе, охранявшей пленного, приказал начать отход. Пули свистели над головами. На наших глазах пленный был ранен вторично, на этот раз самими же немцами. Пуля прошила ему руку навылет. «Языку» сделали перевязку, и партизаны повели его к базе.

Бой был коротким, но жарким. Не умолкая строчил пулемет Долотовского. Но вдруг его дробные звуки оборвались. Паня Шорохова решила, что Семен ранен, и по открытой поляне поползла к нему на помощь, но сама попала под вражескую пулю.

Позже Антон Биргет писал в стенгазете: «В последнем бою не стало нашей Пани. Нет больше с нами сероглазой «Капли». Мы никогда врагу не простим этого. За нашу «Каплю» он прольет потоки своей черной крови. Мы отомстим за тебя, Паня!». Обстановка была крайне тяжелой. Мы уже потеряли шесть человек убитыми, троих партизан ранило. К тому же мы находились на открытой местности, и продолжать бой в таких условиях было безрассудно.

Я дал указание начать отход под прикрытием первого и разведывательного взводов. Однако метров через двести путь отряду преградила глубокая речушка. К счастью, на берегу кто-то нашел два толстых бревна, по которым, как по мосту, мы и перебрались на противоположную сторону.

Здесь мы могли считать себя почти в безопасности. На опушке леса произвели сбор, отправили к базе группу раненых и больных партизан.
В бою был тяжело ранен комсомолец Миша Ленкин. Пуля застряла где-то в нижней части позвоночника. В сложившейся обстановке мы не имели возможности нести раненого почти тридцать километров до базы. Я сказал об этом Мише: «Если хочешь жить и если тебе дорога жизнь твоих товарищей, то иди сам — хоть на четвереньках, зубы ломай, но терпи и иди». И Ленкин, мужественный Миша Ленкин, прошел эти страшные километры, даже преодолел две водные преграды. Перейдя речку Акким, он упал и не смог уже подняться. Прибывшие на подмогу пограничники доставили Мишу на носилках к себе в подразделение.

Основные силы отряда, оторвавшись от преследования, также направились к базе. Через речку Акким перебрались на плотике: по два-три человека «за рейс». Вскоре, закончив переправу, мы двинулись к сопке, где к этому моменту уже находилась группа А. М. Малышева с пленным. Здесь впервые за последние восемь или девять дней люди наконец смогли спокойно отдохнуть. На базу прибыли лишь на следующий день вечером.

Во второй половине января сорок третьего года, когда мы немного оправились после «зимней эпопеи», меня и Александра Сергеевича Смирнова вызвали для доклада в областной комитет партии. Приняв нас, М. И. Старостин стал обстоятельно расспрашивать о походе в тылы противника, о состоянии здоровья партизан, о том, как переносят тяготы партизанской жизни наши девушки. Затем секретарь обкома спросил, чем нам надо помочь, в чем мы нуждаемся. Мы высказали наши просьбы, которые, должен сказать, были вскоре удовлетворены.

Наш отряд имел свое небольшое животноводческое хозяйство: четыре лошади и двадцать восемь оленей. Лошадьми занимался бывший заведующий Мурманским гороно Иван Григорьевич Лукшин, а оленями — Ефим Петрович Логинов из Саамского района. После войны супруга Логинова стала матерью-героиней, их сын, Михаил Ефимович, заведовал красным чумом в селе Поной.

Иван Григорьевич Лукшин был уже в годах. Невысокого роста, тучный — ни один ремень не сходился на нем, — Иван Григорьевич долго и настойчиво просил, чтобы его хоть раз взяли в поход. Однажды я решил все-таки удовлетворить его желание. Но, как и следовало ожидать, Лукшин за несколько дней похудел, ослаб и убедился сам, что человеку его лет такие походы не под силу.

Однако мы сочли возможным оставить Ивана Григорьевича в отряде. Назначили его конюхом. Поначалу Лукшин не знал даже, с какого боку подойти к лошади. Но очень скоро из него получился хороший коневод.

Лошади и олени сослужили нам верную службу. На них мы перевозили на базу продовольствие, боеприпасы, горючее, дрова, бревна. Олени выручали нас и тогда, когда не хватало продуктов. Они были своего рода «ходячим мясом» и облегчали наше полуголодное существование.

