Владимир Сергеев

Заметки воспитателя рабочего общежития
Помню общезаводский митинг около первой проходной ЗИЛа, посвященный введению нового комплекса «Готов к труду и обороне СССР». Высыпали ветераны спорта, значкисты ГТО тридцатых годов, комсомольцы завода. В заключение решили: «Каждый молодой автозаводец обязан в ближайшие два года сдать нормативы ГТО».
С митинга я шел несколько озабоченный. В горячке принять столько всяких обязательств по сдаче комплекса, а сумеем ли выполнить эти обязательства в срок? Нужно бы сначала подготовить базы, актив, стадионы. Об этом и следовало вести разговор на митинге, а у нас с трибуны провозглашали: «Сдадим! Сдадим!» И ни слова о том, где будем сдавать, как. И уже пришла телефонограмма: «Подготовить не менее 25 человек значкистов к летней спартакиаде в июне. Да разве же такие вещи делают за три месяца?
Чепухе какая-то получается. Хорошее дело превращают в лотерею…
Замечаю, как постепенно у нас наметилась опасная тенденция в работе по сдаче нормативов ГТО, — назову её гетеоманией. Гетеомания — это стремление некоторых руководителей любым путем накачать как можно больше значкистов в своем коллективе. «План по ГТО любой ценой!» — вот девиз таких руководителей. Но сдать нормы ГТО не так-то легко. Тут штурмом и наскоком не возьмешь. Нормы специально на то и рассчитаны, чтобы их сдавать в течение двух лет. Именно за это время и должен человек приобщиться к физкультуре. Но некоторые руководители, видя, как щедро награждают тех, кто уже выдал на-гора большое количество значкистов, и как пугают тех, кто отстает, жмут во всю на физоргов. А те, идя на поводу, делают все, чтобы упростить сдачу нормативов. Такой физорг не особенно заботится о тренировках, о подготовке людей к сдаче, не консультируется с врачом. Его цель — охватить сдачей норм как можно больше людей.
Столкнулся со cпортинструктором Денисенко. Я пришел посмотреть, как у него идут дела в общежитии, просмотрел карточки сдающих нормы ГТО. Все вроде в порядке.
— Уже сдали двадцать четыре человека, — с гордостью сказал Денисенко. — На серебряный.
— Странно, совсем недавно у вас было мало значкистов.
— Темпы! — поднял большой палец Денисенко. Я начал знакомиться со значкистами. Спрашиваю молодого парня:
— Как оценить жизненную емкость легких?
Молчание.
— Каковы признаки перетренированности?
Опять молчание. Никто из пяти спрошенных не ответил на эти мои вопросы.
— Вы что-нибудь попроще им задайте, — сказал спортинструктор.
Мне все стало ясно. Если уж сам спортивный руководитель не знает, что это вопросы из тех двадцати классических вопросов, на которые нужно отвечать при втором зачетном требовании, то что же спрашивать с ребят! Я сказал спортинструктору, что так нормы сдавать нельзя. Он в ответ заявил, что, мол, теория без практики мертва, что теория лучше познается в практике.
— Но ведь в инструкции по сдаче нормативов ясно сказано, что нельзя нарушать очередность зачетных требований. Вначале надо было сдать теорию, а потом уж и сами нормативы.
— Это бюрократизм. Я творчески подхожу к ГТО, — выпалил Денисенко.
А спустя неделю в общежитие приехала врач, курирующая наш участок. К ней подошел парень с бледным лицом и потускневшими глазами.
— Что с вами?
— Сам не знаю. Болят мышцы, голова, нет аппетита, плохо сплю. Никогда такого не было.
Врач осмотрела парня, поставила диагноз — перетренированность — и велела немедленно прекратить на две недели всякие тренировки.
— Не могу, — заупрямился парень. — Мы взяли обязательство всей бригадой сдать нормативы ГТО к седьмому ноября. Все сдали, а я вот отстал…
Каждому на заводе ясно, что такое техника безопасности. Каждый знает, как у нас сурово за все нарушения наказывают: лишают премии и даже увольняют с завода. Но ведь и в ГТО есть своя техника безопасности. Это правила личной гигиены (второе зачетное требование). Так почему же его нарушают, а нарушители, прямо скажем, отделываются легкими замечаниями?
Штампо-механический цех — один из лучших на ЗИЛе по пропаганде и сдаче нормативов ГТО. Коллектив цеха постоянно завоевывает призовые «места на соревнованиях по легкой атлетике, лыжам, футболу, туризму.
В чем секрет успеха? Может, им создали особые условия, может, план легкий? Ничего подобного! Руководители цеха за физкультуру и спорт агитируют не только словами, а делом и своим личным примером. Это здесь зародился ставший крылатым на ЗИЛе девиз: «Лучше и действенней всяких мер для руководства — личный пример».
Я разговорился в цехе со слесарем Анатолием Зайцевым, значкистом ГТО.
— Говорили нам о необходимости сдачи нормативов давно, но я все это как-то пропускал мимо ушей,— сказал мне Анатолий.— Зачем, мол, мне ГТО, я ведь и так физическим трудом занимаюсь. А потом повел нас Анатолий Михайлов — наш физорг и секретарь цехового бюро комсомола — на стадион. Смотрю: на беговой дорожке все паше начальство. Впереди бежит потный начальник цеха, Евгений Сергеевич Лавушкп, за ним парторг Иван Павлович Ниполитов, на другой стороне прыгает в длину предцехкома Федор Иосифович Гришин… «Что они тут делают?» — спросили мы Михайлова. «Тренируются для сдачи норм ГТО, — сказал он. — Каждый день по часу пропадают на стадионе». Ну, думаю, раз уж они, забитые делами, нашли время для тренировок, то мне и подавно надо сдавать. На другой день нас пришло на тренировки человек пятьдесят из цеха.
— Анатолий, все говорят, что занятия физкультурой повышают производительность труда. Ты это ощутил па себе?
— Еще бы! То, бывало, я сменное задание с трудом вытягивал, а домой шел как вареный. А потом, как стал тренироваться для сдачи норм, вдруг постепенно почувствовал, что делаюсь выносливее и сильнее. Судите сами: раньше я выполнял норму лишь на 101—102 процента, а теперь спокойно даю 125 и больше. И это не считаю пределом. Теперь смена кончается, а меня хватает хоть еще на одну смену.
В наш разговор включился еще один значкист ГТО — член цехового комсомольского бюро, ударник коммунистического труда Лев Капитонов.
— Лева, — сказал я ему, — вот многие ребята жалуются, что нет времени сдавать нормативы.
— Чепуха. Время всегда можно найти. Причем все это окупается. Я бы посоветовал всем, кто жалуется, проанализировать свой день. И они увидят, сколько даром тратится времени. Там проболтал с товарищем полчаса, там просидел у телевизора два часа, хотя ничего поучительного не было, там в домино играл. Ограничь все эти пустые занятия, и время, чтобы сдать нормативы, найдется. Мне лично, признаюсь уж по секрету, ГТО помог даже улучшить заработок. Да, да, я стал сильнее, бодрее и теперь за те же семь часов сорок минут делаю в полтора раза больше, чем раньше. ГТО во всех отношениях — дело рентабельное: и для здоровья, и для государства, и в материальном отношении.
После разговора с ребятами я спросил секретаря комитета комсомола цеха Анатолия Михайлова:
— У вас бывают случаи упрощенного подхода при сдаче нормативов?
— Чего греха таить, в первое время кое-кто пытался упростить сдачу — пропускали теорию, добавляли сантиметры, но мы сразу же это дело пресекли и теперь строго контролируем. Вот недавно был такой случай. Один товарищ решил помочь своему другу сдать норму по бегу. Пробежал раз стометровку, фамилию пишет свою. Потом смотрим: еще раз выходит на старт. А в карточку просит записать уже другую фамилию. Мы с помощником директора завода по физкультурной работе Мошкаркиным его взяли, что называется, с поличным. Ну, попало ему и его другу крепко. Многие требовали, чтоб вообще уволить с завода за такие проделки. Но ребята молодые — дали слово исправиться, и сейчас оба тренируются.
Затем Михайлов вынул из стола небольшой листок бумаги с надписью «Удостоверение»:
— Ну что это такое? Его даже стыдно показать друзьям. Простая бумажка. А ведь дается на всю жизнь. Мы слышали, что на некоторых заводах спортклубы решили сами выпускать хорошие удостоверения. Вы же знаете, какие удостоверения мы на заводе даем своим допризывникам, прошедшим курс подготовки. — Анатолий вынул из стола документ, похожий чем-то на вузовский диплом, только «корочки» алые. На внешней стороне золотыми буквами вытиснено: «Наказ допризывнику».— Вот это будешь хранить всю жизнь, им будешь гордиться. Почему же нельзя и для значка ГТО сделать подобное удостоверение?
Беседую с председателем комитета ПО ЗИЛа А. М. Стивицким.
— Чтобы покончить с приписками в ПО, мы решили создать по своей инициативе контрольную комиссию, — говорит Александр Михайлович, — Сюда вошли физкультурники, имеющие спортивное образование, а также руководители спортклуба «Торпедо». Вот только вчера проверяли значкистов и ход сдачи нормативов в отделе технического контроля.
Проверили у одних бег, у других прыжки, у третьих теорию. Учитывали все до десятой доли секунды. А они, черти, в основном показали результаты даже лучше тех, которые записаны в карточках. А все дело в том, что после сдачи нормативов они продолжают заниматься физкультурой. Вот это нам и надо. А самого физорга отдела Раису Кавакбаеву проверили
по всем показателям. Можно сказать, даже придирались, спрашивали больше, чем положено знать по нормативам ГТО, но ничего — сдала. И вот теперь будем постоянно проверять каждый цех. Да не один раз. Сегодня проверим одних значкистов, через месяц в этом же цехе — других. Проверку так или иначе пройдут все. Ведь кое-кто рассчитывает взять ГТО штурмом, а затем прекратить занятия. Такие значкисты нам не нужны.
— А если кто не подтвердит свои результаты или выяснится, что после сдачи нормативов человек бросил заниматься физкультурой?
— Дисквалифицируем.
— Вы сказали, что создали эту комиссию по своей инициативе…
— Да, такая комиссия не предусмотрена. Но жизнь доказала, что она нужна, если мы не хотим это дело пустить на самотек и обесценить звание «Значкист ГТО». Мы привыкли считать, что сдача нормативов спортивного комплекса укрепляет только здоровье. Но вот какую историю я хочу рассказать. На участке № 9 (общежития ЗИЛа для удобства называются участками) есть комната № 46. Года два тому назад она была одной из самых «трудных» комнат. Случались тут частенько выпивки, драки, в комнате было грязно. Беседы воспитателя помогали мало: комната по-прежнему жила своей жизнью. Но вот начались соревнования на спартакиаде, зачеты которой входили в комплекс ГТО. Мы пригласили на спартакиаду ребят из сорок пятой комнаты. Ребята сильные, крепкие. Сначала они победили на первенстве подъезда, потом на первенстве общежития. Это их сплотило, дало уверенность, что они и в самом деле чего-то стоят. Им захотелось участвовать в спартакиаде общежитий. Но тренер и воспитатель сказали: пока не наведете в комнате порядок, ни о каких соревнованиях и речи быть не может.
И ребята навели порядок. Старостой выбрали Александра Смирнова. Вскоре комната стала одной из лучших на участке. Ребят допустили к соревнованиям. И они добились многого — благодаря этим ребятам участок завоевал кубок по футболу. Все это воспитатель и спортинструктор использовали для того, чтобы увеличить требования к ребятам. Заставили их, например, делать утреннюю гимнастику. Вскоре это вошло в привычку. И сейчас комната № 45 является одной из лучших не только в общежитии, но и в отделе. Ребята все занимаются спортом: кто гимнастикой, кто бегом, кто туризмом, кто футболом. Все имеют отличные характеристики из цеха. Все занимаются и самовоспитанием. Прекратились выпивки, четверо уже бросили курить. Теперь сорок пятая сама помогает воспитывать других…

Журнал Юность № 11 ноябрь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Подлинным праздником, мира и дружбы стала московская Универсиада, в которой участвовало более четырех тысяч студентов из 72 стран. На этой Универсиаде, которая проходила в благотворной обстановке разрядки международной напряженности, юность земного шара продемонстрировала стремление к взаимопониманию, солидарности, к укреплению спортивных связей.
Убедительны и чисто спортивные итоги Универсиады-73.
Наибольшее количество медалей завоевали советские студенты. Отличились на Универсиаде и многие из наших гостей. Так, например, подлинной героиней легкоатлетических состязаний стала Шона-Лиза Пурсиайнен из Финляндии, блистательно победившая в забегах на 100 и 200 метров.
Мону-Лизу Пурсиайнен, которой был вручен специальный приз нашего журнала, представляет читателям «Юности» корреспондент АПН в Финляндии Рейма РУХАНЕН.

Сразу после финального забега па 200 метров, который принес Моне-Лизе вторую золотую медаль чемпионки студенческих игр, еще разгоряченная ленинградка Марина Сидорова — основная соперница Моны-Лизы — подошла к ней, расцеловала и вручила подарок. Это не был жест на публику. Мону-Лизу полюбили в Москве не только зрители, но и соперницы. Эта сдержанная и строгая северянка выигрывала с большим преимуществом, но ни взглядом, ни жестом не подчеркивала своего превосходства. Ее сдержанность сочеталась с безукоризненным благородством, что очень соответствовало духу московской Универсиады.
Ей 22 года. Она родилась в июне, в канун самого большого летнего праздника финнов — в Юханнус (Янов день), когда солнце совсем не опускается за горизонт и в полночь зажигают костры, чтобы солнце взяло тепло людей и короткими зимними днями чаще заглядывало в каждый дом. Это праздник солнца, праздник начала лета.
Детство Моны-Лизы прошло в тихом северном городке Коккола. Мать ее повариха, отец дворник в местном шведском училище. Мона-Лиза рано занялась спортом. Ее увлек спортом дядя, который был одним из сильнейших лыжников Финляндии.
Она любит выступать не только в крупных соревнованиях, но и участвовать, например, в традиционных матчах Хельсинкского (она студентка 3-го курса факультета физического воспитания) и Тартуского университетов. Кстати, с Универсиады она уехала сразу же после победы в забеге на 200 метров, чтобы выступить на следующий день перед земляками в Коккола.
Два года тому назад на матчевой встрече Швеция — Финляндия Мона-Лиза познакомилась со светловолосым барьеристом Паули Пурсиайненом, фамилию которого она стала носить с этого июня. Они живут в однокомнатной квартире в рабочей части Хельсинки. Перед самой Универсиадой я побывал у них в гостях. Мона-Лиза, смущаясь, угощала меня пирожками собственного изготовления.
— Вы любите готовить? — спросил я.
— Мона-Лиза очень любит дом, кухню, любит готовить,— ответил за нее Паули.
Паули вообще часто отвечал за нее, а Мона-Лиза лишь молчаливо с ним соглашалась. Она выглядела домашней и спокойной. Во всем верит мужу. Беспрекословно верит своему тренеру Пентти Хелину, создавшему в Финляндии свою школу спринта.
— Я начала тренироваться у Пенгти Хелина,— говорила мне Мона-Лиза,— в том же году, когда познакомилась с Паули. Наверное, обе встречи повлияли положительно на мои результаты,— улыбалась она.
В Мюнхене она участвовала в полуфинальном забеге на 400 метров. В этом году победила в полуфинале Кубка Европы в Варшаве в забеге на 100 метров с результатом 11,19.
Она очень трудолюбива и исполнительна. Правда, характер у нее не совсем спринтерский: не умеет, например, злиться перед стартом. Однако на Универсиаде это не помешало ей.
— Каковы ваши дальнейшие планы? — спросил я Мону-Лизу в Москве.
— Хочу бежать на Олимпиаде в Монреале.
— А не расходится ли это с вашими семейными планами?
— Нет, мой муж тоже спортсмен…

