Пришел? — обрадовалась Галка, открыв мне дверь.— А я думала, ты у Лиды.
Я смутился. Глядя на меня, почему-то смутилась и Галка.
— Кто там? — послышался голос Вековухи.
— Антон пришел,— ответила Галка и пригласила меня в комнату.
Авдотья Фатьяновна подбрасывала на коленях Колю, приговаривая:
— Едем, едем — не доедем, едем, едем далеко… Галкин сын улыбался, показывая молочные зубы.
— А я подумала, опять Никодим, — сказала Вековуха.
— Разве он ходит сюда?
— Повадился. При мне два раза заявлялся, а без меня сколь — у нее спроси.— Авдотья Фатьяновна строго посмотрела на Галку.
— Без вас тоже два раза приходил, но я его не пустила,— сказала Галка.
— И правильно! — Авдотья Фатьяновна кивнула.— Не сидится ему, вишь. Больно нахальный стал. Страмота! Набил карманы деньжищами и думает, ему все дозволено. Всех на свой аршин мерит.
Лидке,— Вековуха покосилась на меня,— может, и лестно, что он при больших деньгах, а другим на это тьфу! — Авдотья Фатьяновна завозилась на стуле.
— Ба,— сказал Коля, подпрыгивая на коленке.
— Вишь, вишь, какой! — Вековуха встрепенулась, снова стала подбрасывать Колю. Помолчав немного, сказала: — Не серчай на меня, грешную, если я что не так про Лидку. Не нравится она мне.
Раньше смирной была, а теперь франтихой стала. В ушах серьги блестят, на ногтях краска, на шее бусы…
В комнате по-прежнему пахло прачечной, мебель стояла на тех же, что и раньше, местах. На стене ворковал репродуктор, черный и круглый.
— Хочешь чаю? — спросила меня Галка.
— Спасибо,— отказался я.
— Хочет, хочет,— возразила Вековуха.— Галька хорошо чаи заваривает, вкусно. И варенье найдется. Я этим летом три банки сварила. Для него.— Авдотья Фатьяновна чмокнула в затылок Колю.
Галка пошла на кухню. Я хотел выйти следом, но подумал, что это может броситься в глаза, и остался. Чувствовал я себя не очень уверенно. Я не ожидал застать у Галки Вековуху и теперь ждал, что скажет она.
— Чего такой невеселый? — Авдотья Фатьяновна усмехнулась.
— Так, — пробормотал я. И добавил: — Вот решил Тришкиного сына навестить.
— Ты другим побасенки рассказывай,— возразила Вековуха.— Меня не проведешь. Знаю, к кому пришел. — Авдотья Фатьяновна помолчала и добавила, понизив голос: — Только ты понапрасну ей голову не морочь. Ей не до баловства теперь, сам понимать должен.
— О чем вы шушукаетесь? — спросила Галка, внося в комнату варенье в вазочке и насыпанное в тарелку печенье — мелкое, с узорами, чуть обгоревшее по краям.
— У нас свои секреты,— проворчала Вековуха.— У тебя свои, а у нас свои.
— У меня секретов нет,— сказала Галка.
Вековуха промолчала, и я подумал, что Галка сказала правду, что ей нечего таить от других.
Варенье оказалось клубничным, очень вкусным.
Вековуха шумно дула на блюдечко. Галка пила чай маленькими глоточками. Коля попробовал варенье и громко сказал:
— Нца!
— Нравится? — встрепенулась Вековуха.
— Нца! — повторил Коля.
— Вишь,— Вековуха улыбнулась,— новое словцо выскочило. Теперь они у него каждый день выскакивать будут. Ходить до срока начал, а со словами задержка вышла.— Она перевела взгляд на меня, принюхалась и сказала с укоризной: — Винцом от тебя попахивает. Нехорошо это. Курить куда ни шло, а пить — последнее дело.
— Дядя Ваня угостил,— поспешно объяснил я.— Празднуют они.
— А-а…— Вековуха кивнула.— Как они, не бранятся?
— Наоборот! Глаз друг с друга не сводят.
— Сла-ть господи! — Вековуха перекрестилась.
Галка обрадованно закивала.
На стене по-прежнему ворковал репродуктор. Это не мешало, как не мешает радио тем, кто привык к нему, кто слушает только то, что вызывает интерес. Потом начался концерт. Глаза у Коли тотчас округлились, ложка застыла в руке.
— Посмотрите! — воскликнул я.
Галка усилила громкость и сказала:
— Это уже давно. Как только музыку начинают передавать, иной раз так заслушается, что даже в штанишки напустит.
— С кем греха не бывает,— заступилась за Колю Вековуха.
Передавали увертюру к «Травиате». Коля таращил на репродуктор глаза и слушал. «Черт побери, — подумал я,— черт побери!»
— Весь в отца,— сказала Вековуха, и я не понял — одобряет она это или нет. — Подрастет —тоже начнет мозгой работать, песенки сочинять.
