Его четвертая универсиада

Семен Близнюк

Имя Игоря Тер-Ованесяна, пожалуй, одно из самых популярных в студенческом спорте.
Он участвовал в трех универсиадах! А в августе кандидат педагогических наук Игорь Тер-Ованесян дебютирует па Московской универсиаде уже как наставник советских прыгунов.
Я прошу Игоря вспомнить свои предыдущие универсиады: бескомпромиссную борьбу на стадионах и тот удивительный дух дружбы, который царит на этих всемирных спортивных студенческих форумах.
Он вспоминает Софию, август 1961 года:
— Выиграл прыжки поразительно легко — так по крайней мере казалось. 7,90— рекорд универсиад. Прыжок был по тому времени неплох, но я-то видел — мог улететь дальше. А переживал больше всего не из-за этого — из-за травмы в спринте. Мы тогда в забеге в эстафете показали лучшее время —41,2.
И все у нас здорово получалось — у Эдвина Озолина, Леонида Бартенева, Анатолия Михайлова и у меня. Ведь в спринтерском полуфинале я только Фигероле одну десятую уступил. Самому Энрико Фигероле, гордости кубинского спорта, бегуну, с которым считались сильнейшие спринтеры мира: у него было 10,4, у меня — 10,5. А потом в финале — нога. Резко дернулась. Боль — жуткая. Упал. Несли меня ребята на руках, а на трибунах — шум, аплодисменты. Зрители болели за тебя, если ты боролся до последнего.
Спринт Игоря был так же невесом и изящен, как и прыжок. При всей легкости своего сложения он обладал достаточными атлетическими качествами, чтобы быть «полиглотом» в легкой атлетике: великолепно прыгал в высоту, хорошо владел шестом, ставил рекорды в барьерах, выигрывал призовые места на турнирах десятиборцев, споря на равных с такими гроссмейстерами многоборья, как Василий Кузнецов и Юрий Кутенко. Но всегда оставался верным своей главной страсти — прыжку.
— А потом была Бразилия. Это было уже в 1963 году. Прилетели в Порту-Алегри. В переводе — «Веселый порт». Я выиграл там без особого труда —7,97. Может, и новые друзья помогли: нас в каждом рабочем квартале встречали, как родных. А уж болели…
Я понял, почему дома бразильские футболисты редко проигрывают: темперамент зрителей взвинчивает боевой дух. «Веселый порт» узнал нас, мы оставили в Бразилии частицу себя — и это, наверное, самое главное.
Он выиграл и третью универсиаду подряд, став обладателем одного из редкостных рекордов студенческих игр. Победа в Будапеште в 1965 году была делом принципиальным.
— Наверное, очень важно ощущать рядом дыхание соперника, которого тебе надо обязательно победить, чтобы доказать ему то, что доказывает спортсмен спортсмену. Всю свою молодость я сражался с замечательным негритянским прыгуном Ральфом Бостоном, все зрелые годы — с упрямым бриттом Линном Дэвисом. Оба они обошли меня на Олимпиаде в Токио: англичанин увез золото, Бостон — серебро. В Будапеште на «Непштадионе» я терпеливо поджидал, пока новый олимпийский чемпион откроет свои карты. Он не спешил. Тогда я первым решил нанести
удар. Очень сильный был прыжок, но увидел красный флажок, когда обернулся: заступил… Дэвис спокойно приземлился на отметке в 7,70. Я ответил остро — 7,97. Англичанин — боец. Хладнокровен. Ничто его не может вывести из равновесия, когда он застывает на дорожке, примеряясь к бруску. 7,89 — следующий его прыжок показал, что он сохраняет присутствие духа. Так длился поединок до шестого прыжка, когда я установил новый рекорд наших
игр—8,19… Все было как на олимпиадах — и драматизм поединков и класс соперников. Наши игры называют «малыми олимпиадами». Универсиады действительно высоки по своему спортивному уровню, и это вполне закономерно, ибо цвет студенческого спорта составляет основу олимпийских команд во всех странах. Универсиады сродни олимпиадам и своим духом…
Я вспомнил, как звучал «Гаудеамус игитур» над бассейном в парке Турина. Студенческий гимн в честь ватерполистов МГУ — победителей последней, Туринской универсиады.
И еще я вспомнил, как накануне финала вместе с ватерполистами мы пошли на старинное кладбище Пьемонта. За пышным рядом дворянских усыпальниц открылась широкая прямоугольная площадка, на которой в несколько рядов стояли строгие каменные
кубы с золотыми литерами: могилы героев Сопротивления, павших в боях за свободу Италии. И русские имена были высечены на камнях, много русских имен. Мы слушали рассказы наших туринских друзей-коммунистов, сражавшихся рядом с теми, кто пал в бою, и запоминали все…
Студенты Московского университета, ставшие ныне хозяевами универсиады, хранят память о том кладбище в Турине — знают, кому они обязаны своей веселой студенческой молодостью…
Кого же выведет в прыжковый сектор Московской универсиады Игорь Тер-Ованесян? Парня из Донецка Валерия Подлужного, например, который стал прыгать в длину, когда он еще сам выступал. Тер-Ованесян увидел в Поддужном продолжение своей идеи, которой был верен сам и которой, к сожалению, наши молодые прыгуны пока не очень следуют: прыжок и скорость — слагаемые одной величины.
И когда минувшей зимой Поддужный пробежал у себя в Донецке 100 метров за 10,5, Игорь сказал мне: «Увидите, «привезет» всех: у него скорость — это главное оружие, чтобы сражаться на равных с американцами». И этой весной Игорь Тер-Ованесян уже как тренер сборной отправился в США с Валерием Подлужным, и тот победил американских прыгунов.
Таков студент Поддужный — наследник студента Тер-Ованесяна.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Спорт | Оставить комментарий

Хроника семи месяцев

Юрий Зерчанинов
В Сухуми во второй половине августа прошлого года, изнывая от сорокаградусной жары, состязались известные гроссмейстеры и мастера — стоит сказать, что в этом международном турнире играли Хюбнер, Тайманов, Савон, Таль. Но в те дни шахматный мир жил лишь борьбой Спасского с Фишером. Да и сами участники сухумского турнира, встречаясь по утрам под тентами городского пляжа — в номерах гостиницы было невыносимо душно,— первым делом анализировали очередную партию, сыгранную в Рейкьявике.
Третьего сентября Роберт Фишер был провозглашен новым чемпионом мира, а пятого сентября тихо закончился и сухумский турнир, который, между прочим, выиграл Михаил Таль.
Четырнадцатого октября в югославском городе Скопле завершилась XX шахматная Олимпиада. В советской команде, которая хоть и с трудом, но удержала звание сильнейшей в мире, отличился Михаил Таль, показавший абсолютно лучший результат среди всех участников Олимпиады — 14 очков из 16!
Шестнадцатого декабря, за два тура до окончания чемпионата страны по шахматам, стало ясно, что лидер турнира Михаил Таль практически недосягаем.
Так под занавес года Таль вернул себе звание чемпиона страны.
Третьего февраля 1973 года победой Михаила Таля завершился традиционный турнир в голландском городе Вейк-ан-Зее, в котором играли Горт, Андерссон, Найдорф, Сабо, Доннер, наши Васюков и Балашов и, наконец, совсем молодой югослав Любоевич, которого называют «новым Талем». В этом турнире, кстати, Таль впервые встретился с Любоевичем и в острой борьбе, после взаимных жертв, победил его. После турнира в Сухуми очередной номер журнала «Шахматы», издаваемый в Риге, открылся броским заголовком: «Таль снова Таль». Гроссмейстер Марк Тайманов утверждал: «В Сухуми Таль играл в своем «добром старом» стиле. Не случайно приз «За красивейшую атаку» достался ему за партию с Хонфи».
В том же журнале гроссмейстер Айвар Гипслис, подводя итоги Олимпиады в Скопле, писал: «Смело можно сказать, что выиграть Олимпиаду без Таля было невозможно. Он не знал усталости, играл с утра до вечера, играл почти ежедневно, и как играл!»
А вот как оценил победу Таля на чемпионате страны гроссмейстер Виктор. Корчной («64»): «Таль прошел все соревнование без всякой конкуренции, показывая явное превосходство во всех стадиях шахматной партии».
По окончании турнира в Вейк-ан-Зее вдруг обнаружилось, что Таль установил своеобразный рекорд — 67 партий без поражений!
Как, тот самый Таль, который прежде готов был прыгнуть в пропасть, лишь бы избавиться от безрадостной позиции (а такие позиции неминуемо складываются у каждого шахматиста в каждом турнире), теперь играет без поражений?!. Но тут, я думаю, уместны следующие слова Бента Ларсена: «На мой взгляд, совершенно бессмысленное дело — пройти весь турнир без поражений и занять, скажем, пятое место. В большинстве случаев это результат слишком осторожной, лишенной фантазии игры… Конечно, совсем иное дело, если поражений не знал победитель турнира. Чтобы набрать столько очков, сколько нужно для первого места, он должен был в ряде партий рисковать и остаться при этом непобежденным — вот что такое класс!»
Другой вопрос, на ком проверял Таль свой класс в этих четырех турнирах. Можно придирчиво вспомнить, что в свое время Таль красиво и победно атаковал Ботвинника, Фишера, Спасского, Петросяна…
В Сухуми же он получил приз «За красивейшую атаку» в партии с не очень маститым венгерским шахматистом Хонфи. А тот самый Хюбнер, который в Сухуми был явно не в форме, возглавляя в Скопле команду ФРГ, набрал 15 из 18! Таль же набрал 14 из 16, играя на четвертой доске — с самыми сильными шахматистами ему встретиться не пришлось…
«Позиции» Таля в Баку и Вейк-ан-Зее более впечатляющи, но все ждали турнира в Таллине, где Таль сходился со Спасским, Полугаевским, Кересом…
Этот турнир открылся 19 февраля. Я же приехал в Таллин 8 марта, в день двенадцатого тура. Таль уверенно лидировал, опережая на полтора очка шедших за ним Спасского и Полугаевского. Таль по-прежнему не знал поражений, но в тот день ему предстояло играть с Кересом, а затем со Спасским.
Утром восьмого марта, устав от бесконечно долгого завтрака в кафе гостиницы «Виру», но так и не дождавшись лидера турнира, я поднялся на четырнадцатый этаж в его номер и поведал Талю, едва он вышел из ванной комнаты, что собираюсь писать о том, что дважды два — снова пять (сторонясь общепринятого, Таль в свое время победно доказывал, что дважды два — пять).
— Прекрасно! — воскликнул Таль.— А если я завалюсь в дальнейшем, можно будет продолжить тему: дважды два, дескать, все же четыре.
Я поинтересовался, как бы сегодняшний Таль сыграл с тем Талем, который был чемпионом мира.
— Думаю, что прибил бы его,— весело сказал сегодняшний Таль.
Я наблюдал игру Таля в трех турах. Он выходил на сцену таллинского Дома политпросвещения в неизменном темно-синем костюме и сиреневой рубашке без галстука, резко выделяясь даже стилем одежды.
Некоторые шахматисты имели вид более респектабельный, другие, напротив, подчеркнуто игнорировали респектабельность. Колоритно выглядел талантливый юный голландец Ян Тимман — он отрешенно прогуливался по сцене в стареньком свитере, пощипывая свои длинные вьющиеся локоны. А когда Пауль. Керес прогуливался, мне казалось, что по сцене плывет величественный непотопляемый корабль.
Керес долго стоял против Таля прочно, и в зале поговаривали, что никакого Таля не видно, а есть только Керес. И вдруг по залу прошло волнение: Керес нежданно рухнул…
Со Спасским Таль играл черными, но уйти в защиту и не подумал. До самого конца партии Спасский держался с такой невозмутимой уверенностью, что казалось, вот-вот он найдет наконец тот единственный ход, который сразу докажет несостоятельность безудержной атаки Таля. А Таль почти не вставал из-за столика. Допив очередную чашку кофе, он выразительно смотрел на свою жену Гелю, которая сидела в первом ряду, и Геля шла за кулисы и делала ему
сладкий кофе. Таль предпочел бы поменьше сахара, но Геля убеждена, что сахар питает мозг.
И вот Таль обреченно пьет сладкий кофе, а Спасский вдруг поднимает голову и обреченно смотрит на демонстрационную доску…
В тот день я спросил Давида Бронштейна и Юрия Балашова, как, по их мнению, сегодняшний Таль сыграл бы с тем Талем, который был чемпионом мира.
— По-моему, белыми выиграл бы тот Таль, а черными — этот,— сказал Балашов.
Бронштейн ответил категорически:
— Выиграл бы сегодняшний Таль.
— Почему?
— Если я буду взвешивать все «за» и «против», то заведу вас в такой лес…
А в предпоследнем туре Таль, ко всеобщему удивлению, не смог переиграть уважительного таллинского мастера Бориса Рытова. Тот старательно упрощал позицию и при каждой возможности менял фигуры. Наконец Таль вроде бы разозлился, но Рытов продолжал держаться, и Таль сам предложил ничью.
— Как мне повезло,— говорил в фойе Рытов.— Если бы Таль играл, со мной, как со Спасским…
Хотя эта ничья оказалась для Таля победной (перед последним туром он опережал Полугаевского на полтора очка!), тем не менее наш разговор я начал с вопроса:
— Почему вы играли с Рытовым так спокойно?
— Да, получилась просто спокойная партия. Может быть, я немного устал. Никогда в жизни я не начинал турнир так резво, как здесь, в Таллине. Уж не знаю, почему так сложилось, но я изменил своему правилу — буксовать на старте. Обычно я начинал выигрывать только после проигрышей, а сейчас, к сожалению, этого стимула не было.
— Как вы ухитрились в пяти турнирах не проиграть ни одной партии?
— Видит бог, я к этому не стремился. И подобный рекорд я не считаю слишком большим достижением.
— Когда-то ваш тренер, Александр Кобленц, писал, что Таль не умеет играть на ничью, и просил шахматный мир простить Талю этот недостаток…
— Если не считать нескольких партий турнира в Голландии, когда я был простужен и играл не то что вполсилы, а скорее с повышенной долей осторожности, у меня не было за последнее время партий, в которых я бы стремился сделать ничью. Приятнее вспомнить, что в том же Баку и здесь, в Таллине, я добился наибольшего количества побед.
— Насколько вы довольны своей игрой в Таллине?
— Несколько партий, кажется, мне удались. Особенно я доволен победами над Кересом и Спасским. Эти победы, правда, немногим улучшили мой личный счет с ними, но тем не менее заметно исправили настроение. И перед Кересом и перед Спасским я еще в большом долгу.
— Как вы объясняете свои неудачи недавних лет?
— Страшные воспоминания. Я себя отвратительно чувствовал и отвратительно играл — очень вяло, без мысли. Вообще все было одно к одному. Хотелось бы думать, конечно, что всему виной болезнь, потому что другое объяснение найти не просто.
— Теперь, наконец удалив эту злосчастную почку…
— Теперь я себя чувствую прекрасно. И говорят, стал серьезнее, поумнел. Может, и моя бесшабашность была в той левой почке, которая сейчас покоится на тбилисском кладбище?
— Какой партией вы больше довольны — со Спасским или с Кересом?
— Мне понравились обе партии. С Кересом мы друг друга вели на одну и ту же позицию. Все вроде спокойно, спокойно и вдруг — взрыв на доске! Такой взрыв мне доставил удовольствие. Юный Таль любил «попадаться» в капканы, расставленные соперником. Нечто подобное произошло и в партии с Кересом.
— А в партии со Спасским что произошло?
— Борис бросил мне перчатку своим четвертым ходом, я ее своим шестым ходом поднял. Он посмотрел на меня, мы улыбнулись и закурили по сигарете… Хорошая получилась партия.
— Мой вопрос, очевидно, наивен, но все же: о чем вы думали, когда начали решающую атаку?
— Лишь бы не продешевить.
— Как вы полагаете, Спасский уже пришел в себя после матча с Фишером?
— Кризис уже позади. К семьдесят четвертому году, я уверен, он подойдет к пику своей формы.
— Как вы относитесь к Фишеру?
— Мне больше нравится Ларсен как шахматист.
— А Фишер?
— Чемпиона мира надо уважать. Большой шахматист, бесспорно. Большой шахматист.
— О причинах поражения Спасского в матче с Фишером уже много сказано. Что вы добавите?
— Я совершенно убежден, что на Спасского очень подействовала вторая партия. Надо знать характер Бориса… Предполагаю, что, может, не сам Фишер, а кто-то другой рассчитал за него эту абсолютно некорректную, но гениальную жертву. На месте Бориса я бы, в свою очередь, демонстративно не пришел на третью партию — с нищих не берем! Но Борис полагал, что Фишер хочет сорвать матч…
— Сейчас для Фишера вроде бы создан проект дома в форме шахматной ладьи и без единого окна, поскольку пейзажи Фишера отвлекают…
— Не думаю, что Фишер — поклонник Корбюзье.
Он шахматист другого стиля. Такое ощущение, что ему понравился бы Крещатик.
— Если вы не против, возвратимся к юному Талю…
— Понятия он не имел о каталонском начале!
— О каталонском начале?!
— Эта прекрасная фраза принадлежит Корчному. В шестьдесят третьем году Геллер, Корчной и я были в Гаване. Каждый из нас среди прочих выступлений имел сеанс одновременной игры в министерстве индустрии — в ведомстве Че, который действительно очень любил шахматы. Я играл первым с. Че, и перед сеансом мне намекнули: «Ну вы не слишком…» Хотя следовать этому совету было совершенно не обязательно, но партия закончилась вничью — я встретил
полное понимание партнера, который играл под первый разряд и делал правильные, нормальные ходы. Потом с Че такую же ничью сделал Геллер. А в последний день с Че играл Корчной. Виктор приезжает в отель, и мы с Ефимом спрашиваем: «Ну как?» «Ничего». «Отыграл с Че?» «Отыграл. Понятия он не имеет о каталонском начале…» Эта фраза стала визитной карточкой Корчного.
— Вам, кажется, уже надоели сравнения с юным Талем…
— Честно говоря, я себя чувствую еще не очень старым.
— И по-прежнему вашими любимыми шахматистами остаются Ласкер и Алехин? А из сегодняшних — Давид Бронштейн?
— Да, Бронштейн — шахматист, идеями которого я всегда восторгаюсь.
— За эти несколько дней я убедился, что дважды два по-прежнему не четыре. Но, кажется, уже и не пять?
— Прежде мне охотно давали ставить ладью на е1, ладью на d1, коня на d5, коня на f5, — пожалуйста. И я, значит, ставил. И все: «Ой, как здорово получилось! Браво, браво, Таль!» Сейчас мне никто такой возможности не дает. Шахматная таблица умножения изучена еще лучше. Сейчас стараются погасить спичку, не дав зажечь ее. Сейчас, если хочешь победить, порой надо сыграть еще «неправильнее», чем десять лет назад.
— Но сейчас вы вроде бы играете и прочнее…
— Просто, когда оказывается, что своей игры не получилось, я себя не чувствую рыбкой на сковородке.
— А прежде чувствовали?
— Мне казалось, что нет, но мои партнеры, очевидно, были иного мнения.
Появляется Геля и говорит, что жена шахматиста должна быть сама шахматисткой. Я спрашиваю:
— А жена Спасского играет в шахматы?
— Нет.
— А вы что скажете по этому поводу? — спрашиваю Таля.
— Простите, а кто выиграл в Таллине: я или Спасский? — Таль смеется.
И, наконец, я спрашиваю:
— Уже семь месяцев вы переезжаете с турнира на турнир и, кажется, совсем не устали?
— Я так давно не играл в настоящие шахматы.
Я так соскучился по настоящим шахматам!
P. S. В конце апреля, когда Михаил Таль приехал в Москву на матч-турнир сборных команд страны, шахматные статистики уже громко выкрикивали: восемьдесят две партии без поражений, восемьдесят три… Тут-то он и проиграл, притом проиграл дважды молодому гроссмейстеру Юрию Балашову, с которым очень дружен и который, кстати, женат тоже на шахматистке… Спешу поздравить Таля с этими поражениями. Беспроигрышная позиция для него по-прежнему излишне идеальна, излишне скучна. Он играет в шахматы по другому счету.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Спорт | Оставить комментарий

Был бездельником алмаз…

Теодор Гладков

Легендарный алмаз «Сапси» был найден в 1064 году в Восточной Индии. За этот камень весом в 101 карат султан Вира Раджендра отдал двух слонов, двенадцать необъезженных верблюдов и восемьдесят золотых монет. В последующие столетия алмаз сменил многих венценосных хозяев, был свидетелем крушений империй и гибели могущественных владык.
—…Ботинок нельзя сделать без подметки или, скажем, стельки. Прежде, чем мазать клеем, поверхность стельки надо обработать — как говорят обувщики, «взъерошить». Это делают на вращающемся барабане с помощью абразивной шкурки. Обычная шкурка на полотняной основе стирается до основания после обработки 200—300 пар деталей. За смену барабан приходится останавливать для замены шкурки 10—15 раз. Почти миллион погонных метров шкурки съедали эти стельки-подметки! Мы дали обувщикам алмазный барабан. Пока он износится, им можно обработать до 600 тысяч деталей! Один такой барабан заменяет две тысячи шлифовальных шкурок. Вот что такое алмаз!
…Две истории. Обе я услышал в Киеве от Валентина Николаевича Бакуля, директора Института сверхтвердых материалов Академии наук Украины, сокращенно ИСМ.
В этом институте люди делают алмазы.
Естественные алмазы принадлежат к самородным элементам и встречаются в виде кристаллов разных размеров, формы и цвета. Крупные камни находят чрезвычайно редко. Весть о такой находке немедленно разносится по миру, как, по выражению газетчиков, первополосная сенсация. За последние три столетия в мире найдено лишь 25 камней весом свыше 400 каратов. Считается, что один карат алмаза стоит столько же, сколько сто граммов золота, однако стоимость камня с увеличением его веса возрастает в квадратной зависимости.
Примерно пятая часть найденных камней потребляется ювелирами, остальное используется в промышленности. Стоимость килограмма высокосортных технических алмазов доходит до 500 тысяч долларов — это более чем в 250 раз дороже золота. Стоимость крупных, необработанных ювелирных алмазов доходит до 3 тысяч долларов за карат.
Известно, что цены на золото в капиталистическом мире испытывают значительные колебания: они то повышаются, то падают. Цены на алмазы последние сто лет только растут.
В 1829 году на Урале был найден первый в России алмаз весом в полкарата. В последующие сто лет на Урале было найдено еще около трехсот алмазов, самый крупный из которых весил три карата.
После революции поиски велись уже планомерно и настойчиво. В 1949 году был найден первый алмаз в Якутии. Однако по-прежнему считалось, что на территории СССР нет коренных месторождений алмазов.
Упорство геологов все же одержало верх над предвзятым мнением. Поддержанные рядом ученых, они продолжали неустанные поиски на необъятной территории Сибирской платформы. И 21 августа 1954 года в Якутии наконец произошло чудо, которого уже ждали: геолог Лариса Попугаева открыла первую кимберлитовую трубку — «жерло» в толще земной коры, которое служит как бы природной мастерской по производству драгоценного минерала. Трубке дали
символическое название «Зарница». Следом были открыты кимберлитовые трубки «Мир», «Айхал», «Интернациональная» и другие, и вскоре в Якутии началась промышленная добыча алмазов.
Алмазы заняли важное место в валютном цехе страны. Но главное — вначале тоненькой струйкой, а затем все более полноводным потоком отечественные природные алмазы стали питать бурно развивающуюся технику и промышленность. И тут произошло нечто парадоксальное. Вместо логически ожидаемого насыщения обнаружилась… острая нехватка технических алмазов! Когда технические алмазы ввозились из-за границы за бешеные деньги, претендовать на их использование и применение могли только «избранные», особо важные для страны предприятия. Теперь же алмаз потребовался решительно всем!
Очень скоро стало ясно, что алмазов для технических нужд страны не хватит, к тому же стоимость инструмента на природных камнях оставалась слишком высокой. Выход был один: научиться изготовлять алмазы самим!
И эта дерзкая задача была решена, причем в поразительно короткие сроки. Еще не остыли страсти, вызванные сенсационными сообщениями о якутских находках, как страну облетела новая весть: в 1961 году в честь XXII съезда КПСС выпуском первых двух тысяч каратов положено начало промышленному производству синтетических алмазов в СССР.
Это произошло в Киеве, в Институте сверхтвердых материалов.
3

