Д. Данин
Книга Бориса Кузнецова «Эйнштейн» открывается эпиграфом из Шекспира: «Он человек был в полном смысле слова». Вспомним: так Гамлет говорил о своем отце — всего лишь добродетельном короле. Но не королевские добродетели чтил столь высоко принц датский. Среди признаков истинно человеческой полноценности отца он поставил на первое место «лоб, как у Зевса»,— мощный разум. С этого начинается, по Шекспиру, человек в полном смысле слова. Да и вправду: только разум превратил человека в орган самопознания природы… Кажется, никому не удавалось в нашем веке выполнить эту земную и космическую функцию совершеннее, чем Эйнштейну. И потому нельзя было бы найти лучшего зачина для книги о нем, чем гамлетовские слова.
Можно утверждать, не боясь ошибиться, что не только в нашем веке, но и никогда никто из ученых-естественников не знавал при жизни такой всесветной славы, как создатель теории относительности. В 20-х годах почта доставляла ему корреспонденцию с кратчайшим адресом: «Европа — Эйнштейну». С течением лет фигура его становилась все легендарней, и в старости он получил однажды письмо от колумбийской школьницы с призванием, на которое не решились бы взрослые: «Я Вам пишу, чтобы узнать, существуете ли Вы в действительности».
Он существовал в действительности. И никакая легенда не могла поставить его выше, чем он стоял. И молва могла только исказить смысл его свершений, но не преувеличить их масштаб. И, однако ж, в его известности, такой заслуженной и справедливой, заключалось нечто глубоко драматическое. Его имя было на устах у всех, а его теоретические построения оставались доступными лишь коллегам-специалистам.
Его идеи обсуждались и перетолковывались на всех перекрестках, а его надежды разделяли единицы.
Полвека, начиная с появления в 1905 году его первых великих работ и до самой его смерти в апреле 1955 года, он прожил на виду у человечества. И можно бы добавить: аплодирующего человечества. Но нельзя добавить: понимающего человечества. И поэтому детское любопытство девочки из Британской Колумбии содержало недетскую правду. Даже современникам следовало открывать для себя Эйнштейна. Это нужно делать и тем, кто живет сейчас, когда его уже нет среди живущих.
Открытию Эйнштейна служат сочинения о нем. Лучшие из них на русском языке принадлежат перу историка науки профессора Б. Г. Кузнецова. Лучшие — это значит самые пристальные. А пристальность в биографических трудах бывает разной природы: чаще всего это исследовательские поиски все новых архивных подробностей жизни великого человека, реже — философско-психологические поиски все новых черт в его духовном бытии. Пристальность Б. Г. Кузнецова относится к этому второму — редкому — разряду. Менее всего он историк-исследователь и более всего историк-философ. И еще историкпсихолог и историк-публицист.
Леопольд Инфельд вспоминал слова Эйнштейна об истории физики: «Это драма, драма идей…» Жизнь самого Эйнштейна была одним из актов этой великой драмы. Так ее, эту жизнь, и рассказывает Б. Г. Кузнецов. Так он ее понимает и чувствует. Мысленным взором он все время видит Эйнштейна на незримых подмостках истории познания, где разыгрывается эта мировая драма. И поэтому в его повествовании непринужденно соседствуют разделенные веками эпохи, разделенные океанами страны, разделенные несогласием имена. Рядом с XX столетием — Возрождение, рядом с современной Америкой — Древняя Эллада, рядом с Гегелем — Кьеркегор…
Наконец, рядом с Эйнштейном — Моцарт и Достоевский…
В этом включении творческой жизни физика-мыслителя в поток мировой культуры нет ничего насильственного. Борис Кузнецов словно бы следует подсказке самого Эйнштейна. «Там, вовне, был этот большой мир, существующий независимо от нас, людей, и стоящий перед нами как огромная загадка, доступная, однако, по крайней мере отчасти, нашему восприятию и нашему разуму,— писал Эйнштейн в своих автобиографических заметках.— Изучение этого мира манило как освобождение, и я скоро убедился, что многие из тех, кого я научился ценить и уважать, нашли свою внутреннюю свободу и уверенность, отдавшись целиком этому занятию…
Те, кто так думал, будь то мои современники или люди прошлого, вместе с выработанными ими взглядами были моими единственными и неизменными друзьями». Вот потому-то книга об Эйнштейне, написанная пристальным историком-философом, естественно, стала пристанищем и для неизменных — и даже единственных! — эйнштейновских друзей, прописанных в разных веках и в разных сферах единой человечьей культуры.