Журнал Юность № 11 ноябрь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Александр Залыгин
Что может быть прозаичнее хлева или свинарника? Ручаюсь, большинство читателей этой статьи если и полагает, что существуют на свете удивительные вещи, то уж, во всяком случае, не на животноводческой ферме. А между тем в современном животноводстве удивительное — не редкость, и пользоваться теперь вековым словом «хлев» ничуть не лучше, чем словом «изба» применительно к нынешним высотным зданиям.
На ферме, куда ни глянь, то и дело возникают многочисленные проблемы. Взять животноводческие помещения. Здесь уже пол таит в себе множество сложных, порой головоломных проблем. Стены — тоже проблема. Из чего и какими их строить? А должно ли быть что-нибудь выше крыши? Или вот еще: когда, как и каких животных или птиц выгоднее содержать в «слепых» помещениях — без окон, со сплошными стенами? Даже воздух в помещениях для животных — тоже проблема не из легких. Как добиться, чтобы он всегда был чистым, достаточно теплым зимой, в меру влажным и прохладным летом?
Но помещениями не исчерпываются все проблемы животноводства. Они необычайно разнообразны, нередко уникальны. Ими занимаются специалисты многих отраслей знания, в том числе, инженеры. Необходимость решения вставших в последнее время задач и породила самое выражение «индустрия ферм». Индустриальная животноводческая ферма — это и продуманные во всех деталях помещения для животных и сложные комплексы специальных машин, механизмов, приборов. Это автоматизированное программное управление производственными процессами. Это, наконец, многообещающая область применения вездесущей электроники, которая хотя еще и не стала, но уже становится повседневностью в животноводстве.
Разве уже это не удивительно?
С пищей на пашей планете не все благополучно. Между тем подсчитано, что земля может прокормить гораздо больше людей, чем на ней сейчас проживает. Но как? Отвлечемся от социального аспекта проблемы. Рассмотрим только хозяйственную ее сторону. Здесь один из ответов на это «как» совершенно очевиден: чтобы в достатке производить для людей животноводческую продукцию, совершенно необходим достаток кормов для животных.
«Молоко у коровы на языке» — гласит народная мудрость.
О значении кормов не скажешь точнее. С них, собственно, и начинается животноводство.
Масштабность проблемы кормов грандиозна. Судите сами. Численность населения нашей страны — 250 миллионов человек. Чтобы обеспечить их полноценной пищей, нужно ежегодно выращивать, то есть прежде всего опять-таки кормить миллионы коров, свиней, овец, кур.
Основной источник пищи — земля. Ее возможности небезграничны. Пользоваться ею нужно рационально. Известная часть земли отводится для животноводства — под кормовые культуры, под пастбища. Но на этих площадях, и немалых, можно было бы выращивать продукты питания и для человека. Таким образом, животные становятся вроде бы нашими конкурентами в использовании земли. Но именно в организме животного превращаются в ценнейшие продукты питания травы, солома и многие другие корма, не идущие в пищу человека. Некоторых животных можно разводить и пасти на площадях, непригодных для использования под земледелие,— в полупустынях, пустынях, в тундре, в горах.
В последнем справочнике по кормлению животных приведено до семисот (!) видов кормов. Новейшие достижения химии, микробиологии и других наук позволяют получать корма почти из всего, из чего можно извлечь кормовые калории,— даже из древесных опилок. Не следует только полагать, что это — такое уж простое дело. Чтобы практически освоить теоретически возможное, требуются огромные усилия науки и промышленности.
Ученые постоянно создают новые, невиданные ранее корма, инженеры конструируют новые машины, разрабатывают механизированную технологию заготовки кормов. Сейчас существуют машины и хранилища почти для всех видов кормов. Причем четко выявилась тенденция к укрупнению кормохранилищ. Так, в США недавно построена траншея-гигант для закладки 54 тысяч тонн силоса. Это соответствует грузоподъемности примерно 35 железнодорожных составов.
Обычные траншеи вмещают от одной до трех тысяч тонн силоса, но в любом случае независимо от вместимости к современным кормохранилищам предъявляются одинаковые требования: заводское изготовление их элементов, доставка на место в комплекте, монтаж индустриальными способами. Да иначе и быть не может! Даже неспециалисту ясно, что заготовить и сохранить несколько тысяч тонн силоса дедовскими способами просто немыслимо.
Отсюда естественный вывод: чтобы производить животноводческую продукцию на промышленной основе, необходимы своевременно и качественно построенные капитальные кормохранилища. Мы еще вернемся к проблемам кормления животных. Посмотрим, как обстоит с некоторыми другими сторонами индустрии ферм. Издревле рачительный хозяин стремился укрыть домашних животных на время ненастья или зимовки. Укрытия были примитивными — это предопределялось вековой примитивностью самого скотоводства. Хлев — почти единственное, что строили, кто как умел, для размещения в нем одного или нескольких животных. А если животных много? Ведь современные животноводческие комплексы — а именно они создаются сейчас в нашей стране — это, прежде всего концентрация на фермах большого множества коров, свиней или птицы.
Представить себе стадо в тысячу коров нетрудно. Гораздо труднее представить помещение, в котором можно под одной крышей не просто разместить, но содержать такое количество животных. Впрочем, такое помещение уже существует — оно вмещает даже тысячу сто коров. «Домик» этот, правда, пока экспериментальный. Но он есть. Он буквально пронизан различными инженерными коммуникациями, механизированными линиями подачи кормов, очистки помещения, отопления, вентиляции и освещения.
Тысяча сто коров не предел. В совхозе «Щапово», Московской области, возводится — иного слова не подберешь — молочная ферма, рассчитанная на размещение в одном здании двух тысяч коров.
Правда, подобные фермы уникальны. На обычных фермах пока строят по типовым проектам коровники на двести и четыреста голов. Это, однако, тоже немало и непросто. Ну, а осваиваемые наиболее крупные животноводческие комплексы вообще не могут работать четко и эффективно без применения электронно-вычислительных машин, методов линейного программирования и составления экономико-математических моделей. Поэтому предусмотрено создать специально для таких комплексов автоматизированные системы планирования, управления и учета. Эти системы позволят определить и оптимальные условия содержания скота и птицы, и воспроизводства стада, и обеспечения ритмичной работы. Они же подскажут и выбор самых выгодных режимов кормления животных.
В современном животноводческом помещении человек применяет разнообразное инженерное оборудование, управляет и тепловым и световым режимом. Но ведь та же корова или курица — это живое существо. Не зная инстинктов, рефлексов, повадок—словом, поведения животных,— нельзя создавать машины, которые будут находиться с ними в определенном взаимодействии!
Оператор современного животноводческого комплекса видит на своем пульте лишь кнопки и приборы. Но на деле он управляет и машинами и животными, на которых эти машины так или иначе воздействуют. В треугольнике «человек — машина — животное» скрывается непочатый край работы для исследователей. Здесь мы стоим на краю самых неожиданных и важных открытий.
На территории ферм находятся кормохранилища, кормоцеха, вспомогательные сооружения, дороги, тепловые и водопроводные коммуникации и т. д. Поэтому, например, крупный комплекс для откорма 108 тысяч свиней в год занимает 24 гектара земли. Обширных площадей требуют и бройлерные, фабрики на миллионы голов птицы.
Где земли в обрез — там свои меры ее экономии. В Японии и некоторых других малоземельных странах, на окраинах Лондона строят, например, многоэтажные свинарники. У нас земли, конечно, побольше, но это не значит, что ее можно разбазаривать. В Латвии уже строится птицефабрика на двести тысяч кур-несушек, которая разместится в шестиэтажных зданиях. Многоэтажные птичники возводятся и в других районах страны. Проектируются четырехэтажные свинарники.
Земельную площадь теперь экономят повсеместно, и появление многоэтажных зданий на фермах не дань моде, а знамение времени.
По космогоническим представлениям древних, Земля покоилась на трех китах. Современному животноводству трех «китов» не хватит.
Ему требуется больше опор.
Первая из этих опор — породность. Только породистые животные могут обеспечить высокий выход продукции, независимо от того, идет ли речь о надоях молока или о яйценоскости кур. Поэтому для улучшения существующих и выведения новых пород скота и птицы в СССР созданы сеть научно-исследовательских учреждений и специальные племенные фермы.
Но даже самые породистые животные низкопродуктивны при неполноценном кормлении. Накормить животное — вовсе не значит просто дать ему съесть что-нибудь. Без науки о кормлении современное животноводство немыслимо. В основе эксплуатации крупного животноводческого комплекса лежат принципы работы промышленного предприятия и прежде всего гарантированный постоянный ритм выпуска в любое время года заданного типа продукции. Причем и по количеству и по качеству, как на заводе. К примеру, типовой свиноводческий комплекс, рассчитанный на откорм 108 тысяч свиней в год, должен ежедневно сдавать триста свиней стандартным весом 112 килограммов.
Чтобы такой комплекс функционировал бесперебойно, все условия откорма следует строго стандартизировать: животные должны принадлежать к одной и той же породе, находиться в одинаковых условиях, обеспечиваться однотипным по питательности и режиму кормлением. Стоит не соблюсти, скажем, последнее условие, и свиньи в одной группе окажутся более жирными, а в другой — более тощими, чем определено нормой, то есть нарушится промышленный принцип однотипности продукции.
Если продолжать докармливать худых животных до стандартного веса, их придется сдавать позднее планового срока. Нарушится другой промышленный принцип — ритм. Короче говоря, от животноводства на промышленной основе останется одно название.
Другой пример — новые птицефабрики. На современной птицефабрике, где выращивают три миллиона мясных цыплят-бройлеров в год (причем по весу эти цыплята — почти куры), цыплят считают не «по осени», а ежедневно. Каждый день здесь на убой сдают десять тысяч бройлеров почти одинакового веса. Но явился этот «десятитысячный» ритм не по щучьему велению. И кормление птиц и уход за ними налажены по часам и минутам. В точно определенное время специальные аппараты дают нужные команды. Кому? Машинам.
Так появляется на сцене еще один «кит» — механизация. Без нее современный животноводческий комплекс и представить невозможно. Прежде всего, для его обслуживания потребовалась бы целая армия людей. К тому же ручной труд в животноводстве очень тяжел и иногда небезвреден для здоровья человека. Наконец, без механизации нельзя стандартизировать условия содержания животных.
Техника, применяемая в животноводстве, чрезвычайно разнообразна, ибо разнообразны и виды животных и способы их содержания: привязной и беспривязной — на фермах крупного рогатого скота, выгульный и безвыгульный — в свиноводстве, напольный и в клетках — на птицефабриках.
Сегодня можно определенно сказать, что не осталось ни одного из основных процессов на ферме,
для механизации которого не существует соответственных машин. Правда, не все они пока одинаково совершенны, но промышленность уже выпускает для нужд животноводства множество надежных, соответствующих своему назначению машин и механизмов. Другое дело, что эти машины появились еще далеко не в каждом совхозе или колхозе. Чтобы насытить техникой все хозяйства, нужно время.
Далее. Обязательное условие высокой продуктивности скота и птицы — надлежащий микроклимат в животноводческих помещениях. Уже четыре тысячи лет назад в Египте и Вавилоне существовали наставления о врачевании домашнего скота; в них имелись и упоминания о гигиене содержания. Однако во всех странах история гигиены животных была связана почти исключительно с выведением и разведением новых пород. «Комфорт» создавался лишь для элиты, для избранных представителей рода одомашненных животных.
Современное животноводство решает задачу создания должного комфорта для всего поголовья животных и птицы па ферме. Это — непременное условие их высокой продуктивности. Температура, влажность воздуха, концентрация в нем пыли, микробов и ядовитых газов не должны превышать нормы. Поэтому уже издали видны возвышающиеся над крышами животноводческих помещений вентиляционные шахты, а в самих помещениях смонтированы вентиляционно-отопительные установки, иногда и кондиционеры воздуха. Специальные датчики автоматически включают вентиляционные или отопительные системы, как только влажность или
температура воздуха выходит за пределы нормы.
Сглаживать колебания температуры внутри помещения помогают и стены. Их материал, конструкция и толщина для каждой природно-климатической зоны определяются после тщательных исследований и подбираются так, чтобы тепло излишне не просачивалось наружу, а холод не проникал внутрь помещений.
Чистота воздуха в помещениях зависит и от своевременной их очистки, а способ очистки — от конструкции полов. Существуют полы самых разнообразных конструкций: планчатые, сплошные со встроенными в них механизмами для очистки, решетчатые — их чистят не механически, а гидросмывом — и т. д. Столь необычное внимание к полам объясняется тем, что на современной ферме животное или птица вынуждены большую часть жизни, а иногда и всю жизнь находиться на полу.
На продуктивности животных заметно сказывается и режим освещения. Вот почему, чтобы не зависеть от нерегулярности естественного, солнечного света, появились помещения «слепые», без окон.
Специальные программные устройства автоматически включают или выключают искусственный «дневной» свет в режиме, который установлен экспериментально как наивыгоднейший для данных животных.
И снова о кормлении. Помните у Крылова: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник». Чтобы избежать подобной беды, современные механизированные кухни для скота, как и вообще все машины в животноводстве, доверяют лишь тем, кто хорошо знает технику.
Животные и птицы не всеядны. Что охотно едят одни, в рот не возьмут другие. И все-таки, преодолев немалые трудности, ученые сумели привести в четкую систему многообразие предопределенных самой природой вкусов живых существ. К примеру, полноценные комбикорма включают до двадцати кормовых компонентов, минеральных и витаминных добавок. Их можно по-разному подобрать из 230 кормовых средств, которыми располагает теперь комбикормовое производство. Число возможных комбинаций при этом выражается поистине астрономической величиной. Для того, чтобы подобрать самые рациональные комбинации ингредиентов, специалистам по кормлению приходится обращаться к помощи электронно-вычислительных машин.
Производство многих видов кормов сейчас осуществляется промышленным путем. Существуют и комбикормовые заводы, и заводы мясо-костной и хвойно-витаминной муки, и заводы по выпуску лизина. (Добавка к тонне кормов лишь одного килограмма лизина позволяет дополнительно получить 60 килограммов мяса!) Подобно лизину, «работают» и биологические ферменты — граммы окупаются килограммами. В ближайшие годы будет построено несколько крупных промышленных предприятий, выпускающих ферменты.
Давно подмечено, что некоторым животным больше идут впрок измельченные корма. Поэтому зерно терли в ступах, мололи. Это был трудоемкий и малопроизводительный процесс, к тому же он не позволял получать частицы корма в нужных пределах.
Дело в том, что у разных животных разные и системы пищеварения. Лошади, например, хорошо усваивают неизмельченный овес (правда, они его пережевывают), а вот свиньи жевать не любят. Корм для них на свинофермах сейчас «пережевывает» машина-дробилка. Для птицы зерно тоже нужно дробить, причем «дробинки» должны быть определенного размера — только тогда они будут усваиваться наилучшим образом.
Корма не только дробят, их смешивают, приготовляют в виде гранул, брикетов, паст и т. п. Любой современный способ приготовления кормов для животных преследует несколько целей. Одна из них — придать корму свойство, которое называется технологичностью. Расшифровывается этот термин так: корм должен легко поддаваться воздействию рабочих органов механических погрузчиков, транспортеров, дозаторов, смесителей, кормораздатчиков и других машин.
Гранулы, к примеру, весьма технологичны. Некоторые виды кормов — сенаж, комбикорма — технологичны сами по себе. Другие виды кормов делают технологичными с помощью машин — например, стали измельчать сено.
Сейчас наша промышленность серийно выпускает много видов кормоприготовительных машин. Но приготовить корм — это полдела; его еще нужно подать «к столу». Это делают машины-кормораздатчики. Они многообразны, потому что многообразны способы раздачи, виды, состояния и свойства кормов. Задача конструкторов — насколько возможно уменьшить количество типов машин, сделать их более универсальными, то есть способными работать на разных кормах.
То, о чем только что сказано, в первую очередь волнует конструкторов. Тех же, кто работает с машинами непосредственно на фермах, волнует, прежде всего, надежность техники. Вот характерная картина. Сдается в эксплуатацию новая ферма. Настроение у всех присутствующих, естественно, приподнятое. Но нет-нет на лицах приемщиков мелькнет выражение озабоченности: как-то поведет себя все это техническое оборудование завтра, в повседневной эксплуатации. Чем больше машин на ферме, чем они сложнее, тем больше вероятность их поломок, неисправностей, отказов. Ведь что такое, например, неожиданная поломка кормораздатчика на крупной ферме? Дело не только в том, что не оберешься рева или кудахтанья. Главная беда — срыв режима кормления, неизбежное снижение продуктивности животных.
Еще одна проблема — нормирование раздачи кормов на фермах. Тут основная сложность в том, что, например, удой каждой коровы — величина не постоянная: он изменчив. Соответственно нужно менять и норму кормления. Но коров на крупной ферме множество. Как тут проследить за удоем каждой? И не только проследить, но своевременно назначить новую норму кормления.
Учет удоев и реакция на их изменения должны быть оперативными, гибкими, быстрыми. Не вооруженный технически человек с этим справиться не в состоянии. Поэтому для промышленных молочных комплексов недавно разработана автоматизированная система индивидуального нормирования корма в зависимости от удоев. Эта система автоматически собирает информацию об удое каждой коровы за несколько суток, обрабатывает ее на электронно-вычислительной машине и точно рассчитывает, сколько какому животному выдавать корма. В результате устанавливается не приблизительный, но именно оптимальный режим кормления. Эффективность действия установки особенно ощутима на крупных фермах. Недокорм животного приносит ущерб от снижения удоя, перекорм — перерасход кормов, а все это означает многотысячные убытки.
Сельское хозяйство, в том числе такая его важнейшая отрасль, как животноводство, по организации производства и технической оснащенности неуклонно сближается с промышленностью. Но это не значит, что все животноводство будет базироваться исключительно на крупных и гигантских комплексах (они, кстати, намечены к строительству и возводятся пока только в окрестностях больших городов и промышленных центров). «Обычные», средние фермы будут эксплуатироваться еще долгое время, но обязательно комплексно механизированные. Для этого можно использовать уже существующие машины, механизмы и приборы.