Чтобы изготовить что-либо, прежде всего нужно знать, что именно. Но дело в том, что не только безграмотные купцы, завоеватели и кладоискатели — даже серьезные ученые долгие годы не знали, что такое алмаз. Сама огромная стоимость минерала уже становилась препятствием перед исследователями. Исключительное положение бриллианта среди других драгоценных камней делало невозможной даже для самых смелых умов мысль о том, что он обыкновенный углерод, одно из самых распространенных веществ в природе.
В самом деле, алмаз — редчайший на планете драгоценный минерал. Графит стоит копейки, его под ногами сколько угодно. Алмаз — самое твердое образование в природе, он «берет» что угодно, оцарапать же алмаз можно только другим алмазом. Графит, наоборот, один из самых мягких материалов. Он легко истирается, оставляя хорошо различимый след на обычной бумаге.
Алмаз прозрачен и блестящ, графит черен, как сажа, и непрозрачен. Различаются они и другими свойствами. Удельный вес графита —2,2, алмаза —3,5. Графит проводит электричество, алмаз — нет. Графит растворяется в кислотах, алмаз не поддается даже смеси соляной и азотной кислот, называемой почему-то «царской водкой».
Предположение о прямом родстве графита и алмаза высказал лишь в конце просвещенного XVIII века великий французский химик Антуан Лавуазье. В 1772 году в одном из парижских садов в присутствии большого скопления публики с помощью двояковыпуклой линзы он сжег кристалл алмаза. Двадцать лет спустя английский врач Теннант окончательно доказал химическое тождество графита и алмаза, то есть что оба минерала представляют собой чистый углерод — С.
Но место одной тайны заняла другая: что определяет различие столь непохожих родственников? Ответ был дан лишь в нашем, XX столетии: разительная несхожесть графита и алмаза определяется различием их кристаллических решеток; кубическая кристаллическая решетка алмаза образована 18 атомами углерода, расположенными так, что связи между ними чрезвычайно прочны.
Это был переломный момент в судьбе алмаза.
Познав главную тайну, ученые приступили к систематическому изучению его физических, химических и прочих свойств. Свойства эти оказались уникальными. Выяснилось, что слова «самый-самый» приложимы не только к твердости алмаза, но и к другим его качествам. У него самый низкий коэффициент теплового расширения, самый низкий — истираемости, наивысший — преломляемости и стойкости к износу.
Он обладает очень высокой теплопроводностью и в то же время (это парадокс) очень низким тепловым расширением. Из всех известных материалов у него наивысший модуль упругости.
Уже не только ювелиры, а ученые и инженеры оказались в плену у короля минералов. Особенно после того, как точные исследования подтвердили: твердость алмаза неизмеримо выше, чем у закаленной, высоколегированной стали и даже у металлокерамических сплавов и абразивных материалов. Все мельчайшие алмазные осколки, все, что не годилось для огранения в бриллианты, теперь с жадностью поглощалось техникой и промышленностью. Инструменты из природных алмазов стоили чрезвычайно дорого, они были по карману только самым крупным фирмам и все-таки шли нарасхват, потому что с лихвой окупали себя.
Алмазный инструмент был не только выгоднее обычного. Выяснилось, что в некоторых отраслях новой техники без него вообще невозможно обойтись. Оставалось одно: обойти скупость природы, иначе говоря, изготовить алмаз искусственным путем.

4
Теоретически все было ясно: нужно воспроизвести те условия, которые порождают алмазы в природе.
В естественных условиях «мастерская» по производству алмазов, как рассчитали ученые, находится в земной коре на глубине 200—300 километров от поверхности. Здесь царство чудовищных давлений — до 200 тысяч атмосфер и высоких температур — свыше 2 500 градусов. Только такое сочетание способно перестроить одну комбинацию атомов углерода в другую, то есть превратить графит в алмаз.
Не один десяток лет ученые пытались создать алмаз лабораторным путем. Это стало технике по плечу лишь в середине XX века.
Теорию синтеза алмазов разработал советский физик О. И. Лейпунский в 1939 году. Он первым сформулировал необходимость объединения в одной установке трех элементов, обеспечивающих этот синтез: давления, температуры и реакционной среды, содержащей углерод. На теорию Лейпунского, получившего диплом на это открытие, опирались в последующем ученые не только нашей страны, но и США, Англии, Германии, Швеции, Японии.
В Советском Союзе многолетние упорные работы по синтезу алмаза велись в Институте физики высоких давлений Академии наук СССР под руководством академика Л. Ф. Верещагина. Именно здесь усилиями коллектива ученых была разработана лабораторная установка, на которой и был, наконец, получен первый синтетический алмаз. Произошло это в 1960 году.
А дальше случилось то, во что с трудом верится даже в наш век стремительного научно-технического прогресса. А именно: путь от уникального лабораторного эксперимента до создания целой новой отрасли промышленности занял буквально считанные месяцы!
Такого мировая практика не знала. Получив от москвичей лабораторный метод и аппаратуру, киевляне на этой основе уже в 1961 году разработали промышленную технологию и высокопроизводительное оборудование по изготовлению синтетических алмазов. Это позволило Институту сверхтвердых материалов в весьма короткие сроки организовать промышленный выпуск алмазов и алмазного инструмента и приступить к широкому их внедрению в народное хозяйство Советского Союза.
Как известно, чудес на свете не бывает. Вернее, каждое чудо имеет, непременно должно иметь вполне рациональное объяснение и обоснование. К «чуду», которое было совершено, Бакуль и возглавляемый им коллектив готовились тридцать лет.

5
— Нет, нет, только не называйте наши алмазы искусственными! — со свойственной ему экспансивностью говорит Бакуль.
— Почему?
— Потому что слово «искусственный» означает эрзац, более или менее удачную подделку. Скажем, искусственная кожа не имеет ничего общего с кожей натуральной; это заменитель, обладающий некоторыми свойствами подлинника. Или поддельный жемчуг: это всего лишь стеклянные шарики, особым образом окрашенные. Наш же алмаз — настоящий! Ни по химическому составу, ни по структуре, ни по одному из физико-химических и прочих свойств он не отличается от природного. Те же самые восемнадцать атомов углерода. Да и создан он тем же способом, только не в недрах земли, а на ее поверхности.
— Тогда синтетический?
— Тоже не совсем точно. Синтеза, в химическом смысле слова, в процессе перестройки графита в алмаз не происходит. И то и другое является одним и тем же химическим элементом — углеродом.
— Может быть, рукотворный?
— Ну, это уж просто литературная красивость. Англичане, кстати, говорят примерно так: «Man maid diamond», то есть: «человеком сделанный алмаз», но в русском языке такая конструкция в качестве термина немыслима.
Понемногу впадаю в отчаяние. Бакуль довольно смеется, потом великодушно смягчается:
— Ладно. Можете пользоваться, как и наша промышленность, термином «алмаз синтетический», иначе АС, но помните, что это чистая условность. Алмаз — всегда настоящий, других не бывает.
Алмазы — главное дело всей жизни Бакуля; можно сказать, они его всепоглощающая страсть. Сейчас далее трудно представить, как складывался бы его дальнейший путь ученого и инженера, не будь этой встречи с драгоценным минералом в 1960 году. Повезло?
Конечно! Но, скажем прямо, повезло и алмазам, что они встретились с Бакулем. Везение — это случай, но случай — всегда форма проявления необходимости.
К своему «случаю», как уже было сказано, Бакуль готовился тридцать лет. С тех пор, как стал работать в Харькове.
Получить образование в те годы было не просто. Диплом инженера (а затем и кандидата наук) Бакуль получил, когда уже стоял во главе настоящего научного центра.
Характерно, что ученую степень доктора технических наук Бакулю присудили без защиты диссертации, после того, как ему было присвоено—за синтетические алмазы — звание Героя Социалистического Труда.
В начале тридцатых годов интересы Бакуля были сосредоточены в области механизации горных работ. Точнее, он занимался созданием коронок из твердых сплавов для бурильных станков. С ними было сущее мучение. Они неплохо работали, но из-за своей хрупкости то и дело ломались. Казалось неразрешимой задачей объединить в одном материале прочность обычной, быстро изнашиваемой стали и твердость новых сплавов, медленно изнашиваемых, но легко ломающихся при ударах. Бакуль нашел неожиданно простое, а потому вызвавшее бурю негодования в кругах некоторых специалистов решение: пожертвовать в какой-то допустимой степени запасом твердости сплава ради повышения его прочности до нужной величины. К счастью, нашлись люди, поверившие в плодотворность этой идеи, в том числе нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе и знаменитый металлург академик И. П. Бардин.
В Москве, на Калужской заставе, было устроено соревнование двух буров: лучшего по тем временам американского и отечественного, сделанного Бакулем и его коллегами. Бурили все, что можно было: от обычных пород до твердейшего шокшинского кварцита из Карелии. Фирма за трое суток сменила пятнадцать буров, Бакуль обошелся одним. К тому же его бур оказался вдвое производительнее…
Поиски новых твердых и сверхтвердых материалов разных свойств и назначений шли на многих предприятиях страны и по многим направлениям. Рождались новые идеи, создавалось новое оборудование и технология, накапливался опыт. Иначе говоря, закладывались предпосылки для решения «сверхзадачи» твердосплавщиков: получения алмаза искусственным путем.
Когда в 1960 году академик Л. Ф. Верещагин и его сотрудники впервые синтезировали алмаз в лабораторных условиях, в стране уже существовал научный коллектив, более других подготовленный к тому, чтобы дать новому, действительно сверхтвердому материалу путевку в большую жизнь.
Валентин Николаевич Бакуль — шумливый, громогласный, вспыльчивый, отходчивый, резкий, добродушный, умеющий и работать до полного изнеможения и веселиться от души. В характере его да, пожалуй, и во внешности есть что-то от запорожцев.
В то же время — это современный рациональный инженер-исследователь; его деловитости и организаторской хватке может позавидовать любой американский предприниматель.
Бакуль — ученый-практик. Он пришел в науку из производства и его насущными нуждами живет по сей день. Для него важен не только факт создания алмазов, но и то обстоятельство, что за последние десять лет их применение в нашей стране возросло почти в триста раз! На сей счет у него есть вполне четкая концепция.
— Как иногда работают ученые? Что-то открывают, разрабатывают, пишут затем диссертации, статьи. Потом кто-то это внедряет. От момента открытия до внедрения проходит в лучшем случае несколько лет. За это время открытие стареет. Это никуда не годится. Наши сотрудники работают иначе. Разрабатывая свои идеи, они параллельно, одновременно внедряют их на предприятиях! Ко дню, когда ученый получает авторское свидетельство на изобретение, оно
уже полным ходом используется, дает отдачу. Временной разрыв между открытием и внедрением у нас сведен к минимуму. По этой же причине мы не знаем, что такое бесполезные разработки.
Руководимый В. Н. Бакулем Институт сверхтвердых материалов (ИСМ) поддерживает постоянные деловые связи с восемью тысячами предприятий, организаций, научных и учебных заведений. Это не считая многих тысяч предприятий, пользующихся продукцией, разработками, технологией института.
Необычная продукция института теперь уже не техническая экзотика, а важный фактор научно-технического прогресса. Недаром в институте бытует поговорка, сложенная в его же стенах: «Был бездельником алмаз, теперь он трудится на нас!».
Еще как трудится! Достаточно сказать, что сейчас здесь выпускаются синтетические алмазы семи марок и инструменты четырехсот форм и трех тысяч типоразмеров.
Получение алмазов искусственным путем — лишь одно направление в создании сверхтвердых материалов, по сути дела, копирующее природу. Но есть и другое — получение материалов с комбинацией свойств, в естественном состоянии не встречающихся. Алмаз ведь тоже не во всем идеален — во всяком случае, с точки зрения всех потребностей современной техники и промышленности. Но овладение секретами производства алмазов проложило дорогу к созданию других сверхтвердых материалов со свойствами и их сочетаниями, заранее заданными людьми.
Так появился кубонит: уступая алмазу по твердости, он превосходит его по теплостойкости. Или новый, но уже знаменитый сверхтвердый материал, которому присвоено гордое наименование «Славутич» — так в древности называли Днепр. Славутич не уступает алмазу по своей стойкости к износам и превосходит его по прочности. К тому же из него можно изготовлять режущие инструменты практически любой формы и размера. Новым материалом оснащают долота для бурения глубинных скважин. Одно такое долото заменяет 30—40 обычных, что в среднем экономит 10 тысяч рублей!
Окрестив новый материал, Бакуль вскоре пережил вполне понятную досаду: в киевских магазинах появилась водка «Славутич» и сигареты «Славутич»! Но расстраивался он недолго: очередной гость института, промышленник из Америки, выпив на приеме рюмку превосходной водки и выкурив ароматную сигарету, с завистью спросил:
— Как вам удалось, мистер Бакуль, дать такую великолепную рекламу вашему Славутичу? У нас бы это стоило колоссальных денег…
Институт ежегодно организует конференции, семинары, школы передового опыта, в которых приняли участие тысячи специалистов со всех уголков страны. Подобные мероприятия сотрудники института регулярно проводят в других городах и областях, а также и за рубежом — в странах социалистического содружества. Этой же цели служит и постоянно действующая выставка «Синтетические алмазы и твердые сплавы в народном хозяйстве». Выставка, на которой представлено свыше 3 тысяч экспонатов, занимает девять этажей в главном корпусе института!
Выставка (она же музей предприятия) начинается с не очень-то старой фотографии: тихая деревенская улочка на Куреневке, дальнем тогда пригороде Киева. Сейчас на месте одноэтажных деревянных домишек выросли корпуса института. От сельской идиллии сохранилась (тут же, в музее) лишь синяя эмалированная табличка: «Бул. Вербна»…
Необъятна сфера применения синтетических алмазов, и прочих сверхтвёрдых материалов. В самом деле, развитие современной техники, в том числе атомной, ракетной, электронной, потребовало и новых конструктивных материалов, обладающих определенными качествами и свойствами: высокой прочностью, твердостью, жаростойкостью и т. п. Как правило, эти новые материалы плохо, а подчас и вовсе не поддаются обработке обычным инструментом. Для современной техники характерна также и высокая точность и чистота обработки деталей — до тысячных долей микрона.
Решить эти задачи без алмазного инструмента просто невозможно. Без алмазов сейчас немыслимы бурение глубоких скважин, обработка полупроводников, оптического стекла, кварца, керамических деталей, фарфора, рубинов, применяемых в приборостроении и лазерах.
Скажем, общеизвестно, как трудно сверлить отверстия в стекле или, тем более, кварце. Считается, что просверлить в этом материале отверстие, длина которого в пятьдесят раз превышала бы диаметр, технически невозможно. Но вот Бакуль показывает один из экспонатов музея: лист стекла толщиной в полсантиметра. В нем просверлено отверстие, диаметр которого — 2,5, а длина — 880 миллиметров! Соотношение диаметра и длины 1 : 350! Это чудо совершено с помощью алмазного сверла.
Один из самых твердых минералов на земле — кремний, который широко применяется в производстве полупроводников. Резать кремний обычным инструментом чрезвычайно трудно. Примененная для этого алмазная пила толщиной в 0,1 миллиметра позволила увеличить производительность труда на этой операции в триста раз! У меня на глазах кремниевый булыжник был развален пополам менее, чем за минуту.
Древнейший строительный материал — гранит. Но широкое применение гранита в строительстве было невозможно из-за трудности его обработки. Алмазная пила позволяет пилить гранит с той же легкостью, что обычная стальная — сухую сосну.
Применение алмазов увеличивает срок службы инструментов в несколько сот, а то и тысяч раз, повышает производительность труда в 10 — 100 раз, повышает чистоту обработки поверхности на два класса.
Бакуль любит повторять, что алмаз — настоящий рыцарь. Он работает тем лучше, чем труднее. Слабых алмаз не трогает; ему нужен достойный соперник. Об алмазный диск, входящий в кварцит, словно нож в масло, нельзя порезать руку — он тупой. И сотрудники института неутомимо подыскивают своему детищу работу по плечу.
Раскрываю комплект выпускаемого институтом сборника «Синтетические алмазы», выписываю: «Московский автозавод имени Ленинского комсомола. Применение алмазов увеличило производительность труда при окончательной обработке поршневых колец в 15 раз. Там же одним алмазным инструментом теперь обрабатывают 60—80 тысяч шеек коленчатых валов двигателей вместо 500, как ранее.
Город Газалкент (Ташкентская область), камнеобрабатывающий комбинат. Производительность обработки изделий из мрамора повышена в 2,5 раза, экономия за год —100 тысяч рублей.
Костополь, стекольный завод. Годовая экономия от внедрения алмазов превысила миллион рублей.
Елец, завод «Эльта». Алмазное шлифование экранов кинескопов телевизоров повысило производительность обработки в 2,5 раза при улучшении качества изделия.
Украина. Трест «Львовнефтеразведка». Одно долото, оснащенное Славутичем, при бурении на трех скважинах заменило 120 шарошечных долот.
Тюмень, завод медицинского оборудования. Благодаря внедрению алмазной заточки значительно улучшено качество инъекционных игл.
Алмазы, сделанные человеком.
Свердловск, «Уралмаш». Использование алмазов за шесть лет возросло в двадцать раз!»
Так работает сегодня король минералов. Но как же все-таки его делают?
Очень просто. На первом этаже музея-выставки Института сверхтвердых материалов стоит недвижимо, как часовой, персона в алом мундире, украшенном вместо орденов шкалами приборов и эмблемой ИСМ. У персоны — усы, очень похожие, уж не знаю, случайно или нет, на усы Бакуля. Это первый в мире робот, умеющий производить синтетические алмазы. В правой ладони робота — металлические матрицы с щепоткой реакционной смеси.
Лаборант Павел Темченко нажимает кнопку. По залу разносится утробное: «Я — робот…» Неторопливо, размеренно робот поднимает руку ко «рту», вкладывает матрицы в «зубы» и сжимает челюсти с усилием в сто тысяч килограммов (вот уж кому палец в рот класть не рекомендуется!). Стрелка другого прибора показывает, что температура там, внутри, не
сколько тысяч градусов. Проходит полминуты, ровно столько же длится произносимая тем же утробным гласом мини-лекция о том, как в соседних цехах, на таких же установках, но уже не замаскированных под «механическую персону», изготовляются алмазы…
Щелчок, гаснут лампочки, стрелки приборов отскакивают к нулям. Робот опускает руку к груди. Лаборант разнимает матрицы, вынимает комок спекшейся смеси и разбивает его молоточком.
На изломе ослепительно вспыхивают всеми цветами радуги алмазы… Искусственные? Синтетические?
Рукотворные?
Настоящие!