Эта книга совсем не похожа на традиционные биографии. Довольно заметить, что Эйнштейн умирает на ее 300-й странице, а всего их в книге 600.
Между прочим, уже по одному этому ошибся бы тот, кто решил, что новая книга Бориса Кузнецова — просто переиздание его старого «Эйнштейна», впервые вышедшего в свет ровно десять лет назад. Сейчас у книги есть подзаголовок «Жизнь, смерть, бессмертие». И в этом подзаголовке отражена ее новизна.
Когда 37-летнего Эйнштейна, прикованного к постели тяжелой болезнью, спросили, боится ли он смерти, раздался спокойный ответ: «Нет, я так слился со всем живым, что мне безразлично, где в этом бесконечном потоке начинается или кончается чье-либо конкретное существование». Он оставался последовательным до конца и почти через сорок лет попросил в своем завещании не увековечивать его прах погребением, а развеять по ветру. Это было совершено дружеской рукой. Могилы Эйнштейна на свете нет. Человечество может условиться, что один из лучших людей — «человек в полном смысле слова» — не умирал, а в самом деле просто соединился со всем живым. Но историка-философа волнует не поэтическая метафора бессмертия Эйнштейна, а оно само: длящаяся жизнь его идей и, главное, историческое бытие его надежд. Тех надежд, которым отдал Эйнштейн последние тридцать лет своих исканий — одиноких исканий, ибо и вправду только единицы разделяли эти надежды. А их великая суть состояла в стремлении создать единую теорию поля, говоря языком физики, или «концепцию, охватывающую все мироздание», говоря языком философии.
Грандиозность программы была беспримерной. Но суждено ли ей осуществиться? Ответ на этот вопрос ищет историк.
«Для Эйнштейна идеи, занимавшие его почти целиком в тридцатые — пятидесятые годы, были итогом творческой жизни, обобщением всего, о чем он размышлял с юности…— пишет Борис Кузнецов. — Напротив, в большинстве биографий и в большинстве оценок со стороны принстонский период рассматривается как период бесплодных поисков... Его одиночество считается одиночеством ученого, заблудившегося и отставшего от общего движения науки».
Борис Кузнецов согласиться с большинством авторитетов не хочет. Не хочет и не может! Его преданность Эйнштейну так искренна и глубока, что это было бы для него равносильно предательству. Таинственная диалектика языка: «преданность» и «предательство» происходят от одного корня. И множество теоретиков, почитающих себя преданными последователями Эйнштейна, как бы в продолжение именно этой преданности, дабы тень не легла на образ учителя, предают забвению усилия доброй половины его творческой жизни. Принимая его законченные идеи, они отвергают его несовершенные надежды. И не замечают, что вторые естественно произросли из первых. Борис Кузнецов борется за надежды Эйнштейна, отважно вступая в конфликт с большинством. Он следует уже не научному, а нравственному уроку всей жизни своего героя. И высоту его позиции нельзя не оценить!
Сбудутся ли эти чаяния и возникнет ли единая теория поля на том пути, какой видится многообещающим автору «Эйнштейна»? На такие вопросы может дать ответы только история. И даже если она скажет «нет», бессмертие Эйнштейна от этого не пострадает. И кузнецовское исследование этого бессмертия тоже не пострадает: оно будоражит мысль.
Биографу это достаточная награда за независимость суждений.
Журнал Юность № 4 апрель 1973