Комната Зойки узенькая и высокая, в старом доме.
— Ее бы положить на бок,— сказал Лобов, осмотревшись.
В коридоре слева и справа — еще двери, много дверей, и Зойкина последняя, рядом с огромной, с множеством плит кухней.
Комната аккуратненькая, и как-то чувствуется, что в ней давно никто не был. Кровать с верблюжьим желтым одеялом, диван, стол, на нем полиэтиленовая скатерть. Этажерка с книгами и вазой наверху.
Ваза слишком шикарна для комнатки, видно, подарок. Совершенно увядшие цветы обвисли во все стороны.
Зойка провела пальцами по столу, сдула с них пыль, сняла, поморщившись, вазу с этажерки.
— Фу, они уже…
Пока она ходила на кухню, Лобов, сдвинув узлы с чистым бельем в сторону, сел на диван и посмотрел по сторонам.
Окно ничуть не меньше двери, во всю стену, и на обе стороны — яркие занавески.
Он подошел к окну. Внизу, напротив через дорогу,— большие буквы: «Гастроном». В дверь и из двери — люди, люди.
Вернулась Зойка, поставила на стол сверкающую, наполненную водой вазу. Зойка посмотрела на Лобова и сказала:
— Дим, ты посиди. Вот можешь книжки посмотреть. Я сейчас приду.
— А ты куда? — спросил Лобов.
— Куда-куда… Ты сиди. А хочешь, пойдем со мной, сломишь немного веток с тополя в вазу. Так люблю!..
Пока Зойка стояла в очередях, Лобов снова перешел улицу и сорвал несколько мелких веток с нижних ветвей растущего на тротуаре тополя. Листья уже давно потеряли клейкость, на их верхней, более темной стороне осела пыль. Лобов подумал, что ветки стоило бы обмыть. Он посмотрел на двери «Гастронома». Зойка еще не появилась, и Лобов пошел к перекрестку. За ним, он знал, два квартала направо — и дорога на почтамт. На почту он уже решил не ходить, решил еще после последнего, тяжелого рейса. Потом почтамт, позже.
На углу стояли два киоска: один газетный, другой продовольственный. Лобов подошел к киоску «Союзпечать» и спросил газету «Советский спорт». Ее не оказалось, и Лобов купил «Комсомолку». Немного подумав, он купил в соседнем киоске-ларьке молдавского вина «Гратиешты»: знал, хорошее.
Зойка уже махала ему рукой, приподнимаясь на носки.
— Это что, вино? — кивнула она на сверток,— Ну вот, я тоже купила. А что, интересно?
Зойка развернула газету и расхохоталась. На лестнице она схватила Лобова за пальцы, часто застучав каблуками по ступенькам, потащила его вверх.
Быстро и ловко Зойка приготовила стол. Она то и дело выходила на кухню, шуршала своим полосатым клеенчатым фартуком, постоянно задевала сидящего на диване Лобова то юбкой, то коленом, извинялась: «Ой, ну что я…», «Ну вот, опять…»
Потом она показала на стул,
— А ты пересядь.
Наконец, она сняла фартук, одернула кофточку и остановилась около Лобова.
— Ну вот, только у меня нет открывалки,— сказала она.— Как-нибудь так придется.
Лобов подошел к столу и увидел, что рядом с его «Гратиешты» стоит точно такая же бутылка.
Зойка засмеялась и сказала;
— У нас, выходит, одинаковый вкус. Это хорошо.
— Хорошо? — спросил Лобов.
— Да. Вообще хорошо, когда у людей общее, им легче быть вместе.
— Как это легче быть?
— Ну как. Вот иногда хочется быть вместе, а тяжело, вместе тяжело. А когда остаешься один — тянет к другому. Непонятно?
— Да нет, понятно,— сказал Лобов.
Наливая вино в рюмки, он смотрел на Зойку. Она бесшабашно махала рукой: «Дава-ай!..»
Вино и вправду было вкусным. Через некоторое время узкая, высокая комната уже казалась Лобову давно знакомой, Зойка — красивая, улыбающаяся, безо всяких девчачьих ужимок — более близкой, чем обычно. Она действительно была красивой, и Лобов все больше осознавал это.
Лобов узнал, что здесь, в этой комнате, часто и подолгу живет Зойкина мать, но сейчас она уехала к брату в Калининград. Что в выходные дни Зойка приводит здесь все в порядок, иногда — «А, черт с ними…» — моет длинный коридор, платит за квартиру, ходит к тетке и подругам, в кино и на танцы.
«Куда чаще? Смотря какое настроение». На судно пошла сама не знает почему. Пришел комсорг из управления в кулинарную школу, где она училась, расписал жизнь на судах. «О-ё-ёй!» — И она пошла и вот застряла на «Сто тринадцатом», привыкла к нему, хотя и состоит в штате буфетчицей.
И Лобов рассказывал. О своем городе, старом, русском, далеком от моря и всего морского. О матери, двух своих сестренках и больше всего о школе и ребятах.
Зойка, подперев ладошками подбородок, распахнутыми глазами смотрела на него, кивала или качала головой, когда Лобов обращал на нее взгляд, требующий участия, и, отвлекаясь от рассказа, с грустью думала, что у парней все не так, все лучше, вот даже дружба особая, честная.
В дверь постучали. Зойка, прикрыв глаза, вздохнула и встала. В щель двери просунулась голова улыбающейся молодой женщины.
— А-а-а, прибыли! Вижу, чайник твой на кухне последний пар выпускает — значит, дома хозяйка.
Здравствуй! Тебе письмо у меня,— сказала женщина.
Она вошла, сняла шляпку, взбила волосы, посмотрела внимательно на Лобова и мельком — на стол, Зойка обтянула кофточку.
— Катя, садись с нами. Познакомься.
Лобов пожал холодную, цепкую руку.
— Нет-нет, спасибо, мне еще за Сережкой идти,— сказала женщина и под руку увела Зойку.
Зойка вернулась с чайником и проигрывателем, сунула чайник под стол, проигрыватель поставила на широкий подоконник. Потом, улыбаясь, подошла к столу, взялась за пустую рюмку.
«Человек идет и улыбается…» — неслось от окна, звенело, заполняло всю комнату сухим, убеждающим голосом.
«Идет вот, идет и улыбается, и хорошо ему! А вы можете и не верить, это и не требуется. Человек идет и улыбается! Улыбается! Улыбается!.. Хорошо-о-о! Хо-ро-шо-о-о!..» — слышал Лобов в громком голосе певицы.
— Давай еще выпьем? — сказала Зойка.
Когда Лобов налил, она спросила:
— За что?
Лобов пожал плечами.
Зойка усмехнулась, тряхнула головой.
— Идем танцевать? Тут все можно танцевать, кроме вальса,— сказала она.
Зойка и так была высокой, а на каблуках, чтобы взглянуть на Лобова, ей почти не нужно было поднимать голову и отводить лицо.
Они танцевали молча. Зойка рассматривала Лобова. Ее немного выпуклые, с золотыми искорками глаза были у самой его щеки. Когда глаза Лобова встречались с ними, Зойка не моргала, не отворачивалась, а смотрела еще пристальнее.
— Скажи мне что-нибудь,— сказала Зойка.
— Что?
— Что хочешь, только хорошее.
— Ты хорошо танцуешь,— сказал Лобов.
— Господи! — Зойка уткнулась губами ему в плечо, и Лобов ощутил через рубашку их тепло и дыхание Зойки. Она отвела лицо.
— Еще что-нибудь скажи.
— Я не знаю,— сказал Лобов.— Я очень хорошо думаю сейчас о тебе, и мне с тобой, как ты говорила об этом, легко и хорошо. Как будто мы с тобой и приехали в этот город вместе, и будто бы все, что ты мне о себе рассказала, я знал давно. Правда. Я об этом думаю сейчас.
Зойка вздохнула.
— Я не то говорю? — спросил Лобов.
— Нет, нет, я просто так. Я сама не знаю. Но ведь могут люди говорить друг другу хорошее.
Чтобы просто так, бескорыстно. И не требовать за это платы и не считать, что они чем-то жертву. Они уже не танцевали, а стояли у стола, и Зойка покусывала губы, и морщила лоб, и сметала машинально со стола невидимые крошки.
— Так и должно быть,— сказал Лобов.
— Как?
— А вот как ты говоришь.
— Да, да, так. Но это не так. Или не всегда так.
Зойка выключила работающий вхолостую проигрыватель, сдвинула пальцами набок волосы и, не убирая руку от виска, спросила:
— Тебе сколько лет?
— Восемнадцать.
— Господи!.. А мне больше. Немного…
Они помолчали. Потом Зойка повернулась на каблуках, откинула обеими руками в стороны волосы — длинные, темные, они так и рассыпались веером между пальцев — и повторила:
— Господи, чего это нет музыки, и вина нет, и заупокой какой-то? Давай вина и давай танцевать.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