…В партизанской борьбе успех дела, как правило, решала внезапность. Для этого надо было так проходить линию боевого охранения или вражеские контрольные тропы, чтобы противник не смог заметить нас.

Летом мы широко развертывали отряд по фронту. Запрещалось идти след в след, сбивать мох, ломать сучья, бросать на землю окурки. В зимнее же время линию охранения проходили ночью или в ненастную погоду. Однако на второй или третий день противник обнаруживал нашу лыжню и немедленно вызывал авиацию, которая доставляла нам много неприятностей. Если летом нас мог укрыть даже небольшой березняк, то теперь пилот легко обнаруживал не только следы, но и самих партизан.

Зимой мы не имели возможности останавливаться на большие привалы и разводить костры, а без тепла и горячей пищи, без нормального отдыха люди выматывались быстро. После десяти-двенадцати дней похода партизаны начинали чувствовать тяжелую усталость, безразличие ко всему. Руководить отрядом в таких условиях было очень трудно. На привалах, даже коротких, часовые нередко засыпали. Мы вынуждены были принимать строгие меры.

Однажды после боя, когда охране отряда надлежало быть особенно бдительной, один часовой заснул. Дежурный по отряду взял у него оружие, поставил на пост другого партизана и доложил о случившемся комиссару отряда. Когда они вместе пришли на пост, часовой все еще продолжал спать. Дежурный напомнил комиссару, что есть приказ поступать со спящим часовым, как с предателем.

Комиссар приказал разбудить партизана и отправить во взвод. Дежурному он сказал, что сам доложит командиру об этом происшествии. Но об этом я узнал только через две недели, уже на базе. Васильев спросил, буду ли я настаивать на исполнении приказа. Я ответил, что сейчас, когда мы дома, применять такую крайнюю меру нельзя и следует, наверное, ограничиться дисциплинарным взысканием. Комиссар согласился со мной.

Переходы и привалы, отдых и охрана отряда имели свои особенности в зависимости от времени года. Зимой тяжело было разведчикам, которые прокладывали лыжню, меняясь через каждые 50 — 100 метров. Скользить по готовой лыжне было куда легче, чем пробираться летом по болотам и сопкам. Зато в летнее время куда лучше отдыхать на привалах.

В любую пору года каждый имел в запасе сменные портянки или шерстяные носки. Вымокшие портянки и носки партизаны обычно засовывали под нижнюю рубашку, где они за время перехода просушивались. Уходя в тыл противника, почти никто не брал с собой бритвенных приборов. У многих вырастали настоящие дедовские бороды.

Была в отряде своя партизанская художественная самодеятельность. Создателем и руководителем ее был командир взвода Анатолий Казаринов, запевалами — А. Федунов и П. Шорохова, А. Галаев сочинял и сам исполнял острые, веселые куплеты.

Больше всего партизаны любили песню «В чистом поле…»
В чистом поле, под ракитой,
Где клубится по ночам туман,
Там лежит в сырой земле зарытый
Молодой советский партизан.

Может, оттого и полюбилась партизанам эта грустная песня, что знали: горькая, но гордая участь — отдать жизнь за Родину — выпадет на долю многих из них. Не миновала она и чекиста Алексея Галаева.

Сотрудник управления КГБ лейтенант Алексей Галаев был жизнерадостный, веселый, находчивый воин-партизан. Наиболее ярко его боевые качества проявились в операциях 1944 года. В это время войска 14-й армии готовились к решительному удару по врагу в районе Печенги. К нам в отряд прибыл начальник опергруппы штаба партизанского движения Карельского фронта подполковник Г. И. Бетковский. Он привез приказ штаба партизанского движения фронта о том, что мы, партизаны отряда «Советский Мурман», в июле-августе 1944 года должны действовать в глубоком тылу противника, что, наряду с уничтожением живой силы и техники противника, обязательно должны добыть «языка» из глубокого тыла, поскольку командованию крайне необходимо лучше знать положение дел о наличии войск противника.

В теплый погожий день 9 июля 1944 года отряд подошел к дороге Печенга — Рованиеми севернее населенного пункта Ивало. Провели разведку местности и, несмотря на то, что было три часа дня, приняли решение: операцию проводить (до этого боевые операции проводились только в ночное время).

