Очерк
Лев Башканов

Молодой новгородский журналист Лев Башканов в течение трех месяцев путешествовал на попутных грузовиках по маршруту Волхов — Ангара. Он проехал 10 тысяч километров и побывал на стройках Урала, Сибири, в экспедиции гидрологов Саянской ГЭС. После сибирской поездки, увлеченный гигантским размахом строительства в стране, Башканов пошел работать бетонщиком на стройку Новгородского химического комбината.
О своих наблюдениях, о встречах с молодыми рабочими-строителями Башканов написал книгу очерков. Один из очерков этой еще не вышедшей книги мы здесь печатаем.

— И сегодня без молока?
— С молоком. Один шофер все-таки пробился. Говорят, больше суток добирался.
(Из разговора в продовольственном магазине).
Все шло как по маслу. Радио сообщило: ветер северо-восточный, слабый, до умеренного, без существенных осадков. Заведующий гаражом добавил:
— Дорожка так себе, не очень. Но для «МАЗа» ерунда. Пройдешь, Иван.
Настроение у Ивана отличное. Еще пять минут назад он был в райисполкоме. Дело решили быстро. Иван даже и не ожидал — участок дали почти в центре Тулуна. Зря только председатель райисполкома этот вопрос задал:
— Строить дом — хлопотливое дело. Хватит сил?
В кабинете заулыбались. Иван ростом в два метра, с крупной головой на мощной шее, плечи в полкабины. По этой причине больше одного пассажира к себе рядом в машину не сажает.
Кто-то подлил масла в огонь:
— Ему на медкомиссии дали динамометр пожать.
Так он, верите ли, так постарался, что стальная дужка надвое хрустнула. Вот тогда-то Иван и сконфузился.
— Да-а! У Балыко сил хватит. Можете идти, товарищ Балыко,— поставил точку председатель.
Иван сел в кабину в прекрасном настроении. Он нажал кнопку стартера, «МАЗ» взревел, будто зверю хвост придавили.
Чудной он какой-то, Иван. Глаза у него по-ребячьи чистые, ресницы длинные, с подпалиной, лицо красное, обветренное и улыбчивое, как солнце.
— Ты Хрущева видал? — спрашивает он меня.
— Откуда же мне его видеть? Я из Новгорода, не из Москвы.
— Ни разу не видел?!
— По телевизору только. У нас телевидение московское.
Ивам наступил на тормоз. Мой лоб приложился к ветровому стеклу. Если бы не меховая шапка, наверняка быть «фонарю».
— Ты чего? Что-нибудь сломалось?
— А я видел Хрущева. Он к нам о Братск приезжал.
Иван поехал дальше.
Мы едем в Братск. В кабине жарко. Из приоткрытого оконца почти не поступает воздуха: ветер попутный. В оконце врывается лишь шарканье колес по размытой дороге.
Вспоминаю разговор, который мы вели до наступления ночи.
— Ты сибиряк, Иван?
— Не-е, хохляк. Слова его текут лениво и совсем не по-украински. Он давно не видел родных степей. Десять лет, как кочует со стройки на стройку. Раздарил свой говор дружкам — строителям дорог Татарии и Башкирии, Казахстана и Сибири. Взамен стал разговаривать окая и акая, как говорят люди, видавшие Украину только наездом или в журналах и кино.
— Приехал в Тулун и стал оказию искать, вот вроде тебя, чтобы до Братска доехать,— рассказывал Иван, — пошел в автобазу. «Едет кто-нибудь на ГЭС?» — спрашиваю. «А тебе зачем туда?» — пытает меня завгар. «Как зачем? — отвечаю.— Известное дело — не груши околачивать, плотину строить еду». «Специальность есть?» «У меня,— говорю,— специальностей сколько хошь». «Дизель водить можешь?» «По третьему классу. Хоть на Луну». Посмотрел на меня завгар, прищурился, поглядывает, как цыган на лошадь, и говорит с улыбочкой: «Такой кадр мне и самому нужен». Повел к гаражу, «Без этого «МАЗа»,— говорит,— весь Братск обойтись никак не может. Молоком снабжаем только мы, тулунская шоферня. Понял?» «Понял»,— говорю. «А раз понял — оформляйся сегодня, а завтра к вечеру погонишь молоковоз. Две-три ездки сделаешь, не понравится — держать не буду. Плотина от тебя не убежит».
