На Шабаловке, в ту осень

Повесть
Юрий Додолев

Да. Вас года не изменили.
Живем и дышим, как тогда,
И, вспоминая, сохранили
Те баснословные года…
А. БЛОК.

Я узнал его сразу. Он шел скорым шагом, отбрасывая назад правую руку; левая рука покоилась на лямке солдатского «сидора», висевшего на плече. Был он в выцветшей, тесноватой гимнастерке без погон, в таких же выцветших и тесноватых брюках; ботинки посерели от пыли, много раз стиранные обмотки доходили до колен; щеки запали, на загорелой коже четко выделялись два шрама: один — на лбу— старый, довоенный, и другой, свежий — с багровой полоской посередине.
— Дядя Ваня! — крикнул я.
Он остановился, прижал палец к губам. Но было уже поздно: Вера выглянула в окно, вскрикнула и через несколько мгновений появилась во дворе — простоволосая, в наспех наброшенном халате, шальная от счастья. Дядя Ваня раскрыл объятия и…
Было раннее осеннее утро. Еще минуту назад я просто вдыхал холодный воздух, чувствуя, как он проникает в мои легкие. Я испытывал то, что, должно быть, испытывают первооткрыватели. Еще никогда я не видел наш двор в столь ранний час. Смотрел и удивлялся. Все, к чему я привык, представлялось мне похожим и в то же время нет.
Земля была влажной, в неглубоких лужицах желтели кленовые листья, на крышах лежала роса, с улицы не доносились трамвайные звонки, на окнах пестрели занавески — синие, белые, голубые, в цветочках. Все затаилось в ожидании солнца. Оно взошло, но его скрывали облака, клубившиеся на горизонте. Облака были янтарными. Солнце, казалось, барахтается в них. Оно никак не могло выбраться из облаков, но голубое небо, подернутое серой дымкой, предвещало солнечный день, какие бывают в первой половине осени, когда начинают опадать листья, жухнет трава, перелетные птицы собираются в стаи, когда чаще, чем обычно, идут дожди и душа наполняется грустью.
Я встал по армейской привычке в шесть. Я еще не освоился с новой обстановкой, мне казалось: в любой момент может прозвучать команда и я снова потопаю туда, куда прикажут. Все — двор, соседи — воспринималось мной как что-то родное, близкое, но полузабытое. Все будило сладкие воспоминания, казалось сновидением, которое может внезапно оборваться.
Я приехал домой три дня назад. Меня комиссовали «по чистой». Грудь была пробита навылет, другой осколок сидел у позвоночника. Спина побаливала. Особенно часто она ныла к непогоде и по ночам, когда я лежал с открытыми глазами и думал.
Меня комиссовали только потому, что кончилась война. Годом раньше мне написали бы: «Годен к нестроевой» — и отправили бы снова в хозвзвод или еще куда-нибудь, и запросто я мог бы очутиться на передовой — на фронте не обращали внимания на то, что написано в солдатской книжке, руки-ноги есть, значит, можешь воевать. Тяжелое ранение (два легких, которые были ранее, не в счет) я получил в апреле. Четыре с половиной месяца провалялся в
госпитале, далеко от Москвы, а теперь оформлял инвалидность на год и подыскивал работу. Впрочем, я только делал вид, что подыскиваю. На самом деле я уже определился — снова решил идти, на 2-й ГПЗ, на «Шарик», как называли этот завод у нас во дворе, где работал до призыва, где меня помнили, где мне обещали промтоварный ордер на костюм, дополнительное питание и всякие другие блага, в которых я нуждался и без которых пока не мог обойтись…
— Где твои волосы? — спросил дядя Ваня, припав щекой к Вериной щеке.
— Отрезала,— пробормотала Вера.— Густые они были, а мыть нечем.
— Я так тосковал по тебе,— прошептал дядя Ваня,— Так тосковал.
— И я,— ответила Вера. Она не двигалась, не отступала от мужа ни на шаг.— Но верила: вернешься. У кого хочешь спроси — верила.
— Знаю, — выдохнул дядя Ваня.
Я почувствовал: выступили слезы. Это были слезы умиления, и я удивился, когда понял, что означают они. Я совсем позабыл, что четыре года назад люто ненавидел Вериного мужа, считал его негодяем.
