Эдька жаловался на нехватку времени, на теперешнюю трудность поступления в институт или в училище без трудового стажа или службы в армии и, словно жил в другом мире, не писал ни слова о сестре.
Дроздов, судя по его письму, пошел под откос: и курит и гуляет. С Сонькой все кончено. Она все-таки уехала с тем типом в Тарту, будет поступать там в университет.
Васька оправдывался, писал, что все равно к ноябрю в армию, а может, и раньше…
Лобов распаковал бандероль. В ней учебники, часть его собственных. Полистал «Физику» — между страниц какие-то старые записки, шпаргалки, листок в клетку с «морским боем», записи задач.
Он завернул книги.
Первое письмо Севки… Второе…
«…вызов уже в кармане. На бланке, все по форме — чувствуется фирма. Ну, и отбирают туда, видно, не просто: когда мы с Эдькой и Заваляевым проходили комиссию, нас обстукали, обслушали, обглядели — будь здоров.
Заваляев метит в летное через военкомат, уже договорился там. Да, тут в воскресенье на городских решили дать бой местной шантрапе и проиграли свою последнюю гонку маштехникуму, отстали буквально на полвесла. На твоем месте был Варюхин, на тренировке он греб вроде ничего, а на дистанции сдох уже на половине, и левый борт явно перегребал. Надо было взять Заваляева, просился. А теперь все, без нас кубка не видать школе, как ушей.
Погода, правда, была холодная, и Васька с Колькой Есиповым безо всякой тренировки, но все равно, как говорится, в лебединой песне мы дали петуха.
Девчонки болели до посинения, они тоже скоро уезжают. Натка после дорожных соревнований в Туле (уже похвасталась?) все забросила, дико зубрит, спит и видит медицинский. Лелька тоже с нею, конечно. И представь себе, Волинский туда же, и это после Тулы, он там тоже грамоту отхватил за вольные упражнения.
Как-то ты плаваешь? В торговом флоте, говорят, формы не дают. Как у вас?
Отослал тебе все, что надо, учи давай, а если надо что еще — напиши, сделаю, если успею.
Да, Ленька Минаков отколол тут номерок: подрался с одним парнем, а он оказался дружинником.
Мы все ходили в горком — без толку, могут выпереть из комсомола. Так сказать, приложение к аттестату.
Ну, бывай, Димка. Все. От ребят привет. Пиши.
Твой Всеволод».

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Для чего на судах рынды, колокола? Ни склянки ими не отбивают, ни авральных сигналов не подают. Висят они себе, поблескивают, если надраены, позвякивают в сильную качку. В общем, одно название — колокола громкого боя.
Даже когда оторвало баржу и бортовая качка перевалила, казалось, все критические нормы, Лобов, судорожно ухватясь за коечную доску, ничего особенного, кроме привычных звуков, не услышал.
Только вроде что-то заскрежетало на палубе…
Отодвинулся люк в тамбур кубрика, вниз свалился Шило и, тяжело дыша, заорал:
— Ну, ты! Давай! Там баржа оторвалась!..
И Старков и Студенец были на палубе. Стармех хлопотал у шлюпбалки, Куртеев с матросами растаскивал по бортам новый буксир.
И палуба и световые люки машинного отделения, даже часть надстройки были мокрыми. Вода не успевала стекать в шпигаты, и после каждой крупной волны ее было чуть не по колено. Пока на малом ходу становились против наката, баржу отнесло далеко по ветру, развернуло и буквально через волну накрывало по самую рубку.
Старков, поскальзываясь, цепляясь за буксирные дуги и поручни вдоль световых люков, заспешил в рубку, оттуда выскочил помощник Сапов. Он скатился по трапу, прокричал что-то боцману, указывая на растянутый по палубе буксирный трос, и махнул Лобову:
— Лоба-ав! Сюда иди!..
«Сто тринадцатый», описав дугу, переваливаясь, как гусь, с борта на борт, подходил с подветренной стороны к беспомощной барже. Двое баржевиков, уже вытянувшие на палубу обрывок троса, молча смотрели, как на буксире готовят новый.
Пересиливая тошноту, Лобов добрался до шлюпбалки, вместе с Саповым влез в зыбкую, приподнятую над кильблоками шлюпку и схватил весло. При развороте шлюпки в нее прыгнул Куртеев, и, когда первая волна подсадила ее, он ловко отцепил крюк талей. Буксир сразу отодвинулся, боцман едва успел вытравить за борт несколько петель тонкого ходового конца.
Удивительно менялся Куртеев. У него, в обычное время вялого, медлительного, в острые моменты появлялось что-то резкое, очень четкое, просто хищное. Ни одного лишнего жеста, ни одного неловкого движения.
Он вскинулся на баржу сразу, рывком, а помощник повис, заскреб ногами по борту, пока волна не подхлестнула да Куртеев с баржевиками за фуфайку, за ворот, не вытянули его на палубу.
Лобов, работая веслами, держался у самой баржи, смотрел, как Куртеев, нещадно матерясь, гонял вокруг лебедки и баржевиков и помощника.
Когда уже завели основной трос, закрепили его на кнехтах и сделали обтяжку, буксир словно вдруг затоптался на месте, его стало разворачивать, трос ослабел, обвис…
— Ну!.. Что там еще!..— поднял голову Куртеев.
Пружиня ногами, он привстал у руля шлюпки, но тут же, чтобы не вывалиться, присел, присвистнул:
— Что-то стряслось… Пошли.
Поднять шлюпку, казалось, было невозможно: она то подскакивала выше фальшборта, то проваливалась под привальный брус. Лобов ожидал неминуемого удара, отталкиваясь скользящим веслом от борта.
Но ее подняли, ободрали борт, потеряли руль и весло, но подняли, закрепили на кильблоках, и Лобов бросился в салон. Там на диване лежал Сулин — бледный, стонущий. И йод, дышать нечем — йод.
Зойка вытирает край стола — на нем пятна крови и йода…
Сулин открыл глаза, не меняя выражения лица, посмотрел на вошедших, прикрыл веки, протяжно охнул.
За столом Старков собирает аптечку, качает головой.
В момент, когда дали малый ход на обтяжку буксира, Сулин перебегал с кормы и, поскользнувшись, ухватился за дугу.
Старков качает головой:
— А в это время натяг, трос пошел по дуге — и на пальцы.
Старков решил не вызывать спасатель. «Пока он оттуда — сюда, отсюда — туда… Да и как переправить Сулина, спасатель к борту не подойдет?..»
Корюшкин связался по радио с портом, предупредил о «скорой помощи».
Снизу пришел Воронов, руки в соляре — обтирает ветошью.
— Н-да, беда, она в одиночку не ходит, всё так…
Воронов поглядел на Лобова, напомнил, что скоро вахта. Лобов жевал соленые огурцы и рыбу, все пахло йодом. Потом Лобов вышел на палубу. Из машинного отделения, как из пекла, показалось лоснящееся лицо Шило.