Концерт продолжался. После увертюры передали «Застольную», арию Жермона, весь четвертый акт.
Коля сидел на колене Вековухи с испачканным вареньем лицом и слушал, не отрывая глаз от репродуктора.
Когда музыка смолкла, Вековуха перевернула чашку донышком вверх, опустила на пол Колю и сказала:
— Пойду, не буду мешать вам.
— Вы не мешаете,— возразил я.
— Болтай! — Вековуха усмехнулась.
Как только Авдотья Фатьяновна ушла, раздался стук. Галка в это время укладывала в соседней комнате сына.
— Открыть? — крикнул я.
— Открой,— разрешила Галка. И добавила: — Не представляю, кто бы это мог быть. Неужели снова Никодим Петрович?
Галка угадала. Никодим Петрович был в коверкотовом костюме, в коричневых штиблетах. За пазухой у него вздувалось что-то. Увидев меня, он сказал, скрывая досаду:
— Вы?
Я стоял в дверях, загораживая проход.
— Галя где?— спросил Никодим Петрович.
— Сына укладывает.
— Обождем.— Никодим Петрович протиснулся мимо меня в прихожую.
— Кто? — крикнула Галка.
— Я,— отозвался Никодим Петрович.
Он извлек из-за пазухи поллитровку, бережно опустил ее на стол, по-хозяйски сел на стул.
Я промолчал, хотя меня это и покоробило.
Мы играли в молчанку до тех пор, пока не вышла Галка. Прикрыв дверь, она сказала:
— Теперь хоть из пушек пали, не проснется.
Никодим Петрович посмотрел на Галку и пробасил:
— Слух прошел: у твоего парня сегодня именины.
— День рождения,— сказала Галка.
— Все одно. Вот я и решил с бутылочкой прийти, чтобы отметить.
— Чего ж днем не приходили? Виновник торжества спит, а без него какое же веселье?
— Не смог.
— Не смогли? — Галка рассмеялась.— Скажите лучше — боялись. Ждали, когда Авдотья Фатьяновна уйдет.
Никодим Петрович скривил рот.
— Начхал, я на твою Авдотью Фатьяновну. Кто она такая, чтобы меня не пускать?
— А я вас приглашала? — рассердилась Галка. — Чего вы в самом деле ходите и ходите? Лида узнает…— Галка прикусила язык, виновато посмотрела на меня.
— Одно другому не мешает,— сказал Никодим Петрович и рассмеялся.
«Пакость»,— подумал я и сказал это вслух.
— Бросьте! — Никодим Петрович нагло взглянул на меня.— Нашего брата, снабженца, такими словами не проймешь. Я свою линию в жизни гну.
«Он, наверное, так и не побывал на фронте,— подумал я.— Не ходил в атаку, не видел, как умирают. Поэтому ему на все наплевать. Поэтому в нем нет ничего того, что есть во мне, Витьке и в тысячах таких, как я и Витька».
— Доставай рюмки, хозяйка,— сказал Никодим Петрович,— сейчас гулять будем.
— Не хочу,— сказала Галка.— Может, Антон хочет.— Она посмотрела на меня.
— Садитесь.— Никодим Петрович показал мне на стул.
— Нет настроения.
— Бросьте!
— Нет настроения,— повторил я.
— Выпьете — появится.
Я рассмеялся.
— Значит, не будете?
— Нет.
— Ну тогда я один.
Это обозлило меня. Я подошел к Никодиму Петровичу и сказал, не сдерживая ярость:
— Слушайте, дуйте отсюда! Неужели не понимаете, что вы тут лишний?
Никодим Петрович перевел глаза на Галку.
— У тебя такое же решение?
— Такое же,— подтвердила Галка.
Никодим Петрович сгреб со стола бутылку, сунул ее за пазуху и, блеснув плешью, двинулся к выходу, бросив напоследок на меня недобрый взгляд.
— Злопамятливый он,— сказала Галка, когда хлопнула дверь.
— А ну его! — возразил я.— Что он может сделать мне, фронтовику?
Пока Никодим Петрович находился в комнате, я не чувствовал скованности, а теперь словно отвалился язык. Галка тоже смущалась, хотя старалась не показывать этого. Но я видел: смущается.
Тикали «ходики». За окнами лежала ночь, полная покоя и тишины. Этот покой и эта тишина почему-то особенно ощущались тут, в бывшей прачечной, где едва слышно говорило радио и тикали «ходики», где за стеной посапывал, причмокивая во сне, Коля. Я подумал, что мне, как мужчине, надо первому начать разговор. Посмотрел на дверь, за которой спал Коля, и сказал:
— Спит. Должно быть, сладко спит.
Галка ответила, и мы стали говорить о Коле. Мы говорили долго, мы мечтали вслух, надеялись, что Гришкин сын станет музыкантом.