Дядя Ваня гладил волосы жены и что-то говорил. Я не слышал, что он говорит, только догадывался. Я смотрел на дядю Ваню, Веру и вспоминал. Дядя Ваня поселился в нашей квартире незадолго до войны. Был он видным мужчиной — широкоплечим, сильным. Лицо у него было мужественным, под стать фигуре, нос — чуть сплюснутым; массивный подбородок рассекала вертикальная бороздка — признак упрямства. На лбу, над левой бровью, виднелся шрам. Дядя Ваня работал шофером на грузовике, часто приезжал в наш двор. Иногда он разрешал мальчишкам посидеть на продавленном дерматиновом сиденье, покрутить руль. За это все мальчишки любили дядю Ваню. Все, кроме меня.
С появлением дяди Вани наша соседка Елизавета Григорьевна стала завлекать его. Раз по пять в день она стучалась к дяде Ване и, притворно смущаясь, спрашивала у него то отвертку, то молоток, то еще что-нибудь. Раньше Елизавета Григорьевна не обращала внимания на свой внешний вид — весь день ходила нечесаная, с драном халате, а теперь появлялась на кухне с укладкой, подкрашенными губами, всегда в новом халате или нарядном платье — хоть сейчас в театр. Все, конечно, смекнули, в чем тут дело, стали судачить по этому поводу.
Наша квартира жила ожиданием скорой свадьбы. Все желали Елизавете Григорьевне счастья, хотя и говорили за глаза, что дядя Ваня не пара ей: во-первых, выпивает, а во-вторых, уж больно молодой — на десять лет моложе Елизаветы Григорьевны.
Дядя Ваня усмехался. Он охотно разводил с Елизаветой Григорьевной тары-бары и даже пил у нее чай, но к себе не приглашал.
Утром он умывался на кухне. Шумно фыркал, похлопывал себя по мускулистой, выпуклой груди, на которой росли светлые, свитые в тугие колечки волосы. Потом дядя Ваня ставил на примус чайник и уходил одеваться. Возвращался в спецовке, в кожаной фуражке как раз к тому времени, когда на чайнике начинала дребезжать крышка.
Елизавета Григорьевна порхала по кухне в цветастом халате и что-то говорила с заискивающей
улыбкой, В эти минуты ее голос становился приторным, противным. Дядя Ваня жевал бутерброд и мычал в ответ. Елизавета Григорьевна кивала, а соседи улыбались, очень довольные, что все это происходит у них на глазах.
Так продолжалось месяца три, а потом дядя Ваня взял и женился. Все вначале подумали, что это просто так: дядя Ваня и раньше приводил женщин.
Елизавета Григорьевна в эти дни, естественно, волновалась. Когда дядя Ваня выпроваживал очередную пассию, она успокаивалась. Поправляя волосы, говорила, что дядя Ваня покуда не муж ей, что ока его не осуждает, что ему, само собой, надо погулять, потому что он молодой.
— Вот когда распишемся…— добавляла Елизавета Григорьевна и поджимала, губы.
Когда в нашей квартире появилась Вера, никто и не подумал, что она жена дяди Вани. Все сказали лишь, что эта женщина не чета прежним увлечениям— уж больно хороша.
Моя бабушка помалкивала. Она, наверное, сразу смекнула, что дядя Ваня привел ее навсегда.
На второй день после появления Веры Елизавета Григорьевна сказала ей на кухне при всех гадость. Вера оторопела. Перевела на обидчицу чуть раскосые глаза с длинными, будто приклеенными ресницами, спросила шепотом:
— Зачем вы так? Ведь я не кто-нибудь ему, а жена.
— Жена! — фыркнула Елизавета Григорьевна.— У него таких жен…
— Знаю,— тихо сказала Вера и опустила наполненные слезами глаза.
Лицо у нее было скуластеньким, с острым подбородком, волосы — по пояс. По сравнению с дядей Ваней она казалась маленькой, хотя на самом деле была одного роста с Елизаветой Григорьевной, только тоньше.
