Горение духа
Лирические стихотворения Мартынова («Гиперболы», «Современник», 1972) — монологи, которые часто превращаются в диалоги.
Поэт не только задается вопросами о загадках мироздания — он напряженно вслушивается в «ответы» мира. В громе ему слышится голос «небесной тревоги». Тростники и ковыли, шелестя, взывают к человеку, молят не губить природу: «Ты, как без рук останешься, без рек…»
Ветки стучатся в окна, зовут в сад. Природа старается пробудить внимание человека к красоте мира, завязать с ним добрые отношения.
Блок писал: «И с миром утвердилась связь».
У Мартынова эта тема преломляется по-своему:
Но чувствовал я, что
уже намечалась
Меж мной и стихией
разумная связь.
Определение «разумная» очень характерно. Разговор с миром идет на языке поэзии и науки.
Вспоминаются слова Чехова: «Вот, например, простой человек смотрит на луну и умиляется, как перед чем-то страшно таинственным и непостижимым. Ну, а астроном смотрит, на нее совсем иными глазами…»
У Мартынова «Луна белеет хрупким комом уже подтаявшего снега». И он же пишет о небе: «Где высшими школами все высчитано и вычислено и качественно и количественно».
Нефть, попав в водоем, распускает «павлиний хвост» и грустит «об органическом своем происхожденье». Тучка мчится по небу, как «аэростат вишневый», а пауки осенью «аэронавствуют на паутинах».
Так строятся образы — на столкновении диковинного, сказочного, «павлиньего» и сугубо точных, подчеркнуто современных определений.
Для Мартынова романтическое — вовсе не обязательно расплывчатое.
Оно не боится естественнонаучной определенности. …
Постигнуть для него — не холодно разъять, но скорее ощутить скрытый жар земли, души, жизни. От этого жара, а не от головных преувеличений рождаются гиперболы, давшие название книге.
Перья поэтов с чернилами красными и синими «раскалены до белого каления». В 50-х годах Мартынов писал о «градусе тепла».
Теперь его поэтический термометр больше похож на «жарометр». Жить — значит гореть. Тут мы снова чувствуем — о горении духа поэт говорит в своей манере:
И тепло, сверкая,
излучается
Из меня, как
из небесных тел…
Он так определяет человека: «Такое же скопление молекул, да только крепче, чем вокруг него!» В этом «да только…» все дело; здесь та грань, которая отделяет научно-поэтический образ — и точный и гиперболичный — от прозаически-трезвенного.
В книге «Гиперболы» мы узнаем Леонида Мартынова как старого знакомого, который в чем-то изменился. Поэт старается освободиться от излишних отвлеченностей, которыми порой грешил.
И потому так естественно рождается:
Старая свеча пылает,
Истекая воском новых
слез.
3. ПАПЕРНЫЙ
СЕРЬЕЗНО, НЕТОРОПЛИВО
Не на каждом дереве, не на всем подряд ставит свои зарубки-затеси путешественник, а лишь на действительно важном и необходимом ему, приметном. Что же интересует на жизненном пути, что примечается Виктором Астафьевым в новом его сборнике рассказов-миниатюр «Затеей» («Советский писатель», 1972).
Человек и природа, родной край, русская земля. Не беглые путевые заметки, не скороспелая фиксация увиденного, а художническое неторопливое любование миром.
Нет в любовании этом приторной умиленности, когда родную природу, родные запахи — для «облагораживания», что ли,— подправляют литературной парфюмерией, когда все приглаженно и не задевает души. Астафьева подчас и больно читать, больно за его героев, искренне любимых, писателем, людей всяких, удачливых и заплутавшихся, но всегда живых; естественных. Как матери дорог и сын-неудачник, писателю дороги его нехрестоматийные герои, дорого в них человеческое. Без такой горькой любви невозможен художник.
Искреннее стремление сохранить, уберечь от суеты беглого, поверхностного восприятия краски родной земли, ее звуки, ее живую народную речь настолько бывает сильно у Астафьева, что порою он теряет чувство меры, вкус изменяет ему — огорчают эти «провалы» стиля, когда современный нестарый человек говорит и воспринимает мир на манер древнего сказового деда, когда Астафьев становится азартным коллекционером, у которого все идет в копилку — и приметное слово, и луковка, и маковка,— авось. Потом разберемся, рассортируем. Сейчас только бы собрать, сохранить.
Издержки художнической любви, пожалуй, даже закономерны — Виктор Астафьев ведет в «Затесях» творческую полемику с бесцветностью, с нивелировкой русского языка, с поспешностью писательских наблюдений, а какой же страстный, от сердца идущий спор может быть безошибочно выверенным, шаблонно точным? Астафьев призывает и нас всмотреться, приостановиться, попристальнее, любовно оглядеть нашу землю и получше узнать ее людей, своих героев — это главное в его книге, этим книга Виктора Астафьева и ценна и полезна молодому и немолодому читателю.
Вяч. ИВАЩЕНКО
Начала и концы
В двадцатые годы в Курске гастролировал цирк, где программу вел популярный еще в дореволюционные годы дядя Ваня. Курские мальчишки стали, разумеется, завсегдатаями цирка, и один из них по собственной инициативе написал рифмованный конферанс к представлению. Канатоходка Эллен в платье с блестками и красным зонтиком для баланса вдохновила юного Сашу Кривицкого на первое в его жизни творчество:
Когда на проволоке
Эллен,
Все в мире прах тогда
и тлен.