В Таллине, на стоянке, отказал компрессор. На вахте Воронова, когда тот набивал сальник одного из вентилей, в углу перед щитом вдруг загрохало. Старший моторист обмер, бросился к компрессору — гремело там — и остановил двигатель. Неведомо отчего вышла из строя соединительная муфта на валу от двигателя к компрессору.
Как выяснилось позже, на ободе муфты лопнули крепежные штифты и ротор муфты несколько раз провернулся в ободе.
Муфту отправили в ремонт, в портовую мастерскую. Старков получил небольшую взбучку от начальства в местном управлении и, в свою очередь, продраил Студенца, а тот, свалив все на старшего моториста, отругал на всякий случай всю команду.
Но все ходили веселые: пять-шесть дней стоянки было обеспечено. Пользуясь этим, нижняя команда производила мелкий ремонт. Воронов, взяв себе в помощники Лобова, с утра уходил с ним в мастерскую, где вместе с тамошними слесарями они занимались муфтой. Сложной была коническая расточка ее с последующей шлифовкой, и до тех пор пока с этим не покончили, Лобов находился рядом с мастерами и Вороновым. Кое-что он делал даже сам.
Под вечер второго дня в цех неожиданно заявился Карин. Хитро посматривая, он отвел Лобова от гудящего токарного станка и сказал:
— Хочешь стать чемпионом?
— Каким?
— Ну, не всея Руси, конечно, но все-таки?
Лобов прищурился, внимательно посмотрел на Карина и спросил:
— Какая-нибудь хохма?
— Отнюдь. Мое авто на ремонте, и из-за хохмы я бы не шлепал через весь город, тем более в этом фраке. Смотри сюда.
Карин сунул руку в карман комбинезона и вытащил оттуда свернутую афишу. На ней по-эстонски и по-русски объявлялось, что в воскресенье этой недели в спортивном зале общества «Калев» проводятся соревнования «открытого ринга» для спортсменов второго разряда.
— А?! Хе-хе! — Электрик ткнул Лобова кулаком в бок.— Зойка сняла с какого-то забора. Оч-чень хочет посмотреть, как тебя отлупят.
Лобов наконец сообразил, в чем дело. Он несколько раз перечитал афишу с нарисованными на ней двумя оранжевыми боксерами и, все более возбуждаясь, стал расспрашивать Карина о подробностях.
— Какие подробности? Что я тебе, Линнамяги? — ответил Карин, но добавил, что он совершенно уверен, что драться Лобов будет.
Остаток пятницы и всю субботу Лобов готовил форму, бегал к врачу за справкой, в городскую баню, чтобы взвеситься, а Карин тем временем оформил в управлении заявку.
«Открытый ринг» — это не первенство, это классификационные соревнования, и зрителей в сводчатом зале «Калева» было немного, но со «Сто тринадцатого» пришли все свободные от вахты.
Поднимаясь на ринг, Лобов увидел в первых рядах тетю Лину, Зойку, рядом с ними — Корюшкина,
боцмана, даже Лашкова.
Карин, в лыжных брюках и бумажном свитере, секундировал: зашнуровал Лобову перчатки, заправил майку, пододвинул дощечку с канифолью к ногам и, хотя Лобов не просил, дал ему воды пополоскать рот.
— Ну, маэстро…— говорил Карин,
В противоположном, красном углу готовился противник — совершенно не мускулистый, с очень белой кожей эстонец. «Пютсепп», — назвал его судья-информатор.
Лобов знал, что с ударом гонга, оповещающим о начале боя, волнение уходит, но никак не мог сдержать неприятное подрагивание в правом колене. Карин что-то говорил, Лобов, ничего не понимая, кивал головой.
Эстонец, едва прикоснувшись в знак приветствия руками к перчаткам Лобова, опустил маленькую, остриженную голову и резко стал выбрасывать вперед левую руку, прощупывая Лобова ударами-тычками. Два-три контрудара Лобова заставили беловолосого плотнее прижать правую руку к подбородку и энергичнее двигаться по рингу.
К середине раунда Лобов понял, что уступает эстонцу в маневренности. Тот очень искусно уклонялся от обмена ударами и хорошо защищался уклонами и отходами.
Трудно было сказать, за кем осталась первая трехминутка, хотя Карин и уверял, размахивая полотенцем, что раунд его, Лобова. Лобов, глубоко втягивая бьющий в лицо воздух, поглядывал, не поворачивая головы, в сторону команды и видел возбужденные лица товарищей, их ободряющие жесты. Он прикрыл глаза и кивнул.
Карин переложил полотенце в одну руку и, крутя им у самого лица Лобова, как это делал секундант в противоположном углу, другой рукой ослабил резинку его трусов. Он подсказывал, что нужно
делать, отклонял и приближал свое лицо к лицу Лобова, взмахивал рукой. Лобов понимающе опускал глаза, думая совершенно о другом: о том, что для победы ему необходимо прежде всего одно — сохранить дыхание.
Да, эстонец был определенно тренированней. Он и после перерыва легко перемещался по брезентовому квадрату, уходил от сильных ударов Лобова и легкими уколами с дистанции набирал очки. Перед самым гонгом, поняв, что Лобов пытается только дотянуть до перерыва, он, перехватывая инициативу, провел несколько хлестких прямых в голову.
— Воздуху! Воздуху!— дважды выдохнул Лобов секунданту, едва опустившись на стул и Карин быстро замахал тяжелым, смоченным в воде полотенцем.
Лобов сквозь мелькающее опахало видел, как в углу напротив кивал головой Пютсепп, слушая наставления тренера. Одновременно с гонгом тренер торопливо подтолкнул боксера к центру ринга.
А Лобов не спешил. Он последний раз глубоко вздохнул, закрылся руками, привычно потер правой перчаткой переносицу и шагнул навстречу противнику.
В зале зашумели, когда Пютсепп, быстро сблизившись, нанес первый, неожиданный удар — опять прямой в голову. Лобов не ответил. Он не слышал криков. Он, защищаясь, отступал вдоль канатов, и, когда противник после двух уже привычных финтов проводил правый удар в голову, Лобов сделал то, что за минуту до этого продумал, отдыхая в углу: он на уклоне, вперехлест, нанес Пютсеппу резкий боковой. Тот упал на колени, но тотчас поднялся и, шатаясь, переступил ногами. Судья начал счет.
Когда бой возобновился, эстонец снова устремился вперед. Подбадриваемый залом, он кружил по рингу, постоянно менял дистанцию и, уходя от сближения, пытался набирать очки с безопасного расстояния. Он понимал, что нокдаун, падение, очень навредил ему и для победы ему необходимы еще два-три чистых удара.
На последней минуте Лобов споткнулся о складку на брезенте — зал отозвался гулом… Пютсепп, словно подстегнутый им, устремился в атаку — и опять, опережая последний из его серии, правый прямой удар, Лобов ответил боковым перекрестным. Но эстонец устоял, он только заплел руки Лобова, и они оба остановились. Зрители захлопали. Судья развел боксеров, крикнул: «Бокс!» — но ни у Пютсеппа, ни у Лобова сил продолжать бой не было. Они, правда, еще сближались, с вялыми,
ватными ударами входили в клинч, и судья, расталкивая их, снова взмахивал рукой и кричал: «Бокс!»
Так, обнявшись, они и пошли в один из углов после последнего удара гонга.
Говорили, что это был один из самых напряженных боев дня.
К канатам подбежали Куртеев, Корюшкин, стали помогать развязывать перчатки. Судья на ринге отогнал их. Карин, сияя, вытирал с лица Лобова пот, хлопал его по скользкому, горячему плечу.
— Молодец, молодой! Молодец!
Когда судья вызвал боксеров на середину, все взгляды обратились к нему и двум лампочкам на столе главного судьи — красной и синей. Загорелась красная, судья поднял вверх руку Пютсеппа. Тот обнял Лобова, подбежал и пожал руку Карину. Карин хлопнул его по плечу.
Лобов медленно спустился с ринга и пошел в раздевалку.
Потом все вместе шли по узким, ломаным улицам Таллина, поднимались на окаменелый Вышгород, и Карин все время говорил, что Лобова засудили.
— Смотри сюда. Два нокдауна — раз…— загибал он пальцы.
— Один,— сказал Лобов,
— Ну, один. Да и второй был, да судья не засчитал. В крайнем случае ничья.
— Ничьей в боксе не бывает…

