В камере были железная кровать, деревянный стол, два стула и унитаз. Высоко под потолком маленькое окошко с решеткой, единственный источник света. В тяжелой деревянной двери — глазок, для надзирателя.
Я стояла посередине камеры и думала: «Да, это конец». Но, обуздав нервы, приказала себе: «Пока живешь — живи!»
Первое, чем я занялась,— начала отыскивать следы людей. И стены многое рассказали мне.
Дитя мое! Какие стихотворения, какие слова были нацарапаны на холодных, белых камнях! Такие трудно создать поэтам.
Я почувствовала, что камера населена обнаженными человеческими душами.
Мой слух стал настолько тонким, что я уже вскоре могла распознавать, в каком душевном состоянии находился человек, прошедший по коридору, чувствовал ли он страх, был ли он силен, расшифровывала любые шорохи, научилась угадывать по звуку, какой автомобиль увозил узников на допрос.
Кто был в тюрьмах, тот знает, в каком темпе живет человек. В памяти всплывает всякая забытая мелочь из детства. Многое пересматривается, душа очищается от наносного, ненужного. И вдруг воображение переносит тебя в будущее. Ты видишь себя с любимыми людьми, строишь планы. Появляется вера в себя, убеждение, что не умрешь. Это порыв к жизни, желание продолжать ее. Но возвращается логика. Она неумолима: «Ты в руках гестапо. Они никогда тебя не выпустят отсюда живой.
Не надейся и на то, что тебя сможет освободить Красная Армия. Прежде, чем она войдет в Вену, тебя, как и других коммунистов, фашисты постараются уничтожить. Они сделают это из чувства мести за свое поражение, из чувства ненависти к нам, коммунистам».
В своей камере на стене я нашла таблицу, с помощью которой можно было стуком переговариваться с соседями. Вновь я была среди своих людей.
Никто не может убить в человеке человека, если он сам не допустит этого.
Заработал канал тюремной морзянки. Я быстро узнала, что справа от меня сидит Эгон, что его вернули назад из госпиталя, куда он попал после допроса, перерезав себе вены. Другой сосед (тоже товарищ по работе в Париже) стуком сообщал, что надо остерегаться того-то и того-то, которые являются шпионами гестапо. Узники информировали друг друга всевозможными способами. По утрам в умывальне можно было найти какой-нибудь знак на стене, который мог помочь на допросе. На миске с супом можно было прочесть какое-либо сообщение.
Ужаснее всего были моменты, когда уши различали звук подъехавшего автомобиля. Кого-то повезут на допрос — кого? Ноги делались ватными, тело начинало дрожать, боль вонзалась в твое сердце. Все было сосредоточено на одной мысли: будь крепкой!
Дитя мое! Мое дорогое дитя! Каждый раз, когда меня увозили, я обращалась мысленно к тебе, чтобы ты дала мне силы выстоять! Я знала, перед допросом тело должно быть слабым, и поэтому не принимала пищу в это время. Любую боль можно выдержать. Но есть боль особого рода. Это когда ты узнаешь, что в рядах партии есть изменники, предатели. Мой арест произошел по следующим обстоятельствам.
Австрийские гестаповцы, обеспокоенные успехами нашей деятельности во Франции и Бельгии, послали в Париж своих людей. Некоторое время их агенты следили за одним из наших товарищей, подослали к нему девушку, которая «случайно» с ним познакомилась. Глупый парень влюбился, забыл предосторожность. Гестапо узнало дом, где были спрятаны нелегальные материалы. Через некоторое время сюда прибыла связная из Лиона, привезла очередную партию литературы. Ее арестовали и допросили. Женщина оказалась слабой, она сообщила свой адрес, по которому тут же был произведен обыск и обнаружен список 200 австрийских коммунистов, вернувшихся на родину для нелегальной работы…
Журнал Юность № 3 март 1975 г.