На участке в 450 — 500 метров между двумя местами организовали засаду, разбили отряд на боевые группы, поставив конкретную задачу перед каждой из них. В центре, поблизости у дороги, оставили две группы специально для захвата пленных. Одну из этих групп возглавлял Алексей Галаев.

Долго нам ждать не пришлось. Не прошло и получаса, как на дороге появились четыре грузовые машины с солдатами, направлявшиеся к линии фронта. Как только машины миновали мост, последовал его взрыв. Для нас это служило сигналом начала атаки и подрыва второго моста, а также подрыва опор линии связи и электролинии высокого напряжения. Фашисты заметались, стали выпрыгивать из машин, но меткие пули партизан настигали их всюду.

В эти жаркие минуты две центральные группы делали все для того, чтобы взять пленного. И это удалось сделать первой группе, возглавляемой Алексеем Галаевым. В составе этой группы был связной командира отряда Виктор Толстобров. Группа действовала исключительно смело. Алексей Галаев и Виктор Толстобров в этом бою были смертельно ранены.

Партизаны взяли в плен младшего командира горноегерской дивизии немцев. В ходе операции были уничтожены четыре машины, взорваны два моста, опоры линии связи и две П-образные опоры линии высокого напряжения.

Несколько слов о базе. Строилась она без проектов, без смет, без единой копейки. Материалом служили сосна и ель. Бревна заготавливали в лесу, от стройплощадки за два километра. Доставляли на лошадях, оленях, а часто и на собственных плечах. Из бревен делали сруб и ставили его в котлован примерно на две трети высоты. Стенки сруба и потолок заваливали грунтом. Крышу основательно маскировали мхом и ветками.

Во взводной землянке на двойных нарах размещалось до 30 человек. В углу был отгорожен без дверей чуланчик для командира и политрука. Пол устилали бревнами, обтесанными наполовину. В стене, у места, где стоял стол, делалось небольшое окошко.

Наша командирская землянка, в которой жили комиссар, я и мой связной, была самой маленькой, не больше шести квадратных метров. Построили ее И. Назаров и М. Мурин. Помогал им Виктор Толстобров. Неподалеку находилась штабная землянка. Здесь обычно решались различные хозяйственные и медицинские вопросы, составлялись сводки, докладные записки, готовились приказы и т. д.

По соседству с нами примерно в таком же количестве землянок размещались партизаны «Большевика Заполярья». Общей для отряда была только банька…

От наших ударов противник потерял около 150 человек убитыми и ранеными, в том числе трех офицеров. Партизаны взорвали 4 моста, 18 телефонно-телеграфных столбов, 6 опор линии высокого напряжения, уничтожили более 50 километров телефонно-телеграфной связи, 5 автомашин, радиостанцию, 13 жилых домов, 10 складов, 4 дзота.

Многие партизаны прошли по тылам врага от четырех до пяти тысяч километров. О боевых действиях отряда несколько раз сообщали сводки Совинформбюро. 59 партизан были награждены орденами и медалями Советского Союза, из них 11 человек — дважды.
Погибли в боях 25 партизан, умерли в госпиталях от обморожений и ранений трое, замерзли пятеро, отчислен по ранению и болезни 31 человек, пропал без вести 1 человек.

OTНЫHE HECЕКРEТНO

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

А. Сивицкий,
Ю. Тимянский
1. В разных странах здороваются по-разному: дружески похлопывают по плечу, от всей души бьют портфелем по спине, радостно обливают водой, приветливо сбивают с ног. У нас это принято только среди хороших знакомых.
2. Обычай протягивать руку при встрече возник в древности. Этим хотели показать, что в ней ничего нет. Теперь снимают головной убор.
3. Многим свойственно опаздывать. Ровно в полночь по Гринвичу приходила только тень отца Гамлета: точность — вежливость королей.
4. Умейте объяснить причину опоздания: ехали в троллейбусе — сломался троллейбус, ехали в автобусе — сломался автобус, шли пешком — сломался будильник.
5. Не подсказывайте на уроке пения: у преподавателя хороший слух.
6. Не утаивайте от родителей двойку: все-таки это ваша получка.
7. В день рождения дарите то, что самому знакомо и дорого: если занимаетесь вышиванием — вышивку, рисованием — рисунок, выпиливанием — пилу, классической борьбой — ковер.
8. Если вы уронили на соседа по столу свой бутерброд, сделайте вид, что ничего не произошло, и съешьте бутерброд соседа.
9. Прогуливая урок, вы можете попасть в неприятную ситуацию: а вдруг его отменили?
10. Не прогуливайте выученных уроков!

