Василий Кондрашов
Бывший военный летчик. После демобилизации по состоянию здоровья в 1965 году работал мастером, начальником цеха, а затем инженером в Саратове. Сейчас работает преподавателем. «Рыжий — не рыжий…» — его первая повесть.
Глава I
Уплотнились под потеплевшим солнцем мартовские снега, черными оспинками проглянули затвердевшие еще с первых осенних морозов комья вскопанной земли на огородах, потемнели в палисадниках, набухая соками, развесистые заросли акаций и сирени. Бродячие собаки, жавшиеся в зимние холода поближе к скотным дворам, почувствовали весну и теперь уже целыми днями, обняв лапами заспанные морды, дремали на только что пробившихся проталинах. Насыщенный испарениями воздух ломался перед глазами голубовато-призрачной пленкой и лениво тек над
землей. По утрам со стороны холмов, поросших дубняком и низкорослой липой, на рабочий поселок железнодорожной станции наплывал непроглядный туман. Он не спеша наваливался на деревянные дома с отсыревшими стенами, заливал по-деревенски просторные улицы и, поглотив поселок, растекался дальше, в сторону города, куда тянулась от станции прямая, разбитая за зиму дорога.
Недалеко от станции, красуясь большими окнами с голубыми ставнями, стоял добротный особняк.
Сквозь запотевшие окна робкой синью пробивался рассвет. На диване, возле окна, мертво раскинув руки, спал в верхней одежде хозяин дома Дмитрий Вьюн. Влажно блестело красное, воспаленное лицо. На распираемом грудью пиджаке ритмично шевелились пуговицы. Низкий, с медленным разгоном до захлеба храп Дмитрия Вьюна, слышен был в любой из четырех комнат дома. Неудобно подогнутая под спину рука отозвалась болью, и Вьюн проснулся. Вначале он с некоторым удивлением разглядывал комнату и все старался вспомнить, как прошлым вечером добирался домой, но так и не вспомнив, огорченно крякнул. Однако знакомая обстановка и
крупные листья фикуса над головой немного успокоили его — дома ведь; в глазах исчезла растерянность, и вместо нее выплеснулся жесткий, повелительный блеск.
— Марья-а-а! — загрохотал Дмитрий.— Марья-а-а! Воды-ы-ы!
На кухне зазвенела посуда, забила струей по жестяному дну вода. Скрипнули дверные петли, и в комнату вошла дородная женщина в шуршащем клеенчатом переднике. Она поставила на пол к дивану полный чайник воды и швырнула на покрытое испариной лицо мужа мокрую тряпку.
— У, и-ирод! Чтоб она те поперек глотки встала! — И по ее крупному, скуластому лицу побежали красные пятна. Марья с ненавистью взглянула на мужа и расстроенно потащилась на кухню.
— Марья-а-а! Воды-ы-ы! — прохрипел опять Дмитрий, на какое-то время забывшись в беспамятной дреме.
— Там она! — откликнулась Марья сочным, басовитым голосом.— Налопался, черт пузатый!
Дмитрий нащупал нетвердой рукой чайник, ухватил его за носик, с трудом приподнялся и жадными глотками стал пить. Вода ручейками скатывалась по небритому подбородку, текла по сильной жилистой шее и расползалась синюшными пятнами на белом чехле дивана. Дмитрий сделал последний судорожный глоток и бессильно откинулся на подушку. Чайник вырвался из ослабевших пальцев, звякнул дужкой и покатился по полу, оставляя за собой мокрую дорожку.
Комната снова наполнилась храпом. Из кухни доносился суетливый шум кастрюль. Марья торопилась приготовить завтрак.
— Петя! Петюша-а! Вставай!
Марья прошла в спальню сына, не дождавшись ответа, сняла с него одеяло и, скомкав, бросила к спинке кровати.
— Воды нет, сынок. За водой бы сходил.
— А чего отец? — сонно тараща на мать глаза, спросил Петька и потянулся к одеялу, кое-как расправил его, набросил на голову и отвернулся к стене.
— Кому говорю — вставай!
Раздраженный голос матери заставил Петьку откинуть одеяло и свесить ноги на охолодевший за ночь пол. Зябко передернув плечами, он сложил крестом руки на груди и покосился на лежавшие на стуле брюки и рубашку, все еще не решившись, одеваться ему или опять лечь в теплую постель.
Надо же будить в такую рань! Как будто в школу идти. Петька бы в два счета сбегал за водой, до колонки каких-то полкилометра, но очень уж не хотелось так рано вставать. Отвык. Почти три месяца прошло, как бросил девятый класс. Теперь и мать редко будила его по утрам, спи себе и спи сколько влезет.
Мысль, чтобы Петька не опоздал на уроки, давно никого не волновала в доме, а кое-какие дела по хозяйству, наказанные отцом или матерью, он и без спешки успевал переделать днем, в удобное для себя время. Почти сам себе хозяин.
Петька недовольно заворчал:
— Вечером не могла сказать…
— И где я те буду искать вечером! — воскликнула мать.— Как уйдешь — и завей хвост веревочкой. Умаялась я с вами,— вздохнула с горечью и, просительно глянув в глаза сына, добавила: — Сходи, Петюш! Отец-то последнюю выглохтал. Завтрак готовить нечем…
Петька сонно потянулся, сгоняя дрему, зевнул и клацнул зубами.
— Оденусь вот…
Но не успела мать отойти, как Петька снова повалился в постель.
— Я кому говорю — вставай! — рассердилась Марья.— Хватит дрыхнуть-то!