Наше животноводство ведет счет на десятки тысяч тонн мяса, миллионы литров молока, миллиарды яиц. Как же собирают все это добро?
Многие из вас, наверное, видели американские «вестерны» с их героями — непрерывно стреляющими ковбоями. На самом деле воинственным ковбоям «по штату» положена гораздо более мирная работа: к примеру, отлов из стада откормленных бычков. Само слово «ковбой» и переводится на русский язык как «коровий мальчик», попросту — пастух. Отлов бычков и есть начало сбора будущего мяса. Раньше это делали с помощью лассо и арканов — тяжелая и небезопасная работа. Сейчас стараются облегчить даже отлов цыплят — бройлеров в птичниках. На соответствующие изобретения уже выданы патенты. Улыбаетесь? А зря, хотя, спору нет, на первый взгляд это может показаться смешным. Но попробуйте-ка поймать руками хорошо откормленного, а потому полного сил и прыти цыпленка. Допустим, вам это, в конце концов, удалось. Теперь отловите еще 9 999 цыплят! Можете и не пытаться. А между тем именно до десяти тысяч цыплят приходится ежедневно отлавливать для убоя в птичниках современных бройлерных птицефабрик. Теперь понятно, что изобретение механического средства для отлова птиц не чудачество, а суровая необходимость.
Сбор «урожая» мяса заканчивается тем, что откормленных животных автомобильным, железнодорожным или водным транспортом отправляют на мясокомбинаты. А вот птицу на мясо забивают непосредственно в хозяйствах. И не просто забивают, а доводят тушки до того товарного вида, в котором они и поступают в продажу, то есть ощипанными, выпотрошенными, иногда и упакованными в целлофановые пакеты. В существующих цехах за смену забивается и обрабатывается до двух тысяч голов водоплавающей птицы, от трех до десяти тысяч бройлеров. Забитая электроглушением птица перемещается конвейером в камеру для ошпаривания, оттуда в бильные машины, где с тушек снимается оперение. Далее следуют машины и автоматы для потрошения тушек, их предварительного охлаждения, автоматической расфасовки по весу и,
наконец, подачи в холодильные камеры склада. Это уже настоящая индустриальная поточная линия для обработки выращенной на мясо птицы.
Молоко у животных надаивают и на выгулах и на фермах. Доят с помощью передвижных и стационарных доильных установок. Машинное доение механизировало самый тяжелый ручной труд на молочной ферме, оно привело к исчезновению профессиональных заболеваний рук у доярок. Принципы машинного доения известны уже более ста лет. С тех пор техника такого доения непрерывно совершенствуется. К сожалению, с внедрением ее новшеств в практику у нас еще не все благополучно.
Создавая и внедряя доильное оборудование, приходится преодолевать одни трудности, обрабатывая и транспортируя надоенное молоко,— другие. Молоко — продукт капризный, в обращении с собой промедления не терпит. Оно скисает, при соприкосновении с воздухом теряет свои качества, насыщается бактериями. Поэтому молоко перевозят в закрытых цистернах. Разработаны способы транспортировки молока по подземным трубам. Такой молокопровод, заложенный от фермы, может напрямую питать молоком маслодельные, консервные и сыроваренные заводы. Опыт эксплуатации транспортных молокопроводов уже есть и у нас и за рубежом.
Яйца на птицефабриках собирают миллиардами. Существуют прямоточные, непрерывные, автоматизированные линии, охватывающие все операции — от сбора яиц у места яйцекладки до выдачи их со склада. Птицеводство вообще начало первым переходить на промышленные основы. Сейчас выпускаются все необходимые машины, из которых можно комплектовать технологические линии для обработки и сортировки семи — девяти тысяч яиц в час.
Хрупкость яичной скорлупы стала нарицательной. Поэтому нетрудно представить, с какой ювелирной точностью и аккуратностью работают машины на этих линиях. Маленькое яйцо поставило перед конструкторами много больших трудностей. Сейчас подготовлена к производству поточная автоматизированная линия, которая будет обрабатывать и сортировать 212 тысяч яиц в час!
Последняя по порядку (по, разумеется, но по значению) основа современного животноводства — кадры специалистов. Кадры, кадры, снова кадры… И трудности па каждом шагу. С одной стороны, людей на фермах в результате механизации и автоматизации становится все меньше.
С другой стороны, сегодня животноводство требует неизмеримо большего, чем вчера, числа хорошо подготовленных, высокообразованных специалистов. Вековые профессии животноводов самым радикальным образом меняют свой облик. Птичница, доярка, пастух, свинарь наших дней должны иметь специальное образование. Современным фермам нужно множество специалистов таких профессий, которые раньше к сельскому хозяйству вообще никакого отношения не имели, — например, операторов электронно-вычислительных машин.
…У популярности свои, пока мало изученные секреты. Скажем, едва ли не самая популярная у школьников профессия — киноактер. Но что представляет собой в действительности труд артиста кино, едва ли знает даже один из ста подростков, мечтающих о поступлении во ВГИК.
Я очень уважаю профессию геолога, но убежден, что нынешняя повальная увлеченность ею в значительной степени порождена романтическими кинофильмами и гитарным фольклором.
В одной сельской школе провели опрос выпускников. Социологи интересовались, какая сельскохозяйственная профессия пользуется наибольшей популярностью. Первое место поделили профессии тракториста и комбайнера. Последнее место заняла профессия животновода.
Мне кажется, этому можно дать два объяснения.
Первое: многие юноши и девушки считают, что труд в животноводстве — по-прежнему занятие тяжелое и грязное (в буквальном, а не переносном смысле слова). Второе: молодежь не знает, что нынешний животновод имеет дело с машинами, порою более сложными, чем трактор и комбайн.
В самом деле, многие ли читатели этой статьи слышали, что в мировой практике уже есть фермы-автоматы, где выполнение отдельных работ не требует ни участия, ни присутствия человека?
Многие ли видели выпущенную студией «Центрнаучфильм» цветную ленту «Тамбовский промышленный»? Это кинорассказ об экспериментальном свинарнике-автомате, построенном в селе Новая Ляда. На этом комплексе промышленного типа машинами для раздачи кормов, уборки помещений, обеспечением запрограммированного микроклимата управляют автоматы. Работать на таком объекте ничуть не менее интересно, чем быть оператором в современном промышленном производстве.
Никогда не был и вряд ли будет простым делом выбор молодым человеком будущей профессии, занятия по душе не на день — на всю трудовую жизнь. Всегда существовала и будет существовать капризная и изменчивая, как во всем другом, мода на отдельные профессии.
Но нужно, чтобы юноша или девушка, делая свой выбор, достаточно хорошо знать объективное содержание своей будущей профессии, а не руководствовались случайно сложившимися представлениями. Тогда их ждет гораздо больше радостных открытий, чем горьких разочарований.
Те, кто придет завтра в индустрию ферм, найдут там перспективную, содержательную и, если хотите, увлекательную работу.
г. Киев.

Журнал Юность № 11 ноябрь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

В Московском зоопарке впервые поселились две гориллы. Правда, совсем маленькие: самцу,  Батанге — года три с половиной, а Мета старше его на год. Раньше гориллы содержались у нас только в обезьянниках Ростова и Сухуми. Как же чувствуют себя в Москве гориллята? Александра Петровна Запорожец, смотритель московского обезьянника, рассказывает, что Батаня (так она ласково называет Батангу) поначалу вел себя достойно, охотно играл с людьми, но затем неожиданно укусил в щеку заведующую обезьянником. Когда же месяца через полтора прибыла Мета, ему самому пришлось несладко: самка била его, хватала за ногу и раскручивала.
— Эта Мета отбирала у Батани мячи, с которыми он играл,— говорит Александра Петровна,— а Батаня — парень веселый, бесхитростный, как меня завидит, гулко и радостно бьет себя в грудь. Один сотрудник подарил ему покрышку от своего мотоцикла, Батаня надел ее на живот и теперь катается из угла в угол.
По утрам гориллы пьют сладкий чай. К чаю им подают бутерброды с повидлом или с крестьянским маслом. Любят они и сладкое молоко. На обед — различная каша. Они не отказываются от огурцов, моркови, съедают в день два килограмма фруктов.
Мета особенно любит репчатый лук, а Батанга — дубовые ветви.
Посетители валом идут на горилл. Но не всегда им везет. Обезьяны акклиматизируются медленно.
Первое время их старательно оберегают от простуды. Мне, например, так и не удалось повидать Мету—в тот день, когда я был в обезьяннике, ее отправили в карантин: заподозрили желтуху. Лечить Мету сложно. Она никого к себе не подпускает; то ли дело шимпанзе, которые живут в соседней клетке,— их Александра Петровна и мыла и носила на руках. А когда у Меты, например, пытались осмотреть зубы, она обернула голову мешком.
Да, обезьян приходится оберегать не только от ветра и от дождя, но и от неразумных зрителей. Пока я разговаривал со смотрительницей, какая-то дама влезла на забор, огораживающий клетки, и пыталась просунуть Батанге хлеб, привязав его к палке.
— А ну, дамочка, слазь,— всполошилась Александра Петровна,— А то посажу в клетку. Вон сколько свободных.
А. Пчеляков

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Продолжаем разговор о проблемах молодой семьи. Эта тема взволновала многих читателей. В письмах они рассказывают о себе, своей семье, делятся своими взглядами на брак, задают нам вопросы. Очень многие касаются интимных отношений мужчины и женщины. Уже в первом диалоге («Юность» № 1) Она заявляла: «Я не верю в физическую несовместимость». Помните?.. Эта реплика породила многочисленные письма. Некоторые опровергают Ее слова, другие согласны… Мы предлагаем вам небольшую статью профессора Павла Борисовича Посвянского и репортаж нашего корреспондента о ленинградской консультации по вопросам семьи. И, как всегда, ждем ваших писем по поводу этой нашей публикации

О вещах, которые необходимо знать молодым супругам
П. Б. Посвянский, доктор медицинских наук, профессор, заведующий отделением сексуальной патологии Московского научно-исследовательского института психиатрии Министерства здравоохранения РСФСР
Меня как сексолога заинтересовала публикация «Я + Я = СЕМЬЯ» и письма читателей по этому поводу, напечатанные в № 1 и в № 5 вашего журнала.
Читая диалог молодых супругов, я в силу своей профессии обратил, конечно, внимание на реплику Ее о том, что Она не верит в «физическую несовместимость». Действительно, физическая несовместимость супругов с медицинской точки зрения явление весьма редкое, относящееся к области грубой патологии. Однако я понимаю, что Она вкладывает в это понятие иной смысл, который современная сексология определяет как «дисгармонию сексуальной жизни» супругов. Вот это — явление довольно частое.
Уже сама парность половой жизни заключает в себе социальный и психологический смысл, так как это объединение, слияние двух людей предполагает взаимное влечение, любовь, при которых естественное чувство освящается всей глубиной человеческих эмоций и доставляет высокое наслаждение. Однако между супругами часто возникают противоречия.
Иногда требования, предъявляемые молодыми людьми друг к другу, могут быть неверными, неправильными, чрезмерными, и это подчас связано с ошибочными представлениями о половой жизни как мужчин, так и женщин. Порой сведения о сексуальной жизни почерпнуты от знакомых, друзей и подружек, из рассказов «бывалых людей» — короче, источников, мягко говоря, недостаточно авторитетных.
Даже книги и брошюры могут дезориентировать неопытного человека. Ведь в книгах изложены средние параметры сексуальной жизни, и порой они примеряются к себе кособоко, как чужое, не идущее вам платье.
Очень правильно сказала в диалоге Она: «У всех свои ситуации». Это точная мысль. Во всем мире, наверное, нет одинаковой супружеской пары. И если ваша ситуация складывается неблагополучно и вы в ней не в силах разобраться сами, то поможет сам только врач-сексолог на личной консультации обоих супругов. Я подчеркиваю обоих, потому что дисгармония, бывает, зависит в равной степени и от мужа и от жены. В нашей лаборатории накопилась масса примеров, когда дело обстояло совсем не так, как представляли себе супруги, жалующиеся на дисгармонию.
Но хорошо, если поблизости есть сексологическая консультация, хорошо, если супруги решились обратиться туда. Нередко все бывает не так. Сексолога в том месте, где живут супруги, вполне может не быть; либо он есть, но молодые люди стесняются к нему идти. А встречаются и вообще не знающие, что на свете есть врачи-специалисты, предмет исследований которых — интимная жизнь человека.
Случаи, когда супружеская пара замыкается наедине со своей неблагополучной ситуацией, кончаются порой трагически — озлобленностью, разрывом, разводом. Это очень обидно, потому что разрыва в большинстве случаев вполне можно было бы избежать, попробуй молодые супруги спокойно друг с другом, а потом и при участии врача-сексолога разобраться в своей дисгармонии.
Особенно опасна дисгармония, возникшая у очень молодых супругов. Порой молодой человек, терпящий неудачу в первую брачную ночь, считает себя неизлечимо больным, неполноценным, это приводит его к душевной травме и даже к трагическим ситуациям. Между тем почти всегда в этой неудаче ничего страшного нет. Ведь, кроме физиологических моментов, в первом сближении двух молодых людей присутствует масса психологических и психических оттенков, тонкостей, которые могут сильно повлиять на человека. Мы разъясняем это молодым мужчинам и женщинам, которые обращаются к нам.
Молодежь надо успокоить — дисгармония в начале брака не только не редка, но, если хотите, в какой-то степени закономерна. Потом у них, как правило, все налаживается… Если, конечно, они по-настоящему любят друг друга.
На нашем счету немало семей, не распавшихся только потому, что в их ситуацию вовремя вник
врач-сексолог.
Вот почему нам необходима широкая сеть сексологических консультаций. Уже в восьмидесяти городах работают врачи, прошедшие специализацию в нашей лаборатории. Но этого еще очень мало для нашей обширной страны.
Однако молодые люди и сами должны обладать основами сексологических знаний. Половое воспитание надо начинать в семье, продолжать в школе, и уж просто необходимы курсы полового просвещения и сексологии в институтах, где мы имеем дело с вполне взрослыми людьми. А у нас в педагогических, юридических и даже в медицинских вузах студенты получают очень мало знаний в этом плане.
Как же будущие педагоги смогут проводить тактичное и тонкое половое воспитание в школах?!
Нужна литература по вопросам половой жизни, хотя писать на эту тему трудно. Тут надо проявить не только высокий уровень научных знаний, но и человеческий такт и, я бы даже сказал, литературный талант. Попутно хочу заметить, что многие великие писатели были очень хорошими сексологами.
Перечитывая Чехова, я всегда поражаюсь, какой он тонкий знаток интимных отношений. Рисуя самые глубинные движения человеческой души, Антон Павлович, как врач, всегда понимает подоплеку этих движений, тактично, деликатно об этом пишет. Чехов гораздо глубже проникает в сложные отношения мужчины и женщины, чем даже, скажем, Мопассан. Что касается литературы популярно-познавательного характера, то тут мы должны присмотреться к опыту некоторых социалистических стран, ведущих пропаганду научных сексуальных знаний очень широко, умело и тонко.
Пора наконец придать вопросам полового просвещения не стыдливо-запретный, а научный характер.
У нас, у врачей-сексологов, задача только одна — чтобы было как можно меньше разладов между молодыми супругами и как можно больше счастливых семей.