— Давай-давай, я тебе не ишак,— сказал он.
Трудно держаться на гнущейся, убегающей палубе, трудно шагнуть в чадящий зев машинного люка…
Лобов сглотнул слюну, вдохнул тугого ветра. За «барашками», как кит на гарпуне, дыбится, напружинивает трос приземистая баржа. И фонтан, когда налетает волна, побольше, чем у кита.
«Баллов шесть». Лобов вздохнул, набрал в грудь воздуху, еще, с запасом, и шагнул к люку.
Беда действительно не ходит в одиночку. Утром, после того как разделались с баржей, ошвартовались и отправили Сулина в больницу, почти все собрались в салоне.
Как и всегда после трудного моря, тетя Лина раскрутила свой кухонный маховик. Камбуз звенел посудой, в салон плыли поднимающие настроение запахи. Зойки не было — отсыпалась, тоже как и всегда в таких случаях.
Лобов, приняв утреннюю вахту, повозился немного в машине, подкачал в расходный бак масла, протер главный двигатель и поднялся наверх, в салон.
Говорили всё о прошедшем рейсе. Шило после душа завтракал. Отхлебывая из кружки обжигающий чай, глухо басил:
— А что с него ждать, сосунка? Как это…— Шило дул в кружку.— И в чем только душа держится!..
— Надо же было для этого бежать из ремеслухи,— сказал Лашков.
— А если бы ты? — спросил Лобов.
— Чего я? — повернулся к нему Лашков.
— Попал бы под трос,— сказал Лобов.
— Я бы не попал, успокойся,— усмехнулся Лашков.
— А я не волнуюсь,— сказал Лобов и сел на свое место.— Просто гнусно это. У человека несчастье, рука… а ты… просто гнусно.
— Ну, ты! Что я такого сказал? Я ему, что ли, руку? — Лашков поерзал на скамейке.— Говори да смотри…
— Я смотрю,— сказал Лобов.
— Плохо смотришь,— поднял от миски голову Карин.— Петя только на вид такой зануда, а так он последнюю рубаху снимет…— Карин посмотрел по сторонам и добавил: — С ближнего.
Лашков усмехнулся и на некоторое время остановил взгляд на Карине. Тот, не поворачиваясь к нему, продолжал:
— А рука, что рука? Это же не его рука. А если не его, так…
Карин не договорил и показал ложкой на дверь.
— Что это?
Через верх двери в салон плавно вползал дым.
— Постой-постой!..
Лобов первым выскочил в коридор — там по нижней палубе волной тягуче расползались целые пласты дыма.
В первый момент никто не мог сообразить, откуда он. И только оказавшись у двери машинного отделения, Лобов увидел, что дым выбивается из-за нее, сквозь неплотности, как вата из прорех. Рывком распахнув дверь, Лобов отпрянул, словно волной ударило: снизу клубами вырывался дым. Лобов скользнул по трапу, но, даже не ступив на пайолы, задохнулся и повернул назад. Откашлявшись, он побежал к рубке — оттуда уже дали сигнал пожарной тревоги. Дым вырывался из надстройки, на ближних судах и причале заметили его, засуетились. На соседнем, стоявшем по борту ближе к причалу буксире махали руками, кричали: «Отходи!» Лобов это видел на бегу из рубки, надевая противогазную маску.
— Чего орешь? Расстегнул глотку-то! — шумел на соседей, растягивая пожарный шланг, Куртеев.— В машине огонь, дура! И кабель — вон, к вам же подключен, как отойти?
А Карин уже действовал. Сорвав в салоне углекислотный огнетушитель, он сунул его в провал машинного отделения и направил струю влево — оттуда дым шел вроде гуще.
Сквозь хлопья углекислоты Лобов спустился в машину, на ощупь добрался до щита и выключил рубильник берегового тока. Через палубный люк вниз, тоже в маске, спрыгнул Воронов. Он заметался между механизмами, подтолкнул Лобова к главному двигателю. Лобов нащупал вентиль пускового баллона и открыл воздух. Тут что-то сильно стукнуло в борт, буксир качнуло.
— Стой! Стой! — глухо, сквозь маску, дергая Лобова за плечо, непонятно спокойно загудел вдруг появившийся рядом Воронов. Он потянул Лобова ко входу в кочегарку и пнул ногой бадью с грязной ветошью. Дым шел из нее, шел, как из дымовой шашки, густо, клубясь. Когда бадью подняли на палубу, она вспыхнула.
У борта уже стоял пожарный катер, и Карин с совершенно серьезным видом говорил пожарникам, что была обычная учебная тревога, обстановка приближена к условиям действительности.
— А случись пожар, вы бы только за головешками и успели. Знаем вас, пожарников…— сказал он под конец и пошел наводить следствие. По его мнению, «только этот троглодит Шило, оставивший где-то на берегу пару винтиков», мог бросить окурок в бадью, потому как он больше всех смолит в машине.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

В стенгазете решили дать побольше критики — в управлении это ценят. Корюшкин взял на себя оформительскую часть, Лобову, Карину и Лашкову поручил все остальное. Газету надо было делать быстро и срочно нести в управление на смотр, об этом сообщил вернувшийся оттуда с зарплатой Старков. Он посоветовал поместить в газете материал о соцобязательствах, принятых на последнем судовом собрании.
Карин поморщился и сказал:
— Ну зачем это, Андрей Ильич? Вы думаете, в этом интерес стенгазеты? Надо что-нибудь такое, чтоб посмотрел, и все, прилип к ней.
Электрик подошел к вывешенному в салоне соцобязательству.
— Во! Смотрите сюда. Федор! Корюшкин! — крикнул он радисту.— Подойди-ка. Гляди, как с прошлогоднего переписано.
Старков положил руку на плечо Карину и сказал:
— Ладно, ладно, ты не хорохорься. Об этом тоже надо, в управлении сказали. Да еще вот о «Двадцать седьмом».
— Что о «Двадцать седьмом»? — это уже спросил Корюшкин, предсудкома и редактор.
Старков достал из кармана список судов, занесенных на доску почета управления.
— Вот. «Двадцать седьмой» отличается чем-нибудь от нас? А план он дал выше? А простоев у
него меньше? А у нас шанс есть?
— Ну, «Двадцать седьмой»! — Карин даже развел руками.— Он же недавно из среднего ремонта.
Да у них даже бойлер новый стоит, а мы опять будем дуба давать зимой.
Старков выждал, пока электрик замолчит, и сказал:
— Все-таки у нас шанс есть? Вот и будем соревноваться. С «Двадцать седьмым», а не только сами с собой. И написать об этом надо.
— А бойлер? — сказал Карин.— Был бы новый бойлер, мы бы могли. Конечно б, могли, а чего? И бойлер надо—в соцобязательства капитану. А, Андрей Ильич?— Он взял из рук капитана список передовых судов и стал читать.