Эти и другие столь же блистательные вирши поразили и видавшего виды дядю Ваню и
лучшего дружка автора Петьку Найденова. «А я смогу что-нибудь такое сделать?» — грустно и трогательно спрашивал Петька.
…Прошли годы, и в бою под Курском тяжелым советским танком управлял ослепший танкист. Прямое попадание вражеского снаряда навеки погасило свет дня в глазах водителя танка.
Он «бросал машину из стороны в сторону, давил пушки и минометы, вгоняя в землю фашистских артиллеристов. Он видел поле боя глазами своего командира». То был Петька Найденов. Жизнь ответила на давний его вопрос, сможет ли он сделать что-нибудь в силу своего друга-стихотворца Саши. «Он смог больше»,— такой простой, скромной и отличной фразой заканчивает Александр Кривицкий одну из лучших новелл сборника «Начала и концы» («Советская Россия». М. 1972 г.).
Подчеркиваю, одну из лучших, ибо тут много новелл и зарисовок, ничуть не уступающих истории Найденова. Но я остановился именно на этой вещи, ибо в ней соединились все лучшие качества Кривицкого-художника: человечность, доброта, умение живописать войну, изящество формы и отсутствие сентиментальности даже там, где слезы подступают к горлу. И, наконец, эта быль написана на главную тему А. Кривицкого — о мужестве. С разными аспектами этого ценнейшего качества человека встречаемся мы в книге: солдатское мужество Петьки Найденова, мудрое и спокойное мужество генерала Панфилова, героя обороны Москвы, расчетливое, зрелое мужество большого военачальника Ротмистрова, отчаянное мужество Лизюкова, обреченного на гибель ошибкой вышестоящего, писательское мужество Александра Бека, потерявшего в поезде от чудовищного переутомления рукопись : своей книги (впоследствии знаменитое «Волоколамское шоссе») и начавшего всю кропотливейшую и труднейшую работу сначала, блестящее мужество профессионального революционера и романтичного человека, болгарина Панайота Ярымова и других персонажей книги делают ее очень полезной — не боюсь такой утилитарности — для молодого читателя, чья душа еще строится, формируется. А. Кривицкий имеет моральное право воспевать мужество. Он один из боевых военных корреспондентов. Ему случалось преодолевать многие трудности своей сложной и опасной профессии. И он рассказывает об этом с той умной самоиронией, какую хотелось бы пожелать всем авторам, выступающим под модной ныне рубрикой «Писатель о себе».
Юрий Нагибин
КРАСКИ ВРЕМЕНИ
Если вы хотите познакомиться с мастерством Тессая — японского живописца, прославившегося в жанре «горы и воды», или со своеобразием цветных гравюр Утамаро — создателя непревзойденной галереи женских образов… если вас интересует, что думает о «поэзии глины» — от жертвенных фигур ханива из древнейших японских захоронений до современного декоративного фарфора — выдающийся, керамист наших дней Аракава; или если хотите побеседовать о специфике художественных приёмов театра Кабуки с его корифеями — отцом и сыном Итикава… если вам хочется уловить и прочувствовать ту особую связь, которая объединяет в Японии живопись с каллиграфией и стихосложением, а мастерство строителя с мастерством садовника; или то удивительное сочетание различных религиозных и философских течений, на которых основывается мироощущение японцев…— прочтите новую книгу Н. Т. Федоренко «Краски времени». Ее подзаголовок — «Черты японского искусства» — дает представление о рамках авторского замысла. Это рассказы о встречах с людьми, которые олицетворяют собой искусство Японии — или как его мастера, или ..как знатоки. Причем интересным собеседником читателя в каждой главе выступает сам автор, его взгляды, суждения,
раздумья.
Оговоримся сразу, что книга «Краски времени» не предназначена для любителей легкого, развлекательного чтения.
Она требует определенного кругозора, интереса к проблеме, но зато дает читателю пищу для самостоятельных размышлений. Книгу приятно держать в руках. Она оформлена и иллюстрирована со вкусом, в добрых традициях издательства «Искусство».
Всеволод Овчинников
Перикл и его век
Любопытнейшую книгу о Перикле издал в серии «Жизнь замечательных людей» Ф. Арский («Молодая гвардия». М ). В ней выразительно воссозданы дух и реалии времени: картины народных собраний, битва у Фермопил, судьба скульптора Фидия, ход Пелопоннесской войны. Но, прежде всего и больше всего книга привлекает теми нравственными историческими уроками, которые автор целеустремленно и без малейшего налета дидактики извлекает.
Наверное, пока будет живо человечество, вечно будут волновать его вопросы о роли личности в истории, о взаимоотношениях личности и народа, о степени свободы и несвободы общественного бытия человека. Многие подобные вопросы решались в Древней Греции с той прямотой и ясностью, какие бывают только в детстве, а потом усложняются и уже не просматриваются столь определенно во времена зрелости.
Перикл, живший в V веке до н. э., руководил политикой Афин фактически целых три десятилетия — случай довольно редкий.
Благодаря чему, каким качествам удалось Периклу так долго быть кормчим афинского корабля? Арский прослеживает многие качества, особо выделяя два из них. Первое: Перикл «посвятил себя служению единственному богу, и бог этот — Афинское государство». Второе: «У него есть единственное оружие — его речи. И дела, не расходящиеся со словами…»
Выясняя историческую роль Перикла, при котором Афины переживали свой «золотой век», Ф. Арский с высоты сегодняшнего знания выявляет и противоречия, неуклонимо приведшие к закату этого человека и его время.
А. БОЧАРОВ
Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.