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Наука | Оставить комментарий

Эмбрион — на грани жизни

Наука и Техника

Георгий Блок

Библейская легенда о семидневном сотворении мира — неба, земли и всего живого — долгие столетия приходилась по вкусу нашим предкам. Она производила впечатление ответа на невысказанные вопросы прихожан, принуждала чтить всемогущество творца, но несла в себе зародыш будущих споров, сомнений: все ли так легко и просто?
Неужели небо — излюбленная обитель гордого бога — или, еще того хуже, преисподняя, где окопался дьявол,— и есть места, откуда, случайно выскользнув, произошла жизнь? В библейских сказаниях тщетно будем шарить в погоне за какими-нибудь подробностями: их нет и в помине.
Да что там библия! В нашем XX веке среди ученых бытовало мнение о бесперспективности поисков каких-либо следов возникновения жизни. Вот красноречивое свидетельство — слова английского биохимика Фредерика-Гоулена Гопкинса при его вступлении на пост президента Лондонского королевского общества:
— Возникновение жизни в истории Вселенной — самое замечательное, но вместе с тем самое невероятное событие, о котором мы знаем только то, что ничего не знаем.
Самое невероятное событие!..
Таким оно представлялось совсем недавно. В самом деле, человечество от начала начал отделяют миллиарды лет, каким же образом можно проникнуть в заповедную тайну возникновения жизни, первой ее крупицы?!
Среди ученых бытует слово «биопоэз». Оно как бы сочетает в себе два разнородных понятия: с одной стороны, становление жизни (частица «био»), с другой — сугубо лирическая его картина (частица «поэз»). Биопоэз словно настаивает на невозможности научно познать момент возникновения жизни из мертвой, неодушевленной материи, говорит, что это можно представить себе только в лирических образах.
Жизнь должна была не только возникнуть, но и таить в себе могучие силы, противостоять напору бесчисленных враждебных стихий, всегда быть готовой к схватке с ними. И, несмотря ни на что, не погибнуть, выжить.
Естественно сложились две позиции: либо жизнь занесло из беспредельного космического пространства, либо же сама планета извергла ее. В своем неукротимом стремлении к истине наука не оставила без внимания ни одной возможности, обсуждает каждую.
Стало ясно: внутри земного шара нет кухни дьявола, впрочем, так же, как в небесах нет очага богов. И первое и второе как будто пришлось отбросить. Тем не менее и «земная» и «небесная» точки зрения имеют в своих рядах сторонников и противников. Идут споры, ведутся исследования, ставятся остроумные опыты.
Космическая теория зарождения жизни принадлежит шведскому ученому Сванте Аррениусу.
Он полагал, что жизнь к нам забросило из мирового пространства, то есть своим происхождением она обязана, по крайней мере, звездному скоплению нашей галактики, к которой относится и Солнечная система.
Возможно ли такое? Наука дает утвердительный ответ: да, возможно. Доказано, что ни космический холод, близкий к абсолютному нулю, ни различные смертоносные излучения не могут умертвить микробы, бактерии, споры или вирусы, если они находятся в состоянии анабиоза, почти полной приостановки всех жизненных функций. Время тоже бессильно перед анабиозом или какими-то другими формами полного затухания жизни. Микробы и другие невидимки проносятся через космос метеоритами. Правда, «небесная» точка зрения оставляла открытым вопрос: а все-таки где и когда зародилась присланная к нам жизнь?…
Однако может ли жизнь обойтись и без вмешательства космоса, собственными ресурсами, иметь чисто земное происхождение? Да, может, утверждает теория, выдвинутая известным советским биохимиком академиком Александром Ивановичем Опариным. В 1972 году ей исполнилось полвека, ее юбилей отмечался в Москве научной сессией.
Книга А. И. Опарина «Возникновение жизни на Земле», выпущенная у нас перед Великой Отечественной войной, совершила триумфальное шествие по миру.
Ей посвящены международные симпозиумы, конференции; исследователи разных специальностей во многих странах всесторонне обсуждают ее выводы, пытаются в опыте воспроизвести переходную стадию между живым и неживым, заставить молекулы химических веществ природы приобрести свойства живой материи.
Если бы современному молодому человеку удалось перенестись на уэллсовской «машине времени» в прошлое, на два-три миллиарда лет, его глазам предстала бы странная и мрачная картина нашей планеты.
В черной неизмеримой высоте пламенело, словно изодранное, солнце; чудовищные вздутия и бездонные провалы рассекали горячую и бугристую пустыню; вулканы, окутанные дымом и полосами огня, извергали пепел, раскаленные растворы и каменные бомбы; тучи, пронизанные фиолетовыми вспышками, обрушивали вниз потоки жидкой Грязи.
Словом, это была геологическая эра, не «запятнанная» никакими признаками жизни. Однако жизнь стучалась у ворот, пыталась их приоткрыть. Но не могла — еще не наступило положенное время.
А теперь совершим прыжок через пространство и время, вернемся в наш XX век. Лифт поднимет на верхотуру Московского университета на Ленинских горах. Конечно, лифт не столь эффектный вид транспорта, как пресловутая «машина времени», однако с его помощью можно проникнуть сквозь бесчисленные наслоения веков.
Длинный коридор ничем не отличается от тысячи других, как и дверь с табличкой, гласящей, что здесь находится Лаборатория люминесцентных исследований географического факультета МГУ.
Именно благодаря люминесценции — холодному свечению ртутно-кварцевой лампы — удалось проникнуть во многие загадочные природные явления, побывать в неведомой стране, отделенной от нас миллиардами лет. Обязанности гида в путешествии взяла на себя руководительница лаборатории, доктор геолого-минералогических наук профессор Вера Николаевна Флоровская.
Она берет со стола румяное яблоко. Оно миниатюрное уподобление нашей планете, состоящей из ядра, мантии и коры. И если мантия и кора даже в масштабе соответствуют мякоти плода и его кожуре, то ядро занимает относительно больше места, чем косточки в сердцевине яблока.
— Над чуть остывшей Землей,— начинает свой рассказ профессор Флоровская,— затянутой намного более тонкой пленкой, чем современная кора, плыла вечная спутница — Луна. Она-то и дала имя эре, предшествующей геологической, протяженностью в несколько миллиардов лет. Мягкую, податливую кору всюду прорывала, проплавляла жидкая огненная магма. Испускаемые газы стали формировать атмосферу. Наверх выносило и простейшие углеводороды — будущую основу жизни. Из-за нестерпимого жара они тут же разрушались, распадались, исчезали.
Флоровская рисует картину первоначального развития земной коры. К концу лунной эры кора настолько утолстилась, что вулканы — отдушины верхней мантии — действовали только на разломах. Высокие температуры и давления заставляли углерод слагать залежи графита и алмазные трубки. На поверхности появились участки, куда оседали водяные пары, возникали мелкие, сильно минерализованные, то есть перенасыщенные солями водоемы. Однако это мало отражалось на воздушном океане, если так можно назвать зачаточную атмосферу.
За лунной наступила первая геологическая эра — архейская. Она охватила период примерно в полтора миллиарда лет. Почти весь архей земная кора продолжала утолщаться, температура на поверхности постепенно падала. И когда она опустилась ниже плюс 100 градусов Цельсия, пары сгустились, и вниз хлынули яростные потоки воды; они заполняли углубления и низменности, образуя обширные, но по-прежнему неглубокие бассейны горько-соленой воды.
На протяжении этой эры происходили процессы усиленного химического разрушения и преобразования земной коры. Кислоты гидросферы извлекали из юных горных пород металлы, создавая растворимые и нерастворимые соли; какая-то часть пород выделилась в виде окиси кремния, чтобы, непрерывно изменяясь, со временем образовать горные массивы, а другая часть, полностью раздробленная,— стать будущей почвой.
Бесчисленные водоемы становились все более пресными, нейтральными. Тогда-то и возникли благоприятные обстоятельства для образования полимерных соединений, главным образом из аминокислот и порфирина — красящего вещества.
Однако порфирин не просто краска алого цвета, а вещество, которое обладает необычайной «общительностью». Он жадно соединяется почти со всеми элементами периодической системы Менделеева. И, кроме того, энергично перехватывает, улавливает солнечные лучи.
Полимерные соединения вырастали повсюду, где разливалось зеркало воды. Ее тонкий слой как бы прикрывал их от жгучего коротковолнового ультрафиолетового излучения из космического пространства, убивающего все живое. А там, где вода высыхала или отсутствовала, полимеры распадались, гибли. Формирование коры к концу архея завершилось, ускорился переход различных веществ в гидросферу из атмосферы, где главную роль захватила углекислота; другими участниками были водяные пары, метан, азот и инертные газы.
Большое, исторически важное событие произошло, когда в газовом океане из продуктов распада углекислоты и водяного пара родился свободный кислород. Благодаря ему в верхних слоях атмосферы сформировался озоновый защитный экран. Словно бдительный страж, он останавливал, поглощал или отбрасывал назад в мировое пространство злые ультрафиолетовые лучи, не давая космическим квантам высоких энергий прорваться к поверхности, вредить макромолекулам, уничтожать их.
…Спокойно, уверенно звучат слова моей собеседницы, звучат так, точно ей довелось присутствовать при грандиозных катаклизмах, при событиях хотя и затерянных в безднах времени, но запечатленных в каменной летописи прошлого, отдаленного двумя-тремя миллиардами лет.
— Оборонительный, непробиваемый слой озона,— продолжает профессор Флоровская,— помог аминокислотно-порфириновым сополимерам стать на нашей планете зародышем жизни, названным мною э м б р и н о. Его главное свойство — воспроизводить себе подобных, восстанавливать себя, взаимодействуя с окружающей средой, а также переносить энергию.
Она говорит, и все яснее и ярче очерчиваются контуры этого чудесного события. Обильное сырье и энергия, необходимые становлению жизни, непрерывно поступали из верхней мантии неисчерпаемой и щедрой кладовой природы. Началось массовое образование макромолекул и на их основе — живых систем, то есть эмбрино.
Так наступила переходная пора, закончилось господство геохимической эволюции, или, образно говоря, мертвой, бездыханной материи; пробил час эволюции биохимической, эры жизни, где венцом станет разум.
Профессор Флоровская — геохимик, нефтяник. Нефть-то и привела ее к оригинальным и перспективным выводам, позволила выдвинуть собственную гипотезу становления жизни. Нефть и жизнь, по словам исследовательницы, как бы поделили между собой земную кору. Нефть завладела нижним этажом, подвалом, до слоя грунтовых вод; жизнь — первым этажом, где есть живительный кислород.
Настойчивый анализ дал возможность руководительнице лаборатории выведать, какие соединения легли в основу эмбрино, что предшествовало и способствовало его появлению на нашей планете.
— Проблема происхождения жизни отнюдь не сугубо теоретическая,— говорит Вера Николаевна.— Напротив, у нее есть вторая сторона — практическая. Проницательные ученые XX века — Владимир Иванович Вернадский, Константин Эдуардович Циолковский, Фредерик Жолио-Кюри — уделяли внимание этой актуальной и трудной проблеме. Раскройте их труды, задумайтесь над тем, что они писали.
Вот короткие цитаты из произведений этих крупных исследователей. Вернадский: «Непосредственный синтез пищи, без посредничества организованных существ, как только он будет открыт, коренным образом изменит будущее человека». Жолио-Кюри: «Не столько атомная энергия, сколько массовый синтез молекул, аналогичных хлорофиллу, произведет подлинный переворот в энергетике». По расчетам Циолковского, количества солнечной энергии достаточно, чтобы прокормить не менее десяти тысяч триллионов населения.
— Видите, какие перспективы открываются перед теми, кто стремится синтезировать, получить белок из неорганических материалов. Естественно, теория должна стать здесь компасом в исследованиях живого вещества, искусственно воссозданного белка…
Проще сказать, занимаясь загадкой становления жизни, исследователи тем самым приближаются к взятию бастиона искусственного белка, крепости энергетического изобилия, к решению проблемы номер один современной биохимии. Раньше у ученых, исследующих проблемы жизни, не было столь точных и верных инструментов изучения, как теперь. Приходилось довольствоваться догадками, порой блестящими, почти фантастическими, но не подкрепленными экспериментом.
В шестидесятых годах каждая область естествознания приобрела своего рода магический ключ, открывающий почти любой замок: техника — полупроводники, лазер, что-то вроде гиперболоида инженера Гарина, математика — вычислительные машины третьего поколения, химия — синтез и полимеры, неведомые природе, геология — сейсмическую съемку, люминесцентные лампы… На страницах научных и популярных журналов запестрело выражение «на молекулярном уровне». Иначе говоря, человек взялся за мельчайшие частицы вещества, которые как бы в первозданном виде хранят все присущие ему свойства. Молекулярный уровень исследований, например, разрешил расшифровать код наследственности, многие причины аллергических болезней.
Вера Николаевна протягивает мне крупный обломок какой-то породы серого цвета.
— Это гакманит, минерал глубин. Он не радует своей красочностью, не правда ли? Однако у него есть в запасе и другой цвет, яркий, привлекательный…
— Трудно поверить.
Академик А. И. Опарин беседует с профессором В. Н. Флоровской
— Минуточку терпения…
Зашторивают окна, в лаборатории наступают сумерки. Едва глаза привыкают к темноте, как над столом, где лежит обломок минерала, загорается люминесцентная кварцево-ртутная лампа. В ее лучах камень словно сменил одежды, по нему как бы провели кистью с яркой желтовато-оранжевой краской, не осталось и следа серого цвета.
— Таким его извлекают из недр земли, из мрака вечной ночи. Гакманит не любит солнечного света, даже рассеянного. И если сразу не принять мер предосторожности, скажем, упаковав в черную бумагу, то после короткого пребывания в комнате он теряет свою чудесную «глубинную» окраску, выцветает, делается тусклым, каким вы его только что видели.
Причина пылающей окраски — молекулы красителя неорганического происхождения.
Ничтожно малой примеси такого красителя достаточно, чтобы вернуть камню его прежний нарядный вид. Кроме люминесцентной лампы, нет иного способа столь быстро придать обломку утраченную было красоту и, что гораздо важнее, обнаружить одиночные молекулы углеводородов, запрятанные в трещинах, щелях и на поверхности камня.
Волшебный фонарь как бы развязывает язык молчаливых макромолекул. Забегая вперед, скажу: благодаря люминесцентной лампе идея ученого шагнула смелой гипотезой вверх на ступеньку. Помог и здесь молекулярный уровень исследований.
Беседа наша текла тихо, мерно, почти академично. Вера Николаевна продолжала рассказывать, что некогда, видимо, в конце архея, эмбрино зародились в одной или сразу во множестве теплых первозданных лужиц и начали неумолимо, дружно расти, разеивэться, умножаться в числе. А спустя сотни и сотни миллионов лет жизнь широко и властно объяла всю поверхность планеты. Как заметил в своей книге «Звезды и люди» американский астроном Харлоу Шепли, «развитие макромолекул происходило естественным путем и довольно энергично!» Надо только, с юмором добавляет старый звездочет, «поместить правильно выбранные молекулы в подходящую среду и предоставить их самим себе — они сделают все, что нужно»…
И тут внезапно для меня обрела современное звучание старинная фантастическая легенда о том, что в недрах земли неиссякающим потоком течет эликсир вечной неистребимой юности, эликсир жизни.
— Какое природное явление, — говорит моя собеседница,— сохранило себя, преодолело череду миллиардов лет? Это вулканы. Они обладали гигантскими жерлами, извергали острова лавы, выплевывали озера крутого кипятка, облака пара, выкидывали тучи пепла и каменных бомб. Однако и сегодня — да и впредь! — они продолжают выносить на поверхность те же вещества; вулканы усеяны горячими источниками и фонтанами гейзеров. Следы древнего вулканического разгула дожили до наших дней, не исчезнут и в будущем, через миллионы и миллионы лет. Даже там, где давно нет огнедышащих гор, остались и действуют их отпрыски—горячие минеральные воды, как, например, на Кавказе…
Снова вынужден забежать вперед: после того, как Вера Николаевна вернулась из экспедиции в Армению, где изучала целебные источники курорта Джермук, прославленного со времен седой древности, она еще тверже укрепилась в своих позициях.
Нет, нет, речь идет не о лечении мучительных недугов, хотя целительные свойства минеральных источников, бьющих высоко в горах, получили новое, оригинальное объяснение. Суть совсем в другом. Вот грубая схема ее гипотезы: жизнь приходит из неведомых глубин земли. Точнее, неодушевленное сырье, из которого строятся белковые вещества, извергают горячие минеральные источники, гейзеры на склонах вулкана. По пути туда, где царствует день, оно испытывает многообразные изменения. Главное происходит снаружи: ультрафиолетовое излучение Солнца (недавний безжалостный враг!), смягченное защитным озоном, преображает в тонком слое воды вещество глубин в юный белок, в эмбрино.
Подчеркиваю, преображает, а не преобразило когда-то однажды: примитивная жизнь, праматерь всего живого, зарождается всегда и постоянно, миллиарды лет назад и сегодня, каждую секунду. Так было, есть и так будет впредь!
Жизнь не тонкая, случайная пленка плесени, которая, по уверению английского астронома Джемса Джинса, бог весть откуда была занесена на нашу планету, а результат естественной неизбежной эволюции, следствие простого, но неотвратимого развития неорганических соединений.
— Вы, вероятно, хотите знать предысторию вопроса?— спрашивает профессор Флоровская.— Что заставило меня заняться проблемой «первой искорки», впоследствии названной эмбрино? Моя профессия: я геолог, разведчик недр, а поиски черного золота тесно связаны с его образованием, одной из великих загадок природы.
Сто лет кипит спор, не затухает жаркая схватка по поводу происхождения нефти — органическое оно или неорганическое? Сторонники органического провозглашают: подобно каменному углю, нефть образовалась из остатков когда-то живших организмов. Другие — к ним принадлежит и Вера Николаевна — считают, что нефть возникла в результате эволюции магматического флюида на последней стадии гидротермального процесса, когда высокие температуры и давления стали резко падать.
Многое натолкнуло на мысль, что нефть и живое вещество имеют общих предков. Флюиды — исходный материал верхней мантии — миновали неорганическую стадию развития в глубинах и по пути наверх эволюционировали. Нефть не дотянула до почвенного покрова, застряла в коре, а жизнь закрепилась на ее поверхности и обрела движение.
Сырьем послужили одни и те же элементы периодической системы: углерод, водород, азот, кислород, а также их производные, различные углеродистые соединения. Процесс синтеза начался, по-видимому, где-то в вулканических каналах. Выброшенные в мелководье, первые макромолекулы превращались в прозрачные крупицы, росли и распадались. К тому же они не обладали главной чертой живого, тем, что отличает его от мертвой материи: способностью к воспроизводству себе подобных, своего потомства, пусть самого примитивного, первобытного.
Эта, общепринятая теория обходила молчанием, как бы пропускала момент становления жизни, предоставляла его вдохновению лириков. Исследовательнице подсказала решение нефть.
Нефть встречают преимущественно там, где в земной коре есть разломы. Выделяемые через них газы несут следы водорода и окиси углерода, так называемого угарного газа. Вдвоем они дают начало углеводородам нефти и углеводам, из которых получают белковые вещества и порфирины.
Еще одно существенное обстоятельство. В породах, где залегает нефть, обязательно присутствует компания щелочных металлов — калий, натрий, литий — вперемешку с хлором, йодом, бромом.
Вероятно, без этих элементов невозможен синтез органического вещества. Они своего рода катализаторы, ускорители, из-за них процесс резко убыстряется, хотя сами они не расходуются. Во всяком случае, по этой схеме в лаборатории искусственно создают углеводороды.
— Жизнь — это процесс, направленный на восстановление системы, состоящей минимум из двух молекул, путем взаимодействия ее с окружающей средой — водой, насыщенной углекислотой,— подчеркивает моя собеседница, словно читая книжный текст.— Какие это две молекулы? Аминокислота и порфирин, которые всегда встречаются в воде источников. Образованный ими сополимер приобрел качества, присущие каждому из них, а главное — унаследовал способность порфирина резко ускорять процесс воспроизводства себе подобных.
Порфирин не только общителен, как уже говорилось, но и весьма привлекателен, притягивает к себе «сердца» металлов, например, железа, магния, марганца и великого множества других. По своему строению и составу этот пигмент очень сходен с хлорофиллом растений и гемоглобином — красящим веществом крови. Сходство строения с гемоглобином поразительно, и когда в молекулу входит железо, они похожи друг на друга, как братья-близнецы.
Чем-то вроде хлыста стал порфирин, подстегнул первозданное белковое вещество, принудил только что рожденный сополимер к обмену с окружающей средой. К тому же молекула белка, подобно свитеру или чулку, плотно облегла молекулу порфирина.
Он-то и начал руководить, вести «переговоры и дела» с внешним миром, равнодушным и враждебным. Порфирин навсегда связал свою судьбу с белком.
Раньше думали, что он биохимического происхождения и появился спустя много времени после возникновения жизни. Сейчас, когда его в массовом количестве производят синтетически, стало ясно, что он не следствие, а как бы предшественник жизни, ее неизменный спутник, подобно аминокислоте.
Магний в центре молекулы хлорофилла тоже не сидит «сложа руки»; он поддерживает обмен веществ в растениях. Примерно ту же роль выполняет при дыхании животных и человека гемоглобин — регулятор процессов восстановления и окисления.
Сообщества, составленные из различных молекул, оказались весьма жизнестойкими. Одни — например, молекулы порфирина — захватывали солнечную энергию, другие запасали ее впрок, третьи ускоряли химические процессы, четвертые штамповали себе подобных.
…Словом, не только многим нашлась работа, но и произошло, так сказать, разделение труда.
Таким рисуется первый миг, великий и простой, когда на нашей планете замерцала заря жизни.
Впервые это событие произошло свыше двух с половиной миллиардов лет назад, в архейскую эру. И повторялось множество раз, а не однажды.
— Вы, конечно, хотите знать, какое, собственно, отношение к биопоэзу имеет моя поездка в Армению, на минеральные воды Джермука? Самое прямое. Эта поездка — как бы вынесенный за стены лаборатории эксперимент, эксперимент в мастерской самой созидательницы-природы.
Поговорка гласит: на ловца и зверь бежит! Она вспомнилась мне, когда Вера Николаевна поведала, как ей удалось на Кавказе, в Джермуке, «пятачке», исхоженном тысячелетиями вдоль и поперек, посещаемом с незапамятных времен, обнаружить нечто важное и убедительное.
Тут, поблизости от скважин, на травертиновых щитах — естественных натеках, образованных веществами, приносимыми глубинными водами,— вырублены ванны, где люди находят исцеление от различных недугов. Да и вода активнее, чем в бутылках.
Не правда ли, кому угодно покажется неожиданным и удивительным, что в водах Джермука найдены никому не ведомые вещества? Ведь анализы воды производились достаточно часто и тщательно. Что же, изменился состав воды? Нет, он стабилен.
Ожидаемые неожиданности подстерегали путешественницу. Она взбиралась на крутые и обрывистые каменные берега реки Арпа, на высоте двух с лишним тысяч метров в горах Кавказского хребта. Из самого «пекла» Земли напрямую бьют мощные струи термальных, горячих источников, шумно стекают с травертинов, плотных туфов.
Одну пробу за другой брала исследовательница оттуда, где вода не соприкасается с биосферой, с бесчисленными предосторожностями набирала в бутылки кристально прозрачную воду, закупоривала и уносила в походную лабораторию.
— Когда я рассказывала медицинскому персоналу курорта, что охочусь за органическим веществом, одни недоверчиво пожимали плечами, другие в недоумении разводили руками, третьи скептически улыбались. И демонстрировали мне горы анализов за многие десятилетия. Дескать, глядите, все перечислено, а белка нет и в помине.
В походной лаборатории завешивались окна, в полутьме вспыхивала волшебная лампа Аладдина, на современном языке — кварцево-ртутная. Первая же попытка увенчалась успехом, затем другая, третья. Залитые холодным огнем люминесцентных светильников, бутылки, вернее, вода немедленно откликнулась на зов, словно озарилась, засияла, переливалась голубовато-желтым светом, светом, присущим углеводородам. Это было хотя и неожиданно, но звучало как одобрение и сигнал торжества.
Как же происходит великое таинство природы? Излитая на поверхность Земли, вода растекается по травертиновым щитам. Углекислота улетучивается, вода становится более щелочной, то есть меняет концентрацию водородных ионов. Наступает благоприятный момент для появления первого биотока…
Именно в таких условиях, под действием солнечных лучей, в неодушевленном белке из глубин запульсировал электрический ток, образовался первичный живой белок, способный не только взаимодействовать с окружающей средой, расти, но и размножаться. Свежая минеральная вода смешивается с давней, старой, и в ней появляются студнеобразные комочки макромолекул. Будто в популярной, знакомой каждому с детства сказке, встреча «живой» и «мертвой» воды венчается чудесной вспышкой жизни. И таких вспышек в солнечных лучах одновременно мириады! На пластах травертинов в присутствии еще неизвестных катализаторов аминокислота
соединяется с порфирином, также извергнутым глубинами. Солнечные ультрафиолетовые лучи как бы поощряют порфирин, помогают ему схватиться, слиться с аминокислотой, доставленной из глубин…
И вот тут-то возникает эмбрино, искорка жизни.
— Может быть, я не права, — задумчиво продолжает моя собеседница, — но мне показалось примечательным одно любопытное явление. На плоских травертиновых плитах раскиданы колонии мельчайших зеленых чешуек, весьма примитивной формы растений. Занесло откуда-то споры? Но откуда им взяться, ведь кругом их нигде нет. Нигде, кроме как на обломках травертина.
Кстати, еще одно разительное наблюдение. Когда в походную лабораторию принесли еще влажные, только что сколотые пористые куски травертинов, под лучами люминесцентной лампы по ним точно проносилось красное пламя, они пылали жарким пурпурным огнем, характерным для порфирина. Но так было в походной лаборатории. Заботливо упакованные и доставленные в лабораторию Московского университета, они поразили своим непостоянством,
проявили дурной нрав, закапризничали. Их поставили под ртутно-кварцевые светильники, но ожидаемого эффекта получить не удалось. Обломки никак не реагировали, промолчали, словно утратили способность полыхать красным пламенем после перевозки.
Они как бы умерли, отсвечивали холодным голубоватым светом, таким же, как вода Джермука.
Неужели, вырванные на несколько дней из привычной среды, они могли утратить свойственную им цветовую гамму?
Вероятно, еще немало загадок и вопросов встанет перед исследовательницей на пути к цели.
По-разному сложились судьбы древнего и современного юного белкового вещества. На пустынной планете его появление привело к началу жизни. Первые студнеобразные комочки типа эмбрино были слабыми, не очень приспособленными к сложной и трудной обстановке. Многие, едва возникнув, не успевали развиться и тут же гибли, превращались в смолы. Другие — те, что выживали,— становились единственными и полновластными хозяевами мелководных озер, морей.
Белки, углеводы, углеводороды попадали в горные породы, принимали участие в образовании залежей полезных ископаемых. Самые древние проявления жизни дошли до нас в виде различных органических красителей, порфиринов. Не они ли виновники разнообразной окраски некоторых минералов?
Современный юный белок, вероятно, можно обнаружить во многих минеральных источниках, например, в Иеллоустонском парке на американском континенте, в вулканических озерах на Камчатке, в Новой Зеландии, Исландии и Италии и в других уголках нашей планеты, где сохранились следы вулканической деятельности.
Во многих термальных источниках здравствуют и процветают различные бактерии. Это термофилы, теплолюбивые виды. Одни окисляют водород, другие — азот, третьи — углеводород, четвертые — окись углерода… И заняты этим невидимые труженики с незапамятных времен.
— Мне думается,— говорит профессор Флоровская, — целебные качества минеральных вод (в последние годы установлены их высокие агрономические свойства) в какой-то степени зависят от присутствия юных белковых веществ. Вспомните, минеральная вода не очень любит перевозки и лучше всего действует именно там, где только что вырвалась на поверхность.
Кажется, потому не удаются попытки искусственно воспроизвести минеральную воду, ее лечебные свойства. А ведь химический состав ее строго воспроизводится.
Не присутствием ли юного белка объясняются удивительные, полностью не расшифрованные особенности некоторых видов смол, мумиё, озокерита, черного золота? Недаром на курорте в Баку нафталановой нефтью неплохо лечат разные болезни — кожные, сосудистые…
А морская вода, например, черноморская? В чем секрет ее благотворного влияния на организм человека? Не в юном ли белке? Откуда он там взялся?
Дно Черного моря изрезано, испещрено громадными трещинами, разломами, затянутыми илом, песком, галькой. Однако это не препятствует, не мешает газовым флюидам, выделяемым глубинами, подниматься вверх, насыщать воду. Они содержат необходимое «строительное» сырье. Белок синтезируется в морской воде, и она, естественно, становится целительной.
Еще одно доказательство в пользу того, что термальные воды стали колыбелью живого. Это сходство среднего состава минеральных вод и живого вещества, состава, который словно получен по наследству. Теперь нельзя исключить источники минеральной воды из биопоэза!
Сейчас усилия биологов, биохимиков направлены на то, чтобы разгадать тайну строения белка, а значит, воссоздать его искусственно. Самый лучший, надежный, проверенный веками путь — посоветоваться с природой, отправиться в ее мастерские, позаимствовать ее опыт. Может быть, это приведет к успеху?!
— Понятно, я далека от мысли,— напоследок говорит моя собеседница,— что гипотеза, выдвинутая мной, непогрешима, совершенна во всех деталях и частностях. Хочется совместно с другими обсудить ее, уточнить. Как показала практика, такой обмен мнениями необходим, полезен, плодотворен, открывает новые горизонты перед исследователями.