Газета неожиданно получилась интересной, смеялись все, кто читал, особенно над карикатурами со стихами.
— Ой-ой! Смотрите-ка, Шило! — Тетя Лина качала головой.— А это кто, господи! Никак я?.. Да неужели я такая? Ах, бесстыжие! — Она замахивалась поварешкой на всю редколлегию и обещала уморить голодом и редакторов и всех, кто смеется.
Сапов унес газету в управление. Мотористы сели играть в шахматы.
— Когда Эммануил Ласкер в последний раз приезжал в Москву…— опять начал Карин.
— Генка, смотри, под вилку…— сказал ему радист.
— Тю, ты еще? Сам не вижу?.. Когда Эммануил Ласкер… Ага-а, вон ты что… Ну, смотри сюда. Мы вот так, легкий шажок.
С Кариным Лобов играл впервые. После восьмидевяти ходов он понял, что думать нужно больше и что первые легкие жертвы были ни к чему. Пришлось заботиться о защите, но все же в конце концов электрик, поминая на каждом ходе чемпионов мира, сделал ему мат.
После пробной начали турнирную партию. Корюшкин вычерчивал таблицу, уговаривал капитана
включиться в судовой чемпионат. Старков не отказывался, не соглашался, но его вписали самым первым, что единственно вызвало его возражение.
— Ничего, ничего, Андрей Ильич,— говорил радист,— ниже третьего не опуститесь. Первое — как всегда, у меня, второе — у Карина.
Капитан улыбнулся и спросил:
— Ну-у? А Лашков?
Корюшкин пожал плечами.
— А Лобов? А помощник? — сказал капитан.
Шило, опустив подбородок на сложенные руки, следил за партией Лобова и Карина. Когда капитан спросил о Лобове, он повернулся, хихикнул:
— Тут песенка спетая…
— Бездна разума,— сказал Карин.— Неразработанные недра.
— Вон уже где твоя ферзя,— сказал Шило, вытянув подбородок.
Карин, не поворачивая головы, проговорил:
— Шило, ты из какой норы вылез? Не из-под обоев?
— Чего там норы, если уже всё, — сказал Шило.
— Ты катастрофически поумнел, — посмотрел на него электрик.
— Да,— сказал Шило.
Играющих обступили. Оставив свою партию, подошли Куртеев и Старков. Корюшкин оторвался от бумаги и, предупреждая реплики, поднял руку:
— Тихо-тихо! Без советов. Пусть доигрывают.
Лобов проиграл. Шило потер ладони, а Карин, поманив его пальцем, шепнул:
— А тебе никак? Не освоить? Все в козелка?
Шило отвернулся, как будто это было сказано не ему. Сели играть другие. Решили собрать деньги на призы за первое, второе места.
Лобов отошел к другому столу, сел, наблюдал, как радист старательно вписывает первое очко в еще не оформленную таблицу.
Из камбузного окошка выглянула Зойка, через минуту вошла в салон, села напротив Лобова и стала расставлять фигуры на свободной доске.
— Сыграем? — спросила она.
— В шахматы?!
— Нет, я в шахматы не умею, в шашки.
Лобов быстро расставил свои, сделал ход. Зойка, закусив нижнюю губу, исподлобья посматривала на Лобова, тихонько делала ходы и, огорчаясь, покачивала головой. Черные волосы ее выбивались из-под легкого платка, глаза смотрели легко, даже озорно.
Играла она слабо, просто удивительно слабо, и Лобов только забавлялся, подставляя ей и парные, и дамки.
— Проиграл Карину? — спросила Зойка.
— Ага,— ответил Лобов.
— Он, говорят, сильно играет.
— Лашков, говорят, сильнее.
Зойка подняла глаза, большие, выпуклые, внимательные, пожала плечами.
— У них всегда спор из-за этого был, особенно раньше,— сказала она.
Лобов слышал о неудачной попытке электрика стать между Зойкой и Пашковым, о том, что Карин до сих пор заходит в отсутствие тети Лины на камбуз и о чем-то подолгу говорит с Зойкой.
— Значит, спор?
Еще в школе, очень давно, тренировали взгляд, подолгу смотрели друг другу в глаза, не мигая, не отворачиваясь, пока не задрожат веки, не выступят слезы…
Лобов увидел подрагивающие Зойкины ресницы, острые, похолодевшие зрачки. Она смотрела долго, неподвижно…
— Я же говорю, раньше был,— сказала, наконец, она.
— А теперь, значит, ясно, кто сильнее?
— Теперь… теперь и ты вот…— Зойка снова закусила губу,— Ты ведь мог выиграть?
Она опять смотрела озорно, но несколько иначе, чем вначале, когда садилась играть. На лбу собрались морщинки, тонкое лицо придвинулось ближе.
Последнюю фразу она произнесла тихо, опустила посерьезневшее лицо и, прикасаясь мизинцем к шашке, повторила еще тише и твердо:
— Мог.
Лобов хотел сказать о Лашкове, но тот сам, вдруг распахнув дверь, появился в салоне и, ругаясь, начал рыться в аптечке.
— Какой сапог налил кислоты в шкиперской? — сказал, ни к кому не обращаясь, Лашков.
В салоне оставались мотористы, Куртеев, Корюшкин. Все они уставились на матроса.
— Какая кислота? Ты что?
— Кака-ая…— Лашков промыл руку и, громыхнув дверью, ушел.
Карин внимательно посмотрел на Шило и спросил:
— Ты?
Шило двинул плечом.
— Чего это я? Больно нужно мне!
Электрик повернулся к Лобову и сказал:
— Ведь налил, подл… Эх, Шило, Шило…
Зойка пододвинулась к Карину, заглянула ему в лицо и тихо спросила:
— Генка, а что такое? Что Шило?
— Да ничего такого, не бойся. Пролил, понимаешь, Шило кислоту в кладовке и не успел убрать, а Петя возьми да и сунься неаккуратно. Да ты не бойся, до свадьбы все заживет…
За два дня до этого в шкиперской, передвигая банки с краской, мотористы обнаружили под одной из них небольшой сверточек. В нем оказались деньги, порядочно денег. Позвали Куртеева, чтобы проверить его, попросили помочь разобраться в банках. Тот небрежно сдвинул банку, под которой обнаружили деньги, в сторону, отыскал нужную, открыл. Тогда и его посвятили в это дело. Ливадин развернул пакетик, быстро перебрал бумажки, как-то странно хмыкнул и, ни слова не говоря, выбрался из кладовой. Через минуту он вернулся со своим коричневым пиджаком в руках.
— Какой же гад, а? Вот, мои, костюмные… Вот тут лежали.— Куртеев вывернул боковой карман пиджака.— Генка, ты знаешь… Кто же это, а? Лобов здесь? — Боцман огляделся, встретился глазами с Лобовым и опять зашумел: — Какой же гад, а?