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

На правой руке Сулину оставили полтора пальца — большой и две фаланги мизинца. Первое время он плакал по ночам, ощупывая забинтованную культю, прижимал ее к щеке и обнюхивал. Потом перестал плакать, только, тяжко всхлипывая, вздыхал и думал, думал… С судна у него не были целую неделю, приход тети Лины, Куртеева и Лобова его очень обрадовал. Они принесли полную авоську гостинцев, но добрую половину пришлось оставить на входе, так как к передаче разрешали определенную норму. Однако повидаться позволили всем: в больнице знали, что все пришедшие — с судна.
Тетя Лина, втиснутая в белый халатик, боком просунулась в дверь и чуть было все не испортила, когда, подплывая к койке Сулина, запричитала:
— Касатик мой хоро-оший…
— Какой касатик? Какой касатик? — перебил ее боцман.— Он — во! Ни звука, говорят, ни крика…
Он толкнул тетю Лину ногой, та вздохнула и попыталась улыбнуться.
Сулин пожал плечами и сказал:
— Да нет, не совсем.
— Ну, вот, что я, не знаю? — Боцман взялся за перевязанную руку Сулина.— Во, как у Димки, когда он рыжего в Таллине бил. Вот была заруба!..
Пока Ливадии с Лобовым рассказывали обо всех судовых новостях, тетя Лина молча смотрела на Сулина, поправляла подушку, простыню, украдкой вздыхала.
— Я тебе книг принесу, бумаги. Будешь учиться писать левой,— сказал Лобов, когда они уже собрались уходить.— Многие пишут левой. Хотя, ты говоришь, большой оставили? Можно приспособиться, я видел. Если будем стоять, мы еще зайдем. Карин придет, Корюшкин…
Лобов хотел назвать Зойку, но почему-то не назвал. Он придал голосу беззаботность:
— Ты особенно не залеживайся.
— Да-да-да, во — работы.— Куртеев правой рукой тряс здоровую руку Сулина, а левой водил себе по горлу.— Во!
Сулин привстал на кровати…

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Карин, передав вахту Шило, успел побыть в душе, побриться, выгладить костюм Куртеева, который тот дал ему на вечер, и упросил Зойку покормить его пораньше. Зойка принесла ему миску с лапшой, подрезала в общую хлебницу хлеба и, подперев голову рукой, села напротив электрика.
Карин, в белой майке, чисто выбритый, приглаженный, не торопясь шевелил ложкой. Зойка улыбнулась и спросила:
— И куда же это мы навострились, если не секрет?
— Отнюдь. Мы не против, мы напротив.
— А все же?
— Все туда же.
— Не к Таньке, конечно?
Карин сделал трагическое лицо.

Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою…

— «Онегин». Мы тоже проходили,— сказала Зойка.
Карин отодвинул миску, облизал губы.
— В Доме офицеров сегодня бал, так вот надо потрепать сердчишки местных красоток.
Зойка расхохоталась, принесла второе и подошла к турнирной таблице, сплошь размеченной единицами и нулями.
— И Лобова, конечно, берешь?
— Димку-то? — Карин, жуя, посмотрел на Зойку.— А что ему тут делать в выходной? Пусть развивает свои возможности. Надо сводить.
— Как бычка на веревочке?
Заглушая Зойкины слова, по сходне затопали, прямо в салон ввалились Ливадии и Лобов, а тетя Лина, хромая, пошла в каюту — скинуть, наконец, намявшие ноги новые туфли.
Куртеев, потирая руки, заглянул в миску Карина, потянул носом.
— Ох, и жрать хоцца! Зой, ну-ка дай. Привет тебе от Сулина. Персональный.
— А как он? — спросила Зойка.
— Порядок. Починили,— сказал боцман.
— А пальцы-то?
— А что ему пальцы? Самый главный остался.— Куртеев подмигнул Карину, потом показал Зойке кулак с поднятым большим пальцем.— Вот этот…
Карин заторопил Лобова, объясняя, что билеты в танцзал разбирают с ходу, что из-за охотниц за женихами и порядочным людям ничего не остается.
Зойка, вытирая стол, смотрела, как Лобов торопливо глотал горячую лапшу, и, подчиняясь настроению свободного вечера, улыбался, и поглядывал на Карина.
В кубрике пахло одеколоном. Карин концом одеяла начищал длинноносые туфли. Достав из рундука свой синий обуженный пиджак, он протянул его Лобову, бросил на стол галстук и уже с трапа крикнул:
— Проведи утюгом, еще теплый, я буду в салоне!
Кассы и вправду оказались уже пустыми. Около них и у входа уныло, со скрытой надеждой стояла группа схожих по виду девушек с завернутыми в газету туфлями под мышкой. Они пристально смотрели на проходящих парней.
Но Карин неведомыми путями, отлучившись всего на несколько минут, достал билеты. Ничего не объясняя, он махнул рукой:
— Пошли.
В фойе — оживление. Все нарядные, цокают каблуки. У зеркал — очередь.
Лобов, приподнимаясь на носки, через головы посмотрел на свое отражение в зеркале, подтянул галстук и, сунув руку в карман пиджака, нащупал там какие-то бумаги. Он достал шуршащий надписанный конверт, подумал: «Знакомый почерк… до чего знакомый почерк…» Прочитал адрес, дважды повторил про себя: «Жиренковой Наталье… Жиренковой Наталье…» Затем вслух произнес: «Это же мое, мое!.. Мое?!»

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Димка, я не могу больше. Что случилось? Не могу себе представить, чтобы все было хорошо, чтобы с тобой что-нибудь не стряслось. Долго боролась — ты же знаешь, какая я упрямая! — и не выдержала, пишу первой.
А вдруг твое письмо затерялось, самым элементарным образом выпало, выронилось, а я, как идиотка, злюсь и не нахожу себе места. А ты молчишь, ты будешь молчать целый год, если не получишь ответа, и, как только я поняла это, я села за письмо.
Димка, ну почему первая наша большая разлука принесла столько тревог и сомнений? Я, кажется, все ночи напролет о тебе думаю, я тебе уже наговорила всякого на сто писем.
Знаю, что Севка и Эдька получают от тебя письма, тем более непонятно, почему нет мне. Им, по-моему, взбрело в голову, что у меня с тобой особая тайна, даже от них, и тема «Лобов» у нас почти не затрагивается.
А сколько же дней прошло? Сейчас посчитаю по календарю. Сорок четыре дня! И все без тебя!
Собираемся без тебя, на дорожные соревнования ездили без тебя (представляешь, собирали по домам!), даже на твоем привычном месте в четверке на городских сидел не ты, а Варюхин. И проиграли ребята только потому, что тебя не было, они сами говорили.
Позавчера у Лиды Заболотской собирались последний раз, ребята, как говорит Эдька, все архивы памяти перетряхнули, вроде много смеялись, но все равно было грустно. Десять лет были вместе, привыкли ко всем — и вот… А тебя не хватало просто ужас. У Севки, одного, даже шутки не получаются, а мне было особенно плохо.
Был и Вася Дроздов, он за последнее время очень изменился. Он ведь отличный человек, а Ида из-за двоек делала его каким-то преступником, то есть считала и нам внушала. А Эдька и Севка — молодцы, читают морские книги, обливаются холодной водой и зубрят, зубрят. Это у них называется «аврал».
Боже мой, как грустно прощаться с девчонками, с нашими школьными глупостями! Даже учителя все стали любимыми. Смеешься? А мне действительно грустно.
Через два дня уезжаем с Лелей в Ленинград, будем готовиться. Неужели не пройдем?
Димка, ну почему от тебя нет ничего? Сейчас вот успокоилась, а ночью опять начну сходить с ума.
Ну вот, кажется, все.
Натка».

