Под березками хорошо. Они отбрасывают легкую и редкую, словно кружева, тень. Солнечные лучи свободно проникают сквозь пожелтевшие листья, которых с каждым днем становится все меньше и меньше. Влажные от выпавшего ночью дождя, они лежат под березками, мокнут в неглубоких лужицах, в которых отстоявшаяся вода чиста и прозрачна — хоть пей. Я вспоминаю, как мы пили из таких же лужиц во время марша, когда во фляжках кончалась вода, а солнце палило не приведи бог. Я решил тогда, что у меня начнется дизентерия, но все обошлось.
Земля еще не просохла. От нее идет пар. Его не видно, он только ощущается. Днем много солнца, днем тихо и хорошо, а по ночам идут дожди — не ливневые, обыкновенные, которые начинаются внезапно и так же внезапно кончаются. Эти ночные дожди совсем не похожи на осенние, затяжные, от которых на душе становится муторно.
Я сплю чутко, как сурок. На фронте меня даже пушки не могли разбудить, а теперь просыпаюсь от шума дождя. Лежу и слушаю его шелест, мягкий, неторопливый. Дождь проходит быстро, но после него долго-долго стекают с крыши капли, звучно шлепаясь в лужи.
Наш двор — семь домов, объединенных одним номером. В каждом доме — две-три квартиры, из которых самые большие и самые густонаселенные — в нашем. Да и сам наш дом отличается от других домов. Двухэтажный, сложенный из огромных бревен, с широкими окнами и высокими потолками, с каменной кладкой у парадной двери, с крутой и тоже каменной лестницей, ведущей на второй этаж, он кажется мне домом-генералом среди хибарок-солдат.
Я сгребаю с лавочки листья и сажусь на нее, подперев руками голову. Стараясь ни о чем не думать. Нельзя же, в самом деле все время думать, думать. Хочется посидеть просто так, насладиться солнцем.
Мне виден весь двор. «Прекрасная позиция для обстрела,— думаю я и чертыхаюсь про себя: — До каких же пор можно думать и вспоминать? Ведь решил же: баста!»
Появляется Галка Комарова, толкая впереди себя коляску, самодельную, на подшипниках, с виду очень неуклюжую. Галка — моя ровесница. Ей сейчас тоже девятнадцать. Я помню ее тоненькой, шустрой, большеротой. Теперь Галку не узнать. Она располнела, стала такой интересной, что я вначале оробел. У Галки сын. Отец ребенка Гришка Попов — самый некрасивый парень на нашем дворе, мой одногодок. Я не поверил, когда мне сказали… А сказали мне об этом сразу после приезда: сбежались соседи, стали выкладывать новости.
Высокий, вроде меня, с угрюмым лицом, крючковатым носом, похожим на клюв попугая, с густыми и широкими, словно крылья, бровями, с пушком над губой, всегда обкусанными ногтями, Гришка, по мнению большинства взрослых, был никчемным парнем. В школу он ходил от случая к случаю, часто оставался на второй год. Его определили в ремесленное училище, но он сбежал оттуда, все дни напролет слонялся по двору, насвистывая песенки, которые сочинял сам. Он казался тихим, спокойным, но это впечатление было обманчивым. На Гришку иногда находило, и тогда… Он мог пробраться без билета в клуб, когда там показывали кино, мог украсть какую-нибудь безделицу, мог надерзить, налгать просто так. А мне он почему-то никогда не дерзил и никогда не лгал. Я ценил это и доверял Гришке, хотя и не участвовал в его проказах — они не укладывались с тем, что я слышал дома. Ни бабушка, ни мать не навязывали мне своих убеждений, они просто рассуждали вслух о плохом и хорошем, и кое-что из этого оседало в моей голове.
И все же меня тянуло к Гришке, наверное, потому, что мне нравились его песенки. Гришка признался мне, что в его голове все время вертится что-то и это что-то превращается в песенки. Он мог переложить на музыку любое стихотворение, если оно нравилось ему. Я легко запоминал стихи, любил читать их вслух; может быть, именно поэтому Гришка выделял меня среди других ребят: я поставлял ему «сырье» для его песенок.