— Ты Димку не трогай, это он их нашел,— прогудел Карин, зачем-то приподнимая остальные банки.— И не бабы, конечно.
Шило предложил отключить в машине свет на шкиперскую, налить под банки кислоты или сделать что-нибудь такое еще, «чтобы сразу прищучить сволоту».
Но кислоту отставили, свет — да, решили отключить и проследить, кто его попросит, кто полезет в кладовку.
И вот теперь — нате. Если б Лашков был один, тут можно было бы что-то думать, но его, как выяснилось, взял с собой помощник. Они полезли в шкиперскую и, не сумев включить свет, вылезать не стали, решили обойтись спичками.
«Он, как пить дать он»,— уверял всех Шило, но все понимали, что теперь ничего доказать нельзя.
Подозрение, что это сделал Лашков, осталось, однако сам он и ухом не повел, когда ему сказали.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Карин, примостившись на банкете, по своим часам с секундной стрелкой засекает время, тренерским жестом подает Лобову знак, и тот под свист и щелканье скакалки из старого кабеля начинает разминку.
Скакалка кажется многим детской забавой, пустяком. Но когда после очередных трех минут подскоков Лобов, разводя и сводя плечи, прохаживается вдоль борта, видно, как тяжело вздымается его грудь, как слева, пониже соска, ударяет в ребра сердце и лоснятся покрывшиеся испариной плечи.
После скакалки — «ломание», как говорит Шило: общефизические упражнения, потом специальные — для рук, пресса, ног, шеи,— потом «бой с тенью» и груша-кранец.
Первое время всем было забавно смотреть, как Лобов в «бою с тенью», нанося удары воображаемому противнику, пронзал кулаками воздух, резко отскакивал и уклонялся, даже уходил в глухую защиту и снова, семеня, выбрасывал кулаки и снизу, и сбоку, и прямо.
Потом привыкли. Куртеев наблюдал за тренировкой спокойно. Шило недоумевал, к чему такое упорство и трата сил. А электрик принимал все это как должное, помогал привязывать кранец к буксирной дуге, сам изредка подпрыгивал на скакалке. Вообще-то со скакалкой прыгали многие, даже Зойка, но она по-своему, подсекая ноги назад.
— Молодой, начали! — Карин снова махнул рукой.
Лобов застучал по кранцу.
Из рубки спустился Сапов, понаблюдал немного за мотористами, вытащил из-под банкета ось и, держась за колесо рукой, несколько раз присел. Когда Лобов, тяжело дыша, отошел от кранца, Сапов подозвал его и спросил:
— Вахта с утра?
— Ага,— сказал Лобов.
— Сходишь в управление,— сказал помощник,— надо обменять белье. С Зойкой.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Комната Зойки узенькая и высокая, в старом доме.
— Ее бы положить на бок,— сказал Лобов, осмотревшись.
В коридоре слева и справа — еще двери, много дверей, и Зойкина последняя, рядом с огромной, с множеством плит кухней.
Комната аккуратненькая, и как-то чувствуется, что в ней давно никто не был. Кровать с верблюжьим желтым одеялом, диван, стол, на нем полиэтиленовая скатерть. Этажерка с книгами и вазой наверху.
Ваза слишком шикарна для комнатки, видно, подарок. Совершенно увядшие цветы обвисли во все стороны.
Зойка провела пальцами по столу, сдула с них пыль, сняла, поморщившись, вазу с этажерки.
— Фу, они уже…
Пока она ходила на кухню, Лобов, сдвинув узлы с чистым бельем в сторону, сел на диван и посмотрел по сторонам.
Окно ничуть не меньше двери, во всю стену, и на обе стороны — яркие занавески.
Он подошел к окну. Внизу, напротив через дорогу,— большие буквы: «Гастроном». В дверь и из двери — люди, люди.
Вернулась Зойка, поставила на стол сверкающую, наполненную водой вазу. Зойка посмотрела на Лобова и сказала:
— Дим, ты посиди. Вот можешь книжки посмотреть. Я сейчас приду.
— А ты куда? — спросил Лобов.
— Куда-куда… Ты сиди. А хочешь, пойдем со мной, сломишь немного веток с тополя в вазу. Так люблю!..
Пока Зойка стояла в очередях, Лобов снова перешел улицу и сорвал несколько мелких веток с нижних ветвей растущего на тротуаре тополя. Листья уже давно потеряли клейкость, на их верхней, более темной стороне осела пыль. Лобов подумал, что ветки стоило бы обмыть. Он посмотрел на двери «Гастронома». Зойка еще не появилась, и Лобов пошел к перекрестку. За ним, он знал, два квартала направо — и дорога на почтамт. На почту он уже решил не ходить, решил еще после последнего, тяжелого рейса. Потом почтамт, позже.
На углу стояли два киоска: один газетный, другой продовольственный. Лобов подошел к киоску «Союзпечать» и спросил газету «Советский спорт». Ее не оказалось, и Лобов купил «Комсомолку». Немного подумав, он купил в соседнем киоске-ларьке молдавского вина «Гратиешты»: знал, хорошее.
Зойка уже махала ему рукой, приподнимаясь на носки.
— Это что, вино? — кивнула она на сверток,— Ну вот, я тоже купила. А что, интересно?
Зойка развернула газету и расхохоталась. На лестнице она схватила Лобова за пальцы, часто застучав каблуками по ступенькам, потащила его вверх.
Быстро и ловко Зойка приготовила стол. Она то и дело выходила на кухню, шуршала своим полосатым клеенчатым фартуком, постоянно задевала сидящего на диване Лобова то юбкой, то коленом, извинялась: «Ой, ну что я…», «Ну вот, опять…»
Потом она показала на стул,
— А ты пересядь.
Наконец, она сняла фартук, одернула кофточку и остановилась около Лобова.
— Ну вот, только у меня нет открывалки,— сказала она.— Как-нибудь так придется.
Лобов подошел к столу и увидел, что рядом с его «Гратиешты» стоит точно такая же бутылка.
Зойка засмеялась и сказала;
— У нас, выходит, одинаковый вкус. Это хорошо.
— Хорошо? — спросил Лобов.
— Да. Вообще хорошо, когда у людей общее, им легче быть вместе.
— Как это легче быть?
— Ну как. Вот иногда хочется быть вместе, а тяжело, вместе тяжело. А когда остаешься один — тянет к другому. Непонятно?
— Да нет, понятно,— сказал Лобов.
Наливая вино в рюмки, он смотрел на Зойку. Она бесшабашно махала рукой: «Дава-ай!..»
Вино и вправду было вкусным. Через некоторое время узкая, высокая комната уже казалась Лобову давно знакомой, Зойка — красивая, улыбающаяся, безо всяких девчачьих ужимок — более близкой, чем обычно. Она действительно была красивой, и Лобов все больше осознавал это.
