Расправившись с кашей, я лег вздремнуть. Сон не приходил. Из дяди-Ваниной комнаты доносились веселые голоса. Было слышно, как Вера звякает посудой, как проносится, будто ветер, по коридору. Я старался ни о чем не думать, но память все время подсовывала то, о чем не хотелось вспоминать. И я вдруг понял, что так, наверное, будет всю жизнь, потому что войну не выбросишь из головы.
В дверь постучали.
— Да, да,— сказал я.— Войдите.
Вошла Вера, оживленная, сияющая, в нарядном платье.
— Пойдем к нам,— сказала она.— Я собрала на скорую руку, две бутылки вина достала.
— Спасибо.
— Пойдем! Ваня обидится, если не придешь.
Я вспомнил Галку и сказал:
— Только ненадолго.
— Чего так?
— Свидание у меня. Через полтора часа.
— Успеешь.— Вера улыбнулась.— Выпьешь три рюмки — хорошо будет. Это свиданию не помешает, даже наоборот.
Когда я оправил гимнастерку, она спросила:
— С кем у тебя свидание, если не секрет?
— Секрет, Вера.
— Не с Лидой?
— Нет.
— Вот и хорошо!
— Что хорошо?
— Что не с ней.
— Почему?
Вера помолчала.
— Не пара она тебе. Ты простая душа, а она всюду выгоду ищет. Не уживетесь вы, если поженитесь.
— Не собираюсь.
— А я боялась: женит она тебя.
— Не собираюсь,— повторил я.
— Вот и ладно! — Вера улыбнулась.— На свадьбу пригласить не забудь.
Дядя Ваня сидел на почетном месте, красный и потный от волнения. Справа от него примостилась на краешке табуретки Клавдия Васильевна. На столе возвышались две бутылки, окруженные нехитрой закуской: тонко нарезанным хлебом, вареной картошкой, уложенной колечком колбасой.
Дядя Ваня привстал, молча стиснул мне руку. Его сын, довольно посапывая, перебирал на полу пустые гильзы. Они были опаленными, потускневшими. Казалось, гильзы пахнут войной.
— Расселся,— сказала Вера, обходя сына. — А на носу что? Прямо срам! Дай-ка вытру.— Вытирая сыну нос, она добавила, повернувшись к мужу: — А Елизавета Григорьевна, Вань, не пошла. Я к ней по-хорошему, а она — фырк, фырк.
— Пускай! — Дядя Ваня махнул рукой. — В ножки кланяться не будем.— Он посмотрел на меня и добавил:— Нам в мире и согласии жить надо. Кто старое помянет, тому глаз вон. Правильно я говорю?
— Правильно, Вань.— Вера кивнула.
— Правильно,— подтвердил я.
Мы помолчали.
— Витьку позвать надо,— сказал дядя Ваня.— Он нашего поля ягода — солдат.
— Ходила,— возразила Вера.— Нету его. Сестра сказала — он в коммерческий магазин пошел.
— Зачем?
— Должно, за водкой.— Вера вздохнула и добавила: — Выпивает он.
— А я отвык.— Дядя Ваня рассмеялся. — Раньше любил это дело, а теперь все одно — есть вино или нет.
— Немножко можно,— сказала Вера.
Мы снова помолчали, а потом я попросил дядю Ваню рассказать о том, что было с ним.
Лицо у дяди Вани сразу изменилось: впадины на щеках стали глубже, шрамы четче. Раньше он не курил, а теперь стал похлопывать себя по карманам, ища курево. Достав измятую пачку, вынул папироску с наполовину высыпавшимся табаком, чиркнул спичкой, жадно глотнул дым.
— Что было, спрашиваешь? — Он раскурил начавшую затухать папироску, стряхнул пепел в стоявший на подоконнике цветок.— Много такого было, о чем и вспоминать не хочется.— Он помолчал.— Взяли меня в плен под Борисовом. Я на грузовике работал, снаряды возил. Всего пять рейсов успел сделать. Последний раз, когда боеприпасы принимал, сказали мне, что батарея еще там. Я и жал на всю железку. «Мессер» на меня спикировал, левое крыло продырявил. Я, конечно, страху натерпелся, газовал и газовал. А навстречу наши шли — кто чернее копоти, кто в бинтах. Руками махали мне: сворачивай, мол. А я жал, потому что приказано было боеприпасы доставить, хоть кровь из носу. Въехал в подлесок, где батарея стояла, и… Немцев там оказалось, что вшей.