А. И. Опарин, академик
Несколько слов о том, как решить проблему
В настоящее время широкими кругами естествоиспытателей во всем мире признается, что возникновение жизни на Земле не было какой-то «счастливой случайностью» (как это думали еще недавно), а представляло собой закономерное событие, вполне доступное объективному научному изучению. В основе этого события лежала эволюция углеродистых соединений, которая происходила во Вселенной еще задолго до возникновения нашей Солнечной системы, а затем получила свое развитие при образовании Земли как планеты и при формировании ее коры, гидросферы и атмосферы.
Условно можно разделить весь этот длившийся в течение миллиардов лет процесс на следующие этапы:
1) возникновение углеводородов, цианидов и их ближайших производных в космическом пространстве и при формировании Земли как планеты;
2) независимое от жизни, абиотическое превращение на земной поверхности исходных углеродистых соединений во все более и более сложные органические вещества, раствор которых образовал так называемый «первичный бульон» в водах земной гидросферы;
3) самоформирование в этом «бульоне» многомолекулярных открытых систем, способных взаимодействовать с окружающей их внешней средой и на этой основе способных расти и размножаться простым дроблением (образование так называемых «пробионтов»);
4) дальнейшая эволюция этих «пробионтов», совершенствование их обмена веществ, молекулярной и надмолекулярной структуры путем предбиологического отбора и возникновение на этой основе первичных организмов.
Уже это краткое перечисление этапов показывает, что решение проблемы возникновения жизни может быть осуществлено только путем тесной кооперации ученых различных специальностей. И действительно, сейчас в этом решении участвуют астрономы, физики, химики различных специальностей, биохимики и биологи. Очень большое внимание этому вопросу в последнее время начинают уделять и геологи, геохимики и палеонтологи. Об этом свидетельствует тот исключительный интерес, который был уделен проблеме возникновения жизни на происходившем в прошлом году в Канаде 24-м Международном геологическом конгрессе. Представленные на нем многочисленные палеонтологические исследования докембрия обнаруживают ископаемые остатки микроорганизмов в очень древних породах, возраст которых исчисляется в два и более миллиарда лет.
Наряду с этим широко развернулось и химическое изучение присутствующих в этих или даже в еще более древних породах органических соединений.
Основная цель всех относящихся сюда работ состоит в том, чтобы сомкнуть все более усложняющиеся химические образования с наиболее примитивными формами жизни.
С этой точки зрения геохимические исследования профессора В. Н. Флоровской представляют несомненный интерес. Можно, конечно, соглашаться или не соглашаться с ее общими теоретическими построениями, но, безусловно, нужно приветствовать участие исследователя земных недр в общей работе над разрешением проблемы возникновения жизни.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Наука | Оставить комментарий

Главное явление природы

Елена Старостина
(Размышления о Говорящей Машине)
Все Дети станут Взрослыми.

Это неизбежно.
Дети станут Взрослыми — и Чудо Глазастое, которое живет в них, пока они маленькие, может уснуть навсегда. Может уснуть… И они уже не сумеют «видеть барашка сквозь стенки ящика»: ведь у Взрослых нет такой фантазии.

Какими взрослые представляли себе детей
Однажды педагоги-методисты решили провести среди учеников начальных классов такой эксперимент. Десятилетним детям предложили написать сочинение на тему «В нашем лесу весной», предпослав вот такой образец:
«Пришла весна. Растаял снег. Побежали быстрые ручьи. Солнце греет сильнее. На деревьях раскрылись почки. На полянах появилась молодая зеленая трава. Расцвели подснежники. С юга прилетели птицы. Они весело поют и вьют гнезда. В нашем лесу живут разные звери. Весной у них рождаются детеныши. Весной оживают насекомые. Уже летают первые бабочки. Воздух в лесу свежий и чистый. Как хорошо в весеннем лесу!»

Главное явление природы
Эта история напоминает сюжет известной сказки современного немецкого писателя Джеймса Крюса. Профессор, который занимался речью животных и птиц, вместе со своим юным племянником изобрел Говорящую Машину с двумя микрофонами. В левый микрофон (для людей) надо было говорить на человеческом языке. В правый микрофон (для зверей и птиц) можно лаять, свистеть, мяукать. Все, что вы наговорили (или намяукали), машина тут же переведет вашему собеседнику — достаточно повернуть рычаг!
На испытания профессор пригласил всех жильцов дома с их домашними животными.
Старушка соседка принесла свою канарейку.
Профессор направил правый микрофон на канарейку и включил рубильник. И… Чем же оказалось безмятежное канарейкино щебетание?..
Хотя… на несколько минут отойдем от истории с канарейкой. Она нам еще понадобится.
А пока —

Какими оказались дети
(«Философы, поэты, исследователи» — это приблизительный перевод на язык взрослых. У мира детства совсем другая структура ценностей.)
Дети-философы:
— Я люблю природу. У нее все есть: и земля, и ягоды, нарядные деревья, цветы, даже не можешь все сосчитать. У природы еще многое есть, что даже очень умный человек не все знает.
— В природе все растет, цветет, движется.
— Все живое и неживое радуется весне.
Дети-поэты:
— Солнце пускает свои золотистые лучи на землю.
— По улицам бегут маленькие ручейки. Каждый день снег превращается в воду.
— Черемуха — веселое деревце. Когда черемуху покрывают цветы, сна даже смеется.
— Ели и сосны мылись. Вчера лил первый весенний дождь. Дождь лил очень громко.
— Расцвели одуванчики. Кажется, что вся земля в желтеньких веснушках.
(Дети наивны. Поэтому все оживает у них на глазах. Всему, что производит на них особое впечатление, они — по закону аналогии — приписывают душу или человеческие свойства.)
— Вылез из берлоги большой медведь. Он зашагал по теплой земле.
— На полянке стоит зазеленевшая кудрявая березка. А вокруг поляны цветов-то!
— Медведь вылез из ямы. Всякие червяки ползут. Соловьи свистят.
(Наверное, дети больше других знают эти схватки восторга и всплеск эмоций.)
А вот что я прочла у психолога Владимира Леви: «Богатство детской фантазии, детское легковерие и великолепные высказывания — от смешного до гениального — все это результат одного: отсутствия жесткой вероятностной организации памяти и мышления.
В детских сказках и играх возможно все. Невозможно только одно: сухость, отсутствие напряжения чувств. Основа «дологического» мышления эмоциональна. Мышление детей неразрывно спаяно с чувствами, идет у них на поводу, не способно оторваться от них. А эмоции особенно «любят» связывать все со всем без разбора, это в их стихийной природе (в своем высшем очищенном виде эта изначальная эмоциональность мышления проявляется в сфере искусства)».
Дети-исследователи:
— Когда земля согрелась, сразу трава выросла.
— Червяки вредные, они уничтожают листочки.
Но птицы не дают червякам озорничать.
— У разных зверей есть свои дела. Звери учат своих детей прыгать, летать, скакать и ходить…
Помните про канарейку?.. Давайте вернемся к ней сейчас снова.
…Ведь дети ответили своими сочинениями примерно то же самое, что наговорила в микрофон канарейка: «Справедливо ли обращаться со мной, как с грудным ребенком? Считаете ли вы, что это правильно: обращаться ко мне — прек-рас-ней-шей певице!— на «ты» и без конца говорить мне «тю-тю-тю»?»
Выслушав эту тираду, старушка от изумления лишилась дара речи. Ведь на птичьем языке это было мелодичное щебетание.
И если бы не Говорящая Машина, старушка никогда не узнала бы, что ее канарейка — существо взрослое. Зато после сеанса с Говорящей Машиной они пришли к полному согласию: старушка стала обращаться с канарейкой уважительно, а канарейка в благодарность спела старушке сочиненную специально для нее песенку.
Говорящая Машина дала возможность людям и зверям обмениваться мнениями и улаживать конфликты.
А у детей и взрослых часто нет Говорящей Машины!

Как детей поправляют
— Бабочки летают, желтые, белые. (Чувствуете, какой порхающий ритм? Взмахи цветных крыльев. Речь живая.)
«Летают желтые и белые бабочки»,— меняет порядок слов иной учитель.
(И сразу — бабочки падают. Союз «и» их, как булавкой, прикалывает.)
— В лесу появились молодые травки.
(Для этого мальчика трава не просто мягкая, которую ногами топчут, а «травки» — маленькие, острые, и в каждой дремлет зеленая жизнь.)
«…появилась трава»,— старательно правит учитель.
— Мы в лесу видели деревья: березу, елку, пихту, «…следующие»,— вставляет учитель, словно диктует непонятные, чужие слова.
— Кукушка поет одну свою любимую песню.
«Нет, так не говорят. Кукушка кукует»,— уточнит учитель.
(Но ведь мальчишка раскрыл птичий характер одним предложением. И он кукушку оправдывает и защищает от насмешек этим одним предложением. Она поет короткую песенку не потому, что других не знает, просто эта у нее — любимая.)
— В один прекрасный день я пошла в лес за подснежниками.
Случается, что учитель превращает это симпатичное, приподнятое, свое — в обычную повествовательную фразу: «Я ходила в лес за подснежниками».
(Пусть это бывает не часто, но все-таки бывает.)
— А у лисы шкура оранжевая, лиса вся желтая! «…рыжая»,— подгоняет под стандарт учитель.
— Все комары летают. (Не тучи комаров или множество, как говорят взрослые, а все, которые на земле водятся…)
Учитель ставит вопросительный знак. Так не бывает!

Как трудно понять детей
Для Федерико Гарсиа Лорки ребенок — главное явление природы.
«Из пуговицы, катушки ниток и пяти пальцев своей руки ребенок строит трудный мир, пересеченный небывалыми резонансами, которые поют и волнующе сталкиваются среди светлой радости, не поддающейся анализу… Он внутри неприступного поэтического мира, куда нет входа ни красноречию, ни сводне-воображению, ни мечтательности… Нам далеко до ребенка».
Ребенок внутри неприступного мира, а процесс его воспитания регулируется взрослыми, которые не всегда хотят в этот мир проникнуть.
Тогда они разбивают его, как скорлупу…
Это боль, от которой дети замыкаются в себе, спасая свой мир, и начинают культивировать в себе его осколки.
— Однажды я отправился в лес… Иголки очень тяжелые для муравьев, как дерево для человека. Нужно уважать труд муравьев, а вы все равно разрушаете муравейники, вот они и кусаются и стреляют кислотой,— писал взъерошенный, немножко дикий мальчишка.
— В лесу мы видели желтые одуванчики. Они очень красивые. Я видел в кино больших слонов. В лесу много зеленых деревьев. Где-то далеко кукует небольшая кукушка. Если спросишь, сколько тебе лет, она ответит.— Это другой мальчишка. Рассеянный, он сосредоточен на чем-то своем, затаенном.
…Как столкнуть ребенка с реальной действительностью, которой он боится, потому что разум его слишком еще беспомощен, чтобы в ней ориентироваться?
Как сделать этот процесс безболезненным? Как безболезненно привести ребенка от свойственного ему конкретно-образного мышления к обобщенному мышлению взрослых?
Как организовать движение от синкретических представлений к логическим понятиям?
Как вырастить человека, в котором бы сочеталось конкретно-образное мышление ребенка с обобщенным мышлением взрослого?
Не разрушая цельности и гармонии детства.
Не забывая, что «мышление детей неразрывно спаяно с чувствами».
В. А. Сухомлинский (и многие другие учителя) пробуждает детский ум, обращаясь не к уму, а к чувству и лишь через чувство — к уму. Его метод — эмоциональное пробуждение разума. Он утверждает, что сказка, фантазия приводят детей самым близким путем к правде, потому что развивают и обогащают мышление.
И тогда дети, не теряя детскости, познают неведомый внешний мир:
— У дятла два инструмента: нос и лапки.
— У грачей блестящие перья. Грачи ходят важно.
— Заяц бежит, цепляется за кусты и оставляет
пух. Вместо него вырастает серая шубка.
— У зайчих к весне родились маленькие зайчата.
Родятся они, когда еще снег в лесу лежит, а когда снег сойдет, они уже вовсю прыгают — молодые побеги грызут на солнечных полянках, в заячьи игры играют.

2
Когда я окончила школу, меня потянуло от взрослости назад — к детской наивности, зоркости и удивлению.
Время, как песочные часы, перевернулось во мне.
Мчался, грохотал будильник, отсчитывая ненужное время.
Мерещились исписанные тетради. Строчки вылезали из них и кривлялись, словно издеваясь и смеясь надо мной.
Подкралась зима, на город надела снежный колпак, густой и спрессованный.
И настала тишина. Будильник я перестала заводить.
А весной я удрала в лес.
Лес был голый. В лесу плясал ветер. Он подлетал к березам, они кланялись, и по лесу несся деревянный звон.
У ямы с черной водой стояла, как страж, бородатая сухая ель. Лед еще не лопнул. Я выломала треугольную льдину. Она была шершавая и колола руки. К льдине симметрично прилипли два бурых листа. Я сняла их: остались прозрачные углубления с черенками — как светлые глаза. Льдина оказалась маской. На солнце она серебряно сверкнула, а глаза стали выпуклыми и темными от слез.
Из-под рваных прошлогодних листьев прорезались полоски жирной, лоснящейся черной земли. А я стискивала ей кожу резиновыми сапогами. Вода ушла с поляны. Длинная, спутанная трава бугристо стелилась.
Голый мелкий березняк опоясывал поляну розовым низким кольцом. В затопленных низинах торчали из воды соломенные острова.
В городе умирала зима… Небо вымытое и спокойное. У чугунной ограды выстроились голые сгорбленные тополя, словно нищие музыканты. А все кругом было залито мертвой стеклянной водой — прозрачной кровью зимы.
А потом полил дождь.
Окна хмуро глядели из-под набрякших карнизов. Шуршали автомобили, перемигивались мокрыми разноцветными глазами…
И я забыла, кто я и куда иду: мои глаза словно бы превратились в глаза ребенка…
Дети задумываются, они ведь добрые…
Тогда я предлагаю убрать половину иголок, а чтобы не путаться, можно вообще оставить только три: (Я помогаю им совершить открытие. Я-то знаю, как в конечном счете должна выглядеть буква, и помогаю им прийти к этому от самых нелепых первобытных вариантов.)
Кто-нибудь сообразит поставить букву на ноги. И обязательно догадается пририсовать две точки сверху: как же ёжик — без глаз?
Вот и получится буква ё.

3.
А теперь давайте вернемся к детям, к их сочинениям и Говорящей Машине.
Кончился эксперимент. И педагоги с радостью отказались от прежнего невысокого мнения о творческих возможностях детей. Они задумались над тем, как надо правильно их учить. А для меня этот эксперимент оказался проверкой: после школы я пошла работать в тот же самый научно-исследовательский институт, где он в то время проводился. Первое в жизни взрослое дело.
Я соприкасаюсь с миром детей и с миром взрослых. Два возраста, как два микрофона Говорящей Машины.
Может быть, попытаться сделать их сообщающимися?
А значит, идея Говорящей Машины из фантастической превращается в реальную!
И, если попробовать, то схема действия реальной Говорящей Машины очень проста: я прихожу к детям и спрашиваю:
— Слушайте, вы когда-нибудь гладили ежей? (Когда их хочешь погладить, они колются. Вот с этого все и начинается.)
— Слова состоят из букв. А буквы заколдованы…
Дети должны написать букву, но они ее никогда не видели. Им подсказывает простая ассоциация, что буква, с которой начинается слово «ёж», должна быть похожа на него.
— Наверное, она колючая,— догадываются дети.
Я прошу нарисовать эту букву. Мне интересно. А дети запыхтят от усердия и намалюют чудовище, утыканное иголками. Примерно так:
Догадались!
Тогда я говорю: правильно, но ведь эта растрепанная, злая буква станет жить в алфавите рядом с другими. И всех будет колоть и обижать.