— Подрыхнешь тут! — уже окончательно проснувшись, поднялся с кровати Петька и стал нехотя одеваться. Его еще долго одолевала зевота, и он, не сдерживаясь, зевал до хруста за ушами, закрывал глаза и при этом покачивался, сидя на краю кровати, вспоминал что-то из вчерашнего дня и огорченно морщил нос, широкий и короткий, с загнутым вверх кончиком. Все говорили, что Петька весь в отца: и лицо круглое, и волосы рыжие, и нос такой же. Некоторые шутили: и учиться оба бросили, только Петька с девятого класса, а отец со второго курса института.
Петька надел поношенную отцовскую телогрейку, проплелся мимо матери и, схватив пустые ведра, громыхнул ими на весь дом. Марья покосилась на сына и молча подбросила дров в голландку.
Сырые дрова зашипели, и печь чихнула в комнату дымом.
— Эх, горе! — шумно вздохнула Марья.— Не мог дров с вечера занести. Протух уж винищем-то!..
Слыша причитания матери, Петька удрученно подумал, что верно: отец в последнее время слишком приналег на водку. Или у них, у грузчиков, заведено так: разгрузил вагон — пей, переложил на складах грузы из одного угла в другой — беги за бутылкой. Петька вспомнил, как мать, притащив отца поздно вечером с помощью соседа, проплакала почти всю ночь. Плакала она тихо, чтобы никто не слышал, но до Петьки все же доносились ее приглушенные всхлипы, и он начинал злиться на отца.
Уже выйдя со двора, Петька поправил съехавшую на затылок шапку, обхватил дужки ведер на крючках коромысла, чтобы меньше раскачивались, и направился к колонке. Под ногами сухо похрустывал снег, и Петька с удовольствием подумал, как он накрутит снегурки на валенки и махнет на холмы, где старые лыжни стали твердыми, как наезженная дорога. Петька любил кататься по ним и развивал на спусках такую сумасшедшую скорость, что рисковал, споткнувшись, разбиться о ствол дерева. Он, конечно, знал и не раз испытал на себе, как опасна и коварна лыжня для езды на коньках, сколько уж приходилось дохрамывать до дома с ушибленной
ногой или отбитым плечом, и все же Петька любил мартовский снег на холмах, две оледенелые ленты следов от лыж и мелькающие над головой ветви деревьев. Сегодняшний морозец так и манил на холмы, и Петька ускорил шаг.
У колонки он заметил худенькую, сгорбленную фигурку деда Авдея. Наросший у колонки скользким бугром лед не давал приблизиться и зацепиться за рычаг. Дед беспомощно скользил и падал, гремя на всю улицу ведрами, снова вставал, вешал ведра на коромысло и, подрагивая от напряжения головой, упрямо наступал на колонку.
— Здорово, дедуль!
— Здравствуй, внучок,— дед Авдей смущенно замялся на месте.— Вот толкусь тут, как баба-яга в ступе. Скользит, проклятая! Ни тебе шагу ступить, того и гляди носом хряснешься.
Почуяв подмогу, дед Авдей поставил ведра рядышком, пристроил на них коромысло мосточком и, усевшись поудобней, полез в карман за кисетом.
— Кажную весну этак вот головой рискуешь. Две войны прошел, а тут напрочь могу снести. Иду за водой и всю дорогу гадаю: доберусь али нет до нее. Она же мне, треклятая, будто баба, по ночам снится. Как думаешь, Петька, доберусь я до нее али нет? — Дед Авдей успел уже смастерить самокрутку и дымил едким самосадом прямо в лицо Петьке.
— Может, и доберешься,— улыбнувшись серьезному тону деда, ответил Петька.
— Я и говорю — колгота одна. Днями-то бабка Матрена так хряснулась — аж днишша у ведер повышибло. Многие говорят — повезло, задницей-то оно помягче. А ну-ка я грудью вдарюсь? Что тогда будет? — И дед с тревогой посмотрел на Петьку.— То-то и оно!
— Надо бы поколоть лед.
— Поколо-оть… Молодые-то гулять горазды. Да ить и без разбегу возьмут!— Дед Авдей затянулся глубоко и задумался, глядя прищуренными глазами на непокоренную высоту из отшлифованного льда возле колонки.— Надоть, какой пупок отлился!
— Я расколю его, дедуль,— пообещал Петька.
— Расколи, внучок, расколи. А то срамота одна старым людям.
— А ты мне про войну расскажешь, дедуль?
Дед Авдей стряхнул пепел с самокрутки, помочалил конец редкими зубами, и складки на его худом лице будто бы тесней прижались друг к другу. Петька уже знал: если дед долго не отвечает, значит, вспоминает и расскажет что-нибудь интересное.
Он всегда так: морщится, щурит глаза, изредка вздыхает, глядя в дальний конец улицы, а потом, откашлявшись, начинает рассказывать быль или небыль из своей фронтовой жизни. И в это время Петька боится, как бы кто не помешал им, как бы кто не оборвал слабый, задыхающийся то ли от самосада, то ли от чего еще голос деда Авдея. А рассказывал дед интересно, и про Финскую и про
Отечественную. И сейчас Петька ждал и оглядывался, не подходит ли кто за водой и не вышла ли мать на улицу. Осматриваясь украдкой, он прилаживался на свои ведра рядом с дедом, затем попросил самокрутку с расчетом, что тот наконец-то начнет свой рассказ.
— Ты это баловство бросай, Петька! Старики от нервов курят, от болезни. Я вот скажу отцу-матери! — грозился дед Авдей, но Петька уже давно знал, что он никогда не выполнит свою угрозу, да и курит Петька дома в открытую, мать с отцом уж и замечать перестали.— Я те про самолет рассказывал? Это когда мы нашу станцию освобождали?