Беседы о странностях любви

Готовя подборку «Я + Я — СЕМЬЯ» в этом номере, мы побывали в Ленинграде, в учреждении, на дверях которого висит голубая вывеска:
ФИРМА «НЕВСКИЕ ЗОРИ» УПРАВЛЕНИЯ БЫТОВОГО ОБСЛУЖИВАНИЯ ИСПОЛКОМА ЛЕНГОРСОВЕТА
СЕКСОЛОГИЧЕСКИЙ ЦЕНТР ОТДЕЛА ЗДРАВООХРАНЕНИЯ ИСПОЛКОМА ЛЕНГОРСОВЕТА
КОНСУЛЬТАЦИЯ ПО ВОПРОСАМ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ
Сексологическая консультация, включенная в службу быта,— мудрое изобретение ленинградцев.
Когда жених и невеста подают заявление в загс, им предлагают купить билеты на две лекции. На первую — о психологической совместимости мужа и жены, семейном бюджете и т. д. и на вторую лекцию, где отдельно молодым мужчинам и женщинам квалифицированные сексологи рассказывают о «тайнах» интимного общения двух полов.
Слово «тайна» мы поставили в кавычки, потому что на консультациях по вопросам семейной жизни идет речь о таких вещах, которые не должны быть столь таинственными для людей, решивших вступить в брак. Они, эти молодые люди, так и пишут в книге отзывов:
«Прослушав лекции, хочу сказать, что впервые открыл для себя то, что недавно казалось тайной».
После лекции о физической совместимости — ответы на любые вопросы аудитории. Квалификация и такт лекторов делают возможным обсуждение самой щекотливой темы.
«Оказывается, что об интимном можно говорить без тени напускного смущения, просто, задушевно, с большой пользой для обоих полов».
Почти все записи в книге отзывов не подписаны. И это естественно. Приходя в подобное учреждение, люди не склонны называть свои имена. Работники консультации учли это: когда вы приходите на улицу Рубинштейна, 25, вас никто не спрашивает, кто вы. Однако, поскольку предприятие платное, администрации требуется квитанция о внесении денег за лекцию. А квитанция — это фамилия вносящего деньги… Перед организаторами консультации встала проблема: как, обойдя квитанцию, соблюсти правила финансовой отчетности? Эта проблема была умно решена. Приобрели обычный кассовый аппарат. Посетители консультации, заплатив деньги, получают взамен безымянный чек, как в магазине.
Врачебная этика победила возникшие было бюрократические обстоятельства.
Те, кто не может прийти на улицу Рубинштейна, 25, пишут по этому адресу письма. Из Ростова-на-Дону:
«Скоро в моей жизни случится то, что называется свадьбой. Однако у меня масса вопросов, довольно интимных, связанных с этим событием. Они давят на меня. А то, что я не могу разрешить их, угнетает и мучает».
Из Хабаровского края: «Мне стыдно за свою безграмотность, но согласитесь, доктор, что в родном, не очень большом городе не так просто получить необходимые сведения».
А эти сведения очень нужны молодой семье.
Сколько принимается поспешных решений, совершается опрометчивых поступков лишь потому, что молодые люди не посвящены в элементарные сексологические вопросы!
Один из посетителей консультации, скрывшийся под псевдонимом «Биолог», написал в книге отзывов:
«Поражен количеством «наивных» вопросов, которые задавали после лекции мои сверстники. Это
убеждает в необходимости существования сети подобных учреждений, а не отдельно существующих секций».
«Я состою во втором браке, на лекции я нашел все свои прошлые ошибки, которые теперь постараюсь больше не повторять». «Чрезвычайно сожалеем, что в наши времена (1960 год) не было подобного курса «ликбеза», так как из-за неосведомленности в простейших вопросах совершено много глупостей и зла. С уважением супруги Исидоровы».
На этот раз муж и жена решили подписаться своей фамилией. Умудренные супружеским опытом, они, видимо, поняли, что ничего зазорного в посещении консультации по вопросам семейной жизни нет, что это — житейское дело, и дело очень полезное.
Просматривая список вопросов, которые обычно задают слушатели лекторам (этот список аккуратно ведется сотрудниками консультации), мы наткнулись на такой вопрос.
Спрашивает невеста: «Нужно ли рассказывать все, что мы узнали на этой беседе, своему будущему мужу?»
— И как вы ответили на этот вопрос? — обратились мы к консультанту Михаилу Владимировичу Цирульникову.
— Наши сексологические лекции читаются одновременно. Допустим, я беседую с женщинами. В
это время в соседней комнате мой коллега читает лекцию мужчинам. Разумеется, комнаты звукоизолированы… Видите, мы специально обтянули стены тканью… Но, несмотря на полную разделенность, то, что мы говорим молодым людям, согласовано между нами, лекторами. И мы об этом предупреждаем слушателей. Я говорю молодым женщинам про определенные части моей лекции: «Это же рассказывают сейчас вашему мужу… Об этом вы должны знать чуть больше, чем ваш муж… А это ваш муж знать не должен…» Однако в интимном общении многое зависит от самих молодоженов, насколько они откровенны, насколько доверяют друг другу, сколь прочна и независима от всяческих обстоятельств их любовь.
Бытует такое мнение, что сексология — не что иное, как грубое вторжение в интимную жизнь людей. Это — глубокое заблуждение и даже невежество. Интимный мир двух людей — мужа и жены — сложен, только они двое могут разобраться в нем, никто не в состоянии решить за них все проблемы, ответить на все вопросы… Их любовь и сердечные способности помогут им в этом. Что касается сексологических знаний, то они нужны каждому, как таблица умножения.
М. ПРОБОРОВ

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

письмо июля

Дорогая редакция! Хочу поделиться с вами своим возмущением, хотя некоторые могут сказать:
«А какое тебе дело? Пройди и забудь. Тебя ведь это не касается».
Но как же так?! Человек попал в беду, истекает кровью, ему нужна помощь. Приехал врач, подошел к трамвайной остановке.
Но ведь один он не донесет. А рядом стояли школьники восьмых-девятых классов. Их попросили помочь. Но не тут-то было.
Они побоялись испачкать руки. И двое стариков помогли врачу. А эти «получеловеки» стоят и насмехаются. И когда диспетчер трамвайного управления не выдержала и сказала, что они звери, так что вы думаете?
Они оскорбились и попросили ее выбирать выражения…
Мне стыдно за них! Эти школьники спокойно пошли в кино.
И, может быть, они смотрели фильм о подвиге. И думали: «Вот бы нам совершить такой же».
И они же не выполнили самого первого своего долга: не помогли человеку в беде.
А человеческая помощь нужна всегда и везде. Она может потребоваться от каждого неожиданно,
и надо быть готовым тут же ее оказать. Это не единичный случай, такое встречается нередко.
И попробуй сделай замечание! Иной малолетний ребенок так тебе ответит, что ты долго не опомнишься…
Как же так?
Я сама еще молодая, мне двадцать лет, но не могу понять, как могут поступать так и юноши, и дети, и некоторые родители. Не могу понять подобных людей. Обида наполняет душу. Как жить? Как проходить мимо них? Как научить их долгу отзывчивости? С уважением, Светлана Калинова

О воспитании совести
Уважаемая Светлана! В своем письме вы и спрашиваете и отвечаете. И вы, конечно же, правы, когда пишете: «А человеческая помощь нужна всегда и везде. Она может потребоваться от каждого неожиданно и надо быть готовым тут же ее оказать».
Я выделил слово «готовым». В том-то и дело, что надо быть готовым. Но далеко не все бывают готовы прийти человеку на помощь. Казалось бы, как все просто: с человеком случилась беда, а ты можешь помочь ему. Ты молод, ты силен, а от тебя только и требуется, что поднять попавшего в аварию человека. Поднять и уложить его на носилки. Так кидайся же, не раздумывая, на помощь, подставляй свои плечи — помоги!!
Чего проще? Но простые ответы, как и простые решения, Светлана, подобны айсбергу. Над водой лишь малая часть всей глыбы, всей проблемы. Над водой лишь бросок вперед, только само собой разумеющийся ответ. А под водой? А там — большая часть глыбы, которая эту верхушку и держит. Эта подводная часть в нравственных проблемах — это наше воспитание. Это то, какие мы сыновья и дочери, какие друзья. «Надо быть готовым…». Даже самый крошечный добрый поступок невозможен без подготовки всей твоей жизнью. Себялюбец, эгоист, маменькин сынок — нет, он не кинется к попавшему под трамвай человеку. Он отвернется, пройдет мимо, отговорится, отмахнется и, верно, убоится запачкать чужой кровью руки или костюм.
Собственно, и этого человека жаль, того, кто отвернулся от чужой беды. Ведь смолоду бессовестных людей не бывает. Бывают люди с неразвитой совестью.
Воспитание совести начинается с самого раннего детства, когда мать учит ребенка пожалеть старика и уступить ему место в трамвае или автобусе. С той минуты, когда сам малыш поделится своей шоколадкой или отдаст игрушку другому, пожалеет ушибленного или голодного щенка, заступится за обиженного товарища, смело признается в своей шалости. Видимо, тех ребят, о которых идет речь в письме, с детства этому не учили ни дома, ни в школе.
Хочется верить, что вы сами, Светлана, бросились на помощь врачу, но не написали об этом из скромности.
Лучшее воспитание — не укор и уж, конечно, не оскорбления. Лучшее воспитание отзывчивости — добрый пример!

С уважением, Лазарь КАРЕЛИН

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Многозначность прозы
Арчилу Кобахидзе выпала возможность поехать в Грузию, где у него жили родственники и где он никогда еще не был. Как только Арчил ступил на грузинскую землю, он буквально утонул в объятиях незнакомых людей, с трудом представляя, кто из них его родственник, кто — друг родственника, а кто — родственник друга. Бесчисленные пиршества, пространные тосты, пылкие эмоции…
А когда в застолье выдался небольшой просвет, Арчилу не без особого значения показали дерево, посаженное его прадедом, дерево, под которым мальчишкой бегал отец Арчила. Сочно, с истинным юмором описывает прозаик Герберт Кемоклидзе («В ожидании весны», «Молодая гвардия», 1972) знаменитое грузинское гостеприимство. И рассказ этот — «Орех прадеда Нико» — так и воспринимался бы как занятный, забавный, ни на что не претендующий этюд, если бы не тот неожиданный поворот, который круто меняет и тональность и смысл повествования: Арчил никогда не задумывался о том, что такое родина…
«Ему еще только предстояло увидеть все то, о чем он читал, что слышал от отца, но он уже сейчас предчувствовал, что без толстого прадедовского ореха, возле которого он стоит, жизнь его будет неполной и неестественной и он еще не раз вернется на это место. Он лег на землю, закинул за голову руки, и ток отцовской земли стал проникать в него и растекаться с кровью по телу».
Переход от юмора к патетике, к серьезному и высокому содержанию произошел в рассказе неожиданно и внезапно.
И вместе с тем — это органичный, закономерный для молодого прозаика поворот. В рассказах Г. Кемоклидзе свободно чередуются разные, подчас противоположные стилистические пласты. Автор, мне думается, сознательно к этому стремится, как стремится он и к разнообразию эмоциональных состояний своих героев.
И здесь прозаику тоже интересны промежуточные, переходные моменты. Именно так — на постоянной смене настроений героя — построен рассказ «Экскурсия». Молодой шофер Витька Скворцов присматривается к пассажирам, мысленно сопоставляет судьбу каждого из них, и, в зависимости от того, насколько лестно для него сравнение, Витька попеременно испытывает то иронию, то злорадство, то зависть.
Герберт Кемоклидзе, очевидно, знаком читателям как интересный, оригинальный сатирик.
В свое время на международном конкурсе сатирического рассказа он был удостоен премии «Золотого молодого ежа». Несколько лет назад в «Библиотеке «Крокодила» у Г. Кемоклидзе вышла небольшая книжка. И вот теперь перед нами — сборник рассказов «В ожидании весны», которым, в сущности, дебютирует прозаик. В этой книге можно встретить и сарказм и юмор, свойственные сатирику. Но есть в ней много такого, что не исчерпывается содержанием сатирических рассказов, а равно и рассказов лирических. Я вообще затрудняюсь точно определить «рубрику», под которую можно было бы подвести прозу Герберта Кемоклидзе.
Думаю, это и не обязательно. Вполне достаточно будет сказать, что рассказы молодого писателя — хорошая, настоящая проза.

Валерий Гейдеко
Часы и время
Кроме того, что стихи о Пушкине — это всегда стихи о России, у них есть еще одна обязательная особенность. Ярче других они оттеняют для читателя меру вкуса и нравственной чуткости автора. Вот почему стихотворение «Я шел вдоль Мойки никуда…», вошедшее во вторую книгу Ю. Ряшенцева «Часы над переулком» («Советский писатель», 1972), воспринимается как свидетельство эстетической и этической зрелости поэта.
Книга стихов Ю. Ряшенцева скроена ладно и в основном сшита крепко. Главная задача автора не проследовать по завиткам биографии, но попытаться постигнуть линии судьбы человека середины двадцатого века. И память героя книги предстает в двух ипостасях: стихи «воспоминания» и стихи «возвращения» четко выделены в разные циклы — «Пробужденье» и «Телеграмма из прошлого».
Между ними вклинивается цикл «Странный возраст» («Что за возраст окаянный, опрокинувший преграды, размышляющий со старцем, сумасбродящий с юнцом?»).
Стихи этого цикла пронизаны ощущением раскованности, кипения жизненных сил в человеке, сменивших вчерашнюю юношескую смятенность и неуверенность.
От них веет обаянием зрелости, радостью неубывающей силы, счастьем чувствовать наливающиеся мускулы мастерства.
Однако поэта и в «странном возрасте» тревожит:
Но чувство есть
во мне всегда:
кот вспыхнет — что:
свеча? звезда? —
и встану в грозной
тишине,
и недостанет
слова мне.
Больше, чем искусному, отточенному мастерству Ю. Ряшенцева — изяществу строфики, точности
определений, легкому и свободному течению поэтической речи,— внимательный читатель порадуется этой тревоге, пронизавшей стихи последнего цикла «Полночная вода». Ибо они активны — в них и стремление вырваться из силков уже достигнутого, обрести новые, весомые стихотворные качества, и поиски путей, на которых судьба лирического героя впишется в сегодняшнюю судьбу матери-Родины.

Ю. Ляхов
«Моя любовь могущество мое!»
Каким должен быть сборник стихов о любви для старших школьников? Для возраста, в котором человек, как никогда, открыт всему благородному и красивому и в этом стремлении иногда легко путает настоящую поэзию с душещипательной безвкусицей (ведь и она внешне очень «нравственна»)?
Книга стихов о любви, вышедшая в издательстве «Детская литература», честно говорит о жизни
и честно — о любви. В этом сборнике не детские стихи. Там стихи для начинающих жить. Стихи для воспитания души и воспитания вкуса. Стихи, без которых нет юности.
В книге — имена классиков и в разной степени известных поэтов.
Все они отвечают на один вопрос о любви: «Скажите, скоро? А она какая?»,— на вопрос, о котором написал стихотворение Е. Евтушенко.
Ответов может быть тысяча. А может быть и один, данный. М. Лукониным: «Никогда никого не
расспрашивайте об этом… Не пишется это, не слышится. Дышится просто…»
А как живется человеку с таким дыханием?
Бредет босая, в мой
Она поет на кухне
поутру.
Любовь? Да нет!
Откуда?! Вряд ли это!
А просто так:
уйдет. И я умру.
(Е. Винокуров.)
Ну, а если все-таки уходит это счастье? Все равно. «Нет невоспринятых миров, нет мнимо розданных даров, любви напрасной тоже нет…» — говорит О. Берггольц.
Все это для юности, о любви, от поэтов. От поэтов, которые, однако, сами говорят:
Ликуйте или страдайте одни
И не верьте поэтам,
Поэты и сами себе-то
не могут помочь.
(М. Луконин.)
Есть над чем задуматься — и спорить хочется, и верить тоже. Те стихи, которые в сборнике,— трудные и глубокие. Тут не разложишь по полочкам, как надо жить, а как не надо, как бывает в любви, а как не бывает. Здесь, как в жизни, все сложно, здесь нет никаких рецептов.
Не используйте поэзию как инструкцию — сами открывайте, сами любите, сами обогащайте свою духовную жизнь.
Ведь поэты доверяют вам многое, многого ждут и от вас. Задавайте вопросы, даже пустые, например, есть ли вообще любовь — об этом часто рассуждают подростки… Спорьте и сомневайтесь. Поэты не будут вас поучать. Они просто расскажут вам, как сделать жизнь своего сердца неспокойной и радостной. Они учат этому, рассказывая о себе.
Все это вместе мир советской поэзии, бесконечно богатый интеллектуально и художественно. Сборник «Стихи о любви» для юношества вышел уже вторым изданием и, конечно, доставит много счастливых минут своим читателям.