Дети и Взрослые не всегда понимают друг друга.
Поэтому им тоже нужна Говорящая Машина. И эту роль должен взять на себя взрослый, умный
и добрый человек.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | Оставить комментарий

Параллели

Игорь Минутко
Весной 1871 года мужскую Новгород-Северскую гимназию закончил Николай Иванович Кибальчич. В ту пору ему было семнадцать лет. Осенью этого же года Коля Кибальчич уезжал в Петербург поступать в институт путей сообщения.
Много ли это в жизни человека — семнадцать лет? Кто уезжал из Новгород-Северского в столицу на Неве? Уже сформировавшаяся личность? Что было тогда в Николае Кибальчиче от человека, который через десять лет вместе со своими товарищами Андреем Желябовым, Софьей Перовской, Тимофеем Михайловым поднимется на эшафот, чтобы принять мученическую смерть? За будущее России.
Да, основное в жизни Кибальчича произойдет в эти десять лет: «хождение в народ», недолгие студенческие годы, первый арест и трехлетнее заключение, знакомство с народовольцами, уход в подполье (на нелегальное житье, как говорили тогда). Он инженер «Народной Воли»; это им придуманы и сконструированы метательные снаряды — гранаты (впервые в мире), и одним из этих снарядов на набережной Екатерининского канала 1 марта 1881 года будет смертельно ранен Александр Второй.
И главный подвиг Кибальчича: в камере смертников за несколько дней перед казнью он составляет свой «Проект воздухоплавательного прибора». Прообраз ракеты, которая преодолеет тяготение Земли, чтобы открыть будущим космонавтам дорогу к иным мирам. За два десятилетия до Циолковского найден и научно обоснован (хотя и не подтвержден вычислениями и опытами) принцип, который оторвет ракету от земной поверхности. Первый гениальный шаг. За ним по законам логики должен последовать второй: идея многоступенчатой ракеты. Но для этого шага нужно было время, нужна была жизнь. У Николая Кибальчича не было времени, и жить ему оставалось несколько дней. Первый набросок своего прибора он выцарапал на стене тюремной камеры — ему не давали бумаги.
Революционер, подпольщик, конспиратор, мыслитель, журналист, переводчик (в совершенстве владел английским, немецким и французским языками), ученый; пожалуй, надо уточнить: типично кабинетный ученый — ему бы тишину библиотек, бесконечные опыты в лабораториях, возможность без спешки сосредоточиться на главном. А главным для него, бесспорно, был проект прорыва человека в космос.
Но ведь не в трагические дни, когда на заседании особого присутствия правительствующего сената слушалось дело «первомартовцев», возникла у Николая Кибальчича идея «воздухоплавательного прибора».
И в революцию, к народовольцам он шел давно — этот тернистый путь начался еще на его родине, на Черниговщине. Там всему истоки. Говорят, что главное в человеке закладывается, формируется в детстве и в годы ранней юности.
…Я собираюсь писать книгу о Николае Ивановиче Кибальчиче. Еду в Черниговскую область, на его родину — в Короп, в Новгород-Северский. Первый секретарь Черниговского обкома комсомола Сергей Бойправ, узнав о цели моего приезда, сказал:
— Так…— и посмотрел на меня внимательно и, как показалось, хитро.— Прошлое. История. Конечно, надо.— Он стремительно поднялся со своего стула (потом я определил, что именно стремительность, быстрота взгляда, может быть, быстрота решений — его характерные черты. Комсомольские черты. Правильнее сказать, черты комсомольского вожака. Все это по первому взгляду несколько не сочеталось с его высокой, грузноватой фигурой. Но только по первому взгляду).— А герои сегодняшнего дня вас интересуют? — спросил он.
— Интересуют,— сказал я.— Но сейчас меня интересует все, что у вас можно узнать о детстве и юности Николая Кибальчича.— Я, как говорится, гнул свою линию.
— Да, да,— нетерпеливо сказал Сергей.— Организуем вам поездку в его родные места, там наши ребята помогут. А сейчас… Вы в Чернигове впервые?
— Впервые.
— Ну, знаете!..
И уже через несколько минут мы ехали по зеленой людной улице под старыми каштанами. Чернигов чем-то напоминал курортные приморские города. Может быть, обилием парков, диким виноградом, опутавшим фасады домов и балконов, яркими красками цветов, шум ной толпой на тротуарах. А когда с городского вала вдруг широко и необъятно открылись деснянские дали и сама Десна заблестела на солнце, плавно уходя к туманному горизонту, и величественный силуэт собора впечатался в синее безоблачное небо, когда перед нами распахнулась пестрая панорама улиц, площадей и призывно, маняще закричал пароход у пристани, я уже весь был во власти этого милого, своеобразного города.
…Старинные архитектурные ансамбли, новостройки, крупные заводы, появившиеся в последние годы. Но так как наш разговор все время возвращался к Кибальчичу, к прошлому Черниговского края, Бойправ тоже невольно соскальзывал с рельсов современности. Правда, соскальзывал своеобразно.
— Да, наш Николай Кибальчич,— говорил он возбужденно.— Гордимся. Только если уж заглядывать в старину… «Слово о полку Игореве». Ведь Игорь княжил в Новгород-Северском. А Михаил Михайлович Коцюбинский? С 1898 года и до конца дней своих жил у нас. Самый плодотворный период деятельности… Или давайте поближе,— говорил Сергей.— Александр Довженко. Что за человек, пояснять не надо. Наш! Из Сосницы. Там и памятник ему стоит. На нашей земле родник его таланта. Помните: «Зачарованная Десна»…— (Нет, невозможно сейчас обойтись без вот этих замечательных слов Александра Довженко: «Благословенна будь, моя нетронутая девица Десна! Вспоминая тебя много лет, я всегда становлюсь добрее, чувствую себя богатым и щедрым,— так много дала ты мне подарков на всю жизнь. Счастлив я, что родился на твоем берегу, что пил… твою мягкую, веселую воду, ходил босиком по твоим нетронутым, чистейшим пляжам, слушал рыбацкие сказки на твоих челнах и сказания старых про глубокую давность, что считал в тебе зори на опрокинутом небе, что и по сей день, глядя порой вниз, не потерял счастья видеть эти зори даже в будничных лужах житейских дорог».) — А легендарный Николай Щорс? Тоже наш! Из Сновска. Теперь город так и называют — Щорс. Вообще в годы революции и гражданской войны Черниговщина дала партии целую плеяду выдающихся деятелей, и среди них — Юрия Коцюбинского и Виталия Примакова… — Сергей Бойправ вздохнул. — Видели памятники им на аллее Героев? Не видели? Покажем. Теперь Отечественная война. Вот вам только один пример. Откуда родом Олег Кошевой? Наш! Из Прилук. — Комсомольский секретарь дал мне немного времени переварить услышанное и продолжал: — Вернемся к вашему Кибальчичу. Первый шаг в космос, теоретический.
Ну, а практические шаги? Откуда, вы думаете, Главный конструктор Королев? Да наш же он, из Нежина! Вы чувствуете, какая связь? Но… Я просто очень вас прошу написать об одном нашем парне. Стоит он того, уверяю вас! Надо будет съездить в Варву. Правда, далековато — южный район области. Вы на пару дней сверх вашей командировки остаться сможете?
— Смогу,— сказал я.
— Имя парня, о котором я прошу написать,— Гриша Ляшенко. Григорий Юрьевич…
Когда пытаешься узнать человека в прошедшем времени, многое могут о нем сказать фотографии. Семейный альбом, например.
Есть такой альбом у Лиды Кучеренко, и в нем довольно много фотографий, на которых мы видим Ляшенко Григория Юрьевича.
— Познакомились мы так…— Лида, юная, кареглазая, вместе со мной рассматривала фотографии.— Стеснительный уж очень Гриша оказался. Был в отпуске из армии, на танцах постеснялся подойти.
А еще до того, как ушел служить, все заглядывался на меня. Это уж он потом рассказывал.— Лида потупилась, и румянец заиграл на щеках.— Потом познакомились все-таки.
Из ГДР, где служил Григорий, стали приходить письма и фотографии.
Стоит Гриша, подтянутый, стройный, со значками на груди, а на заднем плане — город. Сбоку на фотографии написано: «ГДР, август, 1961 год». Крупный план: Григорий у танка, вернее, у его зубчатой гусеницы. Крупный план, можно рассмотреть лицо. Хорошее лицо: прямой, изучающий взгляд, волевая складка губ, высокий лоб. Во всем облике что-то деревенское, угловатое, очень милое. Подпись: «ГДР, июнь 1962 г. Родная часть».
Родная часть… В этих словах угадывается сущность Григория Ляшенко. Армия, танковая часть, где он служил, солдатские будни — все это его жизнь, заботы, повседневность. Он там нашел себя — остался еще на три сверхсрочных года. Наверно, привлекала сложная военная техника: до армии работал в колхозе трактористом. А может быть, принимая решение остаться в армии, думал об отце. Отец тоже был танкистом. Он и погиб в горящем танке в первый год войны, когда Грише исполнилось два дня.
…И вот он уже в штатском, возмужавший, несколько другой. Городской, что ли. Стоит у гранитного льва, а сзади зеленые аллеи, фонтаны. Потсдам, парк Сан-Су си, август 1965 года.
Неожиданно среди армейских фотографий — похороны: гроб, смутный профиль умершей, скорбная толпа, и Григорий, подавленный, растоптанный горем.
— Приезжал на похороны матери,— сказала Лида.— Умерла внезапно. Никого Гриша так не любил, как свою мать. Я даже ревновала.
…Свадьба. Молодых везут из загса на грузовой машине, разукрашенной цветными лентами. Лида и Григорий рядом. Счастливые, безмятежные лица.
…Первенец. Они все трое. Григорий осторожно, неумело держит крепко спеленатый кулек, из которого выглядывает детская мордашка.
А вот Григорий с уже трехлетней дочерью Верой. Она сидит у него на плечах, оба смеются.
— На стадион пошли,— тихо сказала Лида.— Он везде ее таскал. Не расставались.
Григорий в рабочем комбинезоне среди сплетений труб, каких-то хитрых механизмов; лицо его напряженно.
У Григория Ляшенко была самая обыкновенная биография. Родился в селе Светличном в тяжкий 1941 год. В семье крестьянина, в хате под соломенной крышей. (Ездил я в это село, оно рядом с Варвой. Характерное украинское село: хаты в садах, пыльные мальвы у дороги, сухими листьями шелестит под ветром кукуруза; петухи горланят, нарушая густую тишину.) В Светличном окончил Гриша семилетку, стал работать в колхозе. Сначала пас лошадей три года (наверно, о многом можно передумать в ночном, на росном лугу, когда, скрытые темнотой, пофыркивают рядом лошади, а костер уже погас, и только ало тлеют угли, подернутые пеплом), потом стал трактористом. Было большое увлечение — художественная самодеятельность: ходил в сельский клуб.
И в спектаклях играл и танцор, но главное — песни. Любил и умел Григорий петь… В 1960 году, незадолго до ухода в армию, вступил в комсомол.
Сохранился у Лиды тот комсомольский билет. Номер 08739909. Совсем еще мальчиком выглядит Гриша на фотографии в этом билете.
После армии год проработал на заводе противопожарного оборудования в поселке Ладен, в двадцати километрах от Варвы. В 1966 году женился на Лиде Кучеренко, в этом же году перешел работать на газовый промысел. Оператором.
…На той фотографии у сплетения труб и был запечатлен оператор Григорий Ляшенко на своем рабочем месте.
— И как он работал?
— А, и не говорите! — махнула рукой Лида.— Для него работа — все. Даже о семье забывал. Все промысел, новое оборудование. Придут товарищи — только и разговоров об их газе. Какие-то схемы чертят.
— Опять ревновали? — спросил я.
— Ревновала,— сказала Лида и низко опустила голову, чтобы я не видел ее слез.
В комнату вбежала Вера. Сейчас ей шесть лет. Она очень похожа на мать — такая же кареглазая, с ямочками на щеках.
— Мама, мы пойдем гулять? — спросила Вера по-украински, с любопытством посматривая на меня.
…И здесь мне хотелось бы ненадолго прервать рассказ о Григории Ляшенко. Удивительным образом связалась его судьба с судьбами людей черниговской земли. Разговор с Лидой происходил в Варве уже в конце моей поездки по Черниговщине, когда позади были места, связанные с детством и юностью Кибальчича.
Короп. Районный центр. Вечером я пошел побродить по нему и попал в мир, о существовании которого уже начал забывать. Тихие песчаные улицы, хаты, окруженные садами; во дворах в осенних сумерках топятся летние печи: яркий огонь трепещет в темноте, пахнет дымом, вареной картошкой. Древний дух человеческого жилья!.. Неожиданно попал на мокрый, свежий луг прямо в середине села; большими белыми пятнами стояли коровы; лягушиная перекличка, туман. Тонкий девичий голосок разрывал тишину:
Та пакувала зозу-уля
Рано в ранци поутру…
Оказывается, эту песню поют не только в концертных залах.
В Коропе сохранился дом, где родился Николай Кибальчич. Сейчас здесь скромный музей. Обстановка, большая библиотека, вещи — ничто, к сожалению, не уцелело. Но все равно… Вот по этим комнатам он ходил, может быть, к этому окну был придвинут стол, за которым он занимался. Здесь звучал его голос. Сюда с первыми детскими печалями прибегал он к своей матери.
Николай Кибальчич рано потерял мать. Но те немногие крупицы его воспоминаний, чаще всего косвенных, передают глубину его любви к матери; он пронес ее через всю свою недолгую жизнь — до конца, до того момента, когда палач Фролка набросил на его шею петлю.
Любовь и благодарность. От матери услышал он первые сказки, получил первые уроки французского, немецкого языков, она прочитала ему первые книги.
Сохранились старые-престарые яблони в саду. Наверняка он лазил по ним. И где-то здесь стояла беседка, увитая плющом. Наверно, в ней он думал — и его сердце наполнялось нежностью — о своей первой любви, о Кате Зеньковой. Первой и единственной. Впрочем… Мне еще предстоит порыться в документах: Кибальчич и Вера Фигнер. Каковы были их отношения? Но это потом, потом… Здесь первая любовь. Думаю, это точно: по остроте, глубине, яркости, по обнаженности чувств первая любовь не может сравниться со второй или третьей (если они бывают…).
Итак, первая любовь. Но здесь, в Коропе, было и еще одно, принципиально важное для жизни Николая Кибальчича.
Сейчас Успенская церковь полуразвалилась. Грустное зрелище. Успенская — бывший приход отца Иоанна, строгого родителя моего героя. Парадокс! В семье священника растет человек, который на высшем взлете своей короткой жизни — в «Проекте воздухоплавательного прибора» — вступит в смертельный поединок с канонами православной церкви. Но проект — кульминация поединка, а начало здесь, в Коропе, в Успенской церкви. Может быть, именно здесь мальчик Коля Кибальчич впервые задумывается над мучительными вопросами мироздания. Тут возникает, все разрастаясь, спор с отцом; этот спор постепенно превратится в конфликт, закончившийся — хотя и ненадолго — разрывом с отчим домом.
Тогда же в Коропе и его окрестностях первые столкновения с противоречиями жизни: ведь еще не отменено крепостное право, и раннее детство Николая Кибальчича омрачено картинами помещичьего произвола и бесправия селян. И разрывается от негодования и бессилия маленькое благородное сердце.
Ну, а первые мысли о той силе, которая понесет человека в космические дали. И убеждение, что только революция даст свободу России. Когда все это пришло к нему?
Конечно, уже в более зрелые годы. Новгород-Северский, учеба сначала в духовном училище, а потом в мужской гимназии.
…Из сопоставления биографий самых разных людей, чьими именами сегодня гордится человечество, я пришел к убеждению, что на выработку их мировоззрения и характера огромное, может быть, еще не оцененное влияние оказывала окружающая природа.
В Новгород-Северском, пройдя вдоль высокой стены монастыря, я неожиданно вышел на высокий, крутой берег Десны — и дыхание перехватило от открывшейся картины.
В плавное, медлительное полукольцо замыкала город Десна. Противоположный берег был низкий, и распахивалась беспредельная зеленая и голубая даль: заливные луга с четкими конусами скирд, с голубыми пятнами озер, с белыми точками гусей. Вдалеке, у самого горизонта, смутно виднелась гряда леса: простор, широкое небо, ветер.
Наверняка приходил на этот крутой берег Николай Кибальчич — ведь рядом гимназия и дом предводителя дворянства Судиенка, в котором гимназист жил. Отсюда вместе с товарищами, со своим лучшим другом Микой Сильчевским пускал он ракеты, начиненные порохом,— сам их делал.
Летела ракета с высокого берега, тянула за собой искристый хвост, падала в Десну. А над головой беспредельное звездное небо, даль необъятная перед глазами. Что, если ракета полетит не вниз, а вверх, к звездам? Но какая сила поднимет ее к ним?
Наверное, наверное, эти мысли пришли к нему здесь, на крутом деснянском берегу.
…В здании бывшей мужской гимназии сейчас школа-интернат. Я хожу по гулким коридорам, по классам с непривычно высокими потолками, по каменным лестницам со стертыми ступенями. Актовый зал…
Многое в этом мрачноватом доме начиналось для Николая Кибальчича: тайная библиотека, которой он заведовал (лондонские издания «Вольной русской типографии» Герцена, альманах «Полярная звезда»; журналы «Современник», «Дело», «Отечественные записки», комплекты газеты «Колокол», роман Чернышевского «Что делать?»); нелегальный рукописный журнал «Винт» — его редактирует он же, Кибальчич (в нем его статьи про крестьянские восстания под
руководством Степана Разина и Емельяна Пугачева, про французскую революцию конца XVIII столетия).
Счастливое знакомство ждало меня в этой школеинтернате. Иван Кириллович Коломиец, преподаватель истории. Его энергией, энтузиазмом создан при школе краеведческий музей.
Я хочу рассказать только об одном стенде этого школьного музея, вернее, не о стенде — о человеке. И то, что мы теперь знаем об этом человеке,— прямая заслуга Ивана Кирилловича и его питомцев.
До последнего времени считалось, что во время фашистской оккупации в Новгород-Северском не было организованного сопротивления.
Но вот стенд в школьном музее.
Большая фотография: молодой человек в черном костюме, изящным узлом завязан галстук, в глазах напряжение и мысль. Иосиф Игнатьевич Смолянскии, руководитель подпольной организации в Новгород-Северском.
…Он появился в городе в начале 1942 года в колонне военнопленных — изможденный парень в рваной шинели, в разбитых кирзовых сапогах. На худом лице ненавистью и нетерпением пылали огромные глаза. В Новгород-Северском был лагерь советских военнопленных. За спиной у Иосифа Смолянского восемь месяцев войны: бои, горькие дороги отступления, могилы товарищей, сожженные украинские села, контузия от взрыва мины — показалось, под ногами рассыпался искрами и вдруг померк, провалился в небытие белый свет. А открыл глаза — немец с автоматом. Бесконечные пыльные этапы, голод, издевательства. И вот лагерь военнопленных в старинном городе, о котором так много слышал, в который давно стремился попасть. Попал…
«Бежать. Найти партизан».
И пока искал надежных товарищей, пока составлялся план побега, не покидали неотступные мысли о прошлом, о той жизни, которая осталась за рубежом 22 июня 1941 года.
…Одной, всепоглощающей страстью была отмечена жизнь Иосифа Смолянского — страстью к театру. Он родился в 1918 году в семье крестьянина-бедняка, и было его родиной украинское село Хреновка, недалеко от Могилева-Подольского. Там окончил семилетку, потом бухгалтерские курсы. Первая должность — бухгалтер в колхозе. Но еще со школы — увлечение художественной самодеятельностью, любительскими спектаклями. Сколько ролей переиграл он на клубной сцене родного села!
И в 1936 году поступил Смолянский на актерское отделение Воднического театрального училища.
…Сцена, огни рампы, профессиональная работа, книги, роли. Опять самые разные роли, но уже за его игрой наблюдают опытные педагоги. Жизнь посвящена любимому делу. Поездки в Киев, столичные театры; он встречается, говорит, советуется с корифеями украинской сцены Саксаганским, Донцом, Паторжинским…
Театральное училище переводят в Херсон, здесь его и заканчивает Иосиф Игнатьевич Смолянский в 1939 году. Он получает назначение в город Хорол, Полтавской области, работает там художественным руководителем при Доме культуры, создает прекрасный театральный коллектив: ставит спектакли, сам играет.
Планы, планы не дают покоя. Он мечтает о профессиональной сцене в Киеве.
В Хороле встречает Иосиф Смолянский войну. Великую Отечественную. Решение мгновенно, без колебаний и сомнений: добровольцем на фронт.
…Он бежит из лагеря военнопленных, скрывается сначала в селе Гайково, потом в Березовой Гати.
С огромным трудом находит путь к партизанам и получает ответственное задание.
В Новгород-Северском немцы открыли «народный» дом: кинофильмы, танцы, самодеятельность. Цель одна — привлечь молодежь города на свою сторону. Летом 1942 года в «народном» доме появляется молодой человек с изысканными манерами, щегольски одетый: черный костюм, белая рубашка, галстук модным узлом. Упрямая складка губ, серые насмешливые глаза.
— Откуда?
— Киевский. Сидел у большевиков в тюрьме.
— За что?
— На студенческой вечеринке читал стихи о самостийной Украине.
— Студент какого института?
— Закончил театральное училище в Херсоне.
— Фамилия, имя, отчество?
Он колебался недолго: в лагере военнопленных неразбериха, списков на первых порах не было, значились по номерам.
— Вы слышали вопрос?
— Смолянский Иосиф Игнатьевич.
Сначала он рядовой актер, потом режиссер в драматической труппе. Вокруг него группируется молодежь города, около сорока человек. Он пристально изучает каждого — незаметно, терпеливо. Спектакли: «Без вины виноватые», «Цыганка Аза», «Бесприданница», «Пока сонце зiйде, роса очи виiсть». Долгие репетиции. А во время репетиций можно поговорить о многом.
Из наиболее надежных, энергичных самодеятельных актеров Иосиф Смолянский создает боевую группу, основу будущей подпольной организации (так планирует он). Вот сохранившиеся имена: Н. Холичевский, В. Корбовский, А. Бращенко, Н. Мостовщикова, Т. Ромченко, У. Дудко…
Первая диверсия: взорван склад с горючим. По городу расклеены листовки.
Готовится крупная акция: взрыв клуба, когда он будет переполнен немецкими солдатами и офицерами. Специально для них концертная программа. Иосиф Смолянский в нескольких ролях («Фигаро здесь, Фигаро там…»), деятельный, веселый, вездесущий. Вернее, у него одна ответственная роль, и он ее сыграет до конца…
Клуб заминирован. Все готово.
Главное: ребята должны выйти через служебный ход. Во время антракта. Времени в обрез: пять — семь минут.
Итак, все готово…
Но акция не состоялась: предатель выдает немцам группу Смолянского.
(…Есть какая-то закономерность, трагическая закономерность: рядом с бескорыстием, самопожертвованием, подвигом идут трусость, донос, предательство. Первого марта 1881 года во время покушения на Александра Второго был арестован один из метальщиков, Николай Рысаков. Во время допросов он испугался смерти, не выдержали нервы, и, спасая себя, стал выдавать товарищей. Вполне вероятно, что если бы не предательство Рысакова, которое не спасло его от петли палача, не попали бы на скамью подсудимых Софья Перовская, Николай Кибальчич, Геся Гельфман, Тимофей Михайлов; Андрей Желябов был арестован за несколько дней до 1 марта.)
29 апреля 1943 года Иосиф Смолянский и все его «артисты» были схвачены фашистами.
Две недели продолжались допросы и пытки. Два вопроса: «Кто еще в организации? С каким партизанским отрядом и как поддерживали связь?» Они молчали на допросах все эти две недели.
Не добившись ничего, всех членов подпольной группы немцы угнали в Германию.
Жизнь Иосифа Смолянского оборвалась 12 мая 1943 года. Есть две версии его гибели. Но об этом чуть позже…
…Мне предстоял бросок через всю Черниговскую область, с севера на юг — из Новгород-Северского в Варву. До Чернигова — на самолете.
И пока воздушный вездеход «Аннушка» плывет над зелеными и желтыми полями, над клиньями перелесков, тронутых самым первым багрянцем осени, над плавными петлями Десны и ее старицами, заросшими жестким камышом, — пока длится этот полуторачасовой перелет, — я расскажу об одной анкете.
В ней было всего два вопроса:
1. Твое представление о счастье.
2. Чего ты хочешь добиться в жизни? (Твоя главная цель в жизни?)
Есть у меня в Москве приятель, журналист. Пристально, упорно занимается он уже многие годы
одной темой — темой молодого поколения. Каково оно?
В подъезде огромного дома, где он живет, по вечерам собираются парни, человек восемь—десять, довольно устойчивая компания: старшеклассники, рабочие, двое или трое студентов первых курсов. Простаивают они в подъезде долгие часы — почти до ночи. Тихо разговаривают, смеются, поют песни под гитару (надо сказать, поют вполне прилично), слушают магнитофонные записи: какие-то совсем незнакомые песни, слов не разберешь, но грустные, в общем, щемящие… Иногда громко спорят, чаще всего о спорте.
Вот этим ребятам мы и предложили анкету. Отнеслись они к ней, вернее, к нам, недоверчиво и с иронией. Однако анкету взяли. Кто-то сказал насмешливо:
— Социальное исследование!
На ответы был дан срок — три дня.
Из всей компании ответы вручили нам три человека. Остальные отговорились: «забыли», «некогда». Вот три ответа.
Владимир Т.: «Твое представление о счастье.
Такое мое представление: зарабатывать столько денег, чтобы ни от кого не зависеть. Что захотел купить,— купил, куда захотел поехать,— поехал и т. д. 2. Чего ты хочешь добиться в жизни? Цель у меня скромная — иметь свою легковую машину».
Анатолий П.: «1. А кто его знает, что такое счастье. 2. Жениться на девушке, которую люблю, и построить кооперативную квартиру, чтобы жить отдельно от родителей».
Александр Ярцев ответил так:
«1. Очень скоро перед человечеством, так как оно очень быстро растет, встанет проблема, как прокормить себя. Есть очень малоиспользованный резерв питания — Мировой океан. Я решил посвятить свою жизнь этой проблеме, то есть использованию океана для питания людей. После школы (сейчас я в 9-м кл.) я буду поступать на биофак МГУ. И вот мое представление о счастье: я выдержал конкурс и являюсь студентом нашего замечательного университета.
2. У меня, если можно так сказать, две главных цели: а) я мечтаю сделать такое открытие в области исследования Мирового океана, которое навсегда освободило бы человечество от страха голода в будущем; б) меня воспитала мама. Отец от нас ушел, когда я был совсем маленьким. И вот еще одна моя главная цель: чтобы моя мама всегда жила со мной и старость ее была бы обеспеченной и счастливой».
Из окна своей квартиры — она на первом этаже — приятель показал мне Сашу Ярцева. Это худой застенчивый мальчик с нервным, подвижным лицом.
Он великолепно играет на гитаре и поэтому в компании — кумир.
Из Чернигова в Варву — на машине. Более двухсот километров. Выехали утром, пока еще жара не набрала силу. А жара на Черниговщине, как, впрочем, в большинстве районов европейской части страны, держалась вот уже три месяца: ни одного дождя, зной, пыльные ветры. Трудное лето…
За окнами картины, характерные для украинского юга: степи, зеленые строчки посадок, ивы над ставками, села с белыми хатами — и под карнизами крыш ярко-желтые связки початков кукурузы, как вспышки солнца; во дворах тяжелыми бурыми ядрами свалены в кучи огромные тыквы.
Проехали Нежин (вспомнил Бойправа — отсюда Главный конструктор); проехали Прилуки (в этом городе родился Олег Кошевой).
Пейзаж изменился. Вернее, оставаясь прежним, он приобрел новые черты; то тут, то там возвышаются нефтяные вышки; в знойной дали, на самом горизонте, трепещут огненные факелы — горит вырвавшийся на поверхность газ. Прилуцкое нефтяное месторождение.
Первая нефть на Черниговщине была найдена в 1959 году под Грединцами. Потом на геологической карте области появилось еще девять месторождений. Нефть и ее частые спутники — газ и конденсат.
…Помните, я говорил о фотографии: Григорий в рабочем комбинезоне у сплетения труб — оператор на газовом промысле?
Мы едем на этот промысел, он недалеко от Варвы. Сверкающие под солнцем гигантские белые цистерны, кауперы, переплетение всевозможных труб, ровный гул работающих механизмов.
РИТС — районная инженерно-техническая служба. Так назывался промысел в ту пору, когда пришел туда Григорий. Только-только внедрялось новое оборудование, еще нигде не опробованное,— был экспериментальный проект. Приходилось многое переделывать на ходу, одно заменять другим. Интереснейшая творческая работа. Она захватила Григория Ляшенко — определенно у него был инженерный склад ума. Несколько рационализаторских предложений, сверхсрочные смены.
Прошел год напряженного труда.
…В тот день он работал на втором блоке. Явно что-то не ладилось в установке. Аппаратура содрогалась от частых ударов, метались стрелки на приборах.
— Может прорвать трубу,— сказал Григорий напарнику.— Надо отключить блок.
Но он не услышал своего голоса — вокруг уже стоял грохот, все содрогалось от внутренних толчков.
И напарник не услыхал слов Григория — испугался, ушел. Было действительно страшно.
«Если газ вырвется на свободу,— наверно, подумал комсомолец Григорий Ляшенко,— может произойти взрыв. От любого пустяка, от случайности. И тогда полетит в воздух весь промысел. Вместе с людьми…»
И он рванулся к рычагу отключения. Но не успел: легко — показалось, совсем легко —
лопнула труба, и в Григория Ляшенко ударила струя сырого газа силой в сто пятьдесят атмосфер. Единственное, что успел он сделать,— это ринуться навстречу смертоносной струе, чтобы своим телом закрыть пробоину в трубе.
…Он уже не чувствовал, как струя газа, срывая одежду, въедаясь в тело мельчайшими частицами воды и породы, отбросила его к приборам.
Он не услышал тишины, которая наступила после того, как остановили весь промысел.
Он не чувствовал, как несут его сильные руки товарищей к машине.
И не слышал, как кто-то сказал:
— Скорее в больницу!.. Кажется, дышит.
В больнице, на несколько мгновений придя в сознание, Григорий Ляшенко сказал свои последние слова.
Мы возвращались из Варвы уже вечером, в который незаметно перешел день, весь пропитанный солнцем. Теперь солнце багровым шаром висело над далеким краем земли и скоро совсем ушло за горизонт, разметав в полнеба застывшую оранжевую зарю. Быстро смеркалось, и вот уже темнота летит за окнами машины — с редкими огнями сел, со смутными рядами тополей вдоль проселочных шляхов.
Тополя перпендикулярно упираются в шоссе. Иногда на повороте вдруг мгновенно и резко освещался обелиск на солдатской могиле. Или памятник: скорбная женщина, Родина-мать, опустилась на колени перед могилой, в которой лежат ее сыновья. Мелькнет такой памятник и исчезнет, растает в темноте.
Только свист ветра за окнами машины. Обелиски, памятники на солдатских могилах… Ими щедро засеяна украинская земля. Посев, который никогда не дает жатвы. Жестокая, невосполнимая плата за нашу сегодняшнюю жизнь, за мирное, тихое небо над нашими головами.
А в Новгород-Северском еще не поставлен памятник Иосифу Смолянскому. На его счету нет убитых оккупантов, взорванных складов с боеприпасами, пущенных под откос вражеских эшелонов. Не успел: выдали. Но разве не совершил этот молодой человек нравственный подвиг, которым только и может измеряться людское деяние по самому высокому счету?
Он вышел на неравный бой с врагами своей Родины. Он знал, что рискует своей жизнью, но не ведал колебаний и сомнений — только бы вернуть свободу Отчизне. Предательство встало на пути Иосифа Смолянского. Выданный палачам, он не дрогнул под страшными пытками, не выдал товарищей.
Есть две версии гибели Иосифа Игнатьевича Смолянского 12 мая-1943 года.
Говорят: его вывезли за город, поставили на лугу, который был усыпан первыми цветами, сказали: «Беги!» Он побежал, собрав последние силы. И его затравили немецкими овчарками.
И еще говорят: его вывели во двор тюрьмы, и перед тем, как раздался залп палачей, он успел крикнуть:
— Не плачьте, мама!..
И, наверно, в далеком украинском селе услыхала этот последний крик старая женщина.
В мае 1943 года Иосифу Игнатьевичу Смолянскому было двадцать пять лет.
…В больнице всего на несколько мгновений пришел в сознание Григорий Ляшенко — перед смертью. И он спросил, в последнем усилии разлепив спекшиеся, сухие губы:
— Промысел… цел?
— Цел,— ответили ему.
— Все… ребята… живы? — спросил он.
— Все,— ответили ему.
9 декабря 1969 года сердце Григория Юрьевича Ляшенко остановилось навсегда. Он погиб в возрасте двадцати восьми лет.
…23 марта 1881 года Николаю Кибальчичу в его одиночной камере дали бумагу — он получил возможность письменно изложить свой «Проект воздухоплавательного прибора».
Вот что написал он перед тем, как приступить к сути проекта: «Находясь в заключении, за несколько дней до своей смерти, я пишу этот проект. Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении.
Если же моя идея после тщательного обсуждения учеными специалистами будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству. Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своей жизнью».
Все дни, пока длился процесс «первомартовцев», все томительные дни после смертного приговора Николай Кибальчич жил одним: каково будет мнение специалистов о его проекте? Он послал письмо министру внутренних дел графу Лорис-Меликову с единственной просьбой, чтобы его проект рассмотрели до казни.
Долгих пять дней — с 29 марта, когда был вынесен приговор, и до 3 апреля — Николай Кибальчич, меря одиночную камеру из угла в угол неторопливыми шагами, ждал ответа, ждал мнения авторитетных экспертов.
Ждал напрасно. Его проект равнодушной рукой чиновника был подшит к делу цареубийцы Н. И. Кибальчича.
И можно лишь представить степень нравственных мук, с которой поднимался на эшафот Николай Кибальчич.
Он был повешен в Петербурге на Семеновском плацу вместе со своими товарищами по борьбе 3 апреля 1881 года.
19 октября того года Николаю Ивановичу Кибальчичу исполнилось бы двадцать восемь лет.
Во всем непохожие друг на друга три сына Украины — Николай Кибальчич, Иосиф Смолянский, Григорий Ляшенко — едины в одном: каждый из них на вершине своей короткой жизни совершил поступок, озаренный прекрасным порывом прекрасной души — во имя людей, во имя Отчизны.
Во имя Будущего.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | Оставить комментарий