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Это Наткино письмо Лобов еще не получил, оно еще трясется где-то на пути к нему в ящиках почтового вагона, трясется, равнодушное и к Наткиному и к его недоумению.
А пока он стоял посреди фойе, подталкиваемый снующими, возбужденными людьми, и, ничего не понимая, вертел в руках свое письмо к Натке.
— Постой-постой… Гена! Геннадий! — крикнул он прихорашивающемуся у дальнего зеркала Карину.
Тот быстро подошел.
— Что такое?
Лобов протянул конверт и сказал:
— Гена, как же так? Почему оно здесь? Как же так, я же был уверен…
Карин взял его под руку и наморщил лоб. Потом понимающе закивал головой:
— А-а, понял, понял… Погоди, сейчас объясню.
Ч-черт, только сегодня, когда собирались, наткнулся.
Даже выбросить хотел… Понимаешь, тогда еще, в общем, в те дни, забыл бросить, а потом пиджак этот не надевал, все в коричневом ходил. Ну, вот… Это ты от нее все ждал? Да ничего страшного, ну чего ты?..
Карин потащил Лобова вниз, в буфет, что-то объясняя по пути, жестикулируя. Когда они уселись за столик, он хлопнул Лобова по колену, потер ладони.
— Ну и все. Подумаешь, письмо. Кто она тебе?
Лобов молчал. Электрик положил руку ему на колено.
— Да остынь. Посмотри, лицо-то, как у усопшего.
Чтобы переменить разговор, Карин посмотрел по сторонам и сказал:
— Ч-черт, ведь есть еще красивые женщины! Ты посмотри, посмотри… Совсем одичаешь на коробке.
В зале было тесно, звенел оркестр. Лобов успокоился, даже как-то обрадовался, что все так получилось с письмом; обрадовался, что не обманут, что так получилось само собой. И к нему вернулось хорошее настроение. Он выбрал на вальс привлекательную, не похожую на других, ярко одетую молодую женщину и закружил, закружил ее, упруго поддерживая рукой за подвижную талию. Женщина улыбалась, раскрывая невероятно алые губы, и прищуривала глаза на особенно крутых виражах.
Музыка умолкла. Часто дыша, все еще чувствуя перед глазами кружение настенных огней, Лобов провел женщину к стульям, прошел ближе к оркестру и тут неожиданно увидел Зойку. В струнку вытянувшись не высоких шпильках, в узком серебристом платье, она неотрывно смотрела на приближающегося Лобова. Она заметила его давно, видела, как он пригласил на вальс какую-то чернявую веселую женщину и нежно и стремительно кружил ее по всему залу.
Лобов подошел. Рядом с Зойкой стоял Лашков, он кивнул головой в ту сторону, где Лобов оставил
женщину, и сказал:
— Ничего чувиха, не выпускай.
Лобов усмехнулся, посмотрел на Зойку. Она в упор, пронизывающе, без тени улыбки смотрела на него, потом, отведя глаза, подтвердила:
— Ничего.
— Ну, и как тут? Доволен? — спросил Лашков.
— Да, неплохо, нравится,— сказал Лобов.
— Воркуете? Все вместе, как у Дурова? — захватив всех их в объятия, засмеялся подкравшийся Карин. Он мигнул: — А я говорю сейчас одной:
«Хочешь, подарю младенца?» — Электрик достал из кармана пластмассовую малютку и подкинул ее на ладони.— А она, я и показать не успел, чуть по форштевню мне не заехала.
Зойка покачала головой. Карин спрятал куколку в нагрудный карман.
«Медленный танец»,— объявил кто-то из оркестра.
Спокойно, меланхолично зазвучал саксофон. Рядом стояла Зойка, и Лобову было немного тревожно. Она повернулась к нему, посмотрела исподлобья и спросила:
— Может, пригласишь?
— Пойдем…
Вслед им смотрели и Карин, и Лашков.
Зойка чувствовала расстояние, на котором Лобов находился от нее и которое, как ей казалось, даже не пытался преодолеть. Отвернув голову, ощущая его дыхание на своем виске, она думала о том, как легко она нравилась и нравится другим и как другие не похожи на этого парня. Вот Карин, он в первый же день прижал ее у двери домой и потребовал, чтобы она впустила… А этот… Ну пусть бы потребовал что-нибудь или все сразу, все-все…
Зойка тряхнуле головой, волосы опустились на рот, и она, чтобы не убирать руку с плеча Лобова, сдула их, выпятив нижнюю губу.
Так, молча, они и танцевали, и когда труба, сменившая саксофон, надсадно возвестила об окончании танца, Зойка, прижимая локтем руку Лобова, сказала:
— Станцуем еще.
«Господи, что же это такое? — думала она, легко, но как-то автоматически улавливая каждое движение Лобова.— Почему все на свете сейчас имеет для меня смысл только в связи с этим человеком? Откуда он взялся на мою голову? Господи!»
— Ты у нас до декабря? — спросила она.
— Нет, в ноябре надо будет ехать,— сказал Лобов.
— В училище?
— Да. Пока в лабораторию, до приема.
— И сколько лет там учиться?
— Почти пять.
— Ой, пять лет! — Зойка покачала головой.— Это же ужас — пять лет. А потом куда?
Лобов пожал плечами.
— На Балтику, на Черное, на Север… Всюду направляют.
— На Севере холодно, на Юге жара. Самое место тут. — Зойка сказала и посмотрела на Лобова.— Самое место.
…Когда после танцев Лобов медленно шел по узкому, выстланному булыжником переулку, его настиг цокот каблуков.
— Димка!
Из темноты выступило светлое платье Зойки, свободная рука ее — за вторую держался Лашков — просунулась под руку Лобова.
— Один? — спросила Зойка.
— Нет, со звездами.
И Зойка, и Лашков посмотрели на небо: звезды действительно двигались вместе с ними, перемахивая через деревья и крыши.
— Ну, а где же та чувиха? — спросил Лашков.
Лобов пожал плечами и почувствовал, что Зойка — очень мягко, едва ощутимо — прижимает его руку к себе.
— А Генка где? Я его так и не нашел,— сказал он.
— Пошел дарить младенца,— сказал Лашков и засмеялся.
У Зойкиного дома Лобов, бросив: «Ну, я пошел»,— свернул на мостовую. Зойка что-то сказала Лашкову, тот промолчал, и уже на середине улицы Лобов услышал, как хлопнула входная дверь. Он перешел улицу, поискал Зойкино окно и нашел его как раз в тот момент, когда в нем вспыхнул свет.
Лобов остановился. Засунув руки в карманы, смотрел на окно. Вдруг свет погас. Лобов постоял несколько секунд, поддал ногой мерцающий на панели камешек и быстрыми шагами двинулся в сторону порта.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