Елизавета Григорьевна с победным видом оглядела всех и стала громко срамить Веру. Она расхаживала по кухне — три шага в одну сторону, три в другую,— и полы ее нового, недавно сшитого халата раздвигались, обнажая тощие коленки.
Бабушка подошла к Елизавете Григорьевне, что-то сказала ей на ухо. Елизавета Григорьевна за
пахнула халат и бросила в лицо оробевшей Вере:
— Вот так-то, милочка!
— Ей-богу, он муж мне,— пролепетала Вера, Елизавета Григорьевна рассмеялась.
— Записались мы,— с упрямой настойчивостью повторила Вера.— Я даже паспорт могу показать.
— Покажи!
Пока Вера ходила за паспортом, все молчали. Шумели примусы, чадили керосинки, пахло копотью, подгоревшей кашей.
Когда Вера вошла, все, словно по команде, повернулись к ней. Елизавета Григорьевна выхватила паспорт, уткнулась в него носом. И вдруг мы увидели: ее лицо покрывается красными пятнами. Издав смешок, она выбежала из кухни. Бабушка проводила ее
сочувствующим взглядом и, повернувшись к Вере, спросила:
— Сколько лет тебе, девочка?
— Восемнадцать,— ответила Вера, и вздохнула.
Первое время молодожены жили душа в душу, а потом… На исходе третьей недели одна из соседок прибежала к нам с выпученными глазами, сказала, что дядя Ваня избил Веру.
— Не может быть! — не поверила бабушка.
— Господи! — Соседка воздела руки.— Посмотрите сами, какие у нее синяки. Она говорит: ушиблась. Но разве так ушибаются? Сама не первый год замужем — всего натерпелась.
С тех пор Вера редкий день появлялась на кухне без ссадин или синяков. Она никому не жаловалась. Ее расспрашивали, ей сочувствовали — молчала. Покачивая головой, бабушка бормотала себе под нос:
— Разве можно трогать такую красоту? Изверг он. Самый настоящий изверг!
Из дяди-Ваниной комнаты часто доносились всхлипы. В эти минуты все ходили на цыпочках,
косясь на дверь его комнаты. Я ненавидел дядю Ваню всем своим существом. В бессильной ярости сжимал кулаки и до боли в голове думал, как помочь Вере. Бабушка, видимо, думала об этом же. Через несколько дней, когда из дяди-Ваниной комнаты раздался стон, бабушка с решительным видом постучалась к нему.
Вернулась — лица нет: губы прыгают, в глазах растерянность.
— Что с тобой?— спросил я.
— Знаешь, как он назвал меня? — Голос у бабушки дрогнул.
— Как?
— Кадетской интеллигенцией.
Я тотчас представил бабушку в мундирчике, в брюках с лампасами и расхохотался.
Бабушка удивилась. Когда я объяснил ей причину смеха, сказала:
— То совсем другое. Кадеты — партия. Очень плохая партия!
Больше она ничего не сказала, и я так и не узнал, о чем бабушка говорила с дядей Ваней. Но после этого она еще долго бормотала:
— Интеллигенция? Конечно… Но только не кадетская, а самая обыкновенная, сочувствующая.
Бабушкино заступничество не подействовало: Вера по-прежнему ходила с опухшим от слез лицом.
Так продолжалось до самой войны.
Дядю Ваню призвали на третий день. Накануне всю ночь он играл на гармошке. Пытался петь, но у него ничего не получалось.
— Я человек вольный! — выкрикивал дядя Ваня.
— Вольный, вольный,— соглашалась Вера, смеясь сквозь слезы.
Утром дядя Ваня пришел на кухню прощаться.
От него пахло вином, глаза были мутными. Он поклонился всем нам в пояс, сказал:
— Если обидел кого, не поминайте лихом!
Все стали говорить наперебой, что война скоро кончится, все желали дяде Ване быстрой победы и возвращения. Вера стояла, опустив глаза, прижавшись плечом к руке мужа. За ночь она осунулась, подурнела. Под платком слегка вздувался живот:
Вера ждала ребенка. Несмотря на это, она поступила на «Шарик». Родила Вера раньше срока — дома. Произошло это в октябре, когда решалась судьба Москвы, когда на один день остановились предприятия, не открылись булочные, опустел двор и на восток уходили переполненные поезда. В тот день в чашей квартире появился почтальон — старичок с ампутированной рукой. Постучавшись к Вере, он молча вручил ей письмо и быстро-быстро ушел. Через несколько секунд я услышал глухое рыдание. Это так подействовало на меня, что я без разрешения ворвался к Вере. Она стояла посреди комнаты. Из ее глаз катились слезы, губы вздрагивали. На столе лежал распечатанный конверт.