Т. Ефремова
Радость быть учеником
Вышедшая недавно вторым изданием книга Симона Соловейчика «Час ученичества» («Детская литература», 1972) обращена не столько к тем, кто решил связать свою судьбу с педагогикой, сколько к тем, кто видит в учительстве нечто весьма однообразное, малоподходящее для реализации честолюбивых юношеских намерений.
С. Соловейчик далек от мысли немедленно обратить всех читателей в учительскую веру. Он просит немногого: непредвзятости, доверия, умения видеть и понимать. И скажем сразу, что юноши и девушки, проявившие такое доверие к книге «Час ученичества», не раскаются.
Они в самом деле узнают много интересного. О том, что единственной сферой, где потерпели крах решительные начинания Петра I, было школьное образование.
О том, каким гениальным учеником и недюжинным педагогом остался в памяти народной крестьянский сын Михайло Ломоносов. О том, почему мы говорим, что А. С. Макаренко нашел сотни усовершенствований педагогической техники, сделал десятки изобретений и одно-единственное, но великое открытие…
Все это важно, необыкновенно интересно, но гораздо важнее, следуя за ходом авторской мысли, понять, что изучение прошлого — самый экономный путь познания настоящего, убедиться в том, что ученичество и учительство в самом широком смысле этих слов — одна из самых ответственнейших и счастливейших обязанностей человека. Этим истинам, без глубокого проникновения в которые никто не вправе считать себя личностью, и учит темпераментно написанная книга С. Соловейчика.

Сергей Чупринин
С любовью к героям
Видимо, Михаил Левидов, автор вышедшей почти сорок лет назад в серии «Жизнь замечательных людей» книги «Стейниц Ласкер», одним из первых понял, что рыцари черно-белых полей действительно замечательные люди.
Не игроки, а стратеги, не любители интеллектуального спорта, а мыслители, не искатели удачи, а искатели истины.
Однако книга эта, по-видимому, в какой-то мере опередила время. Понадобилось несколько десятилетий, чтобы истинное стало очевидным.
Теперь мало кого удивит обостренный интерес писателя к шахматам и шахматистам. Уже нет сомнений, что перед нами искусство, в котором характеры реализуют и выражают себя.
Выражают себя с тем большей полнотой, чем больше, чем значительней сами характеры.
Внимание читателя заслуженно привлекла книга Виктора Васильева «Загадка Таля. Второе «я» Петросяна» («Физкультура и спорт», 1973). Книга эта не залежалась на прилавках магазинов по многим причинам. Здесь и интерес читателя к личностям выдающихся гроссмейстеров, и возросшее уважение к делу их жизни, и желание приобщиться к этому удивительному миру, не когда рожденному человеческой мыслью и самому ставшему источником идей.
Однако есть еще одно немаловажное обстоятельство, обеспечившее книге Васильева читательское признание — она хорошо написана.
Она написана рукой человека, чувствующего вкус слова, музыку фразы, ритм повествования.
Она написана литератором, умеющим войти в образ героя, ощутить его изнутри и потому воплотить зримо, убедительно, достоверно.
Васильев любит своих героев, хотя, быть может, по-разному. Любовь к Талю — нежная, почти отцовская, он им гордится, любуется, иногда жалеет. Любовь к Петросяну — уважительная, ровная. Это — прочное, проверенное временем чувство, в нем нет восторженности, но есть основательность. Самое важное, что эта любовь автора передается читателю: когда он закрывает книгу, и Таль и Петросян для него уже не чужие люди.
Домыслил ли что-либо Васильев в своих героях? Быть может. Во всяком случае, дочувствовал. Но какой исследователь откажется от права на догадку, когда он пытается постичь суть явления?
Право это законно и предусмотрено избранным им жанром биографической повести.
Леонид ЗОРИН

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Евгений Сидоров
Талант Валентина Катаева крепнет с годами подобно старому прекрасному вину. Писателю семьдесят шесть — но его острое, живописное перо не только не теряет упругую силу, но, кажется, наоборот, обретает все большую точность. Одна за другой выходят его книги — «Святой колодец», «Трава забвения», «Кубик», и вот перед нами новая
работа Катаева, роман в новеллах, воспоминания о собственном детстве — «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона». Эту книгу опубликовал в прошлом году журнал «Новый мир», сейчас она вышла отдельным изданием.
Волшебный рог писательской памяти дарит читателю пеструю мозаику эпизодов, историй, впечатлений, состояний, из которых складывается жизнь маленького мальчика, потом подростка, гимназиста, живущего в Одессе начала нашего века. «Память уничтожает время»— эта мысль, встреченная Катаевым в «Дневниках» Льва Толстого, дала толчок замыслу его новой книги, в которой воспоминания, образы, полные земной, чувственной прелести, толпятся как бы в беспорядке, следуют одни за другими не в хронологической последовательности, а подчиненные
иной, поэтической ассоциативной идее. Ведь воспоминания у каждого человека не обладают, как правило, стройностью посылки и вывода; они именно «толпятся», и в этом, между прочим, выражается одна из непреходящих ценностей человеческого бытия, осознающего себя во Вселенной, во всем, что окружает человека. Каждый из нас чувствует себя здесь — и одновременно, силой воображения и памяти — в другом месте, в другом состоянии, в прошлом и в будущем: в истории. Катаев глубоко понимает эту диалектику, и осколки детской жизни, разбитой воспоминаниями, постепенно складываются уже силой нашего, читательского сознания в стройную художественную картину.
В этой картине много солнца, моря, звенящего зноя, пряного запаха одесских акаций. Мир Пети и
Гаврика, белого паруса, одиноко уходящего к горизонту, словно возвращается к нам знакомыми, но уже преображенными временем очертаниями. Романтическая дымка кое-где осталась, но господствует все же суховатая, зрелая точность, всюду видны следы скальпеля, всюду ястребиный взгляд художника, не терпящий приблизительности, схватывающий самую суть вещного мира. Мастерство описаний достигает той степени пластической виртуозности, когда кажется, стоит писателю сделать еще один шаг — и искусство уйдет, останется одна изобретательность, изощренная опытом мастера. Но Катаев почти нигде не делает этого рокового шага. Он внимает слову чутко, почти первобытно, возвращает миру прелесть и неповторимость его деталей, и, читая катаевский роман, мы с наслаждением слышим, как цокают копыта по сухой звонкой мостовой, как хлопают голубиные крылья, как трещит вода, вылетающая из шланга садовника, как шуршит гравий и шелестят акации — в общем, все те звуки, уносимые куда-то морским ветром, которые составляют музыку приморского города, недоступную взрослому, если он не художник, но всегда понятную ребенку.
В этот мир поначалу безмятежного детства настойчиво врываются звуки грядущих социальных перемен. В жизнь подростка властно входят мысли о родине, о ее судьбе; слышатся далекие удары колокола революции.
Время и память — главные герои последних книг Катаева. На столе писателя новая рукопись, еще
дальше уходящая корнями в историю. Он пишет повесть о своем деде и прадеде, чьи дневники недавно попали к нему, пробив толщу времен. Случилось так, что предки писателя, офицеры русской армии, сражались в тех же краях, где воевал и сам Катаев, участник первой мировой войны, вольноопределяющийся, а затем офицер-артиллерист, награжденный именным оружием «За храбрость». Лета выбросила на катаевский берег драгоценные документы, страницы, исписанные выцветшими, пожелтевшими чернилами, о походах и страстях далекого времени.
«Минувшее меня объемлет живо». Искра документа зажигает огонь фантазии.
О Катаеве сегодня много спорят. Его изобразительный стиль, идущая от живописи страстная сезанновская любовь к вещному миру иногда заслоняют человека, и тогда музыка катаевской прозы начинает звучать холодновато. Так бывает, но в конечном итоге побеждает искусство, преодолевая отстраненность взгляда, взрываясь сопереживанием, грустью, поэзией.
Живая память писателя действительно уничтожает время и останавливает мгновение, делая его нашим общим достоянием.

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Маяковский сегодня

Владимиру Маяковскому в этом месяце исполнилось бы 80 лет. Великий поэт русской революции, поэт-новатор, глашатай нового мира, он вместе с такими деятелями советского искусства, как Горький, Эйзенштейн, Станиславский, Прокофьев, Мейерхольд, определил дальнейшее развитие нашей культуры, оказал мощное влияние на многие и многие национальные культуры не только СССР — всего мира.
Сила Маяковского сказалась в том, что его поэзия, его слово живут и рождают последователей.
Сила Маяковского сказалась в том, что отныне новаторство в поэзии еще теснее, органичнее связано с демократизмом и социальными задачами.
Маяковский с нами — с юностью, с Будущим мира!
Редакция «Юности» обратилась к известным поэтам, деятелям искусства, к друзьям Маяковского, лично знавшим его, и к молодым его продолжателям с вопросом:
как воздействует традиция Маяковского на сегодняшнее направление культуры — поэзии, эстетики, кино, искусства вообще? Одним словом, как живет СЕГОДНЯ Маяковский,
как участвует его традиция в сегодняшних наших поисках, борьбе — нравственной, эстетической, идеологической.
Константин Симонов:
Любовь к Маяковскому пришла не сразу. Сначала, в юности, меня ошеломила и на какое-то время подмяла под себя форма: лесенка строк, разговорная интонация, гиперболы. Я начал писать стихи под Маяковского и прежде чем по-настоящему полюбил его и прежде чем по-настоящему его понял.
И лишь через десятилетия после первых юношеских подражательных опытов, после войны, после долгих поездок в далекие и чужие страны в годы «холодной войны» я полюбил, понял, кожей почувствовал Маяковского. Необходимость в нем стала частью моей любви к нему. Гордость тем, что он принадлежит нашей революционной поэзии, стала частью гордости за свою революционную страну. Поэзия Октябрьской революции дальше всего шагнула за наши рубежи именно в стихах Маяковского. И я снова и снова убеждался в этом в самых разных точках земного шара.
И когда несколько лет назад в Японии, в Осаке, в рабочем молодежном театре, я увидел шедшую под бурные восторги битком набитого зрительного зала «Мистерию Буфф», когда я увидел, как яростно работает против современной реакции в Японии написанная в 1918 году в России пьеса Маяковского, в горле у меня был комок.
Я до слез гордился в тот вечер Маяковским. И эта гордость была частью моей гордости за мою Октябрьскую революцию, за мою советскую поэзию и за ту неотделимость одного от другого, которая с такой резкой определенностью, с такой воинственностью выражена в Маяковском, в его стихах, в его личности, в его любви и в его ненависти.

Виктор Шкловский:
Стихи — закрепленная молодость. Правда, иногда они закрепленное раздумье. Стихи — это молодость, потому что они мир, иначе увиденный, вещи, иначе связанные.
Стихи подобны не до конца разгаданным загадкам.
Вот, такое — как мир.
Поэзия имеет две загадки: одна непростая — загадка того, как из земли и даже из мусора, из простых слов рождаются слова необыкновенные, всем нужные. Так превращается, вероятно, уголь в алмаз. Это одни и те же атомы, но иное их построение.
Стихи отличаются от алмазов тем, что они делают блистательными обыденную речь, переучивают нас, обучают нас новым законам мышления. Это одна загадка.
Но в ней ясно, как связаны стихи — поэзия с сегодняшним днем.
Они — сама действительность, угаданная и в своей простоте и в своей тайне.
Еще более сложна вторая загадка поэзии: как созданные одним временем стихи уже в другое время, во время иного употребления слов и иных жизнеотношений продолжают жить.
Эту загадку считал трудной и разгадку ее не написал Карл Маркс.
Вечность стихов прерывиста. У поэтов и у стихов бывает старость, но это единственный вид старости, которая проходит.
Над поздними стихами и даже над поздней прозой Пушкина недоумевали. Молодой Белинский не сразу понял Пушкина, не сразу понял, как очищенной, внятной возвращается к нам сама жизнь.
Зрелый творец Лев Толстой писал сперва, что пушкинская проза «гола», потом он обновился ею.
Отрывок Пушкина «На углу маленькой площади»— история о том, как горько теряется любовь, помог ему создать «Анну Каренину».
Толстой понимал связь стихов и прозы и говорил потом, что Чехов — это Пушкин в прозе.
Тютчев был восстановлен после небольшого перерыва Некрасовым.
Блок восстанавливал славу стихотворца Лермонтова.
Что такое поэзия Маяковского сейчас?
Читают ли ее ученики средней школы, читают ли ее «курсистки»?
Маяковский расширил область поэтического, он расширил поэтичность слова, поэтичность фразы и ввел как поэтичное в поэзию новые понятия.
О нем спорили в общежитиях, спорили на трамвайных остановках.
Его изучают в школах, говорят, что он «продукт времени».
Промежуток непонимания обычен. Древние философы говорили, что кузнецы не слышат стук своих молотков, а человечество не слышит музыку сфер, созданную движением небесных светил.
Непрерывное ощущение теряет свою информационность; она уже не сообщает ничего.
Но мир весь читает Маяковского. А мы, те, кого Маяковский считал передовым отрядом человечества, мы иногда не замечаем, что он для нас невнятен.
Я думаю, что внятность и поразительность Маяковского скоро станут оглушительными.
Я хорошо знал Маяковского. В жизни он для меня был Володя. В воспоминаниях — Владимир Владимирович.
Трудно дружить с памятниками, но любовные стихи Владимира Владимировича Маяковского и сейчас изменяют биение моего сердца.
Он был человеком будущего.
Гоголь говорил, что Пушкин — русский человек, но таковой, каким он будет через двести лет.
Маяковский прожил по законам будущего. Он по-иному любил, по-иному понимал революцию и по-иному связывал то, что у нас называют «личной жизнью», с историей.
Он любил великодушной и верной любовью.
Многие ищут Маяковского в лозунгах.
Он это хорошо делал, но лозунги осуществляются, они не обладают непрерывностью.
С величайшими усилиями человечество дошло до личной любви, и когда арабы создавали личную лирику, то герой сразу получил для всего мира имя Меджнун — безумец.
У Навои безумец по-иному относился даже к собаке с улицы, на которой жила любимая.
Обновляясь, изменяясь, будучи прерывистой, но не исчезающей, как бы существующей в квантах, любовь перешла в Европу, обострялась в рыцарских романах. Ею шутили в новеллах, ей поклонялся лучший европеец мира — я говорю про прошлое — Дон-Кихот.
Маяковский в своих поэмах, посвященных этой прекрасной болезни, этому высокому вдохновению, дал любовь нового человечества.
Эта любовь была только наполовину услышана. Но время кует будущее, приближает его к нам, я мы больше теперь интересуемся планетами и, может быть, когда-нибудь услышим музыку сфер.
Владимир Владимирович любил, очищая сердце любовью, любил пророчески чисто.
Ближайшие места Вселенной скоро будут уже заселены.

Антал Гидаш (венгерский поэт):
Однажды — это было в Москве вскоре после войны — мы собрались в гостях у друзей, беседовали о литературе, когда вдруг один из поэтов в пылу спора воскликнул: — Маяковский — не русский поэт!
— Неправда! — взорвался я тут же.— Что ж, может, и Октябрьская революция не русская революция — ведь он был ее поэтом?
Певцом той революции, которая стала величайшей в истории человечества именно потому, что была одновременно и русской и интернациональной по своей сути. И Маяковский тоже стал величайшим революционным поэтом XX века не только благодаря своему громадному поэтическому дарованию, но и потому, что был одновременно русским и интернационалистом.
Стихами его, которыми он, в сущности, совершил переворот в русской поэзии, будут наслаждаться еще многие поколения читателей и поэтов.
А разве может поэт достичь большего в творчестве, чем стать истинным родоначальником истинных поэтов будущего!