В конце сентября «Сто тринадцатый» снова оказался в Таллине и остался там на текущий ремонт. Мотористы регулировали зазоры клапанов, сменили одну форсунку на главном двигателе и заменили в картере масло. Лобов, засучив рукава, вылизывал скользкий, почерневший от отработанного масла картер, десятки раз водил щупом между роликом и толкателем клапана, определяя «закусывание» гнущейся калиброванной пластинки. Надев самые засаленные робы и комбинезоны, копалась в машине вся нижняя команда.
Зойка ругалась, когда они, перемазанные, словно из пекла, выползали из машинного тамбура на обед, и заставляла снимать верхнюю робу. Ее оставляли либо в машине, либо прямо в коридоре возле салона.
— Интэллигэнции прывет! — насмешливо возглашал, входя в салон, Карин и тряс над головой кисть руки.— Все филоним?
— Тебе бы так пофилонить, брюхо порастрясти на палубе,— отзывался с края стола, где сидела верхняя команда, Куртеев.
Вечером почти все, исключая вахтенных, разбредались по городу, а Лобов зубрил математику, в толстой канцелярской книге решал уравнения, разбирал теоремы. Карин тоже было взялся за это дело, но скоро занятия надоели ему, и он, посоветовав Лобову обратиться за помощью к Сапову: «У того свежо: два года как из училища»,— забросил книги.
Как-то после ужина, когда все уже оставили салон и Лобов один дожевывал ненавистную треску, он сквозь звон перебираемых мисок услышал доносящийся с кухни негромкий разговор.
Говорила Зойка:
— Работы много, вон посуды сколько, и вообще грязища.
— Ведь договорились. — Это говорил Лашков. — Тетя Лина, обойдетесь без нее? Это что, срочно, да?
Ну, придет, потом сделает.
— Сделает… Заладил каждый день — весь вечер, весь вечер… Дай человеку передохнуть.— Тетя Лина поняла, что сказала вроде что-то не то, и добавила громче: — И работы, правда что, сам не слепой.
Лашков еще что-то говорил, говорила Зойка, редко, двумя-тремя словами вмешивалась тетя Лина.
Потом Лашков твердо протопал по коридору.
Лобов пошел к помощнику. Сапов действительно еще не забыл математику. Он тоже собирался на берег, но, взявшись за одну из задач, решил вместе с Лобовым еще несколько и часа через полтора, спохватившись, провел по щекам электробритвой и убежал.
Лобов сошел в кубрик, там никого не было. Он хотел взяться за письма домой, но по трапу осторожно спустилась Зойка. Войдя, Зойка выключила и снова зажгла свет. Лобов вспомнил вечер танцев и как зажглось, а потом погасло Зойкино окно, когда он стоял у ее дома.
Зойка улыбнулась.
— С ума сойдешь. Ты где был?
А Лобов, сам не понимая почему, вдруг проговорил:
— Как говорят, в темноте, да не в обиде?
Зойка напряженно и внимательно посмотрела на него.
— Что ты хочешь сказать?
— У себя в комнате ты тоже сразу гасишь? — говорил Лобов и уже проклинал себя за это.
Зойка прищурила глаза, унеслась куда-то мыслями и вдруг вспыхнула.
— Дурак, я легла, он сразу ушел… Вот дур-рак!..
Она хлопнула дверью тамбура и быстро поднялась на палубу, побежала в свою каюту. Там она села к столу, уронила голову на ладони и заплакала.
Сразу же душу опустошило осознание ложности и ненужности того, что было у нее с Лашковым. Не могла же она рассказать Лобову, как Лашков, несмотря на ее нежелание, не ушел, а, упрямо повторяя какие-то одни и те же, затупленные слова, прошел с нею до самой двери, до комнаты и потом, едва войдя, погасил свет и так же, как до этого, как и в первый раз, глухо, молча подступил к ней.
А она отталкивала его, сопротивлялась, а потом, обессилев, лежа с закрытыми глазами, растеряв все мысли и чувства, твердила про себя: «Ну, и пусть… ну, и пусть…»
Зойка всхлипнула, сжала ладонями щеки. «Почему она ни о чем этом не думала до сих пор?
А если и приходили тяжелые мысли, прятала их или, вдруг нахлынувшие, изгоняла, легко выбрасывала из головы?
А что дальше? Ведь Лашков врет все, ничего ему, кроме этого, не нужно, иначе бы не вел себя так, жалел бы ее, берег…».
Зойка приподнялась, чтобы взглянуть на себя в висящее над столиком зеркало, и тут же быстро опустилась: кто-то осторожно постучал в дверь.
Она быстро стерла со щек слезы — Зойка знала, как слезы портят ее лицо,— и хрипло произнесла:
— Да!
Зойка спрятала платок.
— Да! — повторила она громче, поправляя волосы.
Вошел Лобов. Он секунду помялся, поцарапал ногтем прикрытую дверь и негромко спросил:
— Ты… сейчас свободна?
Зойка, даже не успев подумать, о чем он спрашивает, кивнула головой.
Лобов подошел ближе.
— Послушай, Зоя… Я, правда, дурак. Я идиот.
И осел. И вообще кретин. Прости меня.
Зойка молчала. Лобов глядел в сторону, водил рукой по кромке стола и говорил. И Зойка видела, что ему все это действительно неприятно, что он, очевидно, ругает себя…
— Пойдем на берег? — сказал Лобов.
Зойка подняла голову.
— Пойдем, а? — повторил Лобов.
Не отвечая, Зойка смотрела на него. «М-м… Скажи он ей эти слова в кубрике, сразу как она вошла,— это было бы лучшее, что он мог для нее сделать. Эх!..»
Лобов смотрел очень серьезно, твердо, хотя и виновато.
— На берег… на берег… — повторила Зойка.
— Пойдем?
— Хорошо,— сказала Зойка и вздохнула.— Я сейчас переоденусь.
Она преображалась, переодеваясь. Белая куртка, которую она почти не снимала на судне, словно скрывала и ее фигуру и лицо. Зойка становилась совсем другой в узкой, в меру короткой юбке или легком платье с удивительно идущим ей воротником. И вообще ей, кажется, все шло, или уж такой безошибочный вкус был у нее.
Зойка хорошо знала Таллин, и после молочного кафе на узенькой улице Виру, где, кажется, и велосипедистам не разъехаться, она повела Лобова в город.
Старая ратуша словно дремала, устав за сотни лет охранять примыкающую к ней площадь. Дома с мансардами и самые новые — прямые и высокие — давно переросли древнюю городскую стену, которая постепенно, как и все старые стены, разрушалась, исчезала, несмотря на охранные мемориальные грамоты.
Лобова удивил парк — огромный, старый, очень чистый, с красивым названием: Кадриорг. По нему — и широкое, с многими сотнями скамеек и куполом сцены певческое поле. Зойка объяснила, что здесь проходят праздники песни, когда народ съезжается со всей Эстонии, составляется многотысячный хор из взрослых и детей, все поют, и каждый может целовать кого хочет.
Зойка перепрыгнула с одной скамейки на другую и сказала:
— Серьезно, это у них такой обычай.
К вечеру запахи сгустились. И Зойка и Лобов вдыхали застывший, полный запахов отцветших лип, последних цветов и наливающихся каштанов воздух и шли наугад по бесконечным аллеям и тропинкам дремучего Кадриорга.
Лобов надкусил желтый горький листок и сказал:
— Здорово здесь.
— Ага,— сказала Зойка.
Она не ожидала, что ей будет так хорошо, и сначала даже жалела, что они не пошли куда-нибудь в людное место, на танцы или в кино.
— Зоя… Зоя…— Лобов повернулся к Зойке.— А ты знаешь, что означает твое имя?
— Что?
— Живая, Зоя — это живая. Зоологию помнишь?
Ну вот, зоо — это живое, логос — знание, наука. Так, кажется.
— Гм, интересно. А твое что значит?
— Мое? О, я сын богини греческой, Деметры — богини земли.
— Это что же, все имена так?
— Нет, не все, наверно. Это только старые, из Греции, Рима.
— А-а… Римма — наверно, прямо от самого города Рима? Да?
— Римма… Римма… не знаю, может быть,— сказал Лобов.
— А как зовут твою девушку?
Зойка давно готовила этот вопрос, но задала нечаянно, как-то по инерции.
Лобов подпрыгнул и сорвал свисающий ниже других листок с ветки клена.
— В переводе? То есть в расшифровке какое значение, да?
— Ну, в переводе.
— Родная, Наташа — это родная, или, по-другому,— утешение.
— О, и родная и утешение. Все сразу? — Зойка смущенно засмеялась.— Это ты от нее все писем ждешь?
— Не только от нее.
— У тебя что, несколько?
Лобов видел перемену, происшедшую в Зойке: она обостряла разговор, подолгу, без особого смущения смотрела ему прямо в глаза, свободно касалась его плечом, когда вдруг шаги сводили их.
Лобов подумал о том, что вроде бы он сам ухватился за ее вопрос о Натке, точно хотел защититься ею.
Но Натки не было. У него в мыслях, в сердце до тех пор, пока Зойка о ней не напомнила, Натки не было. Натка исчезала, незаметно, без досады, легко, изо дня в день. «Неправда», — подумал Лобов. И потом другое: «Правда. Правда». А потом опять: «Неправда».
Зойка смотрела вперед, вдоль дорожки и выше — там, в восточной стороне, небо уже померкло.
— Она твоя невеста? — спросила Зойка. Лобов не успел ответить, как она спросила еще: — Ты ее любишь?
Было непонятно, Зойка спросила или произнесла это утвердительно, и Лобов снова промолчал.
— А о чем вы говорите, когда бываете вместе, одни? — Зойка откинула голову.— Хотя… Пойдем к воде?
Внизу, у неподвижного, тихого пруда, Зойка сняла туфли, села и поставила на них ноги. Сухой веткой надколола поблескивающее стекло воды — четкие круги плавно поползли по нему.
Она села на холодную траву. Обхватив руками колени, положила на них подбородок.
На восточной, темной стороне неба, над узким концом пруда, прорезалась первая звезда. Она слабо мерцала, разгораясь, утверждаясь на сером своде. Лобов видел только ее.