Скрытый дефект
Юрий Рихтер
На той неделе минут за двадцать до конца смены подходит ко мне Лешка Лебедев.
— Саня,— говорит он,— кончай ты эту бодягу, давай смотаемся пораньше — по кружке пива примем, пока народ не набежал!
— Не могу, Леша,— отвечаю я,— стул до конца смены нужно закончить, а тут четвертый винт не лезет — в сучок упирается!
— Да плюнь ты на этот стул! Он и на трех винтах никуда не убежит.
— Если он и захочет убежать, то его все равно ОТК не пропустит.
— Да ты что?! ОТК все что угодно пропустит!
— Скажешь тоже, все что угодно. Как-никак, это отдел технического контроля!
— Правильно, сам говоришь — технического. Вот там, где технику выпускают, там еще есть контроль. А у нас стулья, табуретки, кушетки… Чего их контролировать, на них же не летают!
— Ну и что,— упираюсь я. — Все равно ОТК есть ОТК!
— Тьфу ты, заладил!.. Ты вот полгода работаешь, а я пять лет вкалываю. Спорим, что наш ОТК с любым дефектом мебель примет? Что, слабо?
— Почему это слабо? Спорим!
— На шесть бутылок пива!
Идет?
— Идет.
Тут Лешка из моего стула еще один винт выкручивает. Стул начинает качаться, как тонкая рябина.
— Ну, как ты думаешь, пройдет такой? — спрашивает меня Леха.
— Нет,— говорю,— не должен.
Несем мы этот стул в ОТК , к Семенычу. «Вот сейчас он нам покажет!»— думаю я. Однако Семеныч взял стул, шлепнул на него штампик «1-й сорт» и отдал его в упаковку.
Вышли мы из ОТК, а Лешка тут же заявляет:
— Гони пиво!
— Нет, — отвечаю,— это еще не показатель. Конец смены, Семеныч устал, недоглядел…
— Ах так! — заводится Лешка. Берет он ножовку и у ножек готового стула отпиливает этак сантиметров по двадцать!
— Вот такой,— говорю я,— точно не пройдет!
Приносим мы этот стул в ОТК, а Семеныч как набросится на нас:
— Что это вы по одному стулу носите?! И так дел по горло, а тут вы еще мелькаете!
Берет он этот стул, ставит штампик — и в упаковку!
— Ну,— хохочет Лешка,— закон, но проиграл!
Тут уж я пошел на принцип:
— Нет, что ни говори, это был скрытый дефект!
— Ах, скрытый!— озверел Лешка.
Взял он новенький стул, отпилил от него все четыре ножки, вышиб сиденье и еще на спинке гвоздем неприличное слово нацарапал! Приносим мы этого калеку в ОТК, а Семеныч и не смотрит, вынимает штампик и нежно на него дышит, собираясь ляпнуть на остатках стула. Тут уж я не выдержал и как гаркну:
— Ты что делаешь, Семеныч?!
— Как что? Продукцию принимаю!
— Да какая же это продукция, ты только погляди!
Поглядел он, пожал плечами:
— А что? Обыкновенная продукция! — говорит он независимо.
— Как обыкновенная?! Это же явный брак!!! Сиденья же нет, и от горшка три вершка!
— А… Так какой же это брак? Просто артикул другой — стульчик детский для больших и малых нужд. Понятно?
— А слово неприличное на спинке?! — не сдаюсь я.
— Слово? Так ведь детки в таком возрасте читать не умеют!
Вышли мы с фабрики, я иду туча тучей, а Лешка мне говорит:
— Ты строго не суди Семеныча: с него начальство за каждую забракованную вещь семь шкур снимает! И еще прогрессивку!
— А где же выход? — говорю я. — А выход есть: надо, чтобы ОТК не подчинялся фабрике, независимым был. Вот тогда Семеныч брак не пропустит…
— Это правильно,— говорю,— но почему тебе в голову другой выход не приходит?
— Какой еще?
— А не носить такие стулья в ОТК.
— И что?
— А то. Хорошие стулья делать. Без брака. Я понимаю, сразу трудно, особенно в последние дни месяца, когда план горит. Но поначалу попробуем работать по совести с первого по двадцать пятое. Потом — с первого по двадцать шестое. А потом, может, и втянемся…
— Надо подумать…
Тут купил я шесть бутылок пива, стали мы его пить, а оно вода водой! Решили мы накатать на этот пивзавод жалобу, но моя шариковая ручка писать не стала. Очевидно, и пиво и ручка были выпущены во время аврала, после 25-го числа….