Я ожидал от Гришки всего, но он даже меня удивил, когда с таинственным видом (дело происходило за сараями, в самом укромном уголке нашего двора) вытащил четвертинку и сказал:
— Давай попробуем?
Я отшатнулся, пролепетал, что водка — гадость: так всегда говорила бабушка.
— Выдумки! — возразил Гришка. — Взрослые пьют, а мы разве хуже? — Он выковырнул пробку, протянул бутылку мне: — Начинай первый.
— Не буду! — крикнул я, чуть не обезумев от ужаса.
— Тише,— прошипел Гришка.
Наверное, в тот момент я что-то потерял в его глазах, но я не мог поступить иначе: пьяные вызывали во мне отвращение.
— Может, все-таки попробуешь?
— Нет!
— Как хочешь,— равнодушно сказал Гришка и сунул в рот горлышко. Сделал глоток, закашлялся, отшвырнул бутылку. Разлетевшись на мелкие осколки, она оставила на стене сарая мокрое пятно. Потом Гришка наклонился и…
Рвало его долго. Казалось, вылезают кишки. И без того смуглое лицо потемнело еще больше,
на лбу выступил пот, ноги подкашивались, и весь он, Гришка, одетый в застиранные брюки с пузырями на коленях, в заштопанную рубаху с засученными рукавами, в рваные тапочки, показался мне в эти минуты очень больным, чуть ли не умирающим, и я заревел от страха, от бессилия помочь ему.
— Кончай! — остановил меня Гришка и, стерев со лба пот, предупредил: — Никому не рассказывай об этом.
Я никому, даже бабушке, ничего не рассказал, но Гришкина мать, Раиса Владимировна, в тот день излупила сына, потому что деньги на четвертинку он стащил у нее.
Гришкина мать была неприятной, вздорной женщиной. Грузная, с двойным подбородком, короткой шеей, расплывшимся, как тесто в квашне, бюстом, она со всеми ссорилась, всегда была недовольной, каждый день кричала на кого-нибудь, чаще всего на сына.
Вековуха рассказывала, что во времена нэпа Гришкина мать держала лавочку, безбожно обвешивала покупателей.
— Сама видела,— утверждала Авдотья Фатьяновна.— Без веры в бога жила эта женщина и сейчас живет так. Лавочку отобрали, накопленные денежки, как вода сквозь пальцы, ушли, а больше она ничего не умеет да и не хочет. Сколько разов ей выгодные места предлагали, а она нос воротит. Живет бедно, страмота одна, и злится от этого. Много лет прошло с той поры, но я хорошо помню, как измывалась Раиса Владимировна в тот день над Гришкой. Он извивался в ее цепких руках, вскрикивал, а она лупила и лупила его.
— Горе мое! — восклицала Раиса Владимировна и норовила ударить сына по голове.— У всех дети как дети, а у меня — горе!
— Не дерись тут,— хрипел Гришка, закрывая голову руками.— Дома дерись.
Это распаляло Раису Владимировну. На Гришку обрушивались все новые и новые тумаки. Я страдал, с надеждой поглядывал на ворота, ожидая возвращения бабушки, которая ушла в магазин,— я знал, что бабушка заступится за Гришку, но она как назло не возвращалась.
Избиение продолжалось до тех пор, пока Раисе Владимировне не стало дурно. Она вдруг охнула, схватилась за сердце. Несколько мгновений Гришка озлобленно косился на мать, потом испугался, обхватил ее за талию, вернее, за то место, где ей полагалось быть, и они медленно удалились, сопровождаемые вздохами и репликами высыпавших во двор жильцов.
— Довел мать, негодник! — бросила вслед Гришке Елизавета Григорьевна, большая любительница всяких скандалов.
«Вовсе он не негодник»,— мысленно возразил я, но вслух ничего не сказал: Елизавета Григорьевна часто жаловалась на меня бабушке, и я старался не попадаться ей на глаза.
Раиса Владимировна лупила Гришку часто, по всякому поводу и без повода. Весной, летом, в погожие осенние дни вопли этой женщины собирали много зрителей, и Раиса Владимировна, воодушевляясь с каждым словом, начинала поносить Гришку.