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?

Зойка слушала странные, не очень понятные стихи, смотрена снизу на Лобова. Ей стало тревожно, она крепче, прижавшись грудью, стиснула колени.

А после ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то.
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»

Лобов запрокинул голову и увидел еще звезду…

Послушайте,
Ведь, если звезды
Зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Зойка вздрогнула, тряхнула головой, отгоняя какие-то мысли.
— Сядь рядом, т-так холодно,— сказала она. Лобов опустился, коснувшись ее. Сквозь одежду он почувствовал, что плечо у нее действительно холодное, и обнял Зойку одной рукой, неуклюже и неестественно выговаривая:
— Какая ты ледяная…
Зойка, разняв пальцы, вдруг повернулась и поцеловала его где-то в угол рта. Лобов схватил ее, стал искать губы, но Зойка, защищаясь, встала.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

На «Сто тринадцатом» звенели струны. Когда Лобов ступил на шаткую сходню, Зойка, поднимаясь за ним, ухватила его за руку. Они, еще подходя к буксиру, увидели на корме несколько человек, среди них электрика и Лашкова в белой рубашке, видной и в темноте.
Гитара зазвучала сильнее. Карин, поворотясь к сходне, отчаянно затянул:

В переулке пара показ-залася —
Не поверил я своим глазам:
Шла она, к другому прижим-малася…

