Н. Тагунов
Записка Е. Д. Стасовой Н. Н. Тагунову
Дорогой Никифор Николаевич! Я прочла присланные Вами воспоминания о дореволюционной маевке — «Первый урок». Мне думается, что хорошо было бы их немного литературно обработать и занести в журнал «Юность» или передать туда через Михаила Савельевича Рутэса, заместителя директора Музея революции. Такие воспоминания, по-моему, очень полезны для нашей молодежи. Они ясно показывают, как происходили демонстрации в дореволюционное время и как даже малые ребятишки помогали взрослым. А, кроме того, в них рассказано, какое живое участие приняла партия и Владимир Ильич Ленин в судьбе мальчика, пострадавшего во время преследования революционных рабочих полицией.
«Юность» — популярный и любимый молодежью журнал, опубликованные в нем воспоминания станут широко известны молодежи.
Елена Стасова
Я хочу рассказать здесь о первой маевке, в которой участвовал. Было мне тогда всего семь лет.
Отец мой работал машинистом на Муромской бумаготкацкой фабрике, а дядя, брат матери, Александр Никифоровнч Обмайкин был его помощником. Этот дядя Саша — одни из организаторов Муромского комитета партии, он и проводил маевку.
Я очень любил его, дядю Сашу. Он мне дарил цветные карандаши и бумагу. А я пароходы рисовал. Жили мы во дворе фабрики, и, как все другие фабричные ребята, я рано начал понимать рабочую жизнь. А маевка осталась мне памятной навсегда, да, по правде сказать, с нее и началось мое серьезное обучение.
Дело было так. Отец нас, маленьких — меня, семилетнего, и братишку постарше, — запер в квартире на ключ снаружи, чтоб мы не выходили. И мы в окно увидали, что дядя мой фабрику на маевку вывел; он с подмастером Румянцевым стоит на ящике из-под шпуль и с рабочими разговаривает. Рабочих полон двор. Подмастер под пиджаком держит красный флажок на древке с золотой круглой головкой и острием.
Взмахнул флажком с высоты — и рабочие песни запели. Вдруг через весь двор сквозь толпу расступившихся работниц на тачке механика Константина Николаевича Засухина везут. Да все улюлюкают и хохочут. «В Оку его, — говорят одни,— в Оку!», а другие: «В мусор, на помойку!». Этот механик штрафами одолевал рабочих. Грубиян был, к девушкам нехорошо приставал. А нас, детей, ненавидел. Если шапку не снимешь перед ним, хоть и поздороваешься, за уши драл,
Ну как тут нас в такой народный праздник взаперти удержать! И мы с братишкой вылезли через окно каморки, где у папы и старших братьев стоял столярный верстак и токарный станок. По водосточной трубе спустились по двор — и прямо к дяде Саше, то есть к ящику, на котором он стоял. А я так даже на ящик забрался. Обласкал он меня, по волосам погладил.
Народ тронулся, и мы, мальчишки, побежали впереди демонстрации. Шли от бумаготкацкой фабрики к маслобойному заводу Суздальцевых — Ушаковых. Конечно, мы первые шмыгнули в подворотню, за нами рабочие, побежали все в цехи, стали рассказывать, что вся наша фабрика вышла на улицу и фабричные зовут маслобойщиков присоединяться. Маслобойщики стали выходить из цехов, a ворота сторожа заперли снаружи на замок. Ну, на них нажали всей массой и вышибли. И все пошли по Спасской горе в город присоединяться к Валенковскому заводу. А он уж вышел на Касимовскую улицу.
Шли в гору и пели: «Вставай, поднимайся, рабочий народ» вставай на борьбу, люд голодный!..» Тут и я научился петь рабочую «Марсельезу». Только когда пели: «Раздайся клич мести народной»,— слов «клич мести» я не понимал, а думал поют «клейсмейсель» — зубило такое, которым чугун рубят да канавки вырубают. Его-то я знал: у отца было такое зубило. Рабочие пели, гневно сжимая кулаки, и мне казалось, что у них в руках клейемейсели, а у меня клейсмейселя не было, и я сжимал в кармане перочинный ножик. А когда на Касимовскую улицу вышли, там уже много тысяч народу было. И вдруг засвистели пули. Это казаки стали обстреливать демонстрацию из винтовок со стороны Московской улицы.
Рабочие-организаторы поднимались над толпой, опираясь руками на плечи товарищей, и призывали: «Соблюдайте спокойствие. Рассыплемся кто куда, а потом соберемся у тюрьмы».
И демонстрация как будто растаяла после обстрела. Все рассыпались в разные стороны, а через 2—3 часа снова собрались, но уже около тюрьмы, и направились к Окскому садику. Но оттуда выскочили полицейские во главе с исправником Лучкиным, стали стрелять из револьверов и накинулись на демонстрантов с обнаженными шашками. Исправник Лучкин рассек щеку девушке-школьнице Будкевич.
Организаторы снова стали призывать демонстрантов к спокойствию, предложили вторично рассыпаться и к вечеру собраться в Гофманском саду, близ ремесленного училища.
Мы, мальчишки, кубарем скатились с Воеводской горы и мимо водокачки направились в Гофманский сад. Там на качелях, на длинной доске, качался парень в пунцовой рубахе, пиджак его лежал на траве. Мы увидели, как к качелям подъехали два казака, видно, хотели его забрать. Он сильно раскачал качели, с разгона доской вышиб из седла одного казака и бросился бежать. Другой казак спешился, наклонился над упавшим с лошади сотоварищем, помог ему подняться и сесть на лошадь, и оба казака погнались за убежавшим мастеровым в пунцовой рубахе. Вдруг видим, из кустов выходят улыбающиеся организаторы, рабочие говорят: «Теперь казаки не вернутся». Со всех сторон из-за деревьев и кустов стали появляться пришедшие на массовку рабочие и работницы.