Лобов узнал, что здесь, в этой комнате, часто и подолгу живет Зойкина мать, но сейчас она уехала к брату в Калининград. Что в выходные дни Зойка приводит здесь все в порядок, иногда — «А, черт с ними…» — моет длинный коридор, платит за квартиру, ходит к тетке и подругам, в кино и на танцы.
«Куда чаще? Смотря какое настроение». На судно пошла сама не знает почему. Пришел комсорг из управления в кулинарную школу, где она училась, расписал жизнь на судах. «О-ё-ёй!» — И она пошла и вот застряла на «Сто тринадцатом», привыкла к нему, хотя и состоит в штате буфетчицей.
И Лобов рассказывал. О своем городе, старом, русском, далеком от моря и всего морского. О матери, двух своих сестренках и больше всего о школе и ребятах.
Зойка, подперев ладошками подбородок, распахнутыми глазами смотрела на него, кивала или качала головой, когда Лобов обращал на нее взгляд, требующий участия, и, отвлекаясь от рассказа, с грустью думала, что у парней все не так, все лучше, вот даже дружба особая, честная.
В дверь постучали. Зойка, прикрыв глаза, вздохнула и встала. В щель двери просунулась голова улыбающейся молодой женщины.
— А-а-а, прибыли! Вижу, чайник твой на кухне последний пар выпускает — значит, дома хозяйка.
Здравствуй! Тебе письмо у меня,— сказала женщина.
Она вошла, сняла шляпку, взбила волосы, посмотрела внимательно на Лобова и мельком — на стол, Зойка обтянула кофточку.
— Катя, садись с нами. Познакомься.
Лобов пожал холодную, цепкую руку.
— Нет-нет, спасибо, мне еще за Сережкой идти,— сказала женщина и под руку увела Зойку.
Зойка вернулась с чайником и проигрывателем, сунула чайник под стол, проигрыватель поставила на широкий подоконник. Потом, улыбаясь, подошла к столу, взялась за пустую рюмку.
«Человек идет и улыбается…» — неслось от окна, звенело, заполняло всю комнату сухим, убеждающим голосом.
«Идет вот, идет и улыбается, и хорошо ему! А вы можете и не верить, это и не требуется. Человек идет и улыбается! Улыбается! Улыбается!.. Хорошо-о-о! Хо-ро-шо-о-о!..» — слышал Лобов в громком голосе певицы.
— Давай еще выпьем? — сказала Зойка.
Когда Лобов налил, она спросила:
— За что?
Лобов пожал плечами.
Зойка усмехнулась, тряхнула головой.
— Идем танцевать? Тут все можно танцевать, кроме вальса,— сказала она.
Зойка и так была высокой, а на каблуках, чтобы взглянуть на Лобова, ей почти не нужно было поднимать голову и отводить лицо.
Они танцевали молча. Зойка рассматривала Лобова. Ее немного выпуклые, с золотыми искорками глаза были у самой его щеки. Когда глаза Лобова встречались с ними, Зойка не моргала, не отворачивалась, а смотрела еще пристальнее.
— Скажи мне что-нибудь,— сказала Зойка.
— Что?
— Что хочешь, только хорошее.
— Ты хорошо танцуешь,— сказал Лобов.
— Господи! — Зойка уткнулась губами ему в плечо, и Лобов ощутил через рубашку их тепло и дыхание Зойки. Она отвела лицо.
— Еще что-нибудь скажи.
— Я не знаю,— сказал Лобов.— Я очень хорошо думаю сейчас о тебе, и мне с тобой, как ты говорила об этом, легко и хорошо. Как будто мы с тобой и приехали в этот город вместе, и будто бы все, что ты мне о себе рассказала, я знал давно. Правда. Я об этом думаю сейчас.
Зойка вздохнула.
— Я не то говорю? — спросил Лобов.
— Нет, нет, я просто так. Я сама не знаю. Но ведь могут люди говорить друг другу хорошее.
Чтобы просто так, бескорыстно. И не требовать за это платы и не считать, что они чем-то жертву. Они уже не танцевали, а стояли у стола, и Зойка покусывала губы, и морщила лоб, и сметала машинально со стола невидимые крошки.
— Так и должно быть,— сказал Лобов.
— Как?
— А вот как ты говоришь.
— Да, да, так. Но это не так. Или не всегда так.
Зойка выключила работающий вхолостую проигрыватель, сдвинула пальцами набок волосы и, не убирая руку от виска, спросила:
— Тебе сколько лет?
— Восемнадцать.
— Господи!.. А мне больше. Немного…
Они помолчали. Потом Зойка повернулась на каблуках, откинула обеими руками в стороны волосы — длинные, темные, они так и рассыпались веером между пальцев — и повторила:
— Господи, чего это нет музыки, и вина нет, и заупокой какой-то? Давай вина и давай танцевать.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

В Таллине, на стоянке, отказал компрессор. На вахте Воронова, когда тот набивал сальник одного из вентилей, в углу перед щитом вдруг загрохало. Старший моторист обмер, бросился к компрессору — гремело там — и остановил двигатель. Неведомо отчего вышла из строя соединительная муфта на валу от двигателя к компрессору.
Как выяснилось позже, на ободе муфты лопнули крепежные штифты и ротор муфты несколько раз провернулся в ободе.
Муфту отправили в ремонт, в портовую мастерскую. Старков получил небольшую взбучку от начальства в местном управлении и, в свою очередь, продраил Студенца, а тот, свалив все на старшего моториста, отругал на всякий случай всю команду.
Но все ходили веселые: пять-шесть дней стоянки было обеспечено. Пользуясь этим, нижняя команда производила мелкий ремонт. Воронов, взяв себе в помощники Лобова, с утра уходил с ним в мастерскую, где вместе с тамошними слесарями они занимались муфтой. Сложной была коническая расточка ее с последующей шлифовкой, и до тех пор пока с этим не покончили, Лобов находился рядом с мастерами и Вороновым. Кое-что он делал даже сам.
Под вечер второго дня в цех неожиданно заявился Карин. Хитро посматривая, он отвел Лобова от гудящего токарного станка и сказал:
— Хочешь стать чемпионом?
— Каким?
— Ну, не всея Руси, конечно, но все-таки?
Лобов прищурился, внимательно посмотрел на Карина и спросил:
— Какая-нибудь хохма?
— Отнюдь. Мое авто на ремонте, и из-за хохмы я бы не шлепал через весь город, тем более в этом фраке. Смотри сюда.
Карин сунул руку в карман комбинезона и вытащил оттуда свернутую афишу. На ней по-эстонски и по-русски объявлялось, что в воскресенье этой недели в спортивном зале общества «Калев» проводятся соревнования «открытого ринга» для спортсменов второго разряда.
— А?! Хе-хе! — Электрик ткнул Лобова кулаком в бок.— Зойка сняла с какого-то забора. Оч-чень хочет посмотреть, как тебя отлупят.
Лобов наконец сообразил, в чем дело. Он несколько раз перечитал афишу с нарисованными на ней двумя оранжевыми боксерами и, все более возбуждаясь, стал расспрашивать Карина о подробностях.