— Было,— подтвердил Петька.— Три раза рассказывал. Про истребитель, который в наш пруд упал.
— Надоть, как заросла памято,— пожаловался дед Авдей и сокрушенно покачал головой.
— Это я сам просил. Три раза.
Дед Авдей подозрительно посмотрел на Петьку, потом вспомнил, видимо, и довольно почмокал губами.
— Так и есть. Это в последний раз, когда моя внучка Любашка урок по хемии не сделала. И в школу не пошла, больной сказалась. Вот те и хемия!..
— Ты мне, дедуль, не про «хемию»! Ты мне про войну расскажи! — стал упрашивать Петька.
— Про то и скажу, и про войну, и про хемию.— Дед Авдей последний раз затянулся, выпучив глаза от натуги, подержал сколько мог дым во впалой груди и выдохнул в залатанные колени.— Кажись, и сорок третьем тот случай был. Нам тогда наступать приказано было на эту, как ее, в песне-то поется, когда в живых трое?
— На безымянную высоту,— подсказал Петька.
— На ее самую,— обрадовавшись Петькиной догадливости, часто закивал головой дед Авдей.— Так же вот, на рассвете, кликнул нас командир в атаку, ракетой вверх, и первым бегом в гору. Мы за ним.
Для острастки нет-нет да и пульнем с автоматов. А немец реденько бьет, будто выбирает, которые попроворней. Стараемся пошибче бежать, да куда там, снежище такой выпал — до пуза достает. А с моим ростом как ни пыхти, едва успеваешь. Бегу, а сам смышляю, как бы командир за труса меня не посчитал. Он, немец-то, хотя и редко бьет, а метко. Жить кажный хочет! А потом вовсе как посыпет со всех пулеметов, мы и в снег. Лежим, ждем моменту. Слышу, командир меня кличет. Давай, говорит, Авдей, как ты самый маленький, скрозь снег проползи и эту вражью доту сничтожь гранатой. Надо сказать, спужался я тогда, а потом озлился: что ж, у меня духу не хватит ту поганую доту сничтожить?..
— И сничтожил? — нетерпеливо воскликнул Петька.
— Да погодь ты! — рассерчал дед Авдей. — Токма разбег взял, а он туда же! Я ить тебе сколь раз говорил — не спрошай, кады разговор веду! Ну, игде я остановился, игде? — вполне серьезно напирал дед Авдей на смутившегося Петьку. Похоже было, он запамятовал, где Петька перебил его рассказ, и теперь не знал, с чего начинать, но признаваться в этом не собирался, во всяком случае, открыто. И вопрос он задал будто бы для проверки, как его слушает Петька.
— Когда тебя командир послал дот подорвать,— осторожно подсказал Петька, боясь снова рассердить деда.
— Так и есть — послал,— согласно кивнул дед, глядя сощуренными глазами вдоль улицы.— Никак бабка Матрена дорогу ногами гребет. Ишь ты, кажись, и новые ведра купила…
— Ты чего, дедуль? — не понял сразу Петька, о чем заговорил вдруг дед Авдей.
— Бабка Матрена идет, толкую тебе,— ответил дед Авдей, с усмешкой в глазах разглядывая растолстевшую соседку, примерно одного с ним года, но еще довольно крепкую старушку.— Ты, Петька, как думаешь, возьмет она нашу высоту али нет? — И он, хохотнув, показал пальцем на колонку.
А бабка Матрена поставила новые ведра к ногам, сразу же, не пожелав доброго утра деду Авдею, набросилась на Петьку.
— Это ты моих гусей карасином напоил?! Ветинар признал — от карасина они занемогли!
— Пусть не пьют…
— Как то есть не пьют? — опешила бабка Матрена. Видно, она ожидала, что Петька будет отнекиваться.— Как то есть не пьют? — снова повторила она, все еще соображая, как быть ей дальше.
— Я же им не водку, а керосин давал…
— Ах ты, ирод рыжий! Я ж тебя за моих племенных!..— и бабка Матрена угрожающе подняла коромысло.
Петька резво вскочил с намерением как можно быстрей удрать, но между ним и бабкой уже встал маленький дед Авдей.
— Негоже, Матрена, коромыслом эдак махать. Не ровен час — скользнешься.
— А ты не встревай!— переметнулась бабка Матрена на деда Авдея и, подперев крупными руками бока, с издевкой проговорила: — Может быть, скажешь, за что он моих гусей карасином напоил?
— А зачем ты палкой Шарика лупишь? — пытался защититься Петька, отодвигаясь на всякий случай подальше от бабки Матрены.
— Она бродячая! Курей жрет! А ты бери ее, бери! И-ишь, какой жалостливый!
— Да у них, Матрена, кажись, три во дворе,— охотно сообщил дед Авдей.— И все, как одна, к ногам ластятся. За четвертую, кажись, отец обещал уши оборвать Петьке. Он, Дмитрий-то, знаешь какой. Что не по нем, похужей зверя становится.
— Однова порода,— проворчала уже более примирительно бабка Матрена и взялась за ведра.
— Набери ей воды, Петька,— попросил дед Авдей.
— Не буду…
— Ну, как знаешь,— очень уж быстро согласился дед Авдей и приготовился наблюдать, как бабка Матрена будет одолевать ледяную горку возле колонки. Тронутые старческой синевой губы сложились в насмешливую улыбку. Но деду Авдею пришлось разочароваться, он даже с неприкрытым сожалением вздохнул, когда увидел, как бабка Матрена удивительно спокойно для ее возраста, правда, не без опаски, легонько так, бочком, будто теснила что-то невидимое, но прочное, подобралась с ведрами к колонке и наполнила их, косясь то на деда Авдея, то на Петьку.