Рванул назад без разворота — дорога лесная, не развернешься. Но разве раком далеко уйдешь? Облепили немцы машину, вытащили меня из кабины, прикладом стукнули. Вот так я и очутился, живой и невредимый, в плену. Два месяца в лагере пробыл. Думал, хана мне. Но случай представился, побег совершил. Много лишений принял, пока к партизанам не прибился. Год партизанил, потом снова в плен угодил. Прощай, думаю, жена, прощай, жизнь! Но не расстреляли меня, в Германию отправили, на каторжные работы. Про то, какая у них каторга, рассказывать не буду. Про то вы в газетах читали и по радио слышали.
На полу довольно посапывал маленький Ваня.
Вера слушала мужа, округлив глаза. Лицо у нее было по-детски испуганным, наивным.
— Освободили нас американцы,— продолжал дядя Ваня.— Три месяца добивались мы, чтобы отправили, нас к своим. Потом проверку проходил. Тяжелое это испытание — проверка, но необходима она, потому что среди нас, пленных, и паразиты оказались — те, кто с немцами якшался, кто своих за котелок похлебки продавал. А неделю назад сказали мне — свободен!
— Чего ж не написал, Вань? — спросила Вера.— Или телеграмму отбил… Я бы тебе не такую встречу приготовила. Я бы в лепешку расшиблась, а все, что ты любишь, достала б.
Дядя Ваня с нежностью взглянул на жену.
— Эх, Вера, Вера… Ведь я только там понял, какая ты. Я…
— Будет тебе,— засмущалась Вера.— Давайте лучше выпьем!
Мы выпили. Вера смеялась, шутила. Клавдия Васильевна молчала. Я видел по ее глазам — думает она о муже.
Дядя Ваня откинулся на спинку стула, сказал:
— Жаль, гармони нет. Сейчас самое время спеть.
Вера метнулась к шифоньеру, извлекла завернутую в простыню гармонь.
— Вот, Вань.
— Сбе-рег-ла? — У дяди Вани дрогнули брови.— Я думал, ты проела ее.
— Как можно, Вань…— Вера покачала головой.— Я же ждала тебя.
Дядя Ваня ощупал гармонь, словно она была живая, погладил верх и произнес:
— Я и поиграть на ней всласть не успел: война помешала.
Эту гармонь он купил за несколько часов до сообщения о войне. В тот день дядя Ваня вышел во двор в белой рубахе с закатанными рукавами, в хромовых сапогах, в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок. Волосы у него были влажные: видимо, он только что причесался, ополаскивая расческу под краном.
— Чего вырядился? — спросила его Вековуха.
— Выходной! — откликнулся дядя Ваня.— Гуляю. Мое дело теперь — гулять и гулять. Жена, сама видишь, в интересном положении, а я в полном соку.
— Нехорошо это,— сказала Авдотья Фатьяновна.
— Нехорошо,— легко согласился дядя Ваня. И добавил:—Гармонь решил купить. Полгода копил, накопил. Вчера хотел купить, да не успел.
— А умеешь?
Дядя Ваня улыбнулся.
— В нашей деревне все парни с гармонями ходят. Я с братаниной ходил. Верка еще тогда, на по
сиделках, приметила меня.
— Разве? — удивилась Вековуха.— Я думала, вы в Москве познакомились.
Дядя Ваня покрутил головой, воскликнул с веселым недоумением:
— Липучий народ — бабы. Если втемяшится что, добьются! Сколько раз говорил Верке: не нагулялся еще, а она свое гнула. А теперь с пузом, такие дела. Теперь пропадай моя телега, все четыре колеса!
— Ты того…— сказала Авдотья Фатьяновна.— Ты, Ванятка, того…
Дядя Ваня сдвинул фуражку на лоб, поскреб затылок.
— Баб учить надо! Мой родитель маманю страсть как любил, а все равно…
Вековуха погрозила ему пальцем, пожаловалась:
— Притомилась я. Еще до света встала, в церковь ходила. Обратно в трамвай села. Давка была — спасу нет. Народ все едет и едет. Одни, должно, в речках полоскаться, другие — в лес.