— Какие подробности? Что я тебе, Линнамяги? — ответил Карин, но добавил, что он совершенно уверен, что драться Лобов будет.
Остаток пятницы и всю субботу Лобов готовил форму, бегал к врачу за справкой, в городскую баню, чтобы взвеситься, а Карин тем временем оформил в управлении заявку.
«Открытый ринг» — это не первенство, это классификационные соревнования, и зрителей в сводчатом зале «Калева» было немного, но со «Сто тринадцатого» пришли все свободные от вахты.
Поднимаясь на ринг, Лобов увидел в первых рядах тетю Лину, Зойку, рядом с ними — Корюшкина,
боцмана, даже Лашкова.
Карин, в лыжных брюках и бумажном свитере, секундировал: зашнуровал Лобову перчатки, заправил майку, пододвинул дощечку с канифолью к ногам и, хотя Лобов не просил, дал ему воды пополоскать рот.
— Ну, маэстро…— говорил Карин,
В противоположном, красном углу готовился противник — совершенно не мускулистый, с очень белой кожей эстонец. «Пютсепп», — назвал его судья-информатор.
Лобов знал, что с ударом гонга, оповещающим о начале боя, волнение уходит, но никак не мог сдержать неприятное подрагивание в правом колене. Карин что-то говорил, Лобов, ничего не понимая, кивал головой.
Эстонец, едва прикоснувшись в знак приветствия руками к перчаткам Лобова, опустил маленькую, остриженную голову и резко стал выбрасывать вперед левую руку, прощупывая Лобова ударами-тычками. Два-три контрудара Лобова заставили беловолосого плотнее прижать правую руку к подбородку и энергичнее двигаться по рингу.
К середине раунда Лобов понял, что уступает эстонцу в маневренности. Тот очень искусно уклонялся от обмена ударами и хорошо защищался уклонами и отходами.
Трудно было сказать, за кем осталась первая трехминутка, хотя Карин и уверял, размахивая полотенцем, что раунд его, Лобова. Лобов, глубоко втягивая бьющий в лицо воздух, поглядывал, не поворачивая головы, в сторону команды и видел возбужденные лица товарищей, их ободряющие жесты. Он прикрыл глаза и кивнул.
Карин переложил полотенце в одну руку и, крутя им у самого лица Лобова, как это делал секундант в противоположном углу, другой рукой ослабил резинку его трусов. Он подсказывал, что нужно
делать, отклонял и приближал свое лицо к лицу Лобова, взмахивал рукой. Лобов понимающе опускал глаза, думая совершенно о другом: о том, что для победы ему необходимо прежде всего одно — сохранить дыхание.
Да, эстонец был определенно тренированней. Он и после перерыва легко перемещался по брезентовому квадрату, уходил от сильных ударов Лобова и легкими уколами с дистанции набирал очки. Перед самым гонгом, поняв, что Лобов пытается только дотянуть до перерыва, он, перехватывая инициативу, провел несколько хлестких прямых в голову.
— Воздуху! Воздуху!— дважды выдохнул Лобов секунданту, едва опустившись на стул и Карин быстро замахал тяжелым, смоченным в воде полотенцем.
Лобов сквозь мелькающее опахало видел, как в углу напротив кивал головой Пютсепп, слушая наставления тренера. Одновременно с гонгом тренер торопливо подтолкнул боксера к центру ринга.
А Лобов не спешил. Он последний раз глубоко вздохнул, закрылся руками, привычно потер правой перчаткой переносицу и шагнул навстречу противнику.
В зале зашумели, когда Пютсепп, быстро сблизившись, нанес первый, неожиданный удар — опять прямой в голову. Лобов не ответил. Он не слышал криков. Он, защищаясь, отступал вдоль канатов, и, когда противник после двух уже привычных финтов проводил правый удар в голову, Лобов сделал то, что за минуту до этого продумал, отдыхая в углу: он на уклоне, вперехлест, нанес Пютсеппу резкий боковой. Тот упал на колени, но тотчас поднялся и, шатаясь, переступил ногами. Судья начал счет.
Когда бой возобновился, эстонец снова устремился вперед. Подбадриваемый залом, он кружил по рингу, постоянно менял дистанцию и, уходя от сближения, пытался набирать очки с безопасного расстояния. Он понимал, что нокдаун, падение, очень навредил ему и для победы ему необходимы еще два-три чистых удара.
На последней минуте Лобов споткнулся о складку на брезенте — зал отозвался гулом… Пютсепп, словно подстегнутый им, устремился в атаку — и опять, опережая последний из его серии, правый прямой удар, Лобов ответил боковым перекрестным. Но эстонец устоял, он только заплел руки Лобова, и они оба остановились. Зрители захлопали. Судья развел боксеров, крикнул: «Бокс!» — но ни у Пютсеппа, ни у Лобова сил продолжать бой не было. Они, правда, еще сближались, с вялыми,
ватными ударами входили в клинч, и судья, расталкивая их, снова взмахивал рукой и кричал: «Бокс!»
Так, обнявшись, они и пошли в один из углов после последнего удара гонга.
Говорили, что это был один из самых напряженных боев дня.
К канатам подбежали Куртеев, Корюшкин, стали помогать развязывать перчатки. Судья на ринге отогнал их. Карин, сияя, вытирал с лица Лобова пот, хлопал его по скользкому, горячему плечу.
— Молодец, молодой! Молодец!
Когда судья вызвал боксеров на середину, все взгляды обратились к нему и двум лампочкам на столе главного судьи — красной и синей. Загорелась красная, судья поднял вверх руку Пютсеппа. Тот обнял Лобова, подбежал и пожал руку Карину. Карин хлопнул его по плечу.
Лобов медленно спустился с ринга и пошел в раздевалку.
Потом все вместе шли по узким, ломаным улицам Таллина, поднимались на окаменелый Вышгород, и Карин все время говорил, что Лобова засудили.
— Смотри сюда. Два нокдауна — раз…— загибал он пальцы.
— Один,— сказал Лобов,
— Ну, один. Да и второй был, да судья не засчитал. В крайнем случае ничья.
— Ничьей в боксе не бывает…

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

На правой руке Сулину оставили полтора пальца — большой и две фаланги мизинца. Первое время он плакал по ночам, ощупывая забинтованную культю, прижимал ее к щеке и обнюхивал. Потом перестал плакать, только, тяжко всхлипывая, вздыхал и думал, думал… С судна у него не были целую неделю, приход тети Лины, Куртеева и Лобова его очень обрадовал. Они принесли полную авоську гостинцев, но добрую половину пришлось оставить на входе, так как к передаче разрешали определенную норму. Однако повидаться позволили всем: в больнице знали, что все пришедшие — с судна.