— Как пить дать — гетеу сдавала! — удивленно крякнул дед Авдей.— Нешто и мне спытать?..
Дед Авдей некоторое время поглядывал то на свои кирзовые сапоги, то на удалявшуюся с ведрами бабку Матрену.
Петька помог деду набрать воду и вызвался отнести ведра до его дома, решив на время оставить свои ведра у колонки. Шел Петька молча, размышляя, почему он таким робким выглядел с бабкой
Матреной. Ведь не боялся же он ее — это уж точно.
А коромысло — что, Петьку и пристрелить грозились, когда он ночью возле магазина синтетическим клеем лавку намазал. Сторож сел на часок-другой вздремнуть и уснул. А за углом клевал носом Петька, изнемогая от летней духоты, но уходить никак не хотел: надо же дело доводить до конца. Уже часа в три ночи Петька, уверенный, что сторожа прихватило накрепко, вытащил из кармана приготовленную специально рогатку, поточней прицелился маленьким чугунным осколком в бок сторожу и отпустил резинку.
— Караул-ул! Убивают! — дико заорал сторож, оставляя на лавке солидный кусок материала от брюк, и начал палить из ружья, а когда почувствовал, будто кто держит его сзади, закричал в паническом страхе, протяжно и длинно: — Вя-а-а-жу-ут! На выстрелы прибежали какие-то трое, незнакомые Петьке. Не заметив ничего опасного возле магазина, они стали успокаивать сторожа, уверяя, что это ему приснилось, пока не заметили, к чему и как его «привязали». «Спасители» так дружно принялись хохотать, что Петька не выдержал, вышел из засады и присоединился к ним.
— А тебе чего надо здесь? — окрысился сторож, узнав Петьку Вьюна и стараясь не вставать к нему спиной, чтобы не показать ущербное место на брюках. Очень уж боялся, как бы Петька, злой на язык, не раззвонил по поселку о ночном случае. Эти-то трое были, видимо, приезжими, посмеются меж собой да и уедут. А Вьюн чуть ли не сосед, через улицу живет.
— Проверить хочу, как приклеился,— сглатывая смех, ответил Петька и показал на опорожненную бутылочку из-под клея.— Думал, не хватит.— Он с безопасного расстояния взглянул за спину сторожа и коротко рассмеялся.— А вышло многовато даже. С трусами оторвало!
Поняв, кто виновник этого позорного ЧП, сторож от неожиданности сел, будто собирался поднакопить злости и разом расправиться с обидчиком. Он так резво метнулся в сторону Петьки, что послышался продолжительный треск раздираемого материала.
— Застрелю, рыжая тварь! Дайте мне патроны!
Патроны дайте! — Но в ответ сторож услышал дружный хохот и, окончательно осознав свое комическое положение, затравленно сел на лавочку, не отрывая взгляд от Петьки.— Попадешься мне где-нибудь по-тихому, застрелю, как собаку, и в порожняк брошу…
Шагая чуть впереди деда Авдея и вспоминая случай со сторожем, Петька все же решил, что никакой трусости у него при встрече с бабкой Матреной не наблюдалось, просто-напросто ему неудобно было перед дедом.
— Слышь, дедуль,— приостановился Петька, — ты мне доскажи про дот.
— Да ить чего досказывать? Не сничтожил я его. Ранению тогда получил.
— А говорил — химия! — разочарованно протянул Петька и ускорил шаг, уже не надеясь, что дед Авдей отыщет сегодня в своей памяти что-нибудь интересное.
— Она и есть,— охотно откликнулся дед Авдей.— Другой-то везучей оказался, шашку дымную подпалил и в доту бросил — из него дымишша как повалит, и все тем разом к нему. Так и сничтожили.
В дом Петька зайти отказался наотрез из-за Любки — внучки деда Авдея. Может, еще и не ушла в школу. Подумает вдруг, что из-за нее воду несет.
Петька осторожно перевесил коромысло с ведрами на шаткие дедовы плечи и открыл калитку, чтобы тот, прошел к крыльцу, затем бегом побежал к колонке, мысленно представляя, что его ожидает дома. Только бы не проснулся отец, а мать поворчит немного, и успокоится. Она отходчивая. Отец, тот за ремень сразу хватается или за что другое, чем сподручней отколотить. Особенно злым он бывает на похмелье, когда мучается от невыносимой головной боли.
В коридоре Петька замешкался, приноравливался открыть дверь и не задеть ведром о стену. Мать не любила, если он расплескивал воду в коридоре.
Протискиваясь сквозь узко открытую дверь, Петька, как должное, слушал причитания матери:
— Ну, где же ты пропадал? Заждалась ведь! И дрова все прогорели.
— Воду отключали…— соврал Петька, не глядя на мать. «Ну, какой толк,— подумал он,— когда она отругает меня. Только нервы потратит».
— Прямо наказание какое-то! — пожаловалась мать.— Людям на работу идти, а они хулиганят.
Петька молча поставил ведра на кухонную лавку, разделся и подсел к столу.
— Поесть бы, мам.
— На вот! — подала Марья пол-литровую кружку компота и горбушку белого хлеба.— Закуси пока. Прошатался вчера-то.
Ел Петька неторопливо, строил планы на день, но все получалось скучным и неинтересным. Вспоминал деда Авдея и мысленно ругал Любку, что она совсем не помогает по дому. Возомнила себя красавицей, все боится ручки попортить. Вот и приходится деду Авдею на старости лет водяную колонку, как дот в войну, штурмом одолевать. Петька вздохнул, вспоминая его рассказы, и пожалел, что не родился раньше и не «мог воевать вместе с дедом.
А сейчас что за время пошло — заняться нечем, все школа да школа, одни уроки на уме у каждого.
А разобраться — кому нужна эта алгебра? Другое дело — физика… Или радиотехнику учить. А то понавешают предметов для видимости, из школы вышел — и не помнишь ни одного. Умрешь от такой учебы. А в общем, год можно и поволынить, а там видно будет. Студентам вон по закону дают поволынить, какой-то академический отпуск. Академики тоже!..
В это время, не обращая внимания на ворчание Марьи, в комнату ввалился подвыпивший Федор Погорелов. Он работал-с Дмитрием в одной бригаде грузчиков. Поводя осовелыми глазами, он сочувственно посмотрел на хозяина.
— Болеешь? А я слегка поправился,— и вытащил из-за пазухи четвертинку с остатками водки, крутнул ее резко и хмуро поглядел на закружившуюся жидкость.— На, глотни — полегчает,— подал Дмитрию.
Тот покосился недовольно, обхватил виски ладонями и промычал, съедая слова:
— Канитель одна… На языке размазать.
Федор хотел сунуть четвертинку обратно за пазуху, но Дмитрий ловко перехватил ее и опрокинул над ртом. Бутылка всхлипнула раз-другой и стихла.
— Марья — позвал Дмитрий жену.— Дай Петьке пятерку. Пусть сбегает.
— Сбегает,— боязливо передразнила Марья.— С одиннадцати ее торгуют,
— Шатилиха даст. Скажет, для меня.
— Хватит пить-то! — запротестовала было Марья.— Кажный день без продыху…
— Марья,— рыкнул Дмитрий и сузил глаза.
Марья опустила голову и, порывшись в укромном, только ей известном месте, ткнула Петьке в ладонь мятую пятерку, и тот безропотно вышел из дому.
Пока Погорелов тщетно пытался доказать хозяйке, что «похмелка для мужика — первейшее дело», Петька сбегал и поставил на стол поллитровку.
— Ну, как? — исподлобья посмотрел на сына Дмитрий.— Уважают меня в магазине?
— Уважают,— не очень охотно ответил Петька.— Только Шатилиха. всех уважает, кто сдачи не берет.
— Поговори мне! — незлобиво прикрикнул Дмитрий. …
— Пап, отпусти на улицу.
— Дома сиди, пока я здесь. Приемник свой паяй.
— Это не приемник, а генератор инфракрасного излучения.
— Все равно паяй.
Петька, о чем-то размышляя, направился в свою комнату, где обычно паял радиосхемы. Марья принесла тарелку соленых огурцов и толсто нарезанное свиное сало. Дмитрий налил немного водки в два стакана, достал после некоторого колебания третий, налил в него.
— Петька! — позвал он громко.— Иди сюда!
— Чего ты ребенка смущаешь! — догадалась Марья о намерении мужа.— Рано ему еще.
— Какая разница, когда начнет,— усмехнулся Погорелов.— Все одно от этого дела мужику никуда не уйти.
— Иди-иди, сынок,— подбодрил Дмитрий показавшегося в дверях сына.— Много нельзя, а немного можно.
Петька, опасливо поглядывая на отца, подсел к столу. Дмитрий, никого не приглашая, выпил и снова налил, посмотрел на Погорелова, потом на сына.
— Ты, Петька, можно сказать, только в жизнь входишь…
— Мужиком становится, — кивнул Погорелов на стакан с водкой, стоявший перед младшим Вьюном, и с пророческой ухмылкой посмотрел на Дмитрия: вот и мы, мол, когда-то так начинали, а теперь кулем из пивной таскают.
— Помолчи, Федор, не с тобой говорю — с сыном. Марья!
— Ну, чего тебе? — Дверь в коридор приоткрылась, и в узкий проем боком встала Марья с веником в руке.
— Достань там покупку. К Маю которую… Ну, ты знаешь.
— Делать тебе нечего,— недовольно проворчала Марья, бросила веник куда-то в угол коридора, сняла за порогом валенки с калошами и в шерстяных носках со штопаными пятками прошла в переднюю. Оттуда она вернулась с аккуратным бумажным свертком, перевязанным крест-накрест синей лентой. Под скрещением ленты лежала открытка. Дмитрий принял сверток, вытянул из-под ленты открытку и подал Петьке.
— Читай!
Петька уже догадывался, кому предназначался сверток, но открытку взял неохотно, поглядывая то на отца, то на Погорелова, Ему не хотелось читать при чужом человеке, а отец не замечал этого.
— «Дорогой сын,— невнятно начал Петька и мельком посмотрел на подобревшее лицо отца,— дарю тебе костюм в день шестнадцатилетия и к празднику. Твой отец…»
— Иди примерь,— передал Дмитрий сверток сыну. Петька, заметив перемену в настроении отца, подумал, что самое время попросить у него денег. Он понимал; после такого подарка, хотя и преждевременного, заговаривать о деньгах неудобно. Но как тут не заговорить, когда чуть ли не всю зиму только о них и думаешь.
— Пап, а пап,— осторожно начал Петька, принимая от отца сверток и вкладывая открытку на прежнее место,— мне бы денег…
— Дай ему, мать, рублевку на кино.
— Мне триста рублей надо…— И Петька настороженно втянул голову в плечи.