Мини-юм
Тяжелое это дело — писать книги!.. Но читать их не легче.
— Я знаю цену слова, — говорил плагиатор.
Одним писателям не хватает бумаги, другим — читателей.

Журнал Юность № 2 февраль 1975 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Евгений Романцев, доктор биологических наук

Наука и техника

Иногда я достаю с полки эту книгу в коричневом, старомодно оформленном переплете. Страницы уже начали желтеть по краям — ничего не поделаешь: время. Даже сейчас, когда авторство мне уже давно не в диковину, приятно видеть свою — в числе других — фамилию на титульном листе. Книга дорога мне как память не только о собственной молодости, но и о молодости науки, в которой я работаю. Это первый в Советском Союзе коллективный труд по радиационной биохимии «Обмен веществ при лучевой болезни». Монография, созданная под руководством ныне действительного члена Академии медицинских наук Ильи Ильича Иванова, обобщала, анализировала и зафиксировала в научной литературе уже накопленный советскими учеными опыт и достижения радиационной биохимии. Радиационная биохимия как направление современного естествознания — дитя атомного века, и своим возникновением она обязана развитию ядерной физики.
Первая лаборатория радиационной биохимии была создана в СССР вскоре после окончания Великой Отечественной войны. Институт, в который она входила, возглавил видный ученый академик Глеб Михайлович Франк. Символично, что для нашего директора близость к новейшей физике была родственной в полном смысле этого слова: его родной брат — видный советский физик, Нобелевский лауреат и тоже академик Илья Михайлович Франк.
Глеб Михайлович не только выдающийся биофизик, но и талантливый организатор науки, обаятельный и остроумный человек.
В предельно короткий срок он сплотил вокруг себя коллектив молодых и способных исследователей.
Прекрасно помню то ясное осеннее утро, когда я, выпускник кафедры биохимии биолого-почвенного факультета Московского университета, вошел, робея, в старое, массивной кирпичной кладки здание. Мне предстояла встреча с известным ученым, под чьим руководством я должен был работать.
Естественно, я волновался. Долго ждать не пришлось. Ко мне стремительно вышел улыбающийся, очень живой человек.
— Здравствуйте,— сказал он и первым протянул руку.— Рассказывайте о себе, о своих планах.
Мы с вами начинаем работать в совершенно новой области естествознания.

Да, действительно, это была совершено новая область науки. Радиационная биохимия рождалась хотя и на основе нормальной биохимии, но на стыке с физикой, химией, математикой. Ее появление было целиком продиктовано запросами практики начавшегося атомного века.
Новая лаборатория фактически состояла из молодежи — недавних выпускников Московского университета и медицинских институтов.
Но много лет ею плодотворно руководил известный советский биохимик, уже упомянутый мною профессор И. И. Иванов. Сегодня лаборатории, в которых исследуют различные аспекты радиационной биохимии, существуют во всех развитых странах. Иначе и быть не может в эпоху, когда стало объективной реальностью широкое и всестороннее использование атомной энергии.
Над какими же проблемами работает эта новая наука, какие вопросы ее волнуют?