— Вчера опять полтинник унес,— оповещала она весь двор.— Уж я била его, била, чуть руки не обломала, а он… Гришк? — Раиса Владимировна поворачивалась в ту сторону, где, по ее мнению, должен был находиться Гришка.
Она никогда не ошибалась. После многократных обращений, сопровождаемых проклятиями, Гришка появлялся оттуда, откуда ждала его мать.
— Чего? — спрашивал он, исподлобья глядя на Раису Владимировну.
— Подойди! — приказывала бывшая лавочница.
Гришка начинал кусать ноготь.
— Вынь палец! — требовала Раиса Владимировна.
Гришка вздрагивал, опускал руку.
— Подойди, кому говорят! — взвинчивала себя Раиса Владимировна.
Затравленно глядя на мать, Гришка медленно приближался. «Не подходи!» — хотелось крикнуть мне. Раиса Владимировна давала ему подзатыльник и… Она всплескивала руками, стучала в грудь кулаком, а он стоял, потупившись, мучительно краснея, и ноздри его некрасивого носа вздрагивали.
Раиса Владимировна «воспитывала» сына до тех пор, пока у нее не иссякало красноречие. Когда она уходила, на нашем дворе наступала тишина.
— Плохо, что у меня отца нет,— жаловался мне Гришка.
Его отца я помнил смутно. В памяти остался чуть сгорбленный, чудаковатый человечек — полная противоположность Раисе Владимировне. Гришкин отец работал где-то на маленькой должности; это возмущало Раису Владимировну, она все уши прожужжала ему, советуя устроиться продавцом. Гришкин отец отмалчивался. Каждый вечер Раиса Владимировна
встречала его около ворот и, упершись руками в бока, грозно спрашивала:
— Устроился?
Гришкин отец виновато мигал, начинал объяснять что-то.
— Э-э-э,— с гримасой недовольства перебивала его Раиса Владимировна.— Я тебе сколько раз говорила — к дяде Пете сходи. Его брат на автомобиле работает, большого начальника возит.
Гришкин отец соглашался с женой, обещал сходить к дяде Пете, но так и не сходил. Это сделала Раиса Владимировна. Гришкин отец стал работать продавцом в промтоварном магазине, но проработал там недолго — после первой же ревизии его посадили.
Он не вынес этого, еще до суда скончался в тюрьме от разрыва сердца.
— Мой отец добрым и честным был, — вспоминал Гришка.— Почему на матери женился, до сих пор не пойму. Наверное, влюбился сильно. Она вон какая, а он совсем другим был.— Гришка запускал палец в рот, сосредоточенно молчал несколько минут, потом добавлял; — Но мать — это все-таки мать. Пусть она такая, но все равно она мать мне.
Я не возражал, хотя думал по-другому. Я, наверное, убежал бы за тридевять земель, если бы моя мать оказалась такой, как Раиса Владимировна.
Пропитание она добывала мелкой спекуляцией.
Через своих родственников и знакомых доставала разные дефицитные вещи—тапки на лосевой подошве, трикотаж. Вначале приносила промтовары к нам. Бабушка отбирала самое необходимое — две майки, женское трико, спрашивала:
— Сколько?
— Восемь рублей,— отвечала Раиса Владимировна.
— Побойтесь бога, мадам Попова! — восклицала бабушка.— Это и половины не стоит.
— Неужели? — притворно удивлялась Раиса Владимировна.— Этим же майкам износу нет. А трико?
Сами посмотрите, какое трико. Высший сорт! Экстра, как теперь говорят.
Бабушка внимательно разглядывала трико.
— А этикетка где?
— Потерялась, наверное.
Бабушка разворачивала майки.
— Смотрите, и тут этикеток нет!
— Оторвались,— лгала Раиса Владимировна,— Теперь их кое-как пришивают.— Она делала многозначительную паузу и добавляла: — Я всего рупь накидываю: полтину себе, полтину продавщице.
Бабушка усмехалась и платила сполна.
После этого Гришкина мать отправлялась на кухню. В коридоре хлопали двери — все устремлялись поглазеть на трикотаж, купить кое-что. Соседки, смущаясь, разглядывали трико. Елизавета Григорьевна с жадным любопытством перебирала все подряд, прикладывала к груди то лифчик, то комбинацию, а к талии — пояс.