Тетя Лина, втиснутая в белый халатик, боком просунулась в дверь и чуть было все не испортила, когда, подплывая к койке Сулина, запричитала:
— Касатик мой хоро-оший…
— Какой касатик? Какой касатик? — перебил ее боцман.— Он — во! Ни звука, говорят, ни крика…
Он толкнул тетю Лину ногой, та вздохнула и попыталась улыбнуться.
Сулин пожал плечами и сказал:
— Да нет, не совсем.
— Ну, вот, что я, не знаю? — Боцман взялся за перевязанную руку Сулина.— Во, как у Димки, когда он рыжего в Таллине бил. Вот была заруба!..
Пока Ливадии с Лобовым рассказывали обо всех судовых новостях, тетя Лина молча смотрела на Сулина, поправляла подушку, простыню, украдкой вздыхала.
— Я тебе книг принесу, бумаги. Будешь учиться писать левой,— сказал Лобов, когда они уже собрались уходить.— Многие пишут левой. Хотя, ты говоришь, большой оставили? Можно приспособиться, я видел. Если будем стоять, мы еще зайдем. Карин придет, Корюшкин…
Лобов хотел назвать Зойку, но почему-то не назвал. Он придал голосу беззаботность:
— Ты особенно не залеживайся.
— Да-да-да, во — работы.— Куртеев правой рукой тряс здоровую руку Сулина, а левой водил себе по горлу.— Во!
Сулин привстал на кровати…

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Карин, передав вахту Шило, успел побыть в душе, побриться, выгладить костюм Куртеева, который тот дал ему на вечер, и упросил Зойку покормить его пораньше. Зойка принесла ему миску с лапшой, подрезала в общую хлебницу хлеба и, подперев голову рукой, села напротив электрика.
Карин, в белой майке, чисто выбритый, приглаженный, не торопясь шевелил ложкой. Зойка улыбнулась и спросила:
— И куда же это мы навострились, если не секрет?
— Отнюдь. Мы не против, мы напротив.
— А все же?
— Все туда же.
— Не к Таньке, конечно?
Карин сделал трагическое лицо.

Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою…

— «Онегин». Мы тоже проходили,— сказала Зойка.
Карин отодвинул миску, облизал губы.
— В Доме офицеров сегодня бал, так вот надо потрепать сердчишки местных красоток.
Зойка расхохоталась, принесла второе и подошла к турнирной таблице, сплошь размеченной единицами и нулями.
— И Лобова, конечно, берешь?
— Димку-то? — Карин, жуя, посмотрел на Зойку.— А что ему тут делать в выходной? Пусть развивает свои возможности. Надо сводить.
— Как бычка на веревочке?
Заглушая Зойкины слова, по сходне затопали, прямо в салон ввалились Ливадии и Лобов, а тетя Лина, хромая, пошла в каюту — скинуть, наконец, намявшие ноги новые туфли.
Куртеев, потирая руки, заглянул в миску Карина, потянул носом.
— Ох, и жрать хоцца! Зой, ну-ка дай. Привет тебе от Сулина. Персональный.
— А как он? — спросила Зойка.
— Порядок. Починили,— сказал боцман.
— А пальцы-то?
— А что ему пальцы? Самый главный остался.— Куртеев подмигнул Карину, потом показал Зойке кулак с поднятым большим пальцем.— Вот этот…
Карин заторопил Лобова, объясняя, что билеты в танцзал разбирают с ходу, что из-за охотниц за женихами и порядочным людям ничего не остается.
Зойка, вытирая стол, смотрела, как Лобов торопливо глотал горячую лапшу, и, подчиняясь настроению свободного вечера, улыбался, и поглядывал на Карина.
В кубрике пахло одеколоном. Карин концом одеяла начищал длинноносые туфли. Достав из рундука свой синий обуженный пиджак, он протянул его Лобову, бросил на стол галстук и уже с трапа крикнул:
— Проведи утюгом, еще теплый, я буду в салоне!
Кассы и вправду оказались уже пустыми. Около них и у входа уныло, со скрытой надеждой стояла группа схожих по виду девушек с завернутыми в газету туфлями под мышкой. Они пристально смотрели на проходящих парней.
Но Карин неведомыми путями, отлучившись всего на несколько минут, достал билеты. Ничего не объясняя, он махнул рукой:
— Пошли.
В фойе — оживление. Все нарядные, цокают каблуки. У зеркал — очередь.
Лобов, приподнимаясь на носки, через головы посмотрел на свое отражение в зеркале, подтянул галстук и, сунув руку в карман пиджака, нащупал там какие-то бумаги. Он достал шуршащий надписанный конверт, подумал: «Знакомый почерк… до чего знакомый почерк…» Прочитал адрес, дважды повторил про себя: «Жиренковой Наталье… Жиренковой Наталье…» Затем вслух произнес: «Это же мое, мое!.. Мое?!»

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Димка, я не могу больше. Что случилось? Не могу себе представить, чтобы все было хорошо, чтобы с тобой что-нибудь не стряслось. Долго боролась — ты же знаешь, какая я упрямая! — и не выдержала, пишу первой.
А вдруг твое письмо затерялось, самым элементарным образом выпало, выронилось, а я, как идиотка, злюсь и не нахожу себе места. А ты молчишь, ты будешь молчать целый год, если не получишь ответа, и, как только я поняла это, я села за письмо.
Димка, ну почему первая наша большая разлука принесла столько тревог и сомнений? Я, кажется, все ночи напролет о тебе думаю, я тебе уже наговорила всякого на сто писем.
Знаю, что Севка и Эдька получают от тебя письма, тем более непонятно, почему нет мне. Им, по-моему, взбрело в голову, что у меня с тобой особая тайна, даже от них, и тема «Лобов» у нас почти не затрагивается.
А сколько же дней прошло? Сейчас посчитаю по календарю. Сорок четыре дня! И все без тебя!
Собираемся без тебя, на дорожные соревнования ездили без тебя (представляешь, собирали по домам!), даже на твоем привычном месте в четверке на городских сидел не ты, а Варюхин. И проиграли ребята только потому, что тебя не было, они сами говорили.
Позавчера у Лиды Заболотской собирались последний раз, ребята, как говорит Эдька, все архивы памяти перетряхнули, вроде много смеялись, но все равно было грустно. Десять лет были вместе, привыкли ко всем — и вот… А тебя не хватало просто ужас. У Севки, одного, даже шутки не получаются, а мне было особенно плохо.
Был и Вася Дроздов, он за последнее время очень изменился. Он ведь отличный человек, а Ида из-за двоек делала его каким-то преступником, то есть считала и нам внушала. А Эдька и Севка — молодцы, читают морские книги, обливаются холодной водой и зубрят, зубрят. Это у них называется «аврал».
Боже мой, как грустно прощаться с девчонками, с нашими школьными глупостями! Даже учителя все стали любимыми. Смеешься? А мне действительно грустно.
Через два дня уезжаем с Лелей в Ленинград, будем готовиться. Неужели не пройдем?