— Тридцать рублей? — переспросил Дмитрий.— Это куда тебе столько?
— Не тридцать, а триста…
— Хе-хе! Ему костюм в зубы, а он еще триста в придачу. Воистину «дорогой сынок»…
— Помолчи, Федор! — резко оборвал Погорелова Дмитрий.— Мой сын — мне и оценивать.
— Да я что? Оценивай! — усмехнулся Погорелов и в ожидании скандала поудобней уселся на табурет.— Только их, оценщиков-то, и кроме тебя найдется.
— Ну, так для чего тебе триста понадобились? Кутеж заварить с дружками надумал или в карты проиграл?
— Лодку хотел… У нас в пруду ни одной лодки. Наша первой будет.
— Это хорошо, Петька, что наша лодка первой по пруду поплывет,— медленно начал Дмитрий.— Я вот тоже у грузчиков вроде первым числюсь. И не по бригадирству, а так. Но все это чушь, Петька. На кой черт тебе в ту лоханку первым лодку спускать, когда, может, для твоей души корабли сподручней строить или капитаном на них. Садись, Петька, выпей с отцом. Мать, прими у него костюм, пусть полежит до весны.
Петька сел и покосился на стакан с водкой. Вино бы еще куда ни шло, но эта штука!..
— Пей, сынок, за отца своего непутевого выпей, чтоб не его дорожкой!
Петька приподнял стакан, скривился, будто уже пил прозрачную горькую жидкость, затем несмело посмотрел на отца.
— Мне бы лодку, пап…
— Лодку? — Дмитрий приподнялся и налег ладонями на середину стола, чтобы ближе видеть заплывающие страхом Петькины глаза.— А ты их заработал, сотни-то? Я тебе дам такую лодку, ты у меня гвоздем в пол влезешь! Федька, наскреби у себя там, пусть еще сбегает!
— Не пойду! — пробурчал Петька.
— Поговори мне еще! — рыкнул Дмитрий и угрожающе сжал кулак.
Петька вихрем сорвался с табуретки, и только зеленое пальто, на ходу стянутое с вешалки, на мгновение мелькнуло в двери и исчезло.
— Петька-а! — полетело вслед…
А младший Вьюн, хлопнув коридорной дверью, прыгнул через все ступени крыльца прямо на ледяную дорожку двора, не удержался «а ногах, ударился боком, почти тут же вскочил и побежал за угол соседского дома. На этот раз отец не побежал за ним, наверно, слишком хмельной был… Петька перевел дух и со злостью пнул консервную банку, подвернувшуюся под ноги. Ну, с чего так разозлился отец? И попросить ни о чем нельзя… Всегда так: выпьет, а на другой день хоть не подходи… И денег не дает. Где их достать, почти триста рублей? Сдавать бутылки? Это же сколько их надо? Целых три тысячи без малого! Ого! А без лодки никак нельзя, без нее дно пруда не исследуешь и самолета не найдешь. Эх, папан, папан! Ну, что тебе стоило? Всего полторы зарплаты.
Петька с тоской посмотрел на небо, которое, кажется, вот-вот обрушится снегом на малолюдную улицу, на исковерканную машинами дорогу и воющие от ветра провода. Он думал: хорошо бы сейчас оказаться в школе. Там идет второй или уже третий урок, и весь девятый класс слушает старенького учителя физики Спиридона Ивановича. Он может бесконечно говорить о знаменитых русских ученыхфизиках, о могучей энергии атома. И пусть бы Спиридон Иванович закатил ему в журнал жирную двойку за невыполненное, домашнее задание, пусть бы выгнал из класса за поломанный измерительный прибор, ведь все равно на следующий день он мог бы прийти в школу. А теперь что делать? Куда пойти? На выцветшей за зиму доске объявлений Петька прочитал: «Со второго по пятое марта кино «Гроза». Начало в 10, 12, 18, 20 часов. Билеты продаются».
— Продаются,— повторил Петька, зевнул и зашарил по карманам с надеждой найти мелочь. Нашел всего лишь два пятака, этого, конечно, было мало, и на билет не хватит.
— Эй, паря! — окликнул он проходившего мимо парнишку примерно своего возраста.— Подкати-ка на минутку.
Тот подошел и выжидательно остановился, поглядывая на Петьку настороженным взглядом.
— Дай закурить.
— У самого на раз осталось,— хмуро ответил парнишка.
— А это мы посмотрим, — процедил Петька сквозь зубы и ухватил парнишку за ворот пальто.— Проверим, что у тебя там,— и запустил левую руку в его карман, вытащил пачку папирос, надорванный рубль и расческу, которую сунул обратно.— Только пискни, шарахну, гвоздем в землю влезешь!— И с ехидством добавил:— В долг беру, отдам после дождичка. Проваливай!
Парнишка отошел на несколько шагов и пригрозил:
— Мы еще встретимся!
— Приходи,— усмехнулся Петька.— Деньжат не забудь.
— А вот этого не хочешь? — показал парнишка кулак.
— Проваливай! Проваливай! — повысил голос Петька, и парнишка трусцой скрылся в переулке. Петька закурил, на мгновение пожалел, что не удалось плотно позавтракать, а мать, наверно, не торопилась подавать на стол разогретый борщ, должно быть, ждала, когда уйдет дядя Федя.