Круг чтения

Новые герои Битова
Каждый сборник прозы Андрея Битова интересен и для читателя и для критики. Но книга «Образ жизни» («Молодая гвардия», 1972) занимает особое место, ибо для Битова это книга итогов и выводов, долгое, а порою мучительное прощание с привычными и близкими ему людьми и ценностями и столь же длительное и непростое сближение с новыми личностями и явлениями.
В центре ее — проблема становления героя, чья судьба тесно переплетена с творческой биографией автора.
Сразу бросается в глаза, что здесь объединены вещи, написанные в разное время и очень несхожие по жанру, пафосу и творческой манере. Но в «Образе жизни» они сопоставлены, продуманы, оценены наново и потому внезапно приобретают новый смысл и срастаются в цельную, органичную книгу, в своеобразный «роман воспитания».
Для Битова всегда был характерен интерес к внутренней динамике личности, находящейся в становлении, ищущей прозрения, познания жизни и самого себя. Он мастер духовной биографии (и автобиографии, добавим в скобках). И потому главная мысль «Образа жизни» — это осознание необходимости непрерывного развития собственной личности, строгого самовоспитания.
Столь знакомый нам герой Битова оказался на важном этапе длинного и извилистого пути к цельности. Писателя теперь занимает жизнеспособность героя, умение его изменяться, оставаясь самим собой, он проверяет его состоятельность, выбирая для героя различные жизненные поприща.
В этом процессе сопоставлений и переоценок Битов смог выявить главный недостаток своей повести «Жизнь в ветреную погоду»: ее внутреннюю статичность, безжизненное равновесие, добровольное пребывание погруженного в себя героя в привычных пределах и рамках. Битов находит из этого затруднительного положения парадоксальный выход: он сам становится на место своего героя, точнее, сливается с ним и начинает двигаться, то есть путешествовать по стране и расширять рамки своего кругозора.
Так появляется «Колесо» — вещь откровенно экспериментальная, до предела раскованная и местами озорная, своеобразный сплав дневника, путевых очерков, спортивного репортажа, социологического исследования, документа и философского эссе. В прозе Битова возникает неожиданная, прежде ему не свойственная, «аксеновская» нотка иронии, местами честно перерастающая в самоиронию. Здесь нет прежнего героя, нет и традиционного сюжета.
В «Уроках Армении» вдумчивое проникновение в органичный мир древней и в то же время очень современной страны и ее народа оборачивается для писателя новым познанием России и своего места в ней, познанием самого себя.
Писательская судьба Битова — в погруженности в живую, вечно движущуюся современность, в непростую жизнь современного человека: «…О чем бы я ни писал, только настоящее интересует меня, только живое: и только что родившееся и давно живущее, и возникающее, и уходящее в прошлое, но еще не ушедшее». Битов не ищет в прошлом неких неподвижных, укоряющих современность идеалов, и в этом смысле его проза подлинно исторична. Это современная и своевременная проза талантливого писателя, живущего с нами одной жизнью, одними интересами и потому именно интересного всем нам.
В. Сахаров

Подлинные заботы
Я вовсе не хотел интриговать читателя, когда избрал для рецензии эту форму. Она сложилась такой сама: я начал читать эту книгу и не мог не выделить в ней мысли, меня подкупившие своей точностью и глубиной. Я подумал, что в коротком отзыве-рекомендации самым правильным будет просто процитировать некоторые места, а потом, если они заинтересуют читателя «Юности» так же, как они заинтересовали меня, отослать его к выходным данным…
Итак, скажу только, что книгу эту написал современный, хороший прозаик. А книга — о литературе. Вот выдержки:
«…В родном национальном языке писатель имеет еще свой собственный язык, на котором он думает, пишет, который он даже в какой-то мере слышит от своих собеседников, но в то же время он слышит еще и множество других родных языков, которые для него становится в положение как бы частично иностранных… Я часто поступаю так: слушаю или читаю кого-то, а думаю о том, как бы сказал по этому поводу я сам».
«…«Документальность» — это выражение, помимо прямого смысла — достоверности и правдивости, в русском языке имеет и еще один смысл: деловитость… Мы, пусть подспудно, но все время чувствуем присутствие… этого качества: подлинной, порядочной, гуманной деловитости.
Не последнего качества, очень дефицитного в современном мире и в современном искусстве».
«…Меня всегда поражал один удивительный факт: русская классическая литература не только очень молода, она еще и родилась как бы мгновенно. Вот они, годы рождения нашей литературы: 1799 год — Пушкин, 1805-й — Веневитинов, 1809-й —Гоголь, 1811-й — Белинский,1812-й — Гончаров, Герцен, 1814-й — Лермонтов, 1818-й — Тургенев, 1820-й — Фет, 1821-й — Достоевский, Некрасов, 1823-й — Островский, 1826-й — Салтыков-Щедрин, 1828-й — Толстой, Чернышевский.
Одна женщина могла бы быть матерью этих людей: родив Пушкина в 17 лет, в 46 родила бы Толстого».
…«Война и мир» — роман прежде всего о молодежи. Князь Болконский, который несет такую колоссальную философскую нагрузку, умирает, едва перевалив за тридцать, Пьер Безухов — его ровесник; Раскольникову, и Печорину, и подростку из «Подростка» Достоевского — за двадцать».
«…Так и бывает — есть периоды исторических событий и есть периоды исторического осмысливания этих событий, события неповторимы, история повторяется и, повторяясь, всякий раз осуждает войну, вскрывает ее античеловеческую сущность… Эти традиции антивоенны, но если реальные события развиваются таким образом, что возникает угроза существованию целого народа и его родины,— именно они-то, гуманистические и антивоенные традиции, становятся главным морально-нравственным оружием этого народа…»
«…Общение есть признак истинной культуры, наличия в ней живых и деятельных традиций.
Именно такая культура не нуждается в создании вокруг себя китайских стен, она убеждена, что и без этого останется самой собой, скорее они ей необходимы, в конце концов она ведь сама определит, что ей полезно и нужно, а что — не нужно».
…В этой книге вы прочитаете главы о связи науки и искусства, о языке, художественном образе, о традиции, о творчестве Чехова, А. Платонова, о Л. Мартынове, П. Васильеве, В. Овечкине, В. Белове и других писателях.
Называется книга просто и серьезно — «Литературные заботы». Вышла она в серии «О времени и о себе» в издательстве «Современник». Автор ее — Сергей Залыгин.

Владимир ОГНЕВ
ПО СВОЕЙ ЗЕМЛЕ
Фронтовик, возвратившийся целым с воины», красавица, потерявшая на войне мужа, ребенок, который еще толь ко учится читать, и космонавт, вернувшийся из дальнего полета,— все они найдут строки для себя в «Песнях матери», которыми открывается книга молодого молдавского поэта Григоре Виеру («Песнь любви». Кишинев). Много доброго, но и много грустного найдут здесь и матери, будет ли читать эти строки «мать смелого», или «мать труса;
Диалектика жизни проявляется у поэта и в простом, обыденном и в самом возвышенном, вселенском масштабе: «…Если бы мы, восставшие, к звездам не устремились, звезды сами обрушились бы на нас».
В «Песнях земли» земля возникает, прежде всего, как родина поэта — Молдова, давшая ему язык, чтобы говорить со всеми людьми. Современность образного мышления Виеру видна в умении сделать поэтичными самые прозаические, иногда даже «канцелярские» вещи.
Вот «пункт» из стихотворения «Анкета»:
— Есть ли
родственники
за границей?
— Да, отец
Похоронен в чужой
стороне
В 1945-м.
Поэт идет к людям по своей земле, на которую «налегают памятники», которая отдает колодцам свою «Живую воду», которая ведет к своему подлинному хозяину — к труженику. И на этом пути поэт знает свое первейшее занятие — быть стойким, учить мужеству сопротивления смерти: «Смерть мне швырнула шесть досок гробовых. Но мельничные крылья я смастерил из них. Смерть надгробный камень спешила принести. Я камень этот тяжкий на жернова пустил…».

Хороши в этой книге многие стихи, обращенные к слову, к родному языку,— «Родной язык», «Среди слов», «Поэзия», «Точка». Именно чувство языка и великолепный юмор позволили Виеру создать поэтический букварь для молдавских школьников.
Много лирических находок и в разделе «Песни любви».
В хороших переводах Якова Акима виден рост талантливого молдавского поэта.
В. Куприянов

Восстановленный Брейгель
О Питере Брейгеле почти ничего не известно — только то, что жил он в XVI веке в Нидерландах, работал в Антверпене (здесь в 1551 г. вступил в гильдию живописцев) и в Брюсселе. От него не осталось дневников, как от Дюрера, и тем более восторженных прижизненных биографий, воспоминаний учеников, писем и сонетов, как от Микеланджело. Ни единой строчки (если не считать некоторых надписей на рисунках). Как же воссоздавать его образ?
Автор книги о нем Сергей Львов (издательство «Искусство») задался именно этой трудной целью. Источником исследования была сама эпоха — все, что мог видеть Брейгель, и то, чего он не мог не видеть. И произведения великого художника. Эпоха страшная и романтичная, которая в нашем воображении связана с именем Тиля Уленшпигеля (его тоже вспоминает автор). Но сколь бы яркой она ни была и как бы мастерски ни была написана, она — всего только фон, пусть и живой, но все-таки фон. С большим искусством совмещая эпоху, в которой жил художник, с его произведениями, их красками, образами, страстями и философией, автор
воссоздает личность художника, который все это видел, всем этим перестрадал и передал все это современникам и потомкам.
В каких только формах не отражал Брейгель свою эпоху — жизнь, текущую рядом с ним (и через него). Вот социальная сатира «Большие рыбы пожирают малых». Лежит, огромная мягкая рыба, из ее пасти и распоротого брюха вываливаются рыбы поменьше, и во рту у каждой тоже рыба. Чтобы мы не сомневались в том, что здесь имеется в виду, одна из рыб нахально уходит на человеческих ногах.
Вот его «безумная Грета»: среди разгрома и пожарищ шагает дикая старуха, убийца и мародер. Это одно из самых поразительных в мире олицетворений войны. Наибольшее внимание автора привлекают картины последнего периода — всемирно знаменитые «Слепые», «Деревенский танец», «Деревенская свадьба» и другие — явление необычайное в мировом искусстве и на редкость понятное нашей современности.
Ольга Чайковская

Разноцветные смальты
Книга Л. Любимова и Т. Ордынской
(«Это началось очень давно. Перед мозаиками Ломоносова». «Детская литература», 1972) адресована подросткам, юношеству, но и далеко не все зрелые люди имеют ясное представление о предмете, которому она посвящена. В самом деле, многие ли хорошо знают, что такое мозаика, когда и где она возникла, в какой период времени исчезла, какой русский гений возродил ее, какой путь суждено было пройти искусству смальтов от древних времен до наших дней, от «Урского штандарта» шумеров до мозаики в Московском метро. Общедоступность, популярность, рассчитанные на детское восприятие, сочетаются в книге с серьезным изложением истории своеобразного искусства. Читатель переносится в Ассирию, Элладу, Рим, Византию, Киевскую Русь…
Узнает, как изготовляются, окрашиваются смальты, как работает художник над мозаичными картинами, вместе с героями рассматривает их. В рассказ вплетаются исторические события и легенды, стихи Ломоносова, Пушкина, Лермонтова, Блока…
Едва ли не самое замечательное в книге — это профессиональное, яркое описание картин. «Битва Александра и Дария при Иссах», мозаика Михайловского монастыря в Киеве, портрет Петра I работы М. В. Ломоносова и другие произведения описаны увлекательно, детально. И рядом с поэтичными описаниями в книжке помещены прекрасные репродукции мозаик. Все это вместе создает ощущение гармонии, которую книжка как бы излучает.
О. Грудцова