Из-за сараев вышел Гришка с засунутым в рот пальцем. Вековуха устремила на него взгляд, проворчала:
— Опять коготь сосет. Страмота!
— У него вдохновение было,— заступился я за Гришку.— Он, наверное, новую песенку сочинил.
— Все одно страмота! — возразила Авдотья Фатьяновна и двинулась к своему дому.
Я подождал Гришку, потом позвал Лиду и Галку, предложил им пойти в парк. Они согласились.
На Галке было новое платье — маки, разбросанные по белому полю. Красный цвет хорошо сочетался с цветом Галкиных волос. Я подумал про себя, что красный цвет очень идет ей, брюнетке. Галка, видимо, прочла одобрение в моих глазах, тряхнула головой, на лоб упала прядь — несколько мягких колечек.
— Красивое платье? — спросила Галка.
— Красивое,— подтвердил я.
— А мне такое не пойдет,— тотчас отозвалась Лида.— Мне голубой цвет к лицу.
Силой своего воображения я надел на Лиду точно такое же платье, но только с голубыми цветами, и несколько мгновений ничего не видел и не слышал, потому что сравнивал Лиду в голубом с Галкой в красном.
Потом мы стали играть и играли до тех пор, пока не раздался окрик Тришкиной матери. Навалившись животом на подоконник, она грозно спросила:
— Ты чего носишься как угорелый?
Гришка покраснел.
— За хлебом сходи! — приказала Раиса Владимировна.
— Ладно,— согласился Гришка. Кровь медленно отступала от его лица, оно постепенно становилось прежним — смугловатым, с четко обозначенными скулами, обтянутыми сухой кожей.— Деньги давай.
— Деньги, деньги,— запричитала Раиса Владимировна.— Ты, черт паршивый, воруешь их и еще спрашиваешь.
Гришка снова покраснел. Стараясь не глядеть на девчонок, направился к матери. Раиса Владимировна отошла от окна. Пока Гришка ждал мать, мы молчали. Мы уже давно привыкли к выходкам бывшей лавочницы. Ее выходки воспринимались нами как нечто обыденное, без чего не может обойтись наш двор.
Я глядел на сутулую Гришкину спину, на острые лопатки, выпирающие из-под рубахи, порванной на плече и зашитой грубыми, неумелыми стежками. Я жалел Гришку, потому что его жизнь казалась мне очень тяжелой, совсем не похожей на мою жизнь.
Взглянул на Галку и увидел: она тоже жалеет этого парня.
Раиса Владимировна отсчитала деньги.
— Я скоро,— сказал нам Гришка и направился в булочную, которая находилась на другой стороне улицы, чуть наискосок от нашего двора.
Насвистывая, мимо нас прошагал с фибровым чемоданчиком Витька. Обернувшись на ходу, подмигнул мне и бросил:
— Как дела, родственничек?
— Иди, иди,— погнала его Лида.
— Иду, иду! — весело откликнулся Витька и снова подмигнул мне.
Прошло еще несколько минут, и с улицы послышались переборы гармошки.
— Верин муж идет,— сообщил я.
Лида удивилась.
— Он,— сказал я. И объяснил: — Утром гармошку пошел покупать, сам слышал.
Дядя Ваня был под мухой, но самую малость. На его лице блуждала довольная улыбка, из-под картуза выбивалась липкая прядь. Шел он расслабленной походкой, растягивая сверкающую лаком гармонь.
Остановившись посреди двора, дядя Ваня рванул гармонь и выкрикнул:
Меня маменька родила
Под кусточком в полюшке,
Приневолила скитаться
По чужой сторонушке.
В окнах появились лица. Вера сбежала вперевалочку с крыльца, улыбнулась мужу:
— Купил?
Дядя Ваня продолжал играть, гоняя пальцы по клавишам. Его глаза были затуманены, лоб покрывала испарина.
— Страдания сыграй,— попросила Вера.— Соскучилась.
Дядя Ваня скосил на нее глаза, сыграл короткое вступление и проговорил приятным баритоном, слегка растягивая слова:
Хорошо траву косить,
Которая зеленая.
Хорошо девку любить,
Которая смышленая.