— Ну и как? — спросил я Ивана.
— А ничего. Привыклось. Сам видишь — катаюсь.
Дорога Тулун — Братск — расхлябанная и узкая дорога. Сейчас» ночью, она кажется еще уже. С обоих боков ее зажала черная тайга. Пошел снег. Из окна кабины кажется, что мокрые хлопья падают не сверху, а откуда-то спереди, будто в ветровое стекло направили брандспойт.
— Молока хошь? — задает вопрос Иван.
Мне не хочется молока. С удовольствием выпил бы холодной колодезной воды. Но где ее возьмешь? Говорю Ивану:
— Водицы бы простой лучше. Иван наступает на тормоз.
— Это мы враз сообразим.
Он открывает дверь со своей стороны, тянется рукой к капоту и сгребает с него слипшийся снег. На капоте след Ивановой пятерни — пять плавно изогнутых дорожек, сходящихся к тому месту, где большая и красная рука собрала горстью мякиш снега в тугой комок. Прежде чем дать мне, он еще раз сдавил его в кулаке. Снег хрустнул, и сквозь пальцы выкатились слезинки.
— Держи.
Я поднес спрессованный комок к зубам. Он пахнул соляром. Мне не захотелось его есть.
Ветер переменился. Стал лобовым. В ветровое стекло ляпает снег — частый, крупный и мокрый.
— Кидь пошла, — вздохнул Иван и включил «дворник».
Я закрутил боковое оконце, устроился поудобнее и стал думать о том, что скоро, совсем скоро я увижу братских гидростроителей.
Потираю на лбу шишку и разгоняю остатки дремоты. Во сне шапка съехала на затылок, и резкая остановка «МАЗа» стоила мне приличного, с голубиное яйцо «фонаря». Ничего не понимаю. Кругом темень. Рядом, на том месте, где сидел Иван, нащупываю теплый дерматин. Выхожу из кабины. Снег больше не идет. С черного неба нудит мелкий дождь. Тайга совсем рядом. Деревья стоят понурые и какие-то пригнутые. Будто тяжесть ночи сутулит их.
Я вижу Ивана. Он присел па корточках и смотрит куда-то под задний мост машины. Черный силуэт Ивана похож на глыбу камня-юльца.
— Хучь стой, хучь падай. А все одно загрязли. «МАЗ» стоит по диагонали, почти поперек дороги, задними колесами в глубокой яме. Левый бок заметно накренился. Яма заполнена водой. Бросаю камешек. Плюх! В яме не вода — грязевая каша. Камень потихоньку начинает тонуть.
— Баллон выстрелил, потому и завело в эту яму,— сообщает Иван. Он говорит негромко, почти шепотом, будто боится кого-то спугнуть, будто от громкого голоса «МАЗ» еще глубже осядет.
— Пойдем спать. Сейчас нема никаких делов. Утром копаться будем,— говорит Иван. Он водит пальцами по крылу машины,— Чертовщина!
С крыла дождевая морось не стекает. Она остается на крыле ледовой корочкой. Я знаю, что это такое. В гололедицу тщетно ждать попутной машины. Нам с Иваном придется туго: наш «МАЗ» некому будет вытянуть из ямы.
— Ну и погодка, черт бы ее драл! — говорю я. Говорю для того, чтобы разделить с Иваном его чувства. Ведь надо же как-нибудь обругать капризную весеннюю погоду Восточной Сибири.
Иван поет:
А помирать на-а-ам рановато-о,
Есть еще-е-е у нас дома дела-а-а.
— Сала хошь? Нашего, хохлацкого засолу. Открой-ка «ящик». Там, в углу, лежит.
Утро.
— Как же ты полезешь, Иван?
— А черт его знает как! Так, как есть, так и полезу.
— Там каша.
— А что делать? Неделю сидеть?
Ничего не могу возразить. В самом деле, не сидеть же здесь до морковкиных заговен. Ветер совсем не слабый, до умеренного, как обещало радио. Впрочем, па радио мы не в обиде: оно ведь предсказывало вчерашнюю погоду, а сегодня уже другой день. Сегодня мы должны быть в Братске. Молоко давно должно быть в детских садах или стоять в бутылках где-нибудь в бригадирском тепляке, дожидаясь обеденного перерыва, когда с плотины спустятся бетонщики.