Около часа бродил бесцельно по улицам Петька, дразня дворовых собак. По пути помог монтеру, который налаживал линию телефонной сети, размотать моток проволоки, попросил у него когти залезть на столб, но тот отказал, и Петька обозвал его тумаком. Потом заглянул в парикмахерскую, проболтал несколько минут с бывшей десятиклашкой. Она все уговаривала его пройти в кресло и «привести в порядок прическу». Пообещала даже поодеколонить. И все без денег. Но Петька, отогревшись, поторопился отказаться от этих услуг, так как считал свою
прическу не хуже, чем у других, даже без одеколона.
Петька взял билет в кино, потоптался среди немногочисленных зрителей и один из первых вошел в зал. Он сразу устремился в угол, где потемнее и где, по его предположению, будет мало зрителей. Петька поднял воротник и прикрыл глаза. Кто-то сел рядом, но он не обратил внимания. Нежное комнатное тепло хорошо натопленного клуба приятно ласкало тело, и, сморенный им, он стал всхрапывать едва ли не с первой части фильма, незаметно для себя привалившись плечом к соседу.
— Ты, что, спать, что ли, сюда пришел? — недовольно оттолкнул тот Петьку.
— А твое какое дело? — проснувшись, огрызнулся Петька.— Сопишь потихоньку — и посапывай.
— Хулиган! — раздраженно бросил сосед и отвернулся.
— Сиди-сиди! — пробубнил Петька.— Тоже мне культурный нашелся! — привалился другим плечом к спинке сиденья, и вскоре опять послышалось его легкое с посвистом похрапывание.
К концу сеанса Петька неплохо выспался и к выходу шагал бодрый и в отличном настроении. У выхода он столкнулся с Сергеем Можаруком, бывшим одноклассником, худым и болезненным «очкариком». Петька стоял перед ним, чуть склонив к груди голову, некоторое время с удивлением разглядывал его, потом облапил и обрадованно захлопал по выпирающим из-под пальто острым лопаткам.
— Хоттабыч! Каким ветром? Почему не в школе?
— Гриппую,— словно по секрету, тихо сообщил Сергей.— Все на работе, а я в кино сбежал,— застенчиво улыбался он и все поправлял очки, укладывая их на переносице.
У Сергея были светлые с реденькой голубизной глаза и сливавшиеся с цветом лица брови. В первые минуты Сергей заметно радовался встрече с Петькой, но потом стал рассеянно поглядывать на крыши домов, на прохожих…
— Слушай, Хоттабыч! Заглянем в буфет? — предложил Петька.— У меня есть на пару кружек пива.
— Ты же знаешь… Я не могу…
— А я что? Я магу, да? — обиделся Петька.
— Ладно, пойдем,— после некоторого колебания согласился Сергей.
Некоторое время они шли молча. Петька искоса поглядывал на Сергея и все гадал, почему он согласился пойти с ним, «отпетым хулиганом», не куда-нибудь, а в буфет. Узнает отец, дальше двора гулять не пустит.
— Позеленел ты, Хоттабыч, Как выкрасили.
— Гриппую же…
— Ты всегда такой.
— Может быть,— снова засмущался Сергей и потянулся протирать запотевшие очки. Ему неприятно было сознавать, что он такой тщедушный и хилый, что у него дынеобразная, сплюснутая с двух сторон голова и что он часто болеет, как никто в классе.
— Папа говорит, чтобы я спортом больше занимался, плаванием. Наверно, школьной физкультуры мне не хватает,— вздохнул Сергей и остановился, когда Петька приоткрыл дверь станционного буфета.— Не пойду.
— Ты чего? — опешил Петька.— То пойду, то не пойду.
— Не хочется мне…
— Как знаешь,— пожал плечами Петька и захлопнул дверь.— А мне с тобой поболтать хотелось…
— Не в пивной же.
— Ну, какой ты мужик, Серега! — искренне посочувствовал Петька.— Читай газеты. В них что говорят? Хорошо поболтать за кружкой пива.
— То для взрослых.
— Я пионерские не читаю. У тебя паспорт с собой?
— Дома…
— Тоже мне, ребеночек с паспортом! — добродушно усмехнулся Петька и хотел уже добавить:
«Вон какой вымахал!»,— но промолчал, смерив глазами почти детскую фигурку бывшего одноклассника.— Ну, так что, заглянем?
— А может, на пруд пойдем? — несмело предложил Сергей.— Я тебе покажу вмерзших в пруд лягушек?
— Гожо.
Сергею показалось, будто Петька очень уж охотно согласился прогуляться на пруд. Или, может быть, его действительно заинтересовали лягушки, которых, как он помнит, тот всегда ненавидел до отвращения?
— На прошлой неделе Дед мне по физике двойку, закатил, формулы я попутал,— с огорчением сообщил Сергей.
— Он такой, он не посмотрит, что отличник! Дышит еще?
— На пенсию собирается.
— Он еще с осени собирался. При мне,— с ноткой довольства сказал Петька, радуясь, что и он еще кое-что помнит о школьных делах.
— Не могу понять, почему ты перестал учиться? — спросил Сергей.
— Сам не пойму. Так получилось,— откровенно ответил Петька.— Не хотелось по литературе и сочинениям двойки хватать. Только и слышишь: родителей вызовем. Попробуй вытерпи! А по школе иногда скучаю.
— Ты и на следующий год не пойдешь? — полюбопытствовал Сергей.
— Опять двойки хватать и записки таскать родителям? Нет уж! — раздражаясь, ответил Петька.— Пусть другие мозги себе засоряют. Надо главным предметам обучать, к примеру, чтобы в день по пять уроков физики. А та-ак!— И Петька презрительно махнул рукой.— Пойми, голова, дело-то к чему прет. Ученых больше становится, а неученых скоро по пальцам будешь считать. Газеты читаю! А кто, извини за выражение, доски из вагонов выгружать будет, дома строить, дороги? Ученый? Держи руки шире! Он на такую должность ни в жизнь не согласится! Поэтому, чуешь, как у простого работяги зарплата растет? Мой папан оценивается рублями в полтора раза больше, чем твой Спиридон Иванович, и на мозги жалуется только с похмелья! То-то, старик!— И Петька, победно выпятив подбородок, ускорил шаг.