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | Оставить комментарий

О Пришвине

Н. Реформатская
М. ПРИШВИН «Моим молодым друзьям».
В феврале этого года ему исполнилось бы сто лет…
В 1923 году в московском издательстве «Круг» вышел первый сборник дореволюционных очерков М. М. Пришвина под общим названием «Черный араб». Лично для меня это было открытием нового талантливого писателя, о котором я раньше только слышала. Через год появилась повесть «Курымушка» — первая часть автобиографического романа Пришвина «Кащеева цепь», еще через год — «Родники Берендея». Возникла потребность следить за каждым новым шагом этого удивительного писателя, поглощенного миром природы. Привлекал и своеобразный охотничий быт писателя.
Вскоре дошли слухи, что Пришвин перебрался из своего Берендеева царства под Переяславлем поближе к Москве — в Загорск, тогда еще Сергиев, поселился на Вифановской (ныне улица Комсомольская) и что, судя по трофеям, с которыми он возвращается через город к себе домой, он не без успеха охотится под Загорском со своей гончей. Летом он выезжает всем домом, на подводе, верст за 25—30 по Угличскому тракту и селится в какой-нибудь из деревень на пойме Дубны; там живет до глубокой осени, натаскивает собак, охотится и работает.
В литературных журналах, в журнале «Охотник» и в «Охотничьей газете» начали один за другим появляться его охотничьи рассказы, а с апреля 1929 года в «Новом мире» стала печататься повесть Пришвина «Журавлиная родина». Под таким названием стал известен читателю край знаменитых дубенских болот, тогда еще богатых дичью, Константиновская долина, Заболотское озеро, изобилующее утками и хранившее еще в глубине своих вод фиолетовые шары реликтового растения — клавдофоры.
Повесть представляла особый интерес для читателей-охотников вроде нас с моим спутником, знакомых с этими местами, вдоволь находившихся в поисках бекасов и дупелей по «пришвинским угодьям», на себе испытавших, что такое проложенная через болота с сеном, скот и люди; не раз заходили мы на «Зимняк» — всем известный на тракте Углич — Москва
поселок в несколько дворов, где находился знаменитый трактир Алексея Никитича Ремезова, про который сказано в повести Пришвина: «Это ключ всей устной словесности Московского Полесья». Здесь Пришвин встретил многих персонажей своей повести и «Охотничьих былей», здесь мы как-то застали егеря из деревни Посевьево — Алексея Михайловича Егорова (Шарыкова), увековеченного Пришвиным в рассказе «Ленин на охоте».
С самим Пришвиным мы встретились в том краю в 1930 году, когда он жил в деревне Переславищи, дальше по тому же Угличскому тракту, в сторону Заболотья. Мы в этот раз отправлялись в район деревни Шепелево и Туголянских озер и, зная, что там уже побывал прошлым летом Пришвин, решили по дороге заехать к нему и расспросить о тех местах.
Но чем ближе подъезжали мы к Переславищам, тем больше я сомневалась: удобно ли это? Ведь не просто охотник, а писатель… Как на грех, мы очень запоздали и подъехали к пришвинскому дому, когда солнце уже садилось.
Из ворот вышел человек, одетый в широкий холщовый костюм, в сандалиях, на голове панама, из-под которой выбивались вьющиеся, черные с проседью, волосы, седина была и в бороде. Не было сомнений, что это Пришвин.
Он смотрел то на нас, то на нашу собаку с таким любопытством и так весело, что вместо заранее заготовленных фраз и рекомендаций я нечаянно для самой себя «подкупила» его цитатой из «Черного араба»: «Хабар бар, Михаил Михайлович?» «Бар! — засмеялся он. — До меня уже дошли слухи, что вы должны заехать».
Пришвин предложил нам переночевать у него на сеновале. «Только для порядку, — сказал он, — спросим у хозяйки, как она», — и повел нас в дом к Евфросинии Павловне. Павловна, как называл ее Михаил Михайлович, накормила нас вкусным и сытным деревенским ужином с остатками холодной дичи.
Дородная, красивая женщина, родом из смоленских крестьянок, она держала себя просто, но с большим достоинством; с гордостью говорила о работе Михаила Михайловича, как об их общем деле: «Мы теперь все снимаем фотографии для его детской книжки», ничуть не стеснялась своего диалектного лексикона и произношения: «Михал Михалыч, утрите бороду, с ней текёть».
Пришвин был очень оживлен, он, должно быть, намолчался в одиночестве и теперь с увлечением рассказывал про то, как они с Нерлью открыли охоту, про ее работу, спрашивал про нашего пойнтера, слушал, поддакивал: «Да, да, да, да»,— потом не выдерживал, перебивал и опять про Нерль.
Пришвин знал в Загорске мою сестру, тоже охотницу, и спросил:
— Что же это у вас, семейное?
— Да,— ответила я,— тяжелая наследственность.
— Не тяжелая, — поправил он меня совершенно серьезно, — а счастливая. Охота, если она, конечно, не превращается только в погоню за количеством убитой дичи, — это большое дело, серьезный труд и поэзия. А у вас, Александр Александрович,— обратился он к моему спутнику,— это тоже наследственная страсть?
— Как же, от прадеда по матери, Алексея Адриановича Головачева; он был участником Тверского комитета по освобождению крестьян, соратник Некрасова по «Отечественным запискам», его друг и товарищ по охоте.
Михаилу Михайловичу, заинтересовавшемуся этим предком-охотником, было обещано показать в Москве печатный оттиск поэмы «Пир на весь мир» Некрасова (глава из второй части «Кому на Руси жить хорошо») с автографом поэта: «Доброму товарищу по литературе и охоте А. А. Головачеву на память!
Напечатана эта часть поэмы была только после смерти поэта.
Пришвин рассказал, как вскоре после появления в «Новом мире» его очерка «Охота за счастьем» он встретил одного «вроде как почтенного» критика, и тот, хитро подмигнув ему, процедил: «Ну и ловкий вы себе, Михаил Михайлович, путь обрели в наше трудное время: ходи и постреливай!» Пришвин рассказал об этом Алексею Толстому.
— А он — легкий человек, захохотал и говорит:
«Не обращайте внимания, что такой болван в вас понимает!» — Пришвин не назвал имени этого «болвана», но в разговоре у него потом не раз проскальзывала мысль, что вот он «старейший писатель», а его все учат, учат, понять же значение его дела не хотят или не могут. — Спасибо Горькому, он очень помог своей статьей обо мне.
Мы засиделись допоздна, пока Евфросиния Павловна не напомнила Михаилу Михайловичу, что пора вести гостей на сеновал.
В 1931 году осенью Пришвин по командировке от газеты «Известия» совершил путешествие в Сибирь и на Дальний Восток. Незадолго до отъезда я случайно встретила его на Арбатской площади, и мы отправились в столовую Дома печати поговорить после долгого перерыва и заодно пообедать.
Михаил Михайлович слышал, что мы ездили в этом году на охоту в Казахстан, и потребовал отчета. Он очень смеялся, когда я ему рассказала, что в степи все время вспоминали его «Черного араба»: такие же всадники, издали завидя нас, мчатся навстречу и с ходу спрашивают, только не по-казахски «Хабар бар?» («Новости есть?»), а по-русски: «Чай есть?» и, узнав, что чая нет, круто поворачивают коня и мчатся прочь.
Михаил Михайлович был очень занят предстоящей поездкой в питомник пятнистых оленей и песцов.
Я и не представляла себе тогда, сколько сил, упорства и убежденности приходилось тратить Пришвину, отстаивая свою тему, свое индивидуальное место в советской литературе, отмахиваясь от «литературных комаров», недовольных тем, что «в поступках моих зверей нет генеральной линии».
23 апреля «Литературная газета» (№ 19, 1932 г.) вышла с отчетом о закрывшемся накануне совещании РАППа, а на другой день, 24 апреля, «Правда» опубликовала постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций», о ликвидации РАППа. Среди знакомых и друзей только и разговору было, что об этом событии.
Вскоре звонит по телефону Пришвин.
— К вам можно? Хабар бар?
— Бар! — отвечаю я, голосом давая понять, что ясно, какие «новости».
Условились, когда он придет читать. Слушателей собралось довольно много. Михаил Михайлович читал главы из очерков «Новая Даурия» («Дорогие звери»), читал с увлечением, слушали его с интересом, он был как будто доволен. Мне все казалось, что Пришвин должен тосковать по своей писательской аудитории, и я робко предложила ему позвать в другой раз кого-нибудь из писателей, товарищей по охоте. Позже Пришвин получил от писателей-охотников замечательный подарок — охотничий рог с выгравированными на нем по кругу словами: «Труби, труба! Бессмертному автору «Смертного пробега»!» На середине рога — подписи Л. Сейфуллиной, В. Правдухина, Е. Пермитина, И. Соколова-Микитова… И дата:
«Месяц Листападень года 1934». Но тогда, в 1932 году, Пришвин засомневался, удастся ли кого найти и собрать из писателей. Сказал, что как-то читал в одной редакции, но контакта не получилось. «Впрочем,— усмехнулся он,— это было еще во времена РАППства».
В конце октября — начале ноября 1932 года состоялся первый пленум Оргкомитета Союза писателей.
Уговорили выступить М. Пришвина…
Он призывал писателей ко взаимному вниманию и не без горького юмора рассказал, как ходил в недавнем прошлом «в разъясненных» писателях: «Прихожу у себя в Загорске в Педтехникум, где всегда читал для молодежи, сажусь за стол и слышу: «Это Пришвин. Он «разъяснен». Не обращая внимания, начинаю читать. Вдруг голос: «Вы, товарищ Пришвин, пишете, как мистик». Это критики так разъяснили меня: эпигон символизма, мистик. Теперь стало по-другому,
один маленький журнал опять про собак просит написать».
Закончил Пришвин проникновенным разговором о Горьком как писателе, который замечательно умеет радоваться успеху другого писателя, а этого «сорадования» нам так не хватало.
Пришвин после возвращения с Дальнего Востока был на большом подъеме, и постановление о перестройке литературно-художественных организаций, несомненно, этому подъему только содействовало. Он много и плодотворно работал, создал на материале этой поездки повесть «Корень жизни», ставшую одной из его любимых вещей и восторженно встреченную рядом критиков.
Пришвин был в расцвете своего таланта, физически здоров, крепок, ему близилось 60 лет. И вот эту дату он решил отметить творческим вечером в Союзе писателей. Вечер состоялся 31 января 1933 года и превратился в первый импровизированный юбилей Пришвина, без всяких официальных приветствий и заранее подготовленных докладов, с выступлением самого Пришвина. Происходило это в дубовом зале теперешнего ЦДЛ. Председательствовал П. Скосырев.
Свое выступление Михаил Михайлович начал с того, что Пришвин Михаил родился 23 января 1873 года и через несколько дней ему исполнится 60 лет; а Пришвин-писатель родился в 1905 году, и ему всего 28 лет. Дальше шел рассказ отца о сыне — писателе, в прошлом «комсомольце XIX века и марксисте», о работе писателя Пришвина в либеральной газете «Русские ведомости», о петербургской литературной среде 1910-х годов, в которую он попал, и других фактах биографии писателя, поданных интересно и остроумно. Многое перекликалось со вступительной частью книги М. Пришвина «Мой очерк», над которой он в это время работал.
Пришвин рассказал, как на днях пришла к нему «дама из «Литературной газеты» с просьбой дать статью о своей ломке после революции, так, как сделала это В. Инбер. «— А я не ломался, так что же мне делать? — спросил я ее».
Свой автобиографический рассказ Пришвин вел непринужденно, как разговор за чайным столом или у костра на охоте. После этого он прочел выбранные главы из своей последней, недавно законченной повести — «Корень жизни» или «Жень-Шень». И когда Пришвин подошел к концу повествования и в последний раз, воображая перед собой Хуа-лу, произнес: «Охотник, охотник, зачем ты тогда не схватил ее за копытца!» — слушатели затихли… Потом обрушился на автора такой ливень аплодисментов, возгласов:
«Прекрасно», «Молодец Пришвин», «Молодец, комсомолец XIX века!», «Спасибо!» — и еще множество теплых, признательных слов, что Пришвин даже растерялся.
Из отдельных выступлений помню дружественно-восторженное выступление его старейшего литературного сверстника Андрея Белого о когда-то вышедшем из глуши северных лесов и озер «волшебнике слова», выступление молодого грузинского писателя Шалвы Сослани. Он говорил, что «комсомолец XX века» протягивает руку «комсомольцу XIX века» и любуется этим старым художником, как сам художник любовался красотой оленя-цветка Хуа-лу…
Когда почти все разошлись, остался только Пришвин, Белый, Шалва Сослани и еще кто-то, я подошла к Михаилу Михайловичу. Белый вспоминал про одну из сред на башне Вячеслава Иванова, когда они были с Пришвиным вместе, еще и еще про что-то из той эпохи; он вспоминал и двигался перед нами из стороны в сторону, не говорил, а вытанцовывал каждую
фразу, всем телом и жестом отмечая каждый словесный период; глаза его бледно-синие светились, как фонарики, седые волосы на лысеющей голове чуть вились. Шалва Сослани сидел и смотрел на него как зачарованный.
Я вспомнила этот вечер, когда через год, в 1934 году, Пришвин стоял в том же зале у гроба Андрея Белого. И другой раз вспомнился мне этот вечер, когда в вестибюле Дома литераторов на доске среди имен павших смертью храбрых в дни Великой Отечественной войны прочла имя Шалвы Сослани.
Мне довелось в дальнейшем быть на всех юбилеях Пришвина, но первый, нечаянный юбилей с вдохновенным чтением автором отрывков из «Жень-Шеня» вспоминается с особой нежностью.
В 1934 году «Жень-Шень» вышла отдельным изданием с рисунками В. А. Фаворского. Не знаю, как они нашли друг друга, но поняли один другого — художник и поэт — прекрасно. Пришвин был очень доволен.
Фаворский жил тоже в Загорске, и изредка, бывая у Пришвина то на традиционных блинах, то еще по какому-нибудь званому поводу, мы встречали среди гостей и Владимира Андреевича. Высокий, плотный, с бородой, как у деда Мороза, эпически спокойный, он казался много старше оживленного, разговорчивого хозяина, хотя и был гораздо моложе его. Не знаю, были ли они близки, но даже на людях между ними чувствовался какой-то внутренний контакт. Пришвин не раз говорил о Фаворском с исключительным уважением как о человеке безупречной честности и чистоты.
В небольшом деревянном доме Пришвина на Комсомольской, 85, где висит теперь мемориальная доска, было все очень просто, никакой особой «обстановки». Никакого преклонения перед писателем заметно не было, но все налаженное хозяйство в доме и особенно во дворе, где корову Машку сменила в сарае полуторка — «домик на колесах», который завел себе Пришвин для поездок на «охоту за счастьем», — все естественно подчинено было его интересам и потребностям.
Помню, в году 37-м или 38-м была зимой у сестры в Загорске и решила навестить Михаила Михайловича. Я встретила его под вечер прогуливающимся у себя по Комсомольской. Он шел, запустив руки в боковые карманы коричневой куртки с бобровым воротником, в оленьей шапке-ушанке, в белых, обшитых кожей валенках, шел медленно, о чем-то сосредоточенно размышляя. Я подумала про себя: какой красивый человек и сколько в нем какой-то независимости, уверенности в себе. Может быть, это только казалось? Не знаю!
Его новые рассказы предвоенных лет, особенно детские («Пиковая дама», «Старухин рай», «Изобретатель»), а также цикл «Неодетая весна» поражали сочетанием художественного мастерства с удивительной человеческой нежностью и особым, мягким, добрым юмором, в котором за мальчишеским задором и веселой шуткой всегда чувствовалось высокое
нравственное начало.
Поэма «Фацелия», появившаяся в 1940 году в «Новом мире», поразила другим: удивительной даже для автора «Жень-Шеня» силой лирического накала.
Вышло так, что после довольно длительного перерыва я случайно встретила Михаила Михайловича в Гослитиздате. В серо-синем костюме, который так шел к его седоватым вьющимся волосам, окаймляющим большой открытый лоб, он был ослепителен.
Я не решилась его задерживать, он был не один. Придя домой, я тут же все выложила и прибавила еще свое опасение, как бы чего с Михаилом Михайловичем не случилось… «Что случилось, — со вздохом ответили мне…— Наверно, «Фацелия»; ведь у Пришвина слово с жизнью никогда не расходится».
…И мы познакомились с Валерией Дмитриевной, его женой… Михаил Михайлович читал отрывок из начатого романа «Осударева дорога», главу о старой поморке «Мирская няня». Он показался немного напряженным, скованным: груз радости, нового счастья и тяжесть расставания с прошлым давались старому художнику нелегко.
Мы встречались время от времени — то в Лаврушинском, то у нас, Михаил Михайлович почти всегда что-нибудь читал из нового, иногда читала Валерия Дмитриевна.
Война все смыла, всех разбросала. Пришвины уехали из Москвы в знакомое Михаилу Михайловичу по прежним годам Усолье, село в 25 километрах от Переславля-Залесского.
15 августа 1941 года пришла открытка от Михаила Михайловича. Он писал, что пытался не раз звонить нам по телефону: «Мечтали эвакуироваться вместе с вами…».
Потом пришло заказное письмо от 7 января 1942 года. «Я все удивляюсь, — писал. Михаил Михайлович, — почему не слыхать о том, что вы спасаетесь от бомб у Катынского в Слободке, и не у меня в Усолье. Куда вы девались в это тяжелое время». Он жаловался, что «почти невозможно становится жить без связи, питаясь капризными обывательскими слухами», просил дать «весть о себе», звал: «Не приедете ли к нам в Усолье отдохнуть».
Когда Михаил Михайлович вернулся после почти трехлетнего, и на этот раз вынужденного, пребывания в Берендеевом царстве, он показался физически почти совсем не сдавшим, но каким-то очень серьезным, по-новому серьезным, озабоченным, задумчивым.
Мне кажется, большой поэтической и нравственно-философской радостью была для него работа над детской повестью «Кладовая солнца». Пожалуй, после «Жень-Шеня» и «Фацелии» такого успеха ни одно произведение Пришвина последних лет не имело.
Когда в Лаврушинском отмечалось в кругу друзей присвоение Пришвину первой премии по конкурсу на лучшую книгу для детей, он сказал поздравлявшим его с новой большой победой: «Захвалили совсем. Но, по совести, справедливо. К старости на похвалы больше реагируешь. Я с этим и дальше пойду».
Он имел в виду, очевидно, повесть «Корабельную чащу», которую задумал как продолжение этой сказки-были о двух усольских детях.
В последнее десятилетие своей жизни Пришвин никуда далеко не ездил. Маршруты его путешествий сократились и способы передвижения изменились: 50 километров за рулем «Москвича», сменившего старую «эмку»,— от Москвы до Дунина. Оставлена была, как это ни трудно себе представить, и охота: только в первые годы жизни в Дунине Михаил Михайлович еще выходил с собакой в луга под Мозженкой, больше для тренировки ее и поддержания в себе духа охотника. Охотники вроде нас всегда должны были ему давать отчет о своих охотничьих поездках, и это он мог слушать без конца, несмотря на то, что Валерия Дмитриевна всегда откровенно высказывала свое неудовольствие: «Опять вы про охоту!»
У Пришвина значительно расширился круг знакомых, главным образом через Валерию Дмитриевну.
Он стал иногда бывать в концертах. Помню, мы вместе были в Малом зале консерватории на концерте Н. Дорлиак и С. Рихтера. Дорлиак исполняла Брамса, Шумана, «Детскую» Мусоргского. Михаил Михайлович так очарован был исполнением и особенно «Детской», что просил после концерта свести его в артистическую: «Хочу поблагодарить лично за такую радость». А на следующий день звонок по телефону: «Вот, все под впечатлением вчерашнего. Какая чистая радость!» В доме Пришвина появился рояль, на нем играли бывавшие у Пришвина знакомые музыканты — Е. Мравинский, М. В. Юдина, ученица московской консерватории Н. Мунтли. Появился проигрыватель и пластинки с оперой РимскогоКорсакова «Сказание о невидимом граде Китеже» и другими. К «Китежу» Михаил Михайлович питал особый интерес: этой легенде он сам когда-то отдал дань в очерках «У стен града невидимого».
Михаил Михайлович долго не знал серьезных недугов и любил рассказывать, что врачи, обследовавшие его, недоумевали: «Что вы, жень-шень, что ли, пьете?». И, хитро улыбнувшись, Михаил Михайлович наставительно прибавлял: «Все оттого, что живу по правилу: делать только то, что хочется, и не делать того, чего не хочется».
За этим правилом лежала целая философия поведения писателя, раскрывшаяся нам позже в его опубликованных дневниках.
Но вот в 1950 году Пришвин заболел воспалением легких, Валерия Дмитриевна тоже что-то была нездорова, и Михаил Михайлович попросил меня выполнить его поручения в Гослитиздате по договору на двухтомник его сочинений.
Когда все было сделано, я получила от Михаила Михайловича такую грамоту:
Постановление дома М. М. и В. Д. Пришвиных от 25 марта 1950 г.
Москва. Дом писателя.
В связи с заключением договора на двухтомник «Охота и Путешествия» наградить Надежду Васильевну Реформатскую:
1. Письмом Максима Горького,
2. Книгой об искусстве Италии,
3. Связкой сушеных грибов и красным флагом с золотым шитьем,
4. Четырьмя курицами с петухом (для Маши).
Писал Михаил Пришвин.
На конверте с письмом А. М. Горького М. М. Пришвину от 16 июня 31 года Михаил Михайлович указал, что это письмо случайно не было отправлено вместе с другими в музей Горького и «передается мною Надежде Васильевне Реформатской 26/Ш 1950 г.».
Я сразу раскрыла автограф Горького. Вот его текст: «Простите, дорогой Михаил Михайлович,— запоздал ответить Вам.
По поводу В. С. Карасева мне уже говорили, и о нем хлопочет Ек. Павловна.
Очерк Ваш прочитал: он слишком многословен и не выявлено экономическое значение питомника, а для нашего читателя полезно знать, что из лисьих мехов строят фабрики. В этой форме очерк для «Н. Д.» — не удобен ни для общего, ни для литературного отдела. Ответить Вам и повидаться с Вами не мог я потому, что очень занят: тороплюсь осуществить кое
какие литературно-издательские планы; после 20-го мне будет свободней и я Вас извещу, когда и где встретиться.
А сердиться на Вас у меня нет никаких причин, это Вы ошибаетесь!
Искренне желаю всего доброго.
16. VI. 31. А. Пешков».
Что это был за очерк о питомнике пушных зверей, отвергнутый Горьким, Пришвин так и не вспомнил.
Опубликованный теперь том переписки «Горький и советские писатели» позволяет установить, что очерк этот был послан Горькому вместе с письмом к нему Пришвина от 15 мая 1931 года. Но письмо Горького от 16 июня 1931 года — ответ не на это письмо, а на письмо Пришвина, написанное тремя неделями позднее, в начале июня 1931 года. (Хранится вместе с другими письмами Пришвина к Горькому в архиве А. М. Горького, не опубликовано). Пришвин пишет: «…Я послал Вам приветствие с приездом, просил свидания, предлагал свои услуги для журнала и послал даже рассказ. Прошло три недели — ответа не получил. Или Вы сердитесь на меня, ну, с этим уж ничего не поделаешь: насильно мил не будешь. Или же некоторые письма через журнал Вам не доставляют (письмо с рассказом было передано в журнал). Но это пустяки, обиды я не понимаю…
Жму руку. Михаил Пришвин».
Пришвин отлично понимал, что обижаться на Горького ни за задержку с ответом, ни за то, что обещал приехать в Загорск и не приехал, нельзя. И все-таки не раз срывалось у него: «Как ждали, а так и не повидались!» Вероятно, и Горький это чувствовал и в последних письмах просил Пришвина не думать, «что мое отношение к Вам как-либо переменилось. Нет.
Вы для меня один из оригинальнейших национальных литераторов, большого таланта и великого упрямства человек» (Москва, 28 апреля 1934 г.).
В 1952 году Михаилу Михайловичу пришлось лечь на обследование в Боткинскую больницу, после чего его направили в санаторий «Барвиха», откуда мы получили от него письмо:
«Сначала меня, конечно, завезли домой для свидания с Джали и котом Василием Ивановичем. Встреча была неописуемая». Он благодарил за внимание и философствовал на тему о том, что «лечит больного не меньше лекарств», надеясь «через месяц выпить с Вами по рюмочке. Что же касается убытка в писании, то где наша не пропадала, и все равно всего же не напишешь. Будьте здоровы. Михаил Пришвин».
Когда я навестила Михаила Михайловича в «Барвихе», он мне показался каким-то раздраженным. Чем, я, по совести, не очень понимала, но по некоторым его репликам догадывалась, что он хотел бы к себе, старейшему писателю, больше внимания. «Это не честолюбие,— обмолвился он,— а естественное для каждого человека желание знать цену своему труду, что делал и для чего делал. Ваш Маяковский это понимал».
Из «Барвихи» Михаил Михайлович вернулся поправившимся, но невыздоровевшим.
Последний раз я видела Михаила Михайловича дней за восемь до его смерти. Он очень похудел, глаза были усталые, говорил слабым голосом, с паузами. Мы сидели с ним за столом, он пил «мозельвейн», который где-то достала ему Валерия Дмитриевна, и угощал меня, но беседа шла нелегко. Я несколько раз порывалась встать, но Михаил Михайлович останавливал и, наконец, сказал: «Я хочу, чтобы вы сами знали и сказали всем, что всю жизнь я только о торфе и писал. Запомните». И замолчал.
— В том смысле, Михаил Михайлович, как написана о торфе «Кладовая солнца»?
Михаил Михайлович ничего не ответил мне, а я не решилась утомлять его вопросами.
Я так понимаю эти слова: природа, звери, птицы, человек — все раскрывалось им, как раскрывался торф, вбирающий в себя лучи солнца и хранящий в себе огонь и тепло, способность творить жизнь; так, открывая тайну Блудова болота, в котором чуть не погибли дети, Пришвин, говоря его словами, «открывал в природе прекрасные стороны души человеческой», утверждал радость жизни, победу добра над злом…
И в этой устремленности к поискам и утверждению радости жизни одна из отличительных особенностей личности и творчества Пришвина, его особого, «небывалого» и едва ли не единственного места в нашей литературе.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | 1 комментарий