Ветер далеко не умеренный. Он потерял всякую меру. Свистит в соснах, налетает на молоковоз, осыпая его мелкой крупкой, жесткой и сухой. Ледяная крупа, как из пескоструйного аппарата, и я удивляюсь, почему она до сих пор не содрала с «МАЗа» желтую краску.
Дорога заледенела. Ветер без руля — дует то спереди, то сбоку, мечется как ошалелый.
— Градусов мало,— говорит Иван.— Проморозил бы кашу, мы бы ее ломом расковыряли. Там, под сиденьем, домкрат. Принеси. Винтовой не трожь, гидравлический давай. Запаску буду ставить.
Пока я раздвигал неподатливое сиденье, пока доставал домкрат, Иван уже сопел под машиной. Он нашел где-то камень и прилаживал его под мостом, копаясь в грязи.
— Принес? Давай!
— Держи! — Я подал ему домкрат.
Ему неудобно на локтях. Иван переворачивается на спину и ложится. Я вижу, как на его грудь наползает глиняная каша.
— Иван, ты чего делаешь, Иван?
— А что?
В этот момент мне не жалко моей куртки-канадки. Я поспешно скидываю ее и совсем не вспоминаю о том, как я недавно бегал по Риге, искал ее, а когда нашел в одном модном ателье, то отдал все деньги, что у меня тогда были. Я ни о чем не думал сейчас — мне хотелось, чтобы Ивану за шиворот не заползала грязь.
— Она меховая, дорогая, поди, — говорит он спокойно.
— Дорогая? Плевать!
Иван перестал возиться с домкратом. Он подтянулся на балке моста и гудит все тем же голосом:
— Помню один кинофильм. Дамочка шла, шла по дороге, и поперек ее пути ручей тек. Юбчонка узкая, не перешагнуть. Ну, а кавалер ейный не долго думал — хоп с себя шубу, бросил в ручей и говорит: «Малости прошу. Топайте». Хошь знать, кто он был, кавалер-то?
— Hy!
— Барин пижонный.
Он меня разозлил. Меня бесило его спокойствие и собственная беспомощность.
— Иван, а знаешь, кто ты?
— А кто?
— Дурак!
— Еще чего скажешь?
— Не возьмешь куртку?
— Отвяжись.
— Тогда ты еще раз дурак!
— Благодарствую. Садись в кабину и спи. Понял? Я молчал. Я решил молчать.
— Слыхал?
Я отошел в сторону. Знал бы Иван, что я чувствовал, стоя у крыла автомобиля! Если бы он мне сказал: разденься догола и полезай под задний мост,— полез бы. Все бы сделал, лишь бы он забыл мою злую выходку. За что обозвал я Ивана? Скверная штука, когда ни за что человека обидишь.
Стою и тупо смотрю, как «МАЗ» вздрагивает от пульса домкрата. Для глаза почти незаметно, как машина с каждым качанием рычага отрывается от земли, а лопнувшее колесо распрямляет промятину, будто его накачивают воздухом. Я выбрал точку на цистерне и стал наблюдать, как она приближается к вершине столба, что стоит метрах в ста от машины.
«Цок-цок» — стучит домкрат, и точка букашкой ползет по столбу. Думаю об Иване, которому очень жарко сейчас. «МАЗ» весит тринадцать с половиной тонн. Поднять такую тяжесть… Наверняка грязь, в которой сейчас лежит Иван, стала теплой от жаркой спины.
«Цок-цок». Букашка на цистерне уже совсем подползла к верхушке столба. «Цок… цок… цок…» Что это? Букашка почему-то остановилась, постояла несколько секунд и стала пятиться обратно вниз. «Цок-цок-цок!» Пульс домкрата стал частым и внезапно остановился. Букашка опустилась еще чуть-чуть и замерла.
— Ле-е-в!..— срывает меня с места хриплый и натужный голос Ивана.
Кажется, я впервые почувствовал, как волосы под моей шапкой зашевелились. Иван лежал, придавленный балкой заднего моста.
— Чертовщина, Лев. Грунт под камнем просел.— Иван уперся руками в балку, словно хотел выжать штангу. Штангу весом в тринадцать с половиной тонн.— Выручай, Лев!