— Что случилось, Вера? — спросил я.
Она скосила глаза на конверт. Это было извещение. В нем говорилось, что дядя Ваня пропал без вести.
Я стал утешать Веру. Я что-то говорил ей и понимал, говорю не то, но ничего лучшего не мог придумать.
Вера охнула, уперлась рукой в стол, застонала.
Я продолжал говорить.
— Началось,— пробормотала Вера.
Я уставился на нее.
— Уйди! Бабушку кликни или Вековуху.
Бабушка болела, я не стал тревожить ее, побежал к Вековухе — так называли в нашем дворе Авдотью Фатьяновну Сизову, одинокую, строгую старуху. Несмотря на свои семьдесят лет, Авдотья Фатьяновна ходила бодро, разговаривала, откинув назад голову, накрытую черным платком, который она носила то в роспуск, то стягивала под подбородком широким узлом. Лицо Вековухи было высохшим, с густой сетью морщин, на левой щеке возвышалась бородавка с торчащим из нее седым волоском. С весны до глубокой осени Авдотья Фатьяновна ходила в одном и том же — длинной юбке свободного покроя и черной кофте с диковинными пуговицами — выпуклыми, четырехгранными, напоминавшими цветом сок граната.
До революции и во времена нэпа она жила в прислугах — сперва у одного адвоката, потом у другого. Женщины нашего двора часто бегали к ней советоваться. Вековуха молча выслушивала их, после чего давала совет, чаще всего правильный, если не с юридической, то с житейской точки зрения. О своем прошлом она не рассказывала.
— Кормилась,— отвечала Авдотья Фатьяновна, когда к ней приставали с расспросами.
Жила Вековуха в соседнем доме. Занимала маленькую комнату, сплошь увешанную иконами. В
комнате пахло ладаном, деревянным маслом и еще чем-то. Под окном с резными наличниками росли цветы — Авдотья Фатьяновна продавала их на Даниловском рынке, хотя и говорила, что это грех. Когда началась война, цветы перестали покупать, и на сухих, потемневших стеблях покачивались завядшие георгины.
Вековуха поняла меня с полуслова.
— Ты на дворе покуда побудь,— сказала она, когда мы подошли к нашему дому.
В тот день Вера родила мальчика. Назвала его в честь отца Ваней. В декабре 1943 года, когда я уходил в армию, ему было больше двух. Этот маленький человечек, чем-то похожий на мать, а чем-то на отца, сидел взаперти, пока Вера находилась на работе, и не плакал. Он был очень спокойным, этот Ваня.
— Вот ведь он какой,— нахваливала сына Вера.— Описается, мокрый весь, голодный — и ничего.
Придя с работы, Вера варила кашу. Потом стирала в чуть тепловатой воде рубашки и штанишки.
Мыла не было — она терла белье золой. Вера страдала молча. Она никогда не плакала,
никогда не жаловалась на свою судьбу, но я чувствовал — ей очень и очень тяжело. Она не хотела верить, что муж не вернется. Все мечты о будущем начинала словами: «Вот вернется Ваня…» Я удивлялся про себя, не понимал, как можно любить такого мужа, каким был дядя Ваня. Так и сказал Вере.
Она бросила взгляд на меня:
— Молодой ты еще, зеленый, многого недопонимаешь…
Я смотрел сейчас на сильные мужские руки, скользящие по женским волосам, и старался предугадать, как будут жить эти люди. Никакой уверенности, что дядя Ваня изменился, стал другим, у меня не было — память цепко держала то, что я видел и слышал до войны.

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Share and Enjoy:
  • Print
  • Digg
  • StumbleUpon
  • del.icio.us
  • Facebook
  • Yahoo! Buzz
  • Twitter
  • Google Bookmarks
Запись опубликована в рубрике Литература, На Шабаловке. Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *