Витька Полулященко открывает глаза, лениво потягивается и предлагает:
— Может, за ним сбегать надо?
Гришка Рудяшко огрызается мгновенно. Он вылезает из-под танка, сердито смотрит в сторону, откуда должен прийти «Буржуй», ехидничает:
— Машину послать.— И тут же уточняет: — «Студебеккер».
Бежать за Петькой — это два километра жары и неприятностей туда и два километра обратно. Солнце печет так, словно стоишь над раскаленной печью. В каждом нашем дворе есть такие пачи: не топить же в доме — и так дышать нечем. Но главное, конечно, не в этом. Можно спокойно нарваться на мамашу, и тогда пиши пропало. И откуда только берется у них вся эта канитель? Чуть свет — вставай! Наколи дров, затопи печку, полей огород, натаскай в кадушку воды, отоварь карточки. Подай, принеси, сбегай! И все быстро, быстро.
Колонка у нас во дворе. Она единственная на всю улицу. Мне полегче — накачал и полил. А пацанам — накачал и тащи черт знает куда. А ведер этих надо… Считать не сосчитать. Земля потрескалась от жары — льешь в нее, как в бездну.
Таскаем, таскаем — уже и в кистях и в плечах ломит. Сядем отдохнуть, так не успеешь и рта толком раскрыть, как чья-нибудь мамаша пожалует:
— И что ж вы, ироды проклятые, делаете? Тут маешься, гнешься, а они лясы точат. Неужели ж у вас совести совсем нету?
Совесть, конечно, у нас есть. Мы вскакиваем и начинаем бегать с такой скоростью, что водяной след на нашем пути не успевает просохнуть. Мы понимаем: матерям трудно. До работы надо с хозяйством управиться, после работы тоже дел хватает: и постирать и заштопать… И где только они находят эту работу?
— Ма, можно я к Петьке сбегаю?
— Я те сбегаю, ирод проклятый.
— Та я ж только на полчасика.
— Знаю я твои полчасика.
— Та шоб я лопнул, шоб…
— А ну, марш к Куприянихе за керосином! Скажи, через неделю отдадим.
Куприяниха, мамина подруга, живет у черта на куличках, и удовольствие с бутылкой керосина обойдется мне не менее чем в полтора часа. Приносишь эту несчастную бутылку, жадно хлебаешь у колонки воду и начинаешь по новой:
— Ма, можно я к Петьке сбегаю?
И так до тех пор, пока не услышишь в ответ:
— Да иди ты, горе мое, иди, чтоб глаза мои тебя больше не видели!
Пулей бросаешься со двора, но еще быстрее тебя настигает материнское «Стой!». Ничего не поделаешь, надо выслушать наставление.
Наши мамы не любят отпускать сыновей со двора не потому, что много работы, и не потому, что хотят, чтоб мы держались за их юбки. Просто мы взрываемся. Начисто, насмерть — почти каждый день. То на минах, то на бомбах, то на снарядах. У каждого из нас свои запасы, свои тайники, и каждый день то тут, то там слышатся глухие раскаты взрывов. Мамы при этом делаются белее мела, бросают все свои дела и бегут узнавать: чей сегодня? И когда после этого над садами и левадами начинает метаться безутешное материнское «Ванечка…», «Колечка…», «Шурочка…», Петька зло сплюнет сквозь зубы и осуждающе скажет:
— Не сработала макитра.
Это значит, что те, от которых теперь останется в доме только портрет с черной каймою, нарушили элементарные правила саперного искусства. Их у нас много. Мы их сами выработали, сами опробовали — почитай, в каждом дворе кого-нибудь не хватает, — сами строго придерживаемся.
Со снарядами проще, на снарядах только дураки рвутся. А чего? Не лупи по капсюлю, не трогай головку… То есть трогай, но поосторожнее. Это не бомба. Та посложнее. Да и то, если с умом, так тоже ничего страшного нет. Другое дело — мины, не минометные, конечно. Снаряды мы лущим, как семечки. Для чего? Порох достаем на растопку, да и вообще пригодится. Вот настоящие мины — это да! Если не знаешь, не лезь. Прибереги на всякий случай, но не лезь.
У каждого из нас свои закрома. Есть чем и стрельнуть и рвануть… Уж если играем, так по-всамделишному, не с пукалками. Мы тщательно скрываем свое добро друг от друга, потому что, знаете, наши кодексы чести тоже имеют свои границы. К тому же, как ни верти, лучшее место у танка пока принадлежит Петьке: самые большие закрома у него. У этого «Буржуя» есть все. Хочешь ракетницу — пожалуйста, нож — любой, детонаторы — на выбор. А недавно принес шесть новеньких ручных гранат, немецких. Знаете, тех, что с длинной деревянной ручкой. Не гранатки, а загляденье, в масле еще. Мы ими рыбу глушили.
Уж как мы стараемся найти Петькин склад, как стараемся,— ничего не получается. Хитрый до невозможности. Уж, кажется, все вокруг облазили, все изучили. А он прищурит свои «буржуйские» беньки и скажет:
— Хотите, одну штуку покажу? — И прямо на том месте, где мы топчемся каждый день, покажет такую бомбу, что слюнки потекут.
…Нет, не любят наши мамы отпускать сыновей со двора.
— Горе мое, я ж прошу…— Мать догоняет меня у калитки и смотрит такими глазами, словно на войну отправляет.
— Та я, мам…
Мы брешем, обещаем, клянемся и… взрываемся. А матери просят. Что им еще остается делать?
Я уже за калиткой и собираюсь бежать, как вдруг в окне появляется моя бабушка. Ну, теперь все, теперь только держись.
— Вера, ты його не пускай.— В нашем доме говорят по-украински, но в особо торжественных или крайних случаях переходят на русский. Это бабушкино «його» означает «его». Она смотрит на меня обличающим взглядом и продолжает:— Он утром принес мину…
Я не верю своим ушам. Доглядела, старая. Бабушка видит мою растерянность и говорит еще более сурово:
— Он принес и сховав йиё пид викном.— Бабушка делает паузу и торжествующе заканчивает: — А я найшла и выкинула йиё в клозет.
Ждать больше нельзя ни одной секунды. Я срываюсь с места и бегу, что есть мочи. Никакими «стой!» теперь меня не остановишь. Глупая, глупая старуха. Она думает, что обезвредила мину. Будто в клозете не может взорваться.