Трудные вопросы
В течение ряда лет мне посчастливилось работать рядом с известным физиологом академиком Андреем Владимировичем Лебединским. Редкостный эрудит, блестящий оратор и педагог, он пользовался большим расположением молодых ученых. Мы его любили за объективность суждений и оценок, за доброту, искренний интерес к нашим исследованиям и, конечно, за яркий, самобытный ум.
Всех молодых специалистов в институте он знал в лицо. И не только знал, но хорошо помнил, кто чем занимается. Андрей Владимирович мог остановить кого-нибудь из молодых прямо в коридоре и спросить:
— Ну, рассказывайте, что у вас новенького? Какие новые идеи? Аспирант, у которого ничего «новенького» не было, спешил, издали завидев высокую фигуру академика, укрыться за первой же дверью. Однажды, направляясь в институтскую библиотеку, я вот так столкнулся с Андреем Владимировичем.
— А, молодой человек, здравствуйте! Что-то я давненько вас не видел. Ну, рассказывайте, что у вас новенького,— сказал он и крепко взял меня под локоть.
Ничего особенно «новенького» у меня в этот момент не имелось, но и ретироваться было поздно.
Тогда я стал честно рассказывать, что всего-навсего готовлю литературный обзор, в котором хочу проанализировать работы, описывающие влияние ионизирующей радиации на нуклеиновые кислоты — главные передатчики наследственных признаков от родителей к потомству. Все исследования справедливо и безоговорочно отмечали разрушительные результаты такого воздействия.
— Радиация — это грозная сила,— безапелляционно закончил я свой рассказ.
Ученый внимательно выслушал меня, а потом задумчиво сказал:
— Все это, конечно, так. Но вот что неясно. Почему ионизирующая радиация, столь губительная и вредная, в определенных дозах может быть даже полезной? Почему некоторые дозы проникающих лучей оказывают стимулирующее действие на рост микроорганизмов и растений? Вы не задумывались над этим? — Далее академик высказал и совершенно уже парадоксальную мысль: — Ведь космическая и ионизирующая радиации существовали всегда. То есть, до возникновения жизни на Земле, затем в момент ее возникновения и последующего развития. А вдруг без этой самой зловредной радиации мы, то есть живое, вовсе не можем существовать? Ну, так что вы можете сказать по этому поводу?
Признаюсь, я (если бы только я!) не знал, что ответить на эти вопросы. По-видимому, на моем лице отразилась гамма чувств, сходных с теми, что написаны на лице нерадивого студента, застигнутого врасплох вопросом дотошного экзаменатора.
— Ничего, не смущайтесь,— приободрил меня академик.— Роль радиации в происхождении жизни — это, знаете, проблема… Подумайте над ней. Тут есть над чем подумать целому поколению ученых.
С тех пор прошло немало времени. И, пожалуй, на некоторые вопросы старого академика уже можно ответить. На некоторые… А на остальные? И что же мы знаем в конце концов о самом тонком механизме действия ионизирующей радиации на живую клетку? На живой организм?