Смеемся до упаду. Мы, перепачканные и счастливые, едем.
— А ты обиделся, Иван?
— Откуда ты взял? Я не обидчивый. Есть у нас один шофер. Он второй год на завгара обижается, вся автобаза об этом знает, а завгар по нынешний день не догадывается.
Мы опять смеемся. Нам радостно, что все пережитое позади, что все «чин чинарем», и потому мы смеемся даже над несмешными вещами.
— Иван, какой это по счету рейс из Тулуна в Братск?
— Ха! Почем я знаю. Что, я считал, что ли? Это ты, небось, каждый рейс в книжечку заносишь, верно?
— Отмечаю. Но для меня это последний рейс, Иван.
— У тебя последний. Для меня — еще плюс один. Запомнится, поди?
Я молчу. Вместо ответа я покачал головой. Иван меня понял. Конечно, такое не забудется.
Впервые мне довелось видеть человека на волоске от смерти…
— Выручай, Лев! — прокричал Иван.— Поищи на дороге камень, потом возьми домкрат и поднимай машину.
Я кинулся искать камень. Я метался на дороге и, наверно, походил на таракана, случайно попавшего на горячую сковородку. Наконец нахожу глыбину, волоку к машине.
— Не годится. Плоский ищи,
Я понял. Камень нужен плоский. Иначе он просядет в грунт, когда поставленный на него домкрат примет груз в тринадцать с половиной тонн. Так случилось, когда Иван начал поднимать машину.
Я спешу. Ивана может выручить моя расторопность, Если машина еще чуть просядет, ему не выдержать.
— Этот подойдет? — показываю на зеленоватый камень, похожий на разрезанный пополам каравай хлеба.
— Сгодится,— одобрительно прохрипел Иван.
Беру домкрат, прилаживаю и начинаю крутить ломиком. Этим домкратом редко пользовались, пришлось ржавую резьбу полить маслом. Ломик идет легко до той поры, пока червяк не упирается в балку моста. Дальше ни в какую. Стукнуть бы топором, но нельзя. От стука машина станет дрожать и еще глубже просядет. Нельзя стучать: под мостом Иван. Упираюсь что есть сил. — Ага, легче малость,— говорит Иван.
Жму еще, ломик гнется, но все-таки подается на меня.
— Легче. Грудью дышать можно, А то все брюхом дышал.— Голос Ивана стал веселее.— Ну-ка, раз-два, взяли! Еще раз! — Это Иван помогает мне вращать ломиком.
— Еще-е раз! Погоди-ка. Попробую вылезти. Иван, извиваясь, выползает из-под моста. Встал, распрямился и говорит мне спокойно, почесывая в затылке. Так спокойно, будто с печи встал:
— Счастливо отделался. А завгар всегда меня ругал за технику безопасности.— Он посмотрел на меня, мокрого и грязного. Вид у меня был, наверное, смешной, потому что Иван расхохотался.
…И вот мы с тон поры едем и все смеемся.
— Скоро двенадцать,— глянул я на часы.
Валит снег. Стена снега. «Дворник» не справляется. Иван ему помогает, поминутно очищая рукавицей ветровое стекло. Морозец не сильный, но будь он такой у нас в Новгороде во второй половине апреля, то, выражаясь языком бюро погоды, говорили бы, что за истекшие сутки наблюдалось резкое похолодание. Но здесь Сибирь. Здесь к этому привыкли. Иван говорил, как однажды на первомайскую демонстрацию шли в валенках.
Справа, прижавшись к самому кювету, стоит мальчик. «Голосует». Ему, наверно, холодно. Он в фуражке, в коротком пальтишке и лакированных резиновых сапогах. Останавливаемся.
— Откуда ты взялся, хлопец? — спрашиваю я мальчишку.
— С «Белого света», — хнычет в ответ.
— ??? — смотрю на Ивана.
— Тут недалече хутор будет. Название у него такое — «Белый свет»,— поясняет мне Иван. И обращается к мальчишке:— Лезь в кабину.
Мальчишке самому не забраться. Подсаживаю его и устраиваю между собой и Иваном.
— Ты чего плачешь? На-ка, утри сопли, а то подавишься.— Иван достал мятый, как комок газеты, носовой платок.— Зовут-то тебя как?
— Ва-аней!