Леонид Мартынов:
«На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат».
Я видел этот закат в марте 1917 года, когда прочел эти строки в одиннадцатом номере «Нового Сатирикона». И говорю это к тому, что Маяковский, объект нескончаемых споров между архаистами я новаторами, предмет заучивания наизусть для нынешних школьников, был для меня самой что ни на есть явью — бытом в самом лучшем и высоком смысле этого слова. Я знал Маяковского и тогда и раньше. Не кто иной, как он поведал мне, десятилетнему, еще в дни войны, до революции, о том, как в морях, играя, носится с миноносцем миноносица, и о возможности сыграть ноктюрн на флейте водосточных труб, и о том, что перекрестком распяты городовые, и о том, как с каплями ливня на лысине купола скакал сумасшедший собор, конечно, тот самый Казачий собор, в котором крестили меня!
Я бы мог рассказать о впечатлении, произведенном на меня одной из первых постановок «Мистерии-Буфф», и о том, при каких обстоятельствах прозвучал для меня «Левый марш», и вообще о дальнейшем воздействии поэзии Маяковского на меня и моих сверстников. Но в этой короткой заметке я скажу только, что мне кажутся смешными и наивными те, кто пытается разъять Маяковского на двух Маяковских — раннего и позднейшего, отдавая явное предпочтение последнему. Маяковский, конечно, един. И, говоря о раннем Маяковском, который формировал не только мое, а не будет ошибкой сказать — наше творческое сознание, я уверен, что и для будущих поколений он, Маяковский, целиком останется не только незабываемым свидетелем крушения старого и становления нового мира, но и целиком останется неотлучаемым участником всех великих событий, прошлых и будущих.
И недаром сказано:
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот — я,
весь
боль и ушиб.
Вам завещаю я сад
фруктовый
моей великой души.

Василий КАТАНЯН:
Маяковский сегодня?
Сегодня Маяковский виден со всех концов земли.
Помню, как один американский писатель сказал мне когда-то:
— Для нас Маяковский — пьедестал без памятника. Фигура, которая должна стоять на этом месте, нам почти незнакома.
Сегодня, конечно, так уже не скажешь. За эти годы американцы могли кое-что прочесть из Маяковского. В США вышло несколько сборников стихов и пьес. Мы поспорили бы с некоторыми предисловиями к этим книгам, но можно ведь, в конце концов, и не читать предисловий… Есть объемистый том стихов и поэм, немало публикаций и даже исследований в области поэтики Маяковского. А недавно вышел перевод книги Виктора Ворошильского, польского исследователя,— огромный кирпич! — жизнь Маяковского в письмах и воспоминаниях.
Во Франции выставка, посвященная жизни и творчеству Маяковского, объехала многие города. Не один раз выходили «Стихи и проза». В нескольких переводах издан «Театр».
В Марселе, в Авиньоне, в Париже и снова в Марселе идет балет о Маяковском «Зажигайте звезды!», поставленный Роланом Пети.
В ГДР — собрание сочинений в пять увесистых томов. Такое же пятитомное — в Чехословакии. Четыре тома — в Венгрии. В Польше — избранное, сценарии, пьесы, лирика, поэмы. В Аргентине — избранное в трех томах.
В Италии — четырехтомное собрание, иллюстрированное итальянскими художниками. И новое, шеститомное, более дешевое, появилось недавно.
Двуязычное издание «Флейты» с тремя (!) переводами на немецкий язык вышло во Франкфурте-на-Майне. «150 миллионов» — в Египте.
Поэма «Ленин» и пьеса «Клоп» — в Турции.
В Японии — избранное.
В Индии — поэма «Ленин».
Письма Маяковского выходили в Италии (дважды), во Франции, в ФРГ (дважды), в Польше (тоже два издания).
В Бразилии только что вышло исследование о прозе Маяковского. Приезжали недавно к нам шведы, привезли «Баню» и сборник стихов «Во весь голос»… «Облако» у них вышло раньше.
Когда-то один самоуверенный читатель бросил Маяковскому, что его стихи долго не проживут, что бессмертие не его удел.
— А вы заходите через сто лет,— отвечал Маяковский.— Там поговорим…
Ну что же! Половина этого срока уже прошла…

Рита Райт:
Уже сказаны все большие слова, уже написана груда книг — на всех языках, на всем земшаре.
Мир огромил мощью голоса — и застыл бронзовый, суровый, на своей площади, у своей станции метро, где не ржавеет сталь и где, далеко запрокинув голову, видишь веселую физкультмозаику.
И все же часто становится грустно. Еще помнишь теплую руку, запах папиросы, ласковые карие глаза. И от стального Бессмертия хочется уйти в ту, давнюю живую жизнь. Тогда берешь его книги и слушаешь — в который раз,— как жил, о чем думал, что любил.
И кого любил.
…Однажды Гете написал не то в письме, не то в дневнике, что любил «ее» больше всех на свете.
В посмертном издании — при жизни не осмелились бы! — дошлый гетевед сделал примечание:
(«Тут Гете ошибается!»).
А на самом деле гений никогда не ошибается: он точно знает, перед кем он в долгу, какое пробитое пулями знамя он защищает, кого любит — неизменно и верно.
Все закреплено в стихе крепче бронзы многопудья и мраморной слизи музеев.
Живет — четырежды омоложенный — в достоверности каждого своего слова.
Потому, читая, и видишь его опять — иногда в самых пустячных, но милых мелочах, в самых случайных обрывках памяти.
…Вот счищает крупинки золы с яблока, испеченного в ростинской «буржуйке», и на робкое: «Это
же чистая грязь, ее можно есть»,— ворчит: «Это медикам можно, а людям нельзя!»
Вот играем в шашки, «на позор», и после молниеносного проигрыша приходится бить земные поклоны перед дачными воскресными гостями и трижды повторять: «Прости, господи, меня, глупую, за то, что осмелилась пойти против Володи».
Слышишь явственно, как, шагая по террасе, басит переиначенные строки Гейне: «Их бин айн
руссишер дихтер, беканнт им руссишен ланд».
Вспоминаешь малоизвестные надписи на книгах. Ленинградскому врачу, лечившему его от ангины: «Милому доктору для внутреннего употребления».
Или негритянскому поэту Клоду Мак-Кэй: «Красному черному от красного белого».
Десять лет — с двадцатого по тридцатый год — видела его и в РОСТА, и дома, и в цирке, на репетициях немецкой «Мистерии Буфф» (до сих пор не понимаю, как у меня хватило пороху ее перевести!). Видела на всех выступлениях в Ленинграде, Москве, Ялте.
Моя с ним последняя встреча в Ленинграде в тот сырой предвесенний день, когда уже мрачнел, жаловался на больное горло: «Скажите честно, это не рак?»
Десять лет — сначала изо дня в день, потом, приезжая из Ленинграда два-три раза в месяц, при разных обстоятельствах, с разными людьми.
И свидетельствую: всегда был верен себе, верен друзьям, верен своему делу, своей любви…
Читайте Маяковского — все подтверждено: «…строкою вот этою, нигде не бывшею в найме…»

Имант Зиедонис:
Он не умел мельтешить. Это не значит, что его часы показывали другое время.
Время они показывали то же, что и всякие ходики, но шаг их маятника был иной и бой громок.
Он предчувствовал огромность запахов и расцвет огромных цветов.
В мельчайших частицах звуков он слышал грохот горного обвала.
Он дробил камни, когда другие лузгали семечки.
Кто-то гладил против шерсти пуделя, он дергал за хвост динозавра.
Он загонял гвозди в небо и называл их звездами.
Он головою бил в барабан.
Раньше никто не считал барабан достойным головы.
Когда вы его декламируете, не кричите с ним вместе, вам его не перекричать. Читать его надо шепотом. Совсем-совсем тихо, только так можно ощутить мощь его голоса. Да, у него была глотка. У него был могучий голос природы — лягушек, тигров, младенцев. Потому что все-таки он был ребенком. У него были честность и чувство справедливости, присущие ребенку.
Был ли он еще и поэтом? А если да, то был ли он великим поэтом?
Это кажется невероятным, но именно так ставился вопрос.
В 1930 году начались первые нападки на Маяковского и в буржуазной Латвии.
Газета «Социал-демократ» подхватила тезисы московских врагов поэта: «Да будет позволено нам сравнить его появление и уход из жизни с бенгальским огнем, ярко вспыхивающим, радующим глаз, но оставляющим после себя пятнистый нагар и удушливый запах. Напрасно вы станете искать в его поэзии озаренность и ясность, вдохновляющий порыв чувств и разума, радость жизни и одержимость борьбы».
В чем только не упрекали Маяковского! Он, мол, о величайших событиях истории и о великих мира сего говорит в фамильярном тоне… Но разве этот стиль его поэзии не пытался возродить чувство собственного достоинства униженных, оскорбленных масс?
Что он, мол, эгоцентрик, безответственный вития… Но ведь здесь очевиднейшим образом стилистическое «я» подменялось философским. «Эго» Маяковского — не глашатай эгоизма, оно не развенчивает гуманистическую сущность человека. Мол, сила его ничего не стоит…
Упрекали, что одна страница Достоевского дает большее представление о психологии пролетария, чем все книги Маяковского…
Но ведь и стиль Маяковского был иным, он требовал жизни спонтанной и взрывчатой. В психологическом многообразии мира катарсис его стиха нельзя ни принижать, ни сравнивать (по пятибалльной системе) с катарсисом Достоевского. Труд и того и другого направлен на оздоровление человеческих душ.
Неужто все это еще надо доказывать? Нет, Маяковский доказал себя сам. Но агрессивный стиль Маяковского всегда будет шокировать. В момент нападения любой человек прикрывается хотя бы локтем, поднятым на высоту плеч.
И сегодня еще часть читателей прикрывается от стиля Маяковского локтем непонимания. Нельзя все это доказать на двух страницах. В Риге готовится театральная постановка по стихам Маяковского. Ее режиссер — Петер Петерсон. Латышский поэтический театр, по-моему, остается самым интересным в стране.
Добро пожаловать в Ригу, друзья и поклонники Маяковского!
Ну, а относительно того, что сегодня нужен Великий Голос и Великий Слушатель,— так это все верно, верно. Тем более что все мы чувствуем себя столь великими. И очень полезно прочитать нечто истинно великое, чтобы почувствовать разницу между величием и бахвальством.

Борис Слуцкий:
И сейчас он самый цитируемый из всех поэтов. Если Грибоедова растаскали на пословицы, Маяковского разобрали на цитаты. В передовых статьях, в речах («планов громадье»), в прощальных письмах («любовная лодка разбилась о быт»), в школьных сочинениях на вольную тему, в вольных сочинениях на любую тему.
Стало быть, о множестве предметов, притом важнейших, никто за эти 43 года после смерти поэта не сказал лучше, глубже или новее Маяковского. Недаром он приходит на ум с такой железной последовательностью.
И поныне Маяковский — самый спорный из наших поэтов. Когда слышишь: «Не люблю Маяковского»,— это говорит о многом. Чаще приходится слышать: «Очень люблю Маяковского». По-разному его любят очень разные люди. И спорят о нем по-разному — на всех уровнях.
Ни об одном из поэтов мира не говорят, не пишут столько, сколько о нем. Никого у нас столько не издают. Одним словом, он живой. Сегодняшний. Всех касающийся. Как будто не 43 года прошло со дня его ухода — 43 дня.
Маяковский — самый авторитетный из примеров поэтического поведения. Он признанный вождь действующей поныне поэтической школы. Школы Пушкина, по крайней мере, твердо очерченной, сейчас нет, как и школы Лермонтова. Школа Маяковского, как и школа Некрасова, есть. Для целого поколения талантливых людей, выдвинувшегося в 50-х годах, характерно было пунктуальное подражание не только образу, но и манере, не только сути, но и деталям, не только поэтическому, но и бытовому поведению Маяковского. Не два личных друга и соратника (как в начале 30-х годов), а тьмы, и тьмы, и тьмы поэтов называют себя учениками Маяковского. Почти всегда — с некоторым правом.
Под Маяковского пишут, под Маяковского читают и острят с эстрады. По Маяковскому любят.
Лирический роман, им пережитый и созданный, — а лирические романы для любой культуры так же важны, как национальные галереи и кафедральные соборы,— роман жизни Маяковского до сих пор не утратил ни прелести, ни влияния.
40 лет тому назад мои товарищи усваивали первые уроки поэзии по небольшой, крепенькой книжке в почему-то розовой обложке — так Госиздат издал Маяковского в своей «Дешевой библиотеке». Иной раз кажется, что весь народ учился поэзии по этой книжке.
Настолько все эти «самый, самый, самый» сливаются в простое слово — «любовь».

Изет Сарлилич : (югославский поэт):
Большего соответствия поэзии двадцатому веку, нежели то, какое являет собой Маяковский, едва ли можно и представить себе.
До него господствовала идиллия: прогуляется человек по аллее, сорвет цветочек и обо всем этом прошепчет в каком-нибудь сонете. Пришел Маяковский, и все перевернулось вверх дном.
Он и небу приказал снять шляпу. И небо его послушалось.
Вот Блок. Оставляет в передней калоши, шубу, говорит, покойный, что-то о погоде; и с ним, усевшись в кресле, попивая кофе, можешь потолковать даже об опечатках!
А Маяковский попросту не дозволяет разговора меньше масштабом, чем залп «Авроры».
Мы женимся на девушках, которых полюбили в гимназические годы, а он берет себе в жены площадь Конкорд в Париже.
И хотя этого человека, у которого и телефонный-то разговор напоминает извержение Этны, которому давало аудиенцию лично солнце (или он сам солнце принимал у себя), мы наградили орденом своих чувств первой степени, каждое новое размышление о нем сводится всегда к одному: насколько большими оказались бы шансы на память о нас в будущем, ежели бы мы писали — до него?! Потому что он — каков человек! — он и в 1999 год придет и всех нас скинет с корабля современности!
Двадцатое столетие уполномочило его осуществлять связь с веками.

Сергей Юткевич:
Для меня необыкновенно важным был тот момент — в пятидесятых годах,— когда мы вместе с главным режиссером Московского театра сатиры Николаем Петровым и Валентином Плучеком рискнули вернуть на столичную сцену «Баню» — пьесу, которая четверть века считалась не сценичной, и нам предстояло доказать, что это не так. Через год мы вместе с Плучеком поставили и «Клопа». Задача была сложная, но многие сложности сдавались перед поразительной страстью и увлеченностью всего коллектива театра этой работой. Я был и художником обоих спектаклей.
В известной мере это было первопрочтение. А сегодня уже стали театральной классикой многие роли-открытия: Владимир Лепко — Оптимистенко в «Бане» и Присыпкин в «Клопе», Георгий Менглет — Победоносиков и Олег Баян, Георгий Тусузов — в «безмолвной» роли гостя на свадьбе в «Клопе». И каждый из нас, участников тех премьер, уже не мыслил своей дальнейшей творческой жизни без Маяковского. Не случайным, по моему мнению, сочинением для композитора Родиона Щедрина после фильма «Баня» стала его сатирическая кантата «Бюрократиада» (хотя написана она и не на текст Маяковского). И не случайно утвердилась на музыкальной сцене «несценичная» драматургия Маяковского — в опере молодого композитора Эдуарда Лазарева «Клоп». Не случайно потому, что все мы ищем себя в творчестве Маяковского, и поиск этот беспределен…
Вместе с режиссером Анатолием Карановичем в 1962 году мы попробовали осуществить киноверсию «Бани» Маяковского. В этом фильме главенствовала мультипликация, которую, кстати, Владимир Владимирович тоже очень любил, а его высказывание о том, что герои его пьес — это «оживленные тенденции», во многом подсказывает как вариант решения именно средства мультипликации: они помогают с большей полнотой выразить ту высокую степень агитационной обобщенности, к которой так стремился Владимир Владимирович. Тогда же мы подумали, что возможности мультипликации (и не только они) могут помочь и осуществлению на экране замечательной сатиры Маяковского «Клоп» и его непоставленного сценария «Позабудь про камин». И вот сейчас на «Мосфильме» совместно с киностудией «Союзмультфильм» мы приступаем к съемкам картины «Маяковский смеется» — вольной фантазии по мотивам пьесы и неосуществленного сценария. Жанр этого фильма я определил бы, пожалуй, как фильм-коллаж: в нем будут участвовать и живые актеры, и куклы, и рисованные персонажи, в нем будут использованы и документальные кадры, и фотографии, в нем задумана нами даже пародия на вестерн. Думается, мы имеем право на использование такого разнообразия приемов —
оно оправдано самой сущностью драматургии Маяковского. А проблема, положенная в основу «Клопа», что греха таить, еще весьма и весьма злободневна — борьба с мещанством в самых разных его обличьях и видах. Еще жива, к сожалению, и у нас и — в особенности — за рубежом питательная среда для мещанства, и молчать об этом, не бороться с этим мы, художники, не имеем права.
Будущий наш фильм должен быть и сатирическим, и буффонным, и комедийным изображением
нашей эпохи. В нем будет много музыки (ее пишет композитор Владимир Дашкевич). Маяковский сам говорил, что агитация должна быть броской, веселой, острой, «со звоном»,— вот именно это мы с Карановичем попробуем сделать.
И еще одной работой, связанной с Маяковским, я очень увлечен сейчас. Маяковский — актер кино.
Эти страницы его жизни почти незнакомы нынешним зрителям. Из трех фильмов, в которых снялся Владимир Владимирович, сохранился только один, а от двух других остались лишь фотографии и крохотные обрывки пленки. Мы собрали для этого фильма все, что сохранилось из фотографического и кинематографического материала с участием Маяковского. Я решил ввести туда стоп-кадры, то есть остановить те крупные планы Маяковского, потрясающие по своей выразительности, чтобы зрители могли по-настоящему рассмотреть живого Маяковского. И хотя по литературной основе своей (Маяковский написал сценарий по повести итальянского писателя Д’Амичиса) «Барышня и хулиган» — это сентиментальная мелодрама, тем не менее, финал фильма, когда герой Маяковского гибнет,— это потрясающие по силе трагические кадры.
Погибает человек необычайной красоты, необычайно сильного чувства, но в памяти у нас остается его прекрасное живое лицо.
Я убежден, что Маяковский — необыкновенно «киногеничный поэт». К нему вновь и вновь (и к автору и к сценаристу) будут обращаться кинематографисты. Поэтому я прихожу к восьмидесятилетнему юбиляру Владимиру Владимировичу как ныне живущему среди нас поэту, как приходил к нему в течение десяти лет своей юности, когда мне выпало счастье его знать.