Организаторы увидели нас, мальчишек,— мы пришли вдвоем с Васькой Балновым, сыном фабричного сторожа, моим другом детства,— и говорят: «А вы как сюда попали, малявки?» Мы отвечаем: «Как же, раз сказали рассыпаться и собраться, мы рассыпались и собрались».
Подмастер Румянцев, увидев нас, сообщил: «Это наши фабричные ребята»» Он о чем-то тихо поговорил с организаторами, потом подозвал нас с Балновым. «Вот что, ребята,— сказал он,— фабрика оцеплена казаками. Но вас они пропустят. Идите в «волышку» (так называлось рабочее общежитие во дворе), скажите всем женщинам, чтоб вышли на улицу встречать мужей, сыновей, которые будут возвращаться домой, и предупредили, чтобы те туда не возвращались. Вечером, возможно, нагрянет полиция с обыском, всех могут арестовать и посадить в тюрьму».
Мы с Васей бросились выполнять это поручение. Но подмастер Румянцев вернул нас. «Только вот что,— сказал он,— вы казакам не говорите, что отсюда идете и что здесь собрание. А скажете, если спросят, что возвращаетесь из деревни Орлово. Туда вас послал отец передать мужикам, чтоб привезли картошки. Поняли? Иначе вас казаки не пропустят, а если узнают, что вы весь день с рабочие ми на массовке были, самих вас побьют и арестуют».
«Поняли»,— ответили мы и побежали.
Только спустились со Спасского съезда к фабрике, как на нас набросились двое казаков с нагайками, У них в эти плети нагайки зашиты медные пятачки, да по два, по три сразу. Ударом плети казак голову проламывал. Мне чуть-чуть по плечу досталось. А Ваську, друга моего Балнова,— годиком старше меня он был, ему шел девятый, — казак с размаху по спине хлестнул. Вася упал и два раза перевернулся от боли. С тех пор на всю жизнь у него метка па спине осталась. Мне же больно было на копейку, но плакал и кричал я на три рубля, чтобы еще раз не ударил. А казак оголил шашку, замахнулся на меня да и кричит: «Куда ты, жиденыш, иродово отродье?» У меня волосы черные, курчавые, и он принял меня за еврейского мальчика. А я говорю, что я не жиденыш, а машинистов сын и иду домой. А Васька — сын сторожа. Мы при фабрике живем. «А где вы весь день шаманили?» — крикнул другой казак, снова замахиваясь нагайкой.
Мы сказали, как научил нас Румянцев, что идем из деревни Орлово, куда посылал нас отец рано утром к мужикам, чтобы они картошки привезли. Посмотрел казак на нас, штаны и сапоги наши были запылены от ходьбы с демонстрацией — видать, поверил, что мы из деревни, взмахнул нагайкой.
«Гэть, — говорит,— чтобы и духу вашего тут больше не было!»
Мы помчались прямо в «волышку» и, как нам было поручено, все рассказали кухарке и женщинам — их тут четыре было. Они ахнули и побежали предупреждать мужей, чтобы не возвращались в общежитие. А кухарка Маша усадила нас за стол. Говорит: «Мужики все равно не придут» — и наложила нам большую деревянную миску каши-сливухи (пшенной). Постным маслом помазала да маленьких кусочков сала свиного накрошила. «Не пропадать, — говорит,— Добру, а то полицейские с казаками придут да сожрут трудовое-то».
Мы так наелись этой каши, что нас сразу ударило в сон, и мы пошли лечь на нары. Но в это время в общежитие ворвались полицейские и казаки во главе с исправником Лучкнным. С криками и бранью они стали чего-то искать, переворачивали постели рабочих, шашками взрезали подушки, кололи их. Перья летели густым облаком — ведь в общежитии жило более ста рабочих.
Тот же самый казак, который порол нас нагайкой, увидев меня, закричал: «Ты опять тут, иродово отродье!» — и размахнулся шашкой, но кухарка Маша схватила меня, накрыла своим фартуком и говорит казаку: «Чего дите губить. Бей по мне. Это ж Натальи сын». Казак отстал.
Когда полицейские и казаки перерыли постели и ничего не нашли, они собрались все к столу. А в это время с террасы через окно боевики-дружинники бросили в них две бомбы. Стены затряслись. Посыпалась с потолка штукатурка, доски. Маша как держала меня под фартуком, так вместе со мной и упала. После взрыва вытащили из-под обломков трех изуродованных полицейских и казака. Маша отделалась испугом. Друг мой Вася, когда ворвались полицейские, забрался в кухонный шкаф и поэтому остался цел и невредим. А Меня подняли в бессознательном состоянии с поломанным ребрышком. Я был контужен и придавлен. Пролежал я без сознания восемнадцать часов. Пришел в себя, вижу: лежу дома на сундуке, а на голову мне льют ледяную воду. Мать плачет, а отец стоит, закуривает трубку. Увидел, что я очнулся, говорит: «Ну, мать, жив будет». И ушел на смену.
А я потом долго болел. Оказалась травмированной центральная нервная система. Я пугался каждого стука двери, бегал прятаться под кровать, почему-то появилась водобоязнь.
Этот случай со мной — сыном Натальи, жены муромского машиниста Тагунова с бумаготкацкой фабрики — стал известен Владимиру Ильичу Ленину. И он поручил Представителям Центрального Комитета партии в России, чтобы сына Натальи во что бы то ни стало вылечили, взяли на попечение партии и воспитали. И меня лечили по советам партийного подполья из Петербурга. Там получали указания от профессоров и советы пересылали через Казань.
А для меня этот случай был первым серьезным уроком, который учил жить.
Журнал «Юность» № 9 1963 г.