Димка, ну почему от тебя нет ничего? Сейчас вот успокоилась, а ночью опять начну сходить с ума.
Ну вот, кажется, все.
Натка».

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Это Наткино письмо Лобов еще не получил, оно еще трясется где-то на пути к нему в ящиках почтового вагона, трясется, равнодушное и к Наткиному и к его недоумению.
А пока он стоял посреди фойе, подталкиваемый снующими, возбужденными людьми, и, ничего не понимая, вертел в руках свое письмо к Натке.
— Постой-постой… Гена! Геннадий! — крикнул он прихорашивающемуся у дальнего зеркала Карину.
Тот быстро подошел.
— Что такое?
Лобов протянул конверт и сказал:
— Гена, как же так? Почему оно здесь? Как же так, я же был уверен…
Карин взял его под руку и наморщил лоб. Потом понимающе закивал головой:
— А-а, понял, понял… Погоди, сейчас объясню.
Ч-черт, только сегодня, когда собирались, наткнулся.
Даже выбросить хотел… Понимаешь, тогда еще, в общем, в те дни, забыл бросить, а потом пиджак этот не надевал, все в коричневом ходил. Ну, вот… Это ты от нее все ждал? Да ничего страшного, ну чего ты?..
Карин потащил Лобова вниз, в буфет, что-то объясняя по пути, жестикулируя. Когда они уселись за столик, он хлопнул Лобова по колену, потер ладони.
— Ну и все. Подумаешь, письмо. Кто она тебе?
Лобов молчал. Электрик положил руку ему на колено.
— Да остынь. Посмотри, лицо-то, как у усопшего.
Чтобы переменить разговор, Карин посмотрел по сторонам и сказал:
— Ч-черт, ведь есть еще красивые женщины! Ты посмотри, посмотри… Совсем одичаешь на коробке.
В зале было тесно, звенел оркестр. Лобов успокоился, даже как-то обрадовался, что все так получилось с письмом; обрадовался, что не обманут, что так получилось само собой. И к нему вернулось хорошее настроение. Он выбрал на вальс привлекательную, не похожую на других, ярко одетую молодую женщину и закружил, закружил ее, упруго поддерживая рукой за подвижную талию. Женщина улыбалась, раскрывая невероятно алые губы, и прищуривала глаза на особенно крутых виражах.
Музыка умолкла. Часто дыша, все еще чувствуя перед глазами кружение настенных огней, Лобов провел женщину к стульям, прошел ближе к оркестру и тут неожиданно увидел Зойку. В струнку вытянувшись не высоких шпильках, в узком серебристом платье, она неотрывно смотрела на приближающегося Лобова. Она заметила его давно, видела, как он пригласил на вальс какую-то чернявую веселую женщину и нежно и стремительно кружил ее по всему залу.
Лобов подошел. Рядом с Зойкой стоял Лашков, он кивнул головой в ту сторону, где Лобов оставил
женщину, и сказал:
— Ничего чувиха, не выпускай.
Лобов усмехнулся, посмотрел на Зойку. Она в упор, пронизывающе, без тени улыбки смотрела на него, потом, отведя глаза, подтвердила:
— Ничего.
— Ну, и как тут? Доволен? — спросил Лашков.
— Да, неплохо, нравится,— сказал Лобов.
— Воркуете? Все вместе, как у Дурова? — захватив всех их в объятия, засмеялся подкравшийся Карин. Он мигнул: — А я говорю сейчас одной:
«Хочешь, подарю младенца?» — Электрик достал из кармана пластмассовую малютку и подкинул ее на ладони.— А она, я и показать не успел, чуть по форштевню мне не заехала.
Зойка покачала головой. Карин спрятал куколку в нагрудный карман.
«Медленный танец»,— объявил кто-то из оркестра.
Спокойно, меланхолично зазвучал саксофон. Рядом стояла Зойка, и Лобову было немного тревожно. Она повернулась к нему, посмотрела исподлобья и спросила:
— Может, пригласишь?
— Пойдем…
Вслед им смотрели и Карин, и Лашков.
Зойка чувствовала расстояние, на котором Лобов находился от нее и которое, как ей казалось, даже не пытался преодолеть. Отвернув голову, ощущая его дыхание на своем виске, она думала о том, как легко она нравилась и нравится другим и как другие не похожи на этого парня. Вот Карин, он в первый же день прижал ее у двери домой и потребовал, чтобы она впустила… А этот… Ну пусть бы потребовал что-нибудь или все сразу, все-все…
Зойка тряхнуле головой, волосы опустились на рот, и она, чтобы не убирать руку с плеча Лобова, сдула их, выпятив нижнюю губу.
Так, молча, они и танцевали, и когда труба, сменившая саксофон, надсадно возвестила об окончании танца, Зойка, прижимая локтем руку Лобова, сказала:
— Станцуем еще.
«Господи, что же это такое? — думала она, легко, но как-то автоматически улавливая каждое движение Лобова.— Почему все на свете сейчас имеет для меня смысл только в связи с этим человеком? Откуда он взялся на мою голову? Господи!»
— Ты у нас до декабря? — спросила она.
— Нет, в ноябре надо будет ехать,— сказал Лобов.
— В училище?
— Да. Пока в лабораторию, до приема.
— И сколько лет там учиться?
— Почти пять.
— Ой, пять лет! — Зойка покачала головой.— Это же ужас — пять лет. А потом куда?
Лобов пожал плечами.
— На Балтику, на Черное, на Север… Всюду направляют.
— На Севере холодно, на Юге жара. Самое место тут. — Зойка сказала и посмотрела на Лобова.— Самое место.
…Когда после танцев Лобов медленно шел по узкому, выстланному булыжником переулку, его настиг цокот каблуков.
— Димка!
Из темноты выступило светлое платье Зойки, свободная рука ее — за вторую держался Лашков — просунулась под руку Лобова.
— Один? — спросила Зойка.
— Нет, со звездами.
И Зойка, и Лашков посмотрели на небо: звезды действительно двигались вместе с ними, перемахивая через деревья и крыши.
— Ну, а где же та чувиха? — спросил Лашков.
Лобов пожал плечами и почувствовал, что Зойка — очень мягко, едва ощутимо — прижимает его руку к себе.
— А Генка где? Я его так и не нашел,— сказал он.
— Пошел дарить младенца,— сказал Лашков и засмеялся.
У Зойкиного дома Лобов, бросив: «Ну, я пошел»,— свернул на мостовую. Зойка что-то сказала Лашкову, тот промолчал, и уже на середине улицы Лобов услышал, как хлопнула входная дверь. Он перешел улицу, поискал Зойкино окно и нашел его как раз в тот момент, когда в нем вспыхнул свет.
Лобов остановился. Засунув руки в карманы, смотрел на окно. Вдруг свет погас. Лобов постоял несколько секунд, поддал ногой мерцающий на панели камешек и быстрыми шагами двинулся в сторону порта.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области