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Вл. Воронов

Дневник критика

Продолжаю наш дневник, журнальную летопись литературы, искусства. Разумеется, в каждом номере он получается разный, «дневник критика» — спокойный, патетический, восторженный или полемический.
Без полемики тоже нельзя; без нее обходятся только на кладбище. Впрочем, помните «Бобок» Достоевского? Какие там страсти разгораются посреди могил!
Да и могил ли?
А тут литературная жизнь, она спешит, диктуя темы, жанры, тон критического дневника.
Поводов для полемики всегда достаточно, но, к сожалению, не всегда она проходит корректно; иногда в ответ раздается невнятная реплика, уводящая от существа проблемы. Сегодня обойдемся без полемики: хочется почувствовать внутреннее движение искусства: литературы, живописи, театра.
Тем более что после многих дискуссий опять наступило в искусстве время раздумчивое, сосредоточенное. Писатели, живописцы, театральные режиссеры вновь размышляют сегодня о дальнейших путях развития и традициях большого искусства. А понять движение искусства — значит лучше понять, куда идет время. Так было всегда.
И если основная задача советского искусства — показать нашу современность, эпоху революционной переделки мира, то задачу эту невозможно выполнить без глубокого осознания художественного опыта предшественников. Без него трудно представить сегодня духовный мир передового рабочего, интеллигента, сельского механизатора, духовный мир молодого строителя новой жизни.
Поэтому осознание художественной традиции входит в круг важнейших проблем современности.

Самоанализ художника

Не случайно, наверно, картину последних литературных лет в значительной мере определяют
книги, в которых писатели заняты неспешными раздумьями о ходе времени, о том, как формируются в человеке нравственные принципы, отношение к себе, к близким людям, к истории. В последнее время появились, например, три книги воспоминаний Мариэтты Шагинян «Человек и время», Валентин Катаев опубликовал «Разбитую жизнь или Волшебный рог Оберона», Виктор Астафьев — «Затеей», Владимир Цыбин — «Капели…». Список легко продолжить.
Речь идет о литературном потоке, который можно определить названием одной из этих книг: человек и время. Очевидно, обнаружилась потребность вглядеться пристальнее в духовный мир нашего современника, проверить, насколько плотно его душевное вещество, памятуя выражение Андрея Платонова. И что из того, что книги эти построены не на обычном сюжете, а представляют свободное, прихотливое движение мысли и чувств повествователя. Заметим кстати, что и военная проза дает в последнее время в основном документально-автобиографические книги, без традиционного сюжета.
Короче говоря, определенно выявилось желание писателей осмотреться, выверить свои духовные запасы, чтобы двигаться дальше.
И все-таки не будем выдавать названные книги за нечто подготовительное, предваряющее; нет, эти книги ценны сами по себе как свидетельство усилий талантливых мастеров заново осознать назначение литературы в собирании душевных сил современника на протяжении бурных десятилетий двадцатого века. Конечно, можно отнести эти книги к разряду автобиографических записок, мемуаров. Но ведь Герцен был прав, когда писал о «Былом и думах»: «Это не столько записки, сколько исповедь, около которой, по поводу которой собрались там-сям схваченные воспоминания из былого, там-сям остановленные мысли из дум. Впрочем, в совокупности этих пристроек, надстроек, флигелей единство е с т ь, по крайней мере мне так кажется».
Ценность этих книг, прежде всего в том, что в них происходит процесс самопознания литературы, исследование нравственного мира человека на самом, пожалуй, непосредственном для писателя материале — на материале самоанализа. Разумеется, самоанализ интересен тогда, когда есть что анализировать. Конечно, в этом книжном мемуарном потоке не обошлось без блокнотных пустяков, иногда самолюбования. Другое дело, когда перед читателем открывается личность. В лучших, упомянутых здесь, книгах это, безусловно, присутствует. И когда мы в трилогии, например, Мариэтты Шагинян встречаем размышление о совестливости русской интеллигенции,
об ответственности русского писателя за свое слово, мы чувствуем, как органично воспринята современным художником одна из важнейших нравственных заповедей отечественной литературы. А когда мы вместе с Виктором Астафьевым или Владимиром Цыбиным внимательно исследуем зарождение, кристаллизацию основных духовных ценностей — любви к Родине, к земле, чувства истории, — становится очевидно, что в книгах этих авторы выходят на крупные темы современности, выходят не налегке, а загруженные весомой литературной традицией, пониманием того, что мы, нынешние, придем и уйдем, а литература пребудет, народ, прокладывающий пути к лучшей жизни, пребудет и эта незримая духовная преемственность не прервется на нашем поколении.
Так вот случилось: книги, не претендовавшие на освещение современных событий, оказались на
магистральном пути литературы в осмыслении проблем современности.
А ведь рядом и одновременно с названными книгами вышли другие произведения, авторы которых силятся ухватить внешние приметы времени, но проходит год-два, и на глазах увядает, блекнет произведение, которое было на первый взгляд ах каким злободневным. Здесь же, в книгах Шагинян, Астафьева, Цыбина, уловлено, схвачено нечто ценное, характерное в облике эпохи. Потому что в них — правдивая исповедь нашего современника.
Много в этих книгах размышлений о роли искусства, об активности художественного слова. Когда-то известный советский критик А. Кугель сетовал на то, что писатели раскрывают тайны искусства, собственную лабораторию, знакомят с кухней писательского творчества. «И вообще, между нами — мы ведь все одного цеха — следует ли поднимать покрывало Изиды, если Изида есть литература? — спрашивал Кугель.— У Бернарда Шоу в пьесе «Врач на распутье» есть чудесный афоризм, который один врач высказывает другому: «Все профессии, дорогой мой,— говорит мудрый старый врач,— это заговор специалистов против профанов». Ну, так вот я и думаю: сохраним нашу конспирацию!..» А вот сегодня литераторы пренебрегают всякой конспирацией, подробно разбирают все, что прежде оставляли за пределами читательского внимания, берут «интервью с самими собой» (С. Залыгин). Очевидно, есть такая необходимость — осознать назначение художественного творчества, лучше понять природу эстетического воздействия.
И все же главное в этих книгах: неторопливый разговор с читателем о сокровенных, почти интимных отношениях со своим временем, о противоречиях и поступательном движении эпохи, о том, как человек, оказавшись на перекрестке истории, делал выбор, руководствуясь принципом человечности. В этих размышлениях художники оперируют громадным духовным опытом века, который после многих драматических исканий приходит к «неслыханной простоте», к пониманию бездонной глубины слова.
Вот качество, отличающее подлинное произведение искусства,— оно доступно пониманию многих и в то же время неисчерпаемо в своей смысловой многозначности.
Уйти от поверхностных решений, обрести органическую цельность и помогает как раз точно и глубоко понятая традиция. Она дает возможность осознать свое место в процессе духовного творчества, ощутить себя звеном в цепи исторической преемственности, приобщиться к тому таинственному отбору ценностей, который безжалостно совершает время. Об этом отборе писал недавно академик Н. И. Конрад, об оценке и переоценке всего сделанного и достигнутого.
Он подчеркивал, что глубокое понимание современности невозможно без этого революционно-критического анализа духовного наследства, что всякая современность является «стыком прошлого и будущего».
«К будущему же, как мне кажется,— писал Н. Конрад,— обращено все, что думает, волнуется, обуреваемо тревогой за мир, за человека, все это — в каком бы облике оно ни выступало,— все это современно и подлежит изучению… Несовременно то, что инертно, косно, невежественно или олимпийски спокойно, самодовольно, вседовольно — всюду, где это наблюдается».
И, пожалуй, самое значительное в сегодняшнем искусстве происходит, на мой взгляд, в этом мучительном процессе отбора ценностей, в процессе самоопределения художественного сознания. По-разному, но он ощутим во многих видах искусства — в театре и живописи, в прозе, поэзии, в музыке. И бывает, что скромный портрет на весеннем вернисаже или маленькая повесть в областном журнале скажут о творческих поисках современного искусства больше, чем многостраничные «индустриальные баллады» на исключительно модную тему.

Цена сантимента
Возникает заново вопрос о традиции в нынешнем искусстве. Он существует всегда, даже когда о нем забывают. Но приходит время, требующее осознанного отношения к традициям, требующее более глубокого, нежели прежде, более полного понимания путей искусства. Мне кажется, такое время пришло сегодня и оно настоятельно предлагает свои решения. Что же такое традиция?
Этой весной в Хельсинки мы обсуждали проблемы традиции и современности в искусстве на шестой советско-финской писательской встрече. Они волнуют сегодня многих прогрессивных художников в мире.
Три дня шло обсуждение интереснейших вопросов о творческой преемственности, о значении опыта прошлого в художественном осмыслении времени.
Финские критики Кай Лайтинен, Пекка Таркка, прозаики и поэты Эйла Пеннанен, Матти Росси, Ласси Нумми и другие предложили серьезные суждения о вечно живой традиции гуманистического искусства, которую продолжают современные мастера. Молодая романистка Ану Кайпайнен раскрыла свой опыт пересоздания народных мифов в литературе, помогающих понять важнейшие процессы развития человечества. Кай Лайтинен говорил об основном критерии, необходимом для анализа современного художественного процесса,— критерии человечности, гуманизма: «Меняется среда, меняется общество, но тема человеческого достоинства и социальной справедливости остается животрепещущей темой в финской литературе. Новые писатели, изображая нового человека, так же, как прежние художники, наклоняются к уху читателя и шепчут ему: «Он мог бы быть тобой». Финский критик Пекка Таркка, руководитель советской делегации Алексей Сурков подчеркивали значение революционных традиций советской литературы, особенно М. Горького и В. Маяковского,
в движении современного искусства. Участники творческого симпозиума писателей двух стран приходили к общему плодотворному выводу, что традиция включается в современное художественное сознание, а лучшие творения искусства прошлых веков являются частью духовного богатства современности, участвуя в формировании нравственного облика человека второй половины XX века.
В те дни в Финляндии проходили многосторонние консультации перед общеевропейским совещанием по вопросам безопасности, чувствовалось приближение весны, в воздухе теплело. И когда мы поднялись на заснеженный холм, сверкавший в солнечных лучах, и вошли в дом-музей художника Акселя Галлена-Каллела, нас встретили негромкие речитативы старого рунопевца, мы услышали великолепные руны «Калевалы». Подумалось: как важно сохранить мир и тишину, хотя бы для того, чтобы не прерывались эти древние руны, запечатлевшие историю и мечты финского народа, нашего близкого соседа… Как много еще предстоит работы, чтобы построить достойную человека жизнь!
В этой жизни будут и руны «Калевалы», и небольшая русская повесть XVIII века — карамзинская «Бедная Лиза», и японские повести Кавабаты, и «После сказки» киргизского писателя Чингиза Айтматова…
«Бедная Лиза» мне вспомнилась потому, что, проезжая через Ленинград, я узнал, что в Большом драматическом театре, где главным режиссером Георгий Товстоногов, готовят к постановке эту полузабытую современным читателем сентиментальную повесть.
Как-то раздвинулось пространство двух веков, дохнуло русским Просвещением конца позапрошлого столетия, и я заметил себе, что надо будет обязательно посмотреть этот спектакль и попытаться понять, чем же заинтересовала сегодняшних театральных режиссеров бедная Лиза.
И вот в небольшом зале ленинградского БДТ, на малой сцене, обрамленной видом Симонова монастыря в Москве (по известной старой гравюре), разыгрывается немудреное действие карамзинской повести.
Слева и справа от сцены, рядом со зрителями, расположился оркестр; музыканты в париках и костюмах XVIII века (художник Алла Коженкова). Все настраивает на театральное представление всерьез, даже пока без современной иронии. А нынешний партер обычно очень расположен к ней. Зная об этом, авторы инсценировки М. Розовский (он же постановщик и автор музыки) и Ю. Ряшенцев уже в прологе спектакля заявляют о своем отношении к истории бедной Лизы, к сентиментальной прозе:
Ах, я и сам смеюсь при всех
Над фразой старомодной,
Но перед чувством жалок смех,
Ирония бесплодна!
Ругай сюжет или хвали,
Но нет в нем места позе —
Поклон за это до земли
Сентиментальной прозе.
Режиссер делает ставку на непосредственную «чувствительность», которую сегодня лучше называть открытой эмоциональностью искусства. И когда в финальных сценах Лиза (артистка Елена Алексеева) бьется в плаче под старым дубом, вдруг начинаешь понимать, что на сцене происходит подлинная, непридуманная трагедия любящего сердца. Помню, в школе мы редко относились всерьез к словам учителя о том, как после опубликования «Бедной Лизы» немало русских девушек последовали примеру героини карамзинской повести, бросившись в пруд от неразделенной любви.
Огромный нравственный заряд повести выступил вдруг перед зрителями убедительно, неотразимо. Трагедия осталась трагедией спустя почти двести лет. В прологе четыре актера, четыре участника спектакля — Лиза, ее мать (арт. Н. Ольхина), Эраст (арт. Вл. Рецептер) и Повествователь (арт. А. Пустохин) — выходят к рампе с круглыми пяльцами, на которых вышиты цифры «1793»; затем два средних персонажа меняются местами, и получается «1973». Зритель тихо ахает, как в добрые, старые времена, удивляясь милому театральному фокусу, в котором он обнаруживает вдруг немалый смысл.
Да и что такое двести лет на путях истории? В Москве еще растут деревья, под которыми гулял Николай Михайлович Карамзин, на Симоновской набережной Москвы-реки еще можно видеть башни старого монастыря, свидетеля любви Лизы и Эраста…
Спектакль получился многослойный. Вся история бедной Лизы комментируется тут же на сцене, по ходу действия, Повествователем, человеком XVIII века, в котором узнаются какие-то черты автора повести, умнейшего писателя своего века, свидетеля пугачевщины и краха якобинских идей в Великой французской революции, писателя, которому Пушкин посвятил своего «Бориса Годунова».
Затем органично, мято возникает третий эмоционально-смысловой пласт театрального зрелища — в музыкальных интермедиях и песнях, предложенных авторами спектакля. Песни дают возможность взглянуть на все происходящее глазами сегодняшнего зрителя. Песни не брехтовского типа, не зонги, они несут в себе музыкальную стихию XVIII пека с тактичными парафразами из века нынешнего. Эффект неожиданный: не разрушая музыкальной структуры театрального действа карамзинской эпохи, авторы вводят отношение сегодняшнего зрителя, который отлично знает об «ограниченности» сентиментализма, его исторических пределах и в то же время чувствует, как повысилась цена на каждую унцию чистого сантимента в наши дни, когда людям, очень занятым, трезвым, практичным людям некогда даже подумать о каких-то «сентиментальных пустяках»…
И то, чем так сильно озабочены нынешние писатели — нравственная цельность чувства, противоречия человеческой натуры, понятия долга и чести, постижение логики истории и житейских обстоятельств,— все это Марк Розовский, дебютирующий со своей «Бедной Лизой» на сцене академического театра, находит и воплощает в инсценировке сентиментальной повести конца XVIII века.
Приятно отметить, что сцена столь авторитетного театра отдана молодым для создания изящного, высоконравственного спектакля, который еще раз доказывает, что им, молодым, по плечу решение серьезных идейно-художественных задач.