Зойка зацокала шпильками по палубе и скрылась в надстройке, а Лобов, коротко посмотрев ей вслед, направился к сидящим на корме.
— Ну, и как? — выступил ему навстречу Лашков.— Отоварился?
Лашков был пьян, это было видно даже в темноте. Он пододвинулся вплотную к присевшему на фальшборт Лобову и повторил еще громче:
— Отоварился? А?
Лобов почувствовал, как под сердцем у него прошел холодок и стало сухо языку. Он увидел, что на корме стало тихо, даже пальцы Карина застопорили на гитарных струнах. Он соскочил с фальшборта — показалось, что Лашков может его ударить,— и сказал:
— Не понимаю.
— Во как, не понимаешь?
Лашков медленно взял в пальцы рукав рубашки Лобова и твердо притянул его к себе.
— Ты что, салага мокроносая, бегаешь за нею?
— За кем? — пусто, безразлично спросил Лобов, чувствуя, что говорит какую-то явную глупость, ненужность и что всем это ясно и все думают о том, как он изворачивается и увиливает от прямого ответа. Он попытался освободить руку, но Лашков еще крепче, вместе с кожей захватил рукав, и Лобов ребром ладони сильно ударил его по руке.
— Отойди от меня!
— Ах, ты!..
Лашков хлестнул его по лицу. Лобов, видя перед собой белую рубашку матроса, выбросил вперед обе руки и толкнул его. Лашков повалился под ноги сидевших на решетке банкета Карина, Куртеева и кого-то еще, плохо различимого в темноте.
Подбирая губы, Лобов сглотнул холодную, солоноватую кровь…
Лашков поднялся и молча, задыхаясь от злости, снова подскочил к Лобову.
«Ах, как нехорошо… Как мелело, и нехорошо, и непонятно! Ах, как это все нелепо!.. Вот только что, пять минут назад, было все правильно, все, как хотелось,— все легко и ясно. И город, и Зойка, и буксир, и все на нем, и желания, и вечер, и будущее. И вот это, о чем даже мысли не было…» Лобов увидел, как от банкета к нему двинулось большое, неясное пятно. Оно росло, расплывалось шире, закрывало уже все пространство, и когда оно надвинулось вплотную, Лобов сам сделал движение вперед…
— Я же не хотел этого,— говорил он потом Карину в кубрике.— Но что я мог делать? Вы же все видели. Вы могли вмешаться раньше.
— Э-э, тут дело особое. Тут надо было подождать,— отвечал Карин.— А ты ничего себе, я смотрел, я и Ливадия удерживал до поры. Ага. Как, думаю, он выкрутится? А? Это еще один из китов, на которых я держусь,— давать сдачи.
Карин хлопал Лобова по спине.
— А ты, молодой, ничего. Все правильно. И за себя, и за Зойку, и… В конце концов, не купил он ее.
— Да разве в этом дело? — Лобов, потрясенный, пылающий, вытирал лицо майкой и шагал, как в клетке, по кубрику.— Не в ней же дело… А потом, ее дело — она сама…
— Дело-дело-дело. Все правильно, я тебе говорю.
Карин тоже раздевался. Он, подскакивая на одной ноге, стянул с другой штанину и сказал:
— А вот знаешь, молодой, мне иногда жутко обидно, что я не сын академика.
Лобов рассмеялся, и швырнул майку на свою койку, и подумал, что, видимо, действительно все правильно, все так, как и надо.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Директор рыбачьей артели стоял у носовой киповой планки — скобы для направления тросов — и жестом показывал место. Рядом с ним находились Старков, два водолаза из аварийно-спасательного отряда, кое-кто из команды и несколько рыбаков.
«Сто тринадцатому» по договоренности артели с управлением и спасателями предстояло расчистить от топляков — давно затонувших судов — самый ходовой для ловли лосося в путину участок.
Рыбаки объясняли, что часть рыбы уходит между грунтом и сетью, идущей не по-над дном, а значительно выше из-за торчащих из донного ила остатков кораблей еще допетровских времен.
— Чертово место,— говорил директор артели.— Пустишь сеть выше, рыба низом идет, дашь глубину — потерял сеть.
Водолаза одевали вчетвером. По команде его товарища раздергивали горловину скафандра и с криками натягивали зеленый кожух на высоченного человека.
Тетя Лина стояла рядом, вытирала фартуком блестевшее лицо.
Водолазы шутили:
— Может, попробуете, тетя, слазите туда? Если, конечно, костюм подойдет…
Тот, что оставался на палубе, уставился на вышедшую из надстройки Зойку. Завинчивая гайки на шлеме приятеля, он вздохнул и сказал помогавшим ему Карину и Лобову:
— Лафа вам, такая цыпа на коробке.
Карин неопределенно промычал. Водолаз подмигнул:
— Всем хватает?
Электрик сощурился, обернулся в сторону Зойки и отдал водолазу гаечный ключ.
— Смотри, когда тебя будем опускать, назад не вытащим…
Водолаз засмеялся. По его команде двое рыбаков еще раньше начали вращать большие колеса ручной воздушной помпы, а водолаз в скафандре, подвигав головой, проверил работу выпускного клапана и кивнул.
По выходящим на поверхность пузырькам воздуха на борту следили за тем, как он менял направление и удалялся от буксира.
— Что-что? — закричал вдруг в телефон, поднявши руку, водолаз на борту.— Так… так…
Он повернулся к подошедшим артельщикам и объяснил:
— Там три балки. Две большие, а одна почти вся в грунте.
Директор артели немного подумал, потом обратился к Старкову:
— Ну как, капитан? Сначала с этими разделаемся?
Старков кивнул.
Топляки были в двух местах, и после того как, заведя с помощью водолаза старый, тонкий буксирный конец, ходом судна обе балки выдернули из грунта, а потом лебедкой подтянули и закрепили у борта, «Сто тринадцатый» перешел на другое место.
Водолазы поменялись ролями. Точно так же вытянули еще одну окаменевшую деревянную конструкцию и с запозданием, пригласив рыбаков и водолазов, собрались в салоне на обед.
Давно в нем не было так много народу, давно не велся такой оживленный разговор. Артельщики разместились на краю стола, водолазы смешались с командой. Тот, что говорил о Зойке на палубе, и здесь усердно наблюдал за нею, встречая и провожая глазами.
Из камбуза шел приятный запах жареного лосося.
Рыбаки еще в порту принесли две огромные, чуть ли не по метру рыбы, и, приготавливая их, тетя Лина постаралась не подкачать.
Старков с главным артельщиком ушел обедать в каюту.
Карин щелкнул себя по горлу, пояснив:
—У рыбака-то есть, я видел, а кэп-то — ни-ни… Закусит, за него.
Зойка то и дело заходила в салон, уносила и приносила миски и, заметив на себе частые взгляды одного из водолазов, недовольно повела плечом.
Водолаз уже по-свойски толкал Карина в плечо и говорил:
— Геннадий, так она серьезно ни с кем?
Электрик улыбался.
— Не мылься, не мылься…
— Нет, серьезно?
— А что, ты привык быть спасателем?
— Да нет, я просто…— не находил слов водолаз.
И Лобов и Лашков не торопясь шевелили в мисках вилками и прислушивались к разговору Карина со своим соседом.
После обеда буксир снялся с якоря и пошел в порт. Старков так и не показывался из каюты, а в рубке рядом с Лашковым, стоявшим на руле, находился помощник. Он уперся локтями в раму окна и, тихонько насвистывая, смотрел на бегущую навстречу буксиру поблескивающую воду.
Лашкову не терпелось вернуться в салон, где остались и гости и свободные из команды. Наконец он попросил Сапова заменить его на руле и быстро спустился вниз.
В салоне водолазы под громкие возгласы окружающих обыгрывали очередную пару в домино, на этот раз Куртеева и Шило. Пашков вошел в тот момент, когда после очередного проигрышного хода Куртеев стукнул ладонью по столу.
— Шило! Шило!.. И кто же дал тебе такую острую фамилию? Ну чего же ты дупля мне отрубаешь?
Ни черта не следишь за картой…
— Чего не следишь? Чего не следишь? — для вида кипятился Шило, который в самом деле хотя и играл в домино часто, так и не научился запоминать кости.— А сам ты куда этого, пустышку, сунул?
— Какую пустышку? Ты что, перегрелся?
— Ну этого, четверошного…
— Четверошного… Смотри!..— Ливадии многозначительно стукнул костяшкой по столу.
Зойку Лашков увидел за угловым столиком, там же был Лобов, Корюшкин, один из водолазов.
Горечь, сухая и горячая, разлилась в твердой груди Лашкова. Никогда Зойка не была с ним рядом такой открытой, внимательной и улыбчивой, как сейчас, рядом с Лобовым,— радиста и чужих он не видел, не замечал.
Зойка улыбалась, подолгу радостно смотрела на Лобова, и золотые искры в ее выпуклых глазах освещали все ее лицо.
Лашков дождался, пока она не посмотрела на него, и, небрежно повернувшись, двинув желваками, вышел, сплюнул за борт и, рывками подтягиваясь за поручни, поднялся в рубку.
Директор рыбачьей артели стоял у носовой киповой планки — скобы для направления тросов — и жестом показывал место. Рядом с ним находились Старков, два водолаза из аварийно-спасательного отряда, кое-кто из команды и несколько рыбаков.
«Сто тринадцатому» по договоренности артели с управлением и спасателями предстояло расчистить от топляков — давно затонувших судов — самый ходовой для ловли лосося в путину участок.
Рыбаки объясняли, что часть рыбы уходит между грунтом и сетью, идущей не по-над дном, а значительно выше из-за торчащих из донного ила остатков кораблей еще-де петровских времен.
— Чертово место,— говорил директор артели.— Пустишь сеть выше, рыба низом идет, дашь глубину — потерял сеть.
Водолаза одевали вчетвером. По команде его товарища раздергивали горловину скафандра и с криками натягивали зеленый кожух на высоченного человека.
Тетя Лина стояла рядом, вытирала фартуком блестевшее лицо.
Водолазы шутили:
— Может, попробуете, тетя, слазите туда? Если, конечно, костюм подойдет…
Тот, что оставался на палубе, уставился на вышедшую из надстройки Зойку. Завинчивая гайки на шлеме приятеля, он вздохнул и сказал помогавшим ему Карину и Лобову:
— Лафа вам, такая цыпа на коробке.
Карин неопределенно промычал. Водолаз подмигнул:
— Всем хватает?
Электрик сощурился, обернулся в сторону Зойки и отдал водолазу гаечный ключ.
— Смотри, когда тебя будем опускать, назад не вытащим…
Водолаз засмеялся. По его команде двое рыбаков еще раньше начали вращать большие колеса ручной воздушной помпы, а водолаз в скафандре, подвигав головой, проверил работу выпускного клапана и кивнул.
По выходящим на поверхность пузырькам воздуха на борту следили за тем, как он менял направление и удалялся от буксира.
— Что-что? — закричал вдруг в телефон, поднявши руку, водолаз на борту.— Так… так…
Он повернулся к подошедшим артельщикам и объяснил:
— Там три балки. Две большие, а одна почти вся в грунте.
Директор артели немного подумал, потом обратился к Старкову:
— Ну как, капитан? Сначала с этими разделаемся?
Старков кивнул.
Топляки были в двух местах, и после того как, заведя с помощью водолаза старый, тонкий буксирный конец, ходом судна обе балки выдернули из грунта, а потом лебедкой подтянули и закрепили у борта, «Сто тринадцатый» перешел на другое место.