Сила живого образа

Игорь Обросов

Заметки художника
Весенние выставки московских художников открываются в дни обновления природы, когда каждый солнечный луч вызывает в людях радость. Нарядная, надевшая зеленый убор природа зовет художника к искреннему разговору о жизни, обо всем, что находит отзвук в его душе.
Есть у Льва Николаевича Толстого любопытное рассуждение «Чутье». Там говорится: «Человек видит глазами, слышит ушами, нюхает носом, отведывает языком и щупает пальцами. У одного человека лучше видят глаза, а у другого хуже. Один слышит издали, а другой глух. У одного чутье сильнее, и он слышит, чем пахнет издалека, а другой нюхает гнилое яйцо, а не чует. Один ощупью узнает всякую вещь, а другой ничего на ощупь не узнает, не разберет дерева от бумаги. Один чуть возьмет в рот, слышит, что сладко, а другой проглотит и не разберет, горько или сладко».
Как хорошо сказано — коротко, вразумительно, мудро! Мне кажется, что слова Толстого о чутье вполне применимы к нашему брату художнику. Один объехал всю страну из конца в конец, за границей побывал, колесит-колесит, а в искусстве дальше своего носа не увидел, цену простых вещей не узнал.
Другой облюбует себе один уголок земли, найдет нечто близкое своей душе — и своим искусством делает этот уголок близким множеству людей. Не нужно понимать меня примитивно: я не против поездок.
На здоровье! И сам люблю ездить, люблю встречи с людьми, новые впечатления. Художнику их ничто не заменит. Но важно во всем докопаться до корня, дойти до самой сути.
Меньше всего мне хотелось бы кого-то поучать. Но я убежден, что без истинной взволнованности художника, который хочет поделиться с другими пережитым, сокровенным, ничего путного в искусстве не получится. Можно блеснуть удачно найденным приемом, острой композиционной находкой, красивым колоритом, можно поразить зрителя техническими ухищрениями ремесла, но справедливо ставишь самому себе вопрос: для чего все это? Достиг
ли художник простоты, правды, сказало ли его произведение что-то новое сердцу зрителя?
В последнее время мы были свидетелями очень многих выставок — больших и малых, групповых и персональных, итоговых и тематических. Такое обилие выставок само по себе имеет положительное значение: количество постепенно перейдет в качество. С другой, немаловажной стороны, быстрая смена выставок не дает возможности художнику сосредоточенно осмыслить окружающую жизнь. Для этого нужно время, нужна достаточная дистанция. И все же многие авторы, участвующие в выставках, выступают достойно. В самых разных работах — пейзажах, портретах, композициях — заметно усилился интерес художников к обобщению, типизации, к сложным, неоднозначным решениям. Отраден интерес художников к внутреннему миру человека, к его характеру и психологии…
Московская весенняя выставка собрала в нескольких залах около тысячи участников. Смысл таких выставок видится в том, что они выносят на широкий суд зрителя творческую мастерскую художника, его поиски.
Задача современного художника—открыть в себе новое отношение к изображаемому и потом при помощи пластических средств сделать это открытие достоянием всех.
Мир чистый, светлый, проникновенно человечный я вижу в работах таких художников, как Г. Захаров и И. Табенкин, Н. Нестерова и И. Тимченко, В. Вейсберг и Д. Жилинский, П. Никонов и Э. Браговский. Сложная связь человека сегодняшнего мира с историческим прошлым родной страны открывается в работе Виктора Попкова «Старые фрески рассказывают… (Северная часовня)». Безыскусственно, душевно, с почти детской наивностью рисуют зримый мир молодые художники Г. Ишина, Ю. Козырев, Р. Коньков, умудренные опытом Б. Милюков,
Е. Аблин, В. Штраних. В монументальных работах художники ищут сочетания реальности и условности, прибегая к выразительной деформации деталей. В. Штраних стремится поэтически претворить реальные наблюдения.
Интерес вызывают всегда работы Дмитрия Жилинского. Это художник удивительного трудолюбия. После окончания художественного института он сам стал преподавателем. Ныне он уже профессор, известный художник, работы которого с успехом экспонировались недавно в Италии. Для него характерен поиск гармонии человека и природы, выражение многообразных связей между людьми и природой, которая их окружает.
Каждое произведение художника — итог громадной духовной работы; часто за той или иной талантливой вещью мастера стоит его биография, его жизнь. Крупнейшие наши выставки отражают качественные изменения искусства, его поступательное развитие, его новаторскую сущность и художественную силу. Это можно видеть и на московских выставках и на всесоюзных.
Жизнь и творчество художника — и молодого и представителя среднего и старшего поколений — подчинены благородной задаче сближения искусства с жизнью наших людей, поискам образных средств, помогающих раскрыть духовный мир современника. Художник — это, прежде всего большая любовь к людям, к жизни, к родной земле. Равнодушие и работа в искусстве — вещи несовместимые. А любовь, по словам одного старого писателя,— это неведомая страна, и мы все плывем туда каждый на своем корабле, и каждый из нас на своем корабле капитан и ведет корабль собственным путем.
Когда мы произносим слово «художник», в нашем представлении возникает образ человека, способного претворять действительность в образы. Через художника проходят токи эпохи, токи высокого духовного напряжения.
Он причастен всем радостям и болям своего времени.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | Оставить комментарий

Дебюты «Авроры»

Дневник критика
Владимир Соловьев

Я начну с того, что, прежде всего, бросается в глаза: с обилия новых имен прозаиков в «Авроре» и с тех новых «функций», которые выполняют некоторые опытные писатели, вступив на страницы «Авроры».
Драматург Александр Володин возвращается вроде бы к истокам собственного творчества, когда он писал не пьесы, а рассказы, и знакомит теперь читателей с новой своей прозой. Александр Володин — писатель полемический, редко какое произведение его не вызывало споры, но вот скучным, заурядным он никогда не был. Полемику он начинает прямо с заголовка: «авроровская» его повесть называется «С любимыми не расставайтесь», а «авроровские» рассказы — «Письмо друзьям» и «Стыдно быть несчастливым». Последний, впрочем, нельзя отнести к прозе без оговорок — наполовину он написан стихами.
Я понимаю Володина: приятно печататься в новом журнале, который формируется на глазах, которому во что бы то ни стало надо завоевать внимание и симпатию читателей, — поневоле здесь начнешь сам экспериментировать, пробовать.
Журнал не просто площадка для напечатания, это еще стимулятор роста для писателя, особенно если журнал новый, молодой.
Нынешняя проза Александра Володина — это вроде бы куски из его будущей, еще не дописанной книги. Мы заглядываем в «святая святых» — в творческую кухню писателя и видим, как, меняясь «жанрово», он остается верен основным душевным тенденциям своего творчества. Если бы я когда-нибудь стал писать о Володине статью, я взял бы к ней эпиграфом слова Пушкина «И милость к падшим призывал». Правда, в самой статье пришлось бы оговориться, что не милость, а жалость, и не к падшим, а к запутавшимся в жизни людям. В «Старшей сестре» героиня на разные лады повторяет: «Доброе слово и кошке приятно». Все писательство Володина и есть такое доброе слово, которое заставляет человека поверить в себя, в свои неиспробованные, непочатые силы. В этом Володин и верен себе, зато как он неузнаваем «внешне»! Что-то вроде встречи с человеком, которого давно не видел…
Еще один своеобразный дебют. Детский прозаик Радий Погодин выступает в «Авроре» как писатель взрослый. Впрочем, и это подразделение достаточно условное, особенно по отношению к Радию Погодину, для которого, по-видимому, нет различия между детской и взрослой литературой. Есть жизнь, объединяющая взрослых и детей, одна жизнь на всех — о ней Радий Погодин и пишет. За четыре года существования «Авроры» он напечатал в ней три повести: две — «Осенние перелеты» и «Леший» — о войне, «Мальчик с гусями» — о современной жизни.
«Осенние перелеты» и «Леший» сюжетно между собой связаны. Десятилетний герой Радия Погодина сталкивается со всем ужасом фашистской оккупации и силу этого ужаса измеряет своим детством — самым чувствительным к несправедливости возрастом.
И детство-жизнь оказывается сильнее фашизма-смерти. В точно написанных, хотя и сложных по замыслу повестях Радия Погодина читателю дан непростой, кажущийся даже поначалу противоречивым комплекс чувств, который можно определить двумя словами: его повести трагически мажорны.
Повесть «Мальчик с гусями» имеет своеобразный подзаголовок, который вроде бы подчеркивает жанровое своеобразие нового произведения Радия Погодина — «Описание поселка Горбы с дополнениями и примерами». Сюжет этого «описания» в том, что студентка Наташа, приехав на каникулы в родной поселок, усмотрела во всем окружающем сплошную
дикость и безобразие: она краснела и страдала, наблюдая коллективную серость своих земляков. «Чувствовала себя Наташа очень одиноко. Она бы ни за что не созналась, но чувство одиночества, этакой отринутости, доставляло ей щемящее наслаждение — оно как бы поднимало ее над всем миром».
Повесть Радия Погодина откровенно полемична.
Адрес этой полемики — девичий, «ожидающий» романтизм, алчущий сказки и потому упускающий из поля зрения реальность. «Представлялись ей в воображении теплое море, белые скалы и некий капитан, проплывающий мимо. Смотрит капитан в подзорную трубу прямо на нее». Литературный прообраз Наташи обнаружить легко — Ассоль из «Алых парусов» Александра Грина, но Радий Погодин, пародируя этот образ, учитывает изменившуюся жизненную ситуацию и дает образу Ассоль-Наташи соответствующую трактовку. Он избегает нравоучений и поучений, он ставит свою героиню в такие сюжетные условия, когда она, меняясь, изменяет и свою точку зрения. Мечтая о капитане, Наташа отнеслась, конечно, с презрением к Боброву, который остался на второй год в девятом классе, чтобы сидеть с ней на одной парте. Приехав в деревню, Наташа встречает повзрослевшего Боброва — он моряк, а будет вскоре капитаном.
Здесь мы обнаруживаем истинный, хотя и скрытый жанр нового произведения Радия Погодина: это притча, и естественно, что, согласно ее законам, сразу же после высокомерного Наташиного взгляда на Горбы автор переходит к восторженному отношению к Горбам школьника и озорника Вити. Но притча — это не басня, поэтому и в Вите вскрывается некоторое противоречие, а именно: он мечтает стать великаном, но очень боится, что, став им, перестанет замечать зайцев, ежиков и прочих «лилипутов». Иначе говоря, Витя боится того, что произошло с Наташей: она даже великаном не стала, а просто поступила в Ленинградский педагогический институт имени Герцена, но этого оказалось ей достаточно, чтобы забыть о природе, о деревне, о земляках.
Повесть-притча Радия Погодина, отталкиваясь от ложной романтики, приводит читателя к романтике истинной. Она словно переполнена вся ожиданием чуда, которое произойдет не в сказке, а на земле, в жизни, на самом деле.
Веселая и ироничная повесть поднимает вопрос серьезный о связи поколений, об исторической связи времен. Это далеко не простая проблема. Политический и моральный аспекты ее, конечно же, важны, но не менее важен ее философский аспект, ибо связь поколений не просто связь людей, пространственная связь, это еще и связь во времени, связь истории, вне которой человек гол как сокол, и возвращается в своем развитии в доисторическое существование.
Иначе, чем Радий Погодин, решает эту проблему Петр Киле в автобиографическом цикле повестей — «Птицы поют в одиночестве», «Цветной туман», «Муза Филиппа».
Принято считать, что для воспоминаний человек созревает к старости и за мемуары берется одновременно с получением пенсии. О чем вспоминать тридцатипятилетнему человеку? Однако опыт мировой литературы опровергает подобные трюизмы. Приведу один только пример: Лев Толстой написал воспоминание о детстве в 24 года, об отрочестве — в 26 лет, о юности — в 28.
Петр Киле «поручил» свои воспоминания вымышленному литературному герою — Филиппу. Мемуары автор искусно закамуфлировал под форму повести.
И, тем не менее, главное и явственное соединение нанайского и русского материала — это и черта биографии Петра Киле, который родился в 1936 году в нанайском селе Дада, а спустя тридцать лет окончил философский факультет Ленинградского университета, и, может быть, в этом — самая характерная особенность его прозы, ее сюжетных сплетений, стилистического своеобразия.
Петр Киле обнаруживает в своем герое душевные противоречия и внутреннюю конфликтность, потому что два пласта его жизни — культурный и первобытный — соединены контрастно и даны в сложном взаимодействии. Древние легенды и сказания нанайского народа, его обычаи, традиции и привычки в тугой узел сплетены с современными понятиями.
Освободиться от «первобытного» окончательно трудно, и человек живет словно в двух измерениях — в сегодняшнем взрослом, культурном, освоенном мире и одновременно в таинственном мире первоначальных ощущений. И более того — все наши осознанные представления имеют еще и первоначальный слой, основу, которая слагается из забытого и инстинктивного.
Для Петра Киле это не оригинальная метафора и не усложненная интерпретация, но взрослое осмысление детских впечатлений, которые в силу различных обстоятельств расположены ближе к его сегодняшнему дню, чем это обычно случается.
Трилогия Петра Киле — открытие «Авроры», и хорошо, что в № 12 за прошлый год журнал дает новую повесть даровитого прозаика — «Свойства души».
Журналу почти четыре года, срок хоть и скромный, но достаточный — для творческой зрелости, во всяком случае. За эти годы «Аврора» познакомила своих читателей с «новыми именами» — это ее постоянная рубрика, и чуть ли не через номер она в журнале присутствует. Конечно, бывают здесь и, что называется, пустышки, но они неизбежны — процесс отбора, отсева происходит в литературе постоянно.
В семидесятом году Михаил Мохов напечатал в «Авроре» свою первую повесть, «Школа чудаков», я в августовском номере 1972 года — следующую: «Вторник, четверг и суббота».
Обе повести по жанру документальны и автобиографичны, а по интонации достоверны. Первая посвящена работе молодого учителя в далекой северной деревне Едьме, а вторая — в районной макарьинской газете. Обе повести начинаются как дневник, который перемежается этнографическими и филологическими записями, повествование ведется Моховым не спеша, даже как-то неопределенно, словно автор просто задался целью описать все, что увидел, но в обеих повестях читатель неожиданно оказывается вовлеченным в круговорот деревенской жизни, сталкивается с острейшими ее проблемами, становится свидетелем и драматических конфликтов и счастливых удач. Дело здесь и в главном герое, который далеко не сразу становится сопричастным делам и тревогам своих новых товарищей, но когда становится, то бесповоротно и окончательно.
Обе повести Мохова — удача: и для него и для журнала. Острое, проблемное содержание соединено в них с тонкой и интеллигентной интонацией, и все это помножено на талант автора…
Талант.
Я с тайным удовольствием выделяю это прекрасное слово в отдельное предложение и даже в абзац.
Как часто говорим мы о проблемах, о конфликтах, о героях и забываем про талант, ибо все это без таланта мертво.
Талант — это открытие своего голоса, своей темы, своей интонации. Я всегда с какой-то тайной надеждой принимаюсь читать рассказ или стихотворение, подписанное незнакомой мне фамилией: а вдруг?.. Конечно, поджидают порой и разочарования, но, право, стоит десять раз разочароваться, чтобы один раз обрадоваться…
Такую радость открытия испытал я, читая «Аврору», несколько раз; помимо Михаила Мохова и Петра Киле, упомяну двух женщин-прозаиков: Людмилу Петрушевскую и Галину Галахову. Их дебюты состоялись в прошлом году.
Рассказы Людмилы Петрушевской написаны остраненно, суховато. В них прослежены две женские судьбы, два разных характера. И оба можно отнести к открытиям Людмилы Петрушевской. В этих рассказах — тонкое «колебание» смысла: вначале вроде бы перед нами этакие мещаночки, а потом выясняется, что и у них что-то есть за душой, и даже немало, просто не выпал еще случай всему этому выявиться. Неудачные замужества Клариссы, героини одного из рассказов, вроде бы по собственной ее вине. Но вот в очередной раз выходит она замуж — теперь за летчика, и все высокие и отзывчивые сердечные ее струны зазвучали с необыкновенной силой в тревогах за мужа, когда он в полете. Людмила Петрушевская избегает прямолинейных деклараций, она ведет повествование от обратного, но уже сам читатель получает урок, ибо предварительные его выводы о героинях были, как выясняется, преждевременными и ошибочными; молодая писательница учит читателя относиться к людям проникновенно и доброжелательно.
Галина Галахова успела уже опубликовать два рассказа в «Авроре» — «Миша Строев — поющий тростник» и «Писатель мира сего — Пиня Глазов». Похоже, что мы имеем дело с прозаическим циклом о молодых взрослых, какими сейчас являются родители пятиклассников, и о стремительно, поневоле взрослеющих детях.
Рассказ «Писатель мира сего — Пиня Глазов» — о первокласснике и написан остроумно, весело и трогательно, в мелодраматическом ключе, сравнительно редком сейчас. Внутри этого рассказа, в его центре существует еще один рассказ, написанный самим героем, первоклассником Пиней Глазовым. Хорошо написанный, кстати. В один абзац Пине Глазову удалось вместить все волнующие события нескольких дней своей жизни. Взрослых читателей этот рассказ поражает бурной искренностью и содержанием, разрушающим узаконенные формы не только литературы, но заодно и грамматики.
Так потрясают современных зрителей детские рисунки — примитив, в которых выявлено сложнейшее содержание. Рассказ Пини читают старшеклассники и, потрясенные им, печалятся, что «…сидя перед чистыми тетрадками, так ничего и не записали, так как не пришло еще для них время, не зажегся в них огонь вдохновения, который зарождается в недрах души в момент сильного душевного переживания, как случилось с Пиней».
Нет, я далек, конечно, от того, чтобы ставить первоклассника Пиню Глазова в пример взрослым, которые пишут прозу.
Остановлюсь все же на неудаче, которая, как мне кажется, достаточно показательна.
В семидесятом году в журнале «Аврора» дебютировал двумя рассказами врач Дмитрий Притула.
Один из этих рассказов был умелым и довольно-таки заурядным, второй — «Три — два в нашу пользу» — проявил более любопытные качества молодого прозаика: его настойчивое «вживание» в героев с трудной и неустроенной судьбой. В прошлом году «Аврора» напечатала повесть Дмитрия Притулы «Провинциальная история». Героям этой истории, врачам в инженерам, уже за тридцать лет, однако уровень их бесконечных разговоров и споров — студенчески первокурсный. При этом каждый из героев говорит многозначительно, с «думой на лице», и пустословие это на самые высокие темы продолжается со страницы на страницу. Искусственные, ходульные, натянутые построения вместо живых людей: здесь и психиатр Зорин, провинциальный Мефистофель, начитавшийся Ницше и мнящий себя этаким суперменом, и безвольный Замятин, причисляющий себя к роду Васисуалия Лоханкина, и Васильев, откровенная вариация на тему князя Мышкина. Неправдоподобные герои вовлекаются в столь же «сделанную» ситуацию, когда кто-то кому-то изменяет, кого-то за это бьют, кто-то пытается кончить жизнь самоубийством, а кто-то умирает сам — единственное, кстати, более или менее естественное место в повести. И весь сюжет протекает под аккомпанемент звона бокалов (или стаканов), у героев уже язык заплетается по этой причине, но они продолжают со школьной старательностью рассуждать о жизни и многозначительно произносят совершеннейшие банальности. Автор пишет отрывисто, краткими фразами, пытаясь
отыскать внешнюю выразительность там, где отсутствует внутренняя содержательность.
Написанная очень рассудочно, повесть Дмитрия Притулы поучительна в одном лишь плане: нельзя без нужды насиловать собственные литературные возможности, натаскивая их на искусственные и модные сюжетные построения.
Досадная эта неудача «Авроры» выглядит странно на фоне требовательного и чуткого подхода к современной прозе, который редакция обычно проявляет.
Конечно, в рамки этой статьи не уместились все удачи и неудачи прозаических дебютов молодого журнала: одни из них бесспорны, другие вызывают на спор.
Для нас важно другое — сама активность прозаических поисков на страницах «Авроры».

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | 2 комментария