Сегодняшний Ибсен
Мы владеем поистине неисчерпаемым богатством. И порой даже не ведаем о том, какие источники вдохновения затянуты патиной времени. Но приходит новый художник и заново открывает современникам вроде бы окаменевшую классику, и та вновь оживает для миллионов зрителей, читателей, превращается в живую художественную ценность, становится фактом сегодняшнего духовного опыта.
Казалось бы, чем новым заинтересовала ибсеновская «Нора» молодого режиссера Калининского драматического театра Виктора Шульмана? Почти столетие пьеса норвежского драматурга не сходит с мировой сцены. В русском театре «Нора» имеет великолепную творческую историю, идущую от Веры Комиссаржевской и Всеволода Мейерхольда.
В Калинине у театрального подъезда я услышал: «Провинциалы более привержены классическому, старому репертуару». Сказано это было не без некоторого самоуничижения. Но какие провинциалы?
Провинция давно уже не является географическим понятием. И разве классика может стать когда-либо старой? Если она устарела, то новая театральная постановка имеет лишь реставраторский интерес, а это уже не входит в круг современного искусства. А что же «Нора»?
Около театра висела весьма выразительная афиша: на ней изображена золоченая резная рама, чуть сдвинутая с привычного места. На нижний багет брошен смятый кружевной платочек, под рамой крупными буквами — «Нора». Но портрета Норы, героини ибсеновской драмы, нет; вместо него — зияющий провал, черный квадрат. Нора ушла из этого золоченого буржуазного быта, ушла из теплого, светлого дома Хельмера в черноту ночи.
Неблагополучие буржуазного быта, неразрешимый трагизм мещанского общества, в котором властвуют деньги и лицемерие, ощутимы с первых же сцен калининского спектакля. Нора вынуждена лгать любимому мужу, которого она когда-то спасла от смертельной болезни. Чтобы найти деньги для лечения мужа, она подделала подпись отца на денежном векселе. И вот сейчас это может раскрыться. Нору шантажирует ее кредитор Крогстад, требуя, чтобы она похлопотала за него перед мужем, ныне директором акционерного банка.
Драматическая предыстория прочувствована режиссером и актерами; поэтому на сцене с первых же минут спектакля разворачивается стремительное «Бедная Лиза» в Большом драматическом театре имени М. Горького (Ленинград). Лиза — арт. Е. Алексеева, мать Лизы — арт. Н. Ольхина.
движение к развязке, а в каждой картине — наэлектризованная атмосфера близкой бури. В тревожных взглядах Норы (артистка Екатерина Гусева), ее порывистых движениях, в нарастающем чувстве боли и отчаяния, которые пронизывают монологи Норы, раскрывается сложный психологический мир человека, загнанного в круг лицемерного благополучия, зыбкого, непрочного вседовольства… Это поистине «кукольный дом», кстати, так и называлась у Ибсена пьеса о Норе; лишь многолетняя театральная традиция переименовала «Кукольный дом» в «Нору». Калининский режиссер возвращается к первоначальному замыслу норвежского драматурга, для которого главным было как раз обличение обманчивости и нравственной несостоятельности мещанского, позолоченного мира. Под внешней позолотой, изрядно траченной временем, обнажаются трагические людские судьбы, непримиримые духовные противоречия…
Здесь и жалкий чиновник Крогстад (В. Гатаев), случайно выбитый из колеи буржуазного процветания; он не злодей, каким его часто играли, а жертва «кукольного дома». Особенно выразительно сущность «кукольного дома» показана в сцене последнего объяснения Норы с мужем Хельмером (арт. Б. Мостовой), когда они вернулись с новогоднего карнавала с висящими на шнурках масками: маски портретны, и мы видим лицо Торвальда Хельмера в сладчайшей улыбке, лицо Норы в сладчайшей улыбке. Но это маски, они болтаются на шее и контрастируют с
мертвенно-бледным лицом Норы, бросающей мужа; с испуганным лицом Торвальда Хельмера… И даже последний возглас Торвальда «Но — чудо из чудес?!», который обычно читается после ремарки «луч надежды озаряет его лицо», звучит в калининском спектакле безнадежно, с отчаянием: чуда не будет! Нравственное возрождение Торвальда невозможно, ибо слишком погряз он в продажном мире собственничества…
Нужно при этом заметить, что Нора Хельмер в калининском спектакле меньше всего похожа на гордую победительницу, швыряющую жалкому буржуазному миру Торвальда лозунги и декларации… Нет, Нора здесь лишь протестует, она сама страдает от своего вынужденного ухода, потому что сама ведь целиком из этого мира и пока что ничего, кроме боли и протеста, противопоставить ему не в силах. Нора уходит в ночь, в черную пустоту… Скажем прямо, такое режиссерское решение убедительнее раскрывает трагизм мещанской идеологии, чем некоторые другие трактовки знаменитой драмы Генрика Ибсена, написавшего в 1875 году в умиротворенной буржуазной Европе удивительное по своей прозорливости «Письмо в стихах». Там он уподобляет Европу тех времен кораблю, который плывет в открытом океане «путем рассчитанным и верным». И вдруг поэт чувствует, что «на борту без видимых причин все чем-то смущены, вздыхают, страждут».
Немногие сперва тоской объяты,
Затем — все больше, после — без изъятий.
Крепят бесстрастно парус и канаты,
Вершат свой долг без смеха и проклятий,
Приметы видят в каждом пустяке.
Томит и штиль и ветерок попутный,
А в крике буревестника, в прыжке
Дельфина зло душой провидят смутной,
И безучастно люди бродят сонные.
Неведомой болезнью зараженные.
Генрик Ибсен — один из немногих европейских писателей последней трети прошлого века, умевших слушать глухие подземные толчки надвигавшейся бури. Он не мог ответить на вопрос: «Чего ж еще, чтоб плыть нам без забот?» Однако эмоциональный пафос его пьес и стихов гораздо глубже и многозначнее авторских ремарок, и это талантливо почувствовал молодой постановщик калининской «Норы».

«Услышать будущего зов»
В периоды раздумий и поисков, когда уточняются творческие координаты и нащупываются более глубокие традиции, художники в России обычно обращаются к Пушкину. Он всегда был для нашего искусства источником, заветом и надеждой.
Каждая эпоха творила своего Пушкина, божественного, мраморного, забронзовевшего, академического. За полтора столетия было разбито много идолов с этикеткой «Пушкин». А поэт все время уходит от слепых молитв своих обожателей. Его поэзия не укладывается в схоластические определения; она продолжает искриться, блистать, волновать… Даже если с Пушкиным запальчиво спорили, то доказывали этим только необычную силу его воздействия.
Спор этот начался еще при жизни поэта. Спустя полвека, в 1880 году, первые итоги нескончаемого спора подвел Федор Достоевский в своей знаменитой речи о великом поэте. Прошло еще почти целое столетие, и сегодня Пушкин открывается в более глубоких связях со своим временем, государством, с отечественной историей.
Один примечательный факт. Несколько лет назад в журнальной анкете наши поэты подчеркивали преимущественное значение мятежной поэзии Лермонтова перед олимпийски гармоничной музой Пушкина.
Сегодня поэтические пристрастия опять склоняются к автору «Медного всадника» и «Бориса Годунова».
Всего лишь в предыдущем, июньском номере «Юности» мы читали статью Леонида Мартынова «Пути поэзии» и снова вместе с автором пошли по нехоженым пушкинским тропам, и снова — уже через толщу полутора столетий — поэт приходит в 70-е годы XX века.
И начинается новый диалог нашего современника с Пушкиным. Характер этого диалога отлично чувствуется на премьере спектакля «Товарищ, верь…» Московского театра на Таганке (постановка Юрия Любимова).
Спектакль стремительный, динамичный (действие необычайно уплотнено). Спектакль, говоря еще точнее, яростный. После него долго не уходит чувство потрясения от непосредственного, очень интимного общения с поэтом, его муками, радостями, его горькими предчувствиями и прозрениями.
Уж, кажется, все знакомо — и жизнь поэта, и стихи его, письма, и воспоминания современников. Но — вот волшебная сила театра! — вроде бы давно известное воспринимаешь как откровение: и пушкинскую жажду свободной жизни, его тоску по душевному покою, его восторг перед красотой мира и глухую ненависть ко всему бесчеловечному, к унижающим душу мелочам. Сквозь череду бытовых деталей, житейских примет времени театр выходит к чистейшим источникам пушкинской поэзии.
Режиссер начинает спектакль о Пушкине с выстрела Дантеса. По существу, это конец, но он стал началом театрального действа, определив трагическую высоту всего, что совершается на сцене в последующие три часа. Потом, в ходе представления, мы не раз вспомним этот выстрел и поймем, насколько он был неизбежен. Потому что многократно в своей жизни Пушкин оказывался на краю бездны — от политических страстей своего времени, от любви, приносившей ему так мало счастья и радости, от душевных терзаний между нравственным долгом перед друзьями и трезвым пониманием обреченности их дела… Одно из сильнейших впечатлений от спектакля — какое-то истовое, почти безнадежное стремление поэта вырваться, вырваться из будничной путаницы повседневья, прорваться к вечности, даже не к будущему, потому что будущее тоже временно, а к вечности… Что-то близкое этому чувству слышится почти через сто лет у другого русского поэта в «Облаке в штанах»; это — столкновение земной юдоли и безмерной любви:
Я сам.
Глаза наслезненные бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
Извечная тяга художников преодолеть тесные рамки времени и пространства — одна из сокровенных граней искусства, может статься, важнейшая из его граней. Страстное желание поэта, выраженное в восклицании, почти отчаянном заклинании «Нет, весь я не умру…», — по существу, и есть вера в бессмертие искусства, которое всегда стремится раздвинуть пределы физических возможностей человека, противостоять безжалостному времени, иными словами:
«привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов».
А на сцене двигаются пять актеров, играющих «за Пушкина», они и внешне и внутренне очень разные.
В этих пяти актерах много «от Пушкина», в каждом укрупнена какая-то преимущественная черта. Трагическая безысходность, предчувствие своей гибели — в Л. Филатове; возвышенная лицейская патетичность — в Б. Галкине; бурлящее гусарское бесстрашие — в И. Дыховичном, неистовый «африканский» темперамент — в Р. Джабраилове. Трудно удержаться, чтобы не выделить пятого — Валерия Золотухина: в нем угадывается главный нерв замысла режиссера, который не подминает под себя талантливую актерскую индивидуальность, а, наоборот, помогает раскрыться ей, сообщает ей глубину выражения. В Золотухине представлено более всего «от Пушкина»: главное в нем — полнота жизневосприятия, интенсивность эмоционального и духовного мира, чего бы ни касался поэт, простой житейской заботы или судеб России… Каждый раз появление Золотухина «за Пушкина» дает ощутить движение характера во времени; это особенно наглядно в последних сценах, когда в поэте приоткрываются душевная усталость, отчаянное желание устоять в единоборстве с миром, холодным в расчетливым. Ведь Пушкину всего-то «тридцать с хвостиком», но по глубине и огромности пережитого, выстраданного ему вдвое-втрое больше.
Это — почти физическое ощущение: поэт продирается к своей песне сквозь колючки будничной путаницы, сквозь рогатки глупцов, невежд, сквозь мутную пелену непонимания, злобных сплетен и доносов, тянется к чистому источнику поэзии, в кровь обдирая руки, лицо, сердце…
Время требует слишком дорогой платы от Пушкина — оно требует его жизни. Это так же просто, как и неотвратимо. В начале и в конце спектакля звучит тихая лирическая песня поэта наших дней Булата Окуджавы: «А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать, в «Яр» заскочить хоть на четверть часа…»
Время, пронзительное чувство летящего времени определяет ритм спектакля. Ритм этот задан в мерном стуке деревянной колотушки, отбивающей сцену за сценой, в тяжких звуках колокола, завершающих наиболее драматические картины, и, наконец, в ударах неумолимого метронома, дважды или трижды введенного в ход представления… Не случайно эмоциональной кульминацией вечера стало стихотворение о времени «Долго ль мне бродить по свету…».
Оно исполняется как песня; вначале неторопливо, буднично; затем с затаенной тоской, яростным отчаянием, в бешеном ритме… Не случайно на сцене две кареты — одна царская, золотая, а другая — черная, дорожная, она мчится по просторам и ухабам пушкинской эпохи, через опалы и ссылки, через казнь декабристов, через лучшие дни поэта, озаренные вдохновением… Ряд режиссерских находок, связанных с двумя каретами, войдет в театральные хрестоматии: кареты превращаются то в рабочий кабинет поэта, то в церковный аналой во время свадьбы, то в театральные ложи… Мы видим и тюремную камеру, через которую проходят с завязанными глаза
ми все пять Пушкиных, идущих на эшафот после знаменитого вопроса царя: «Что бы ты делал, Пушкин, если бы 14 декабря был в Петербурге?..» Из-под йог осужденных выталкивается табуретка, а на задней стене сцены качаются тени пятерых повешенных декабристов…
Не хочу описывать спектакль, это почти невозможно, тем более спектакль Театра на Таганке. Можно лишь выразить какие-то основные впечатления, ассоциации. Конечно, авторы пьесы Л. Целиковская и Ю. Любимов взялись за труднейшую задачу: рассказать о жизни Пушкина его словами, словами его современников, не добавляя ни слова от себя. Если приняты такие условия игры, значит, приняты и жесткие самоограничения (пушкинисты заметят и то, что не целиком использовано в изображении позднего Пушкина его отношение к государству, монархии, к пугачевскому восстанию). Но б избранном жанре сделано много, и сделано талантливо.
Вспомните еще (для завершения анализа пушкинского спектакля) о движении двух эмоциональных пластов: ликующая радость жизни юного поэта, беспечное неведение младости, в которое постепенно проникает горькое осознание своей жизни, мира, своей судьбы — от восторженного лицеиста до штатного камер-юнкера… Но рядом с этим идет углубление исторического мышления поэта, постижение народных судеб, понимание высшего нравственного закона, своей ответственности, ее нелегкого груза.
И когда такое знание приходит, человеку становится труднее жить, надо в ы б и р а т ь… И уже не уйдешь от самого себя, от совести. Таков Пушкин в последнее десятилетие своей жизни, Пушкин, догадавшийся о драматических поворотах отечественной истории, познавший и стихию яростного народного бунта и народное безмолвие… Поэтому принципиально важны во второй части спектакля возникающие наплывом финальные сцены из «Бориса Годунова», крестьянские песни, погружающие образ поэта в мир народной жизни.
Таков Пушкин в новом спектакле на Таганке — горячий, дерзкий, страдающий, вдохновенный. Театру удалось стереть с его лица хрестоматийный глянец, и перед зрителем открылся безграничный мир поэта с его откровениями, горькими уроками и взлетами.
В этой статье затронуты лишь некоторые проблемы традиции в искусстве. Среди них особенно интересен вопрос о том, какими путями произведения классики, человеческий опыт далекого и недавнего прошлого превращаются в сегодняшние духовные ценности, живущие в художественном сознании. Этому посвящены и книги Шагинян, Катаева, Цыбина, о которых говорилось вначале. В самом деле, почему повесть XVIII века сегодня опять волнует, трогает сердца?
Ведь классические произведения искусства могут существовать сами по себе. Таково подлинное искусство: оно никому себя не навязывает.
Но мы-то не можем существовать сами по себе — вот в чем дело. Духовный мир современника непременно включает все ценное, добытое в веках.
Об этом хорошо писала Ольга Форш в письме к М. Горькому: «Живое все ведь забирается и живет. И хоть мы только сейчас, но века — в нас (а не сами по себе…)».
Сегодня мастера искусства много думают о традиции, о выборе и социальном понимании традиции.
В русском языке есть еще выразительное слово — предание. Предание — то, что художники всех времен передают следующим поколениям как самое ценное, значительное, важное. Передают творческие навыки, мастерство, свои открытия, озарения, мучительные вопросы, над которыми они бились. Передают накал своих чувств, мысли о времени, о классовых, битвах, о человеке… Чтобы наследники могли внести новый вклад в художественное осознание мира.

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области