Водолазы поменялись ролями. Точно так же вытянули еще одну окаменевшую деревянную конструкцию и с запозданием, пригласив рыбаков и водолазов, собрались в салоне на обед.
Давно в нем не было так много народу, давно не велся такой оживленный разговор. Артельщики разместились на краю стола, водолазы смешались с командой. Тот, что говорил о Зойке на палубе, и здесь усердно наблюдал за нею, встречая и провожая глазами.
Из камбуза шел приятный запах жареного лосося.
Рыбаки еще в порту принесли две огромные, чуть ли не по метру рыбы, и, приготавливая их, тетя Лина постаралась не подкачать.
Старков с главным артельщиком ушел обедать в каюту.
Карин щелкнул себя по горлу, пояснив:
—У рыбака-то есть, я видел, а кэп-то — ни-ни… Закусит, за него.
Зойка то и дело заходила в салон, уносила и приносила миски и, заметив на себе частые взгляды одного из водолазов, недовольно повела плечом.
Водолаз уже по-свойски толкал Карина в плечо и говорил:
— Геннадий, так она серьезно ни с кем?
Электрик улыбался.
— Не мылься, не мылься…
— Нет, серьезно?
— А что, ты привык быть спасателем?
— Да нет, я просто…— не находил слов водолаз.
И Лобов и Лашков не торопясь шевелили в мисках вилками и прислушивались к разговору Карина со своим соседом.
После обеда буксир снялся с якоря и пошел в порт. Старков так и не показывался из каюты, а в рубке рядом с Лашковым, стоявшим на руле, находился помощник. Он уперся локтями в раму окна и, тихонько насвистывая, смотрел на бегущую навстречу буксиру поблескивающую воду.
Лашкову не терпелось вернуться в салон, где остались и гости и свободные из команды. Наконец он попросил Сапова заменить его на руле и быстро спустился вниз.
В салоне водолазы под громкие возгласы окружающих обыгрывали очередную пару в домино, на этот раз Куртеева и Шило. Пашков вошел в тот момент, когда после очередного проигрышного хода Куртеев стукнул ладонью по столу.
— Шило! Шило!.. И кто же дал тебе такую острую фамилию? Ну чего же ты дупля мне отрубаешь?
Ни черта не следишь за картой…
— Чего не следишь? Чего не следишь? — для вида кипятился Шило, который в самом деле хотя и играл в домино часто, так и не научился запоминать кости.— А сам ты куда этого, пустышку, сунул?
— Какую пустышку? Ты что, перегрелся?
— Ну этого, четверошного…
— Четверошного… Смотри!..— Ливадии многозначительно стукнул костяшкой по столу.
Зойку Лашков увидел за угловым столиком, там же был Лобов, Корюшкин, один из водолазов.
Горечь, сухая и горячая, разлилась в твердой груди Лашкова. Никогда Зойка не была с ним рядом такой открытой, внимательной и улыбчивой, как сейчас, рядом с Лобовым,— радиста и чужих он не видел, не замечал.
Зойка улыбалась, подолгу радостно смотрела на Лобова, и золотые искры в ее выпуклых глазах освещали все ее лицо.
Лашков дождался, пока она не посмотрела на него, и, небрежно повернувшись, двинув желваками, вышел, сплюнул за борт и, рывками подтягиваясь за поручни, поднялся в рубку.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Сулин ничего. Улыбается, машет перевязанной рукой. Не успели закрепить концы, как он уже вбежал на борт. Радостный, немного похудевший.
Ему дали отпуск, а после обещали направить опять на «Сто тринадцатый» — он попросил. Пришел он за вещами.
Старков приветствовал его за руку. Сообщил, что заявку на матроса в управление и не думал подавать, хотя на руле приходится стоять и боцману и помощнику; что, в общем, все в порядке, пусть он, Сулин, едет в отпуск, а после него—милости просим.
Боцман с Кариным предложили собрать для Сулина немного денег, потому что отпускных у него почти не будет: проработал мало.
Лобов торопился на почту. Долго стоял у окошка, и когда уже выстоял очередь, обнаружил, что не взял с собой документа. А письма выдавала незнакомая женщина. Пришлось возвращаться назад, в порт, и бежать к почтамту совсем с другим настроением: «Вернулся — добра не будет».
Но писем было много: от матери. Севки, Эдьки, от Натки.
Лобов пересек улицу, миновал магазины и в скверике, выбрав поукромней скамейку, сел на нее и разорвал первый конверт.
Ребятам повезло. Правда, они не набрали баллов для штурманского отделения, их определили на артиллерийское. Это хуже, но терпимо. Севка писал, что им уже выдали форму, из старшекурсников назначили отделенных — ну те и куражатся… Первое увольнение только через месяц, к ноябрю.
Эдька писал о том же в основном, что и Севка, не было в его письме только жалоб на строгую дисциплину.
Теперь Наткино. Лобов читал Наткино письмо и за строчками, за словами не видел ее. Не видел той Натки, которая совсем недавно закрывала своими колючими коричневыми глазами все его настоящее и будущее, воспоминание о которой держало его в постоянном напряжении и примиряло со многими вещами. И ему было грустно, было немного досадно, что все так получается, словно бы само по себе и словно бы по их обоюдному желанию — его и Натки.
Он прочитал письмо второй раз, почувствовал какую-то неловкость за первые ее письма — теплые и смелые — и посмотрел на букву «Н», Наткину подпись. Обычно она писала имя полностью — «Натка».
И его письма были теплыми и смелыми, может быть, даже больше, чем Наткины… «Как просто…— подумал Лобов.— Не ведь обмана никакого не было. Никакого не было. Или был? Нет, не было, не было. А что же было? Самообман. Зачем же выкручиваться? Какой самообман? И у Натки самообман? И там, дома, тоже? Тоже был самообман? А сейчас что? А сейчас ничего. А Зойка? Ах, Зойка! Да, да, Зойка, Зойка. Конечно, Зойка…»
Лобов поднялся и быстро зашагал в порт.
В кубрике — подвыпивший, злющий Карин. Как оплеухи, отвешивает кому-то пересоленные эпитеты.
— Паразит, вот паразит, жаба! Да он же… да он дырку в гальюне проковырял, смотрел, как бабы в
душе моются. Тонну обглядывал, Венеру нашел, пока она кипятком не шаркнула… В-вот паразит! Дырка спасла, уж очень маленькая, надо было б ему ф-фары починить…
Электрик встал навстречу Лобову, но хмель потянул его назад, и он сел, приподнял руку.
— Молодой, пойди сюда, сядь сюда.
Карин опустил голову.
Незадолго до этого, проводив Сулина, они с Лашковым вернулись на вокзал, в ресторан, где уже сидели до отправления поезда. Заказали еще водки.
После нескольких рюмок Лашков заговорил о Зойке, о том, что он думал, что она ничего, а она кошка: чуть погладь — и полный порядок.
— А ходит-то, а ходит-то,— говорил Лашков.— С таким видом, будто вся команда того гляди за нею кинется.
Он наполнял рюмки, гримасничал, будто ему на самом деле противно говорить о Зойке, но продолжал и продолжал говорить о ней:
— Меня корежит от ее ужимок… Теперь этого салагу… в этого салагу вцепилась. А? — Лашков тронул Карина за рукав и скривил в отвращении свои острые губы. В середине нижней было видно маленькое пятнышко веснушки.— Зря вы тогда удерживали, надо было и ему и ей отвалить за…
Лашков произнес гадкое слово, и Карин, до тех пор молча евший, пивший и слушавший, уже хмельной, отодвинул, разливая водку, свою рюмку и, напрягаясь, чтобы яснее выделить из ряби перед глазами лицо Лашкова, сказал:
— У тебя клюв.
— Что? — не поняв, спросил Лашков.
— У тебя клюв, а не рот,— повторил Карин.— И молодой из тебя ведь котлету бы сделал… Ах-ах-ах! Да ты же спасибо должен сказать!.. Да ты же… Что, не хватило тогда тебе? Не наелся?.. Да тому, кто с тобой поладит, нужно премию давать… Ах ты, морда! Сам дерьмо, и Зойку дерьмом решил… Ах ты, морда…
Они не подрались, они выбрались из ресторана и, оскорбляя один другого, направились в разные стороны: Лашков в город, Карин на судно.
Электрик встал и, шатаясь, шагнул к Лобову.
— Он же в детстве бутылками промышлял. Сначала около пьяных ошивался, а потом на молочном заводе в склад залез — это точно, это он сам говорил. Это же паразит. А? Бутылками промышлял…
Карин положил руку Лобову на плечо, притиснул его к себе.
— А ну его… Я ведь, знаешь, Димка… Он ведь Зойку обманул. Смотри сюда, ведь она мне… в общем, я плевать на нее хотел. Хотя нет, нет… Но ведь она сама к тебе, я вижу, я все вижу, молодой. Я вижу…
— Чегой-то вы? — По трапу неслышно спустился Шило и распахнул тамбурные двери.— А? Чего вы?
Он просунул в кубрик лохматую голову.
— Закрой дверь!— Карин рубанул рукой воздух.— 3-закрой, говорю!..
Лобов приподнялся, подошел к своей койке, машинально взбил подушку и ощутил под ней что-то твердое. Он откинул подушку — яблоки! Положил их на ладонь. «Яблоки!.. Зойка?.. Ну, конечно…»
— Подожди, Генка, я сейчас,— быстро сказал Лобов, вырывая рукав из цепких пальцев электрика.
Зацепившись за стол, он выскочил на трап, быстро поднялся наверх и устремился к камбузу. Тетя Лина скребла металлической сеткой закопченную кастрюлю. Зойки не было. Лобов прошел к женской каюте, стукнув костяшками пальцев, толкнул дверь.
— Ой! — Зойка, приподнимаясь с пола, одернула юбку, кистью руки отвела упавшие на лицо волосы. Она опустила тряпку, которой мыла пол, в ведро и, часто дыша, смотрела на Лобова. Она хотела что-то спросить, но он шагнул к ней, взял ладонями за голые горячие, влажные плечи, придвинулся к ней и прикоснулся ртом к мокрой, солоноватой коже лица.
— Ой, подожди!..— Зойке было неудобно, что она такая потная. Она не понимала, что происходит.— Измажешься же… Ты выпил…
— Ни капельки.
Лобов отпустил ее. Зойка, выгнув губы, дунула на упавшую на глаза прядь, сощурясь, посмотрела на него.
— Ты что это? — спросила она,
— Ничего, просто так. Я пойду…
Лобов дотронулся до Зойкиных волос и повторил:
— Я пойду…
Медленно сойдя по трапу, он вернулся в кубрик.
— Ну где же ты ходишь? — Карин схватил его за рукав.— Вот, я принес яблоки, с вокзала.— Он положил вторую руку на яблоки и затряс головой.— Ведь Зойка к тебе… Она же видит. А? А я? А я что? Может, тут любовный силомер нужен? А?..

27
Последние рейсы перед закрытием навигации для «Сто тринадцатого» были особенно тяжелы. Постоянно штормило, в кубриках, в рубке, даже в машинном отделении было холодно — котел отопления не обеспечивал достаточного нагревания воды, нужно было чистить водогрейные трубки.
Лобов в редкие свободные минуты почитывал физику, решал задачи, но уже бессистемно, на что нападет,— почти все казалось хорошо знакомым. Он послал в училище письмо, напомнил о себе, о том, что ему обещали в конце декабря оформить лаборантом в лабораторию двигателей — до лета, до приемных экзаменов. Он ждал ответного письма.
Но в один из рейсов — может быть, он должен был быть последним — с буксиром случилось непоправимое.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области