Сергей хотел ответить ему, но не знал, что, да и боялся, как бы Петька не назвал его снова ребенком с паспортом.
Под сильными, уверенными шагами Петьки ломался и проваливался выжатый морозом снежный наст. За спиной остались крайние дома поселка, высокая водонапорная башня из красного кирпича и постройки недавно укрупненного автомобильного гаража.
— Красиво здесь летом! — остановившись на берегу пруда, мечтательно произнес Сергей.— Я летом почти никогда не простужаюсь, потому что каждый день загораю здесь. Хороший у нас пруд, большой, озеро настоящее.
— Дед Авдей говорит, в войну он раза в два больше был и все берега в деревьях.
— Они и сейчас в деревьях. Видишь на том берегу самый высокий осокорь? В прошлом году я на верхушку залез!
— А чего тут страшного? Я прыгал с него. Как грохнулся спиной об воду, аж три лягушки животом вверх всплыли.
— А ты как?
— И я тоже. Выудили. Еле отдышался!
— Я слышал, — восхищенно глядя на Петьку, произнес с тихой завистью Сергей. — С верхушки никто не прыгал — убиться можно.
— Можно, — подтвердил Петька. — Как залез на него, прыгать расхотелось, в коленках заломило, А слезать еще страшней — внизу хихикают.
— А я думал, ты ничего не боишься. Все так думают.
— Так и есть, — хвастливо ответил Петька. — И ты так думай…
— А ты говорил…
— А ты не слушай…
Сергей как-то странно посмотрел на Петьку, даже очки снял и вздохнул.
— Мне почему-то с тобой хорошо, — сказал и засомневался.
— Это ты Любке говори,— резко ответил Петька и, оглядывая пруд, добавил задумчиво: — Широкий. И глубина в некоторых местах метра четыре…
— Пойдем в заливчике лягушек смотреть! Разгребем снег, лед ладонями отшлифуем — все на дне видно будет.
— Ну их к лешему, — отмахнулся Петька. — Чего на них глазеть. В школе насмотрелся. Режут их там ученички и радуются, как сердце живое бьется.
Нет бы пристукнуть, а потом уж распарывать.
— Так надо, — пожал плечами Сергей. — Зря ты ушел из нашего девятого.
— Возможно,— неопределенно ответил Петька.
— Не вернешься?
— Не вернусь.
— Плохо. Сейчас всем нужно учиться,— неторопливо говорил Сергей, добавив для большей убедительности: — Век такой.
— А ты знаешь генератор инфракрасного излучения?
— В институте узнаю.
— А я уже знаю…
— Странно. А не хочешь учиться.
— Я хочу знать то, что меня интересует, и давай не будем больше о школе.
— Хорошо, не будем, — согласился Сергей. — Пошли?
— Пошли.
В поселке, недалеко от своего дома, Сергей, загоревшись какой-то идеей, сказал:
— Ты приходи ко мне!
Петька весь подобрался, нахохлился и с некоторой обидой проговорил:
— Как же! Так и разрешил твой отец в гости меня звать!
— А ты приходи! Не бойся! Папа ничего не скажет. Он такой. Хоть сейчас пойдем! — торопливо стал уговаривать Сергей, беспокоясь, как бы Петька не отказался.
— Нет, сегодня не пойду.
— Ну, тогда всего тебе доброго, — прощаясь, протянул руку Сергей.
— Ступай. Свидимся еще, — буркнул Петька и зашагал в сторону своего дома.
Но домой Петька зайти не решился, отец мог не пойти на работу, у него хватало отгулов, и он по
необходимости оформлял их «задним числом». Посчитав оставшуюся мелочь, Петька поднял повыше воротник и, ссутулившись, направился к магазину.
Что-то жалкое и печальное было в его сгорбленной фигуре. За день ботинки промокли, и по Петькиному телу все чаще пробегал озноб. Петька купил две зачерствелые булочки и бутылку молока. Все это он рассовал по карманам и пошел за магазин, где стояло много пустых ящиков и где можно было хоть немного спрятаться от ветра. Ел он неторопливо, равнодушно оглядывая прохожих. Многие показывали на него пальцем и что-то говорили. Петька не хотел да и не старался узнавать их.
Маленькая бродячая собачонка с обвисшими сосульками шерсти, пробегая мимо, остановилась, затем, беспокойно перебирая передними лапами от голодного нетерпения, поползла к Петьке. Загнанные плаксивые глаза собачонки виновато смотрели на него. Ну, чем она провинилась перед ним? Слабая, брошенная, забытая. Она даже боялась случайно тявкнуть и разозлить человека. Петька осторожно протянул руку и погладил вздрагивающую собачью морду.
— Иди ко мне, иди, цуцик. Жрать хочешь? Это мы мигом.
Петька отломил полбулочки, смочил молоком и сунул под нос собаке. Та напряженно вытянула шею, трусливо взяла хлеб и жадно набросилась на него, терзая немощными челюстями. Петька поднялся с ящика на прозябшие ноги и пошел прочь, не замечая луж. За ним, не отставая, семенила короткими кривыми ногами облезлая промерзшая собачонка.
Журнал Юность № 01 январь 1976 г.