— А от меня в нем ничего нет,— с грустью произнесла Галка.
— У тебя будут еще дети,— утешил ее я.
— Конечно, будут.
«Будут!» Я почему-то обрадовался.
Разговор переключился на другое. Галка попросила рассказать о войне. Я стал вспоминать фронтовые эпизоды. Когда рассказывал о страшном, Галкины глаза расширялись, когда вспоминал смешное, они искрились.
— А помнишь,— вдруг сказала Галка, — как мы с тобой на Даниловский рынок ходили?
— Не помню,— признался я.
— Эх, ты,— разочарованно произнесла Галка. — А я все-все запомнила. Это летом было, пять лет назад.
В памяти начало что-то проясняться: сперва чуть, потом больше, и вдруг все открылось, как сцена в театре.
— Вспомнил! — обрадовался я.
Галка улыбнулась.
Это происходило за год до войны. Мы собрались на рынок вчетвером: я, Лида, Галка и Гришка. Но Лида в самый последний момент передумала — пошла в магазин, Гришку не отпустила мать, и мы направились на рынок вдвоем.
Взрослые ездили на Даниловский рынок на трамвае, а мы, ребятня, ходили пешком. Пройдя немного по Шаболовке, сворачивали в Конный переулок. Он вклинивался в Дровяную площадь — в пустырь, поросший чахлой травкой. На той стороне площади, если смотреть, от Конного переулка, возвышалось огромное каменное здание, похожее на казарму, слева и справа площадь окружали невысокие дома и домишки… Еще совсем недавно на Дровяной площади находился небольшой рынок, но жители нашего двора покупали мясо, овощи, молоко на Даниловском рынке, где — так говорила Вековуха — продукты стоили намного дешевле.
На Дровяной площади был продовольственный магазин — маленький, неуютный, пахнувший мышами.
Продукты в этом магазине отпускали две толстые, неопрятно одетые тетки. Бабушка утверждала, что этот магазин очень плохой, и ничего не покупала в нем. Сахар, подсолнечное масло, крупу она покупала в другом магазине, расположенном чуть подальше — на углу Мытной улицы и Сиротского переулка. Назывался этот магазин в обиходе «Три поросенка».
— Сходи к «поросенкам»,— говорила бабушка,— купи килограмм песку, макарон побелее и соли.
Все другие продукты — мясо, сливочное масло, рыбу — она покупала в диетическом магазине на Арбате, куда ездила три-четыре раза в неделю или посылала меня.
Дальше наш путь продолжался по Мытной улице. Ее отделял от Дровяной площади высокий каменный дом, под цвет густого дыма. Он был с массивными, изогнутыми балконами и казался мне шикарным. Я почему-то думал, что в этом доме живут заслуженные и народные артисты.
Даниловский рынок находился в конце Мытной улицы. Ходить на рынок я любил. Рынок ничем не напоминал магазины, где надо было стоять в очередях, где на меня нападала скука.
На прилавках лежала редиска, похожая на румяные детские мордочки; пахло укропом, петрушкой; на пучках лука блестели капельки воды; молодая морковка с отстриженными хвостиками задорно топорщила свои острые носики. Свекла с чуть привядшими листьями, парниковые огурцы, молодой картофель — чего только не было на рынке!
Я купил молодую картошку, укроп, лук, Галка набрала полную сумку овощей, и мы двинулись обратно. О чем говорили, не помню. Помню только, что Галка смеялась, шутила, исподтишка поглядывала на меня…
И вот сейчас, ловя Галкин взгляд, я думал: «Может быть, именно тогда она почувствовала какой-то интерес ко мне». Мне хотелось так думать! Мы разговаривали еще долго-долго — о разных пустяках.
— Поздно уже,— сказала Галка и, повернувшись, посмотрела на дверь комнаты, в которой спал Коля. Я увидел ее руки с ямочками на локтях (раньше я не замечал этих ямочек). Сквозь ткань платья проступала узенькая полоска лифчика с двумя пуговками. Что-то сдавило горло, на лбу выступил пот, ладони стали липкими. «Что ей терять? — подумал я.—
Ей терять нечего. Сейчас подойду и…»
— Не надо,— сказала Галка, обернувшись.
— Ты мне нравишься, — прохрипел я.
— Потому, что я женщина?
— Нет!
— Не лги, Антон…
Я промолчал. Галка, должно быть, поняла, что происходит в моей душе. Она, видимо, догадалась, что мои чувства — только вспышка, только желание.
— Это пройдет, Антон,— сказала Галка.— Выйдешь на свежий воздух, и пройдет.
— Нет, нет, нет!
— Пройдет.
Я стал уговаривать Галку. Я говорил, говорил, говорил, но… ничего не добился,
— Мне можно будет еще раз навестить тебя? — спросил я.
— Конечно, Антон.
Уходя, я взглянул на «ходики» — было без пятнадцати минут двенадцать.