Журнал «Юность» № 5 май 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Радиация радиации — рознь. Тепло, исходящее от раскаленной плиты, отличается от ультрафиолетового излучения — того самого, которому мы обязаны бронзовым отливом летнего загара.
Но ионизирующая радиация, или, что то же самое, излучение, имеет принципиальные особенности. Самая главная из них заключается в том, что взаимодействие ионизирующего излучения со средой приводит к образованию положительных и отрицательных электрических зарядов.
Теперь представьте, что эта среда — живая клетка. Отсюда уже можно вывести определение сути нашей профессии. Классический биохимик занимается химией «нормальной» живой материи, он исследует химический состав и процессы, происходящие в «нормально» функционирующем живом организме.
Новое научное направление, к которому принадлежим я и мои коллеги,— радиационная биохимия — изучает те изменения, которые, по злу или добру, происходят с обменом веществ в живом организме при действии на него ионизирующих излучений. Один мой хороший знакомый — молодой талантливый физик — так изложил свое понимание радиационной биохимии.
— Все ясно,— начал он уверенным тоном и нарисовал на черной доске (они имеются не только в школьных классах, но и в лабораториях) кружок с извилистой стрелкой — символ заряженной частицы, или кванта энергии. Затем изобразил рядом условную клетку.
Из комбинации двух символов выходило, что квант влетел в клетку и промчался вблизи электронных оболочек одной из ее молекул. Удовлетворенно взглянув на рисунок, очень похожий на те, что дети рисуют мелком на асфальте, мой друг сказал:
— Возникают две возможности. Первая — квант отрывает от электронных оболочек атомов электроны, в результате чего образуются ионы. Вторая возможность — в определенном смысле обратная.
Квант, или заряженная частица, передает электронным оболочкам часть своей энергии. При этом образуются так называемые возбужденные молекулы.
Ионизированные и возбужденные молекулы способны вступать в необычные для клетки химические реакции.
Физик написал на доске: «икс плюс игрек равняется» — и поставил многоточие.
— Вот этим,— кивнул он удовлетворенно на доску,— и занимается твоя радиационная биохимия.
Значит, остается только выяснить, что такое икс, что такое игрек и чему равняется многоточие.
Мой друг все растолковал (шутя, конечно) с позиций физика правильно. К сожалению, из его формулы осталось загадкой, что скрывается за этими неизвестными величинами. Ну, а как на самом деле?
Возьмем конкретный пример из медицинской практики: раковую клетку облучают гамма-лучами. Чтобы разрушить злокачественную опухоль, доза проникающих лучей должна быть достаточно большой.
При этом происходит вот что. Любая клетка для квантов энергии как бы «дырява». Часть квантов при излучении промчится сквозь эти «дыры» между молекулами и атомами и никаких биологических эффектов не вызовет. Но какая-то часть обязательно поглотится. Она-то и поразит раковую клетку. Та часть энергии, которая поглотилась в клетке, немедленно преобразуется в возбужденные и ионизированные атомы и молекулы. В житейском смысле понятие «немедленно» весьма растяжимо. Для некоторых людей оно означает полчаса, для других — сутки. В нашем случае «немедленно» столь крохотный промежуток времени, что его можно только измерить, но никак не представить: это одна тысячная от одной миллиардной доли секунды! При лечении раковых заболеваний облучение продолжается иногда несколько минут, иногда больше. Это означает, что каждый «мгновенно» протекающий процесс повторяется миллиарды раз. Следовательно, миллиарды раз в клетке происходят и молекулярные изменения.
В раковой клетке начинается жестокая война. Чем выше доза облучения, тем сильнее нападающая сторона. При прямом попадании квантов энергии в молекулы жизненно важных веществ многие клетки подвергаются разрушению.
Рядовому солдату картина битвы, развернувшейся на большом участке фронта, никогда не представляется ясной. Своими глазами он видит немногое. События приобретают масштабность лить на картах армий и фронтов. Но на самом себе солдат хорошо чувствует, что значит острие стрелки, нацеленной на штабной карте на его участок обороны.
Первые эшелоны нападающих квантов достигли клеточной оболочки. Она как бы первая оборонительная линия. Оболочка клетки — это мембрана.
Значительная часть ферментов «вмонтирована» именно в нее. Одно из главных последствий радиационного воздействия и заключается в нарушении четко согласованной работы ферментов. Немедленно вступает в силу железная диалектика связи «причина — следствие». Например, изменилось упорядоченное до того расположение ферментов. Следствие: ненормально активизировались некоторые ферменты распада, усилилось разрушение молекул, началось как
бы «самопереваривание» клеток.
Радиационная атака раковой клетки продолжается.
Происходит прямое попадание снаряда в ядро клетки — в молекулы дезоксирибонуклеиновой кислоты (ДНК). В отдельных участках молекулы возникают разрывы и повреждения. Все это приводит к задержке деления клетки. Если доза облучения была значительной, то деление в дальнейшем становится вообще невозможным. Если же радиационный удар был недостаточно массированным, в работу вступают «аварийные команды» клетки. Специальные ферменты словно вырезают поврежденные участки ДНК, другие ферменты сшивают поврежденные цепи молекул.
Достаточно мощная радиационная атака, как правило, завершается полным разгромом противника — гибелью раковой клетки. В принципе, такие же биохимические процессы происходят и при облучении здоровой клетки. Однако раковые клетки более чувствительны к действию ионизирующей радиации, чем здоровые. Тонкость в том и заключается: подобрать дозу и направление радиационного удара надо так, чтобы разрушить раковую клетку, но не повредить соседствующую с ней здоровую.
Хорошая теория всегда идет плечом к плечу с хорошей практикой. Ионизирующая радиация прочно вошла в арсенал средств лечения такого грозного заболевания, как рак. Советские онкологи достигли немалых успехов в лечении этой «болезни века».

Журнал «Юность» № 5 май 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области