Сколько людей повидала я, находясь в заключении!
Напротив моей камеры сидел старый генерал Кернер. При Габсбургах он был военным, в 1924 году стал социал-демократом. 12 февраля 1934 года, когда фашистские орудия стали бить по домам рабочих, он возглавил отряды рабочей республиканской охраны. Высокого роста, крепкого телосложения, храбрый и гуманный человек, он стал любимцем рабочих Вены. Впоследствии ему удалось спастись. В 1945 году он был избран городским головой Вены, а в 1951 году стал президентом Австрии.
В другой камере находился барон Мозер. Видный адвокат, коллекционер старины. За него ходатайствовали непрестанно перед гестапо буржуазные демократы.
Еще дальше сидели две женщины: одна из них блестящая пианистка, дочь богатого торговца, вторая — молодая работница из семьи коммунистов.
Муж этой работницы перешел на сторону Красной Армии и позже вернулся на нелегальную работу.
Его предали. Арестовали всю семью.
Недалеко от меня томился мой товарищ Густль.
Я знала его еще по Парижу. Рабочий парень, застенчивый, как девушка, он оставался всегда идеалистом и мечтателем. У него было плохо с одеждой. Я помогла ему приобрести голубой костюм. Он сказал: «Лиза, это первый костюм в моей жизни». Костюм ему очень шел. Но каким ужасным показался мне Густль в этом костюме, когда во время моего допроса гестаповцы ввели его и он опознал меня. Это был его первый костюм — и он же оказался у него последним: в Дахау Густля расстреляли.
К еще две истории, врезавшиеся в мою память.
В тюрьме находилась моя старая знакомая Тони.
Впервые я встретилась с ней и ее товарищем Францем в концлагерю на юге Фракции. Прекрасно помню, как это было. Лил проливной дождь. Весь лагерь был в напряженном состоянии. Приближались немцы.
И вот в этой суматохе под косыми струями воды стояли посередине лагеря два человека в объятиях друг у друга. «Как, должно быть, эти люди любят друг друга»,— подумала я.
Позже, вернувшись в Арль, я встретила Тони, она пригласила меня в старый деревенский дом, где нашли приют наши товарищи. Дом был просторным, более чем скромная обстановка: два мешка с соломой, печка и стол, сколоченный Францем из досок.
Возле печки постоянно сидела Тони и держала дверцу, которая то и дело выпадала,— она варила для всех нас пищу.
В этом пустом доме мы читали нелегальную литературу, изучали историю большевистской партии, ночью спорили до одурения.
Тони и Франц очень любили друг друга. После войны, в 1945 году я должна была первой сказать ей, что Франц мертв. Это было страшно. В Париже, на аэродроме, выскочив из самолета, Тони первым делом спросила: «Что с Францем?» «Он погиб». Она повернулась, побежала, не вымолвив ни одного слова. Я привела ее ночевать к себе. Тони, ничего не вспоминала, не плакала. Но вся жизнь в ней замерла. И такой она осталась навсегда.
…Тюрьма была переполнена арестованными. Каждый день привозили новых. Тут были и коммунисты и функционеры социал-демократической партии, старые австрийские офицеры, были офицеры вермахта, принимавшие участие в покушении на Гитлера 20 июля 1944 года, христианские социалисты, работавшие нелегально, и некоторые из тех национал-социалистов, которые перед концом войны решили спасти свои головы.
Оказалась в ней и Манци — венгерская аристократка, певица Большой оперы. Ей было около пятидесяти лет, но она была еще красива.
Однажды утром надсмотрщик приказал мне перебраться в другую камеру. Войдя туда я изумилась: я уже отвыкла ото всего, кроме голых стен, а в этой камере были книги, коробки, платья. Это была камера Манци. Актриса многое рассказала о себе, о своей жизни, не говорила только, из-за чего была арестована. Это мы друг от друга скрывали. Пресыщенная жизнь высшего общества наскучила Манци, и она стала искать что-то настоящее, человеческое.
Незавидная судьба постигла ее мужа. Он был верен национал-социализму, служил военным атташе в Турции, но в последний момент вступил в связь с американцами и англичанами. Гитлеровцы такого не прощали. Он был арестован и переправлен в Берлин.
Рассказы Манци помогли мне уяснить, почему разные люди становились фашистами. Одни потому, что, растерявшись в хаосе буржуазной демократии, кризисе культуры, потеряли устойчивость и почувствововали себя бессильными. Другие, как утопающие за соломинку, ухватились за мечту о режиме «твердой власти». Третьи потому, что поверили демагогии о «чистоте расы», о «сверхчеловеке», о победе над «дегенерацией», мечтая о «народном единстве». И еще были те, кто хотел властвовать.
С Манци я много беседовала о демократии, о гуманизме, но никогда не говорила о коммунизме: она не принимала его, боялась. Посылки, которые ей передавали из дому, Манци делила со мной. Значительная часть содержимого этих посылок передавалась другим заключенным — коммунистам.
Через месяц Манци покинула тюрьму. Она детально объяснила мне, как можно добраться до их охотничьего замка, и, уходя, сказала: «Лиза, если у вас будет возможность бежать или если вы кого-нибудь пришлете,— я всех спрячу у себя…».
Таковы люди.