На нашем дворе к Поповым относились двояко: одни с пониманием, другие враждебно. Многие считали, что бывшая лавочница и сейчас деньги гребет лопатой, а сына одевает в рвань и сама ходит в старье из-за жадности. Когда такие разговоры возникали на кухне, бабушка хмурилась и произносила, постукивая костяшками пальцев в стол:
— Неправда!
И все же бабушка осуждала Попову. Она часто говорила, что эта особа калечит Гришку, что он способный мальчик, что ему нужны хорошие руки, что только тогда из него выйдет толк.
— Ага!— подхватывала Елизавета Григорьевна.— А бестолочь останется…
Раз в неделю, иногда чаще бабушка просила меня привести Гришку. Когда я приводил его, усаживала обедать. Гришка с жадностью набрасывался на суп, быстро опустошал тарелку.
— Еще? — ласково спрашивала бабушка.
Гришка молча кивал, косясь на пианино.
Я удивлялся его аппетиту. Я думал: «Если Гришка будет так много есть, то он лопнет». Когда бабушка уходила на кухню, чтобы принести третье, Гришка любопытствовал:
— Каждый день так шамаете?
— Каждый день,— отвечал я и вздыхал: мне есть не хотелось. Я съедал суп или щи, котлеты с приготовленным по бабушкиному рецепту зеленым горошком в молочном соусе только из-за сладкого.
Кисели и компоты бабушка готовила — пальчики оближешь.
— Житуха! — говорил Гришка, когда мы спускались по лестнице.— Мне бы такую бабушку заиметь.— Остановившись на пороге, жмурясь от яркого света, он добавлял, поглаживая рукой живот: — Потом поговорим. Не надо бабушку обижать, иди-ка уроки учить, а я посплю немного. Я сейчас ни черта не соображаю. Пощупай, как нажрался.— Гришка прикладывал мою руку к своему туго набитому животу.
Так продолжалось до тех пор, пока бабушка не предложила Гришке поучиться играть.
— А получится? — испугался Гришка.
— Должно получиться,— сказала бабушка. — Слух у тебя прекрасный, не то, что у Антона.— Она кивнула на меня.
Я с грехом пополам осилил лишь «собачий вальс». Дальше этого дело у меня не пошло.
Бабушка открыла пианино, усадила Гришку на специальный стул с вертящимся сиденьем и, стоя подле него, стала нажимать на клавиши, объясняя:
— Это «до», это «ре», это «ми»…
Гришка сидел, чуть сгорбившись, не сводя глаз с бабушкиной руки. Сквозь смуглую кожу проступала бледность, широкие брови вздрагивали, в глазах был испуг.
— Усвоил? — спросила бабушка.
Гришка молча кивнул.
— Тогда покажи, пожалуйста, где «до», где «ре», где «ми»…
Гришка шумно вздохнул, положил на клавиши руки — грязные, с обкусанными ногтями. Я только тогда обратил внимание на его пальцы. Они были тонкие, гибкие.
Когда Гришка ушел, бабушка задумчиво произнесла:
— Oui, il beaucoup de talent pour la musique
Она стала повторять эту фразу так часто, что я вызубрил ее наизусть. Даже попытался воспроизвести.
Бабушка заткнула уши и воскликнула:
— Перестань, перестань! Не коверкай, пожалуйста, этот благозвучный язык.
Гришка стал приходить к нам каждый день. Занятия продолжались до тех пор, пока не раздавалось осторожное постукивание в дверь.
— Да, да,— говорила бабушка.— Войдите.
В дверь просовывалась умильно улыбающаяся физиономия Елизаветы Григорьевны.
— Тысяча извинений,— бормотала она,— но нельзя ли потише? У меня от этой музыки голова разболелась.
— Сейчас кончаем,— сухо произносила бабушка.
— Тысяча извинений.— Елизавета Григорьевна победоносно исчезала.
Бабушка подходила к Гришке, виновато разводила руками. Гришка шумно вздыхал, бережно опускал крышку, бормотал «спасибо» и уходил, сохраняя на лице то отрешенное выражение, которое было у него, когда он занимался.