Вера выхватила из-под рукава батистовый платочек, взмахнула им, прошлась мелкими шажочками с пятки на носок, задорно ответила:
Хорошо дрова рубить,
Которые березовы.
Хорошо ребят любить,
Которые тверезые.
Дядя Ваня усмехнулся, пошевелил белесыми бровями, обвел взглядом окна и проговорил речитативом:
Ты играй, моя тальянка,
С колокольчиками,
Ты пляши, моя милая,
С приговорчиками.
Вера прошлась вокруг него павушкой, помахивая платочком и, торжествуя, воскликнула:
Милый мой, у нас с тобой
Любовь косынкой связана.
Из-за тебя, мой дорогой„
Семерым отказано!
Вокруг собирались люди. Появился Гришка. Галка притоптывала в такт частушкам ногой, перебирая пальцами косу. Бабушка улыбалась, стоя у окна.
Лидино лицо выражало только любопытство — то, которое возникает тогда, когда ждут чего-то
особенного. Я наклонился к Лиде, спросил шепотом:
— Нравится?
— А тебе?
— Очень!
— Значит, у нас разные вкусы.
«Разные? — испугался я.— Как это так — разные?»
Перевел глаза на улыбающиеся лица и подумал, что у меня хороший вкус, что Лида просто оригинальничает.
Дядя Ваня медленно перебирал лады. Теперь по двору плыла мелодия, в которой была тоска. Глаза у дяди Вани были полузакрыты, он, казалось, весь ушел в себя.
Ветер разметал облака. Над нашими головами было чистое небо. На земле валялись чьи-то тетради.
Ветер переворачивал листы с кляксами, с красными галочками на полях. Дядя Ваня продолжал играть, припадая ухом к гармони. Казалось, он слушает ее нутро, казалось, гармонь поверяет ему то, что не хочет сказать другим. Этот грубый человек вдруг предстал передо мной совсем другим — тоскующим, ожидающим чего-то. В моей голове рождались мысли о том, что мир сложен, не все в нем так просто, как это кажется, человеческие отношения — ребус, который не всегда удается разгадать.
Гармошка сделала последний вздох, и дядя Ваня снова превратился в прежнего дядю Ваню, которого я терпеть не мог. Обернувшись к Вере, он сказал:
— Пошли, что ли?
— Куда?
— На кудыкину гору! В гости — куда ж еще?
— Прямо сейчас?
— Ну.
— Может, поешь сперва? — Вера подняла на мужа глаза.— Я картошки нажарила.
— У сеструхи поедим. Там и обмоем гармонь.
— Обмыл уже. Хватит!
— Кому хватит, а кому нет.— Дядя Ваня повернулся и пошел к воротам. Вера вздохнула, одернула платье и двинулась следом.
Когда они скрылись с глаз, из окна высунулась Клавдия Васильевна и проговорила плачущим голосом:
— Господи, господи!.. Только сейчас выступление по радио было: война началась…
Был полдень 22 июня 1941 года…
Дядя Ваня пустил пальцы по клавишам, и комната наполнилась мелодией песни, которую мы пели на фронте, во время передышек, которую часто передавали по радио. Мы слушали песню молча, подперев руками отяжелевшие от вина головы. Потом стали подпевать.
— «…и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь»,— выводил дядя Ваня.
На тарелках лежали остатки колбасы, разломленные картофелины. Клавдия Васильевна тихо плакала, прикладывая к глазам платок. Я украдкой посматривал на Веру и дядю Ваню, замечал их взгляды, обращенные друг на друга, взгляды, в которых была любовь, и с каждой минутой все уверенней думал, что эти люди теперь будут вспоминать свою прежнюю жизнь как дурной сон, а может, и вовсе не будут вспоминать ее, потому что их новая жизнь затмит все плохое. Мне очень хотелось этого, и я верил, что так будет.
За окном садилось солнце. Рыжие пятна расположились на стене, обращенной к окну. «Пора»,— подумал я и встал.
Прежде чем идти к Галке, решил прогуляться, чтобы выбить хмель. Я не думал, о чем буду говорить с Галкой и как буду говорить. Я просто хотел видеть ее. С каждой минутой это желание становилось все сильней.
Вышел Витька. Был он в приличном костюме, в светлой рубахе с галстуком, с клеенчатой сумкой.