— О брат, да мы с тобой тезки! Куда ж ты, Иван, путь держал в такую непогодь, а?
— В шко-олу!
— Брось ты хныкать! Чо ты, барышня? Ну! Кончай, а то и я разревусь! — Иван нарочно кривит губы и делает такую занятную рожу, что мальчишка на минуту обомлел и разинул от удивления рот.
— Разревелись два Ивана, как два чокнутых болвана,— сочинил тут же Иван.
— Я в… гм… в школ… гм… школу опаздываю.
— Успеешь в школу. «Белый свет» не за горами. Километра два осталось.
— Мне не туда. Мне… гм… в Зарбу надо.
— В Зарбу? Ты в Зарбе живешь? А чего тебя в «Белый свет» занесло?
— К деду в гости ездил. Свежую рыбу возил.
В Зарбу нам не по пути. Полчаса, как мы миновали эту деревню. Вернуться? Мы опаздываем с молоком. И не знаем, что будет с погодой через час.
— Давай сделаем так, Ванятка. Отвезу-ка я тебя обратно к деду, там и дождешься попутки. А то ты вон куда махнул от него. Ты чего, пешком, что ли, хотел?
— Не, я шел и оглядывался. Я всегда так делаю — иду, а попутка догоняет. В деревне шофера не берут, они на дороге сажают.
— Хитер ты, брат!
— Дядя Ваня, сколько времени?
— Без десяти час, — ответил я за Ивана. Мальчишка вдруг нагнул голову и захныкал.
— Ты что, опять? — Иван поднял за подбородок его голову.
— В школу опозда-а-ю-ю! К полвторому надо.
— О чудак-человек! — Иван сделал вид, что сердится.— Да что она тебе, школа, далась? Ну, пропустишь разок, дела, подумаешь, важные.
Мальчишка еще пуще разревелся. Он посмотрел на Ивана, потом на меня полными от слез глазами и протянул так жалобно, что я готов был рассмеяться:
— Дяденьки и подвезите! Мне сегодня двойку исправлять нада-а-а!
— У-у, брат. Да ты еще и двоечник!
У Ивана и его жены Ганны нет детей. «Почему-то нет, и все»,— сказал мне об этом Иван. Сказал грустно, каким-то упавшим, нет, даже отрешенным голосом. Наверное, это связано с какой-то драмой. У него большое сердце, доброты в нем, наверное, столько, что не уместилась бы в огромной и щедрой Ивановой горсти. Кому дарить добро? Представляю, если бы у Ивана был сын.
Я смотрю на него. Он о чем-то думает, кусает губу и гладит голову Ванятки.
— Вот чего, Иван. Нюни кончай распускать, а садись ко мне на колени и держись за баранку. Будем заруливать к твоей школе…
Поздно ночью мы приехали в Братск. Ночевали на цементном полу молочно-сливного пункта. Наутро, когда мы встали, Иван поспешно спрятал пустую бутылку из-под водки-«красноглазки», которую мы выпили накануне.
— Подальше с глаз долой. А то подумают, что пьянствуем.
Мы распрощались. Мой рейс на попутных машинах от Волхова до Ангары закончился. Пройдено около десяти тысяч километров. Я взвалил на плечи рюкзак.
— А что это у тебя там булькает? — спросил у меня Иван.
— Там у меня бутылка с волховской водой. Знаешь, на нашем Волхове построена первая советская гидростанция. А на Ангаре теперь мощнейшая в мире.
— А бутылка-то зачем?
— Я ее отдам передовой бригаде гидростроителей. Пусть волховскую воду выльют в Ангару. Пусть породнятся реки и частичка Волхова пройдет по турбинам Братской ГЭС. — Я говорил, наверное, очень торжественно. Я вправду был взволнован.
Иван меня понял. Он еще раз пожал мне руку на прощание.
— Такие бригады здесь есть. Желаю успеха!
Я зашел в продовольственный магазин, чтобы купить пачку сигарет. В молочном отделе очередь. Молоко еще не привезли.
— И сегодня без молока? — спросила только что зашедшая старушка.
— С молоком,— ответили ей.— Один шофер все-таки пробился. Говорят, больше суток добирался. Снегу-то вон сколько насыпало.
Об Иване знали. Не знали только, как его зовут. А имя у него простое — Иван Балыко.