Левая штанина была аккуратно подколота, а правая, должно быть, только что побывала под утюгом — «стрелка» на ней казалась острее бритвы. Витька благоухал «Шипром», был выбрит, умыт — залюбуешься. В сумке, висевшей поверх костыля, вздувалось что-то, напоминавшее арбуз.
— Куда это ты? — спросил я, радуясь и удивляясь одновременно. Я радовался потому, что снова увидел прежнего Витьку, пусть без ноги, но прежнего, а удивление было вызвано его внезапным превращением: до сих пор (так утверждали во дворе) Витька брился редко и ходил всегда в мятых брюках.
— В гости иду,— ответил Витька.— К сыну.
— К сыну?
— Точно! Ведь у меня сын есть.
О том, что у Витьки есть ребенок, я знал. Еще до ухода в армию Вековуха показала мне женщину и добавила, что эта бедняжка ждет ребенка от Витьки. Несмотря на большой живот, женщина шла легко, можно сказать, весело. У нее было узкое лицо, выразительные глаза с закругленными ресницами, тонкие-тонкие пальцы. Я запомнил эту женщину и не удивился, когда встретил ее у Лиды. Она, видимо, только что родила, а может, просто избавилась от ребенка. Женщина плакала, комкая в руке мокрый от слез платок. Лида была невозмутимой, холодной, как статуя.
— Зачем она приходила? — спросил я, когда женщина ушла.
— Витькин адрес выпытывала,— спокойно ответила Лида.
— Ты дала ей адрес?
— Очень нужно! — Лида усмехнулась.— Разве мало у него забот, чтобы излияния этой дурехи читать?
Я тогда промолчал, потому что любил Лиду, промолчал, несмотря на то, что хотел возразить ей.
— …С тех пор, как вернулся из госпиталя, — продолжал Витька,— еще не видел сына, хотя она,— он сделал ударение на слове «она»,— и приглашала взглянуть. Последний раз давно приглашала — месяца четыре назад. Раньше, понимаешь, не тянуло на сына посмотреть, а сегодня вдруг засосало. Видно, возвращение дяди Вани подействовало. Еще недавно думал: спета моя песенка. Услышал я сегодня Веркин смех, увидел, как улыбается дядя Ваня, и, понимаешь, перевернулось во мне что-то. Короче: решил посмотреть, какой он, мой сын,— ведь он без меня родился, когда я на фронте был. Да и с ней поговорить надо. Зарабатывает она курам на смех, одно слово — секретарша. Может, придется подкинуть ей деньжат. Я, Антон, хоть и не ангел, но и не прохвост.
— Сколько ему сейчас? — спросил я.
— Чего сколько?
— Лет сколько?
— А-а…— Витька задумался.— Познакомился я с ней осенью сорок первого. Ходил два месяца, пока повестку не прислали. Вот теперь и прикинь. От января или февраля девять месяцев — это осень сорок второго. Значит, сыну моему сейчас около трех лет.— Витька усмехнулся, шевельнул сумкой.— Вот мячик ему купил и полкило «Мишек». Все гроши в коммерческом магазине оставил. Завтра и опохмелиться не на что будет.
— Обойдешься.
— Обойдусь,— легко согласился Витька.
Появилась Елизавета Григорьевна — постаревшая, в драном, полинявшем халате.
— Веркин муж вернулся,— сказала она, приблизившись к нам.— Кто бы мог подумать, а? Страшно одной в комнате: стенка тонкая — слышно все. Слышно, как смеются они, как целуются.— Елизавета Григорьевна всхлипнула.— У одних теперь все: и дети и мужья,— а у меня никого. Был племянник, а теперь и его нет. Дура была, что родить не от мужа боялась. А Галька вон не побоялась. У нее теперь в жизни утешение есть, а у меня…— Елизавета Григорьевна вяло махнула рукой и поплелась к лавочкам.
— Скрутило ее,— сказал Витька.
Елизавета Григорьевна опустилась на лавочку и застыла на ней. Поднявшийся ветерок теребил ее волосы с прядями седины. Какая жизнь ожидала эту женщину? Что предстояло ей?
— Бывай,— сказал Витька и пошел к воротам, делая костылями широкие взмахи, упружисто бросая вперед тело. Я проводил его взглядом, постоял несколько минут и направился к Галке.