Как же поспешно он уходил от этого дома десять лет назад, после выпускного вечера, который школьная директриса высокопарно нарекла «актом».
В то далекое лето нелепая мода захлестнула город: все мальчишки, как по команде, стали носить красные рубахи, а самые рьяные модники — красные носки и даже красные Шнурки в ботинках.
Директриса, решительная женщина, запретила являться в школу в красном. Она даже выпускникам грозила исключением.
Учитель истории, низенький ироничный старичок, встречая знакомого «краснорубашечника», обязательно останавливался и спрашивал:
— Мой милый друг, скажите, как поживает старик Джузеппе? Его планы все так же грандиозны?
Ни один из «краснорубашечников» не имел знакомых, носящих итальянские имена, и поэтому все помалкивали. А историк, часто моргая, задавал следующий вопрос:
— Ну, когда, же, мой юный друг, когда вы поколотите этих австрияков? Мне кажется, что вам пора брать Рим. Кланяйтесь старику Джузеппе. Душой я с вами.
Десятиклассники знали, что «стариком Джузеппе» историк называет великого Гарибальди, а те, кто оставил школу, не дойдя до новой истории Европы — таких среди «краснорубашечников» было большинство,— только пожимали плечами и вертели пальцами у висков. Репутация «чокнутого» прочно утверждалась за старым историком.
Красной рубахи Володя не имел. Не было у него и белой — чтобы перекрасить. Отец купил ему в подарок голубую тенниску с замочком — выбрал на свой вкус, а о большем не хотел и слышать.
— Еще чего? — говорил он, отвечая на Володины просьбы.— Это дурак всегда красному рад, а ты все же у меня десятиклассник. Иди лучше книги читай.
На выпускной вечер все мальчишки решили явиться в красном, чтобы досадить директрисе, которую недолюбливали. Алик Окладников, Володин одноклассник, произнес по этому поводу пылкую речь. Тех, кто отказался вступить в заговор, назвали штрейкбрехерами и трусами.
Сразу после совещания заговорщиков, происходившего в школьном дворе, Володя отправился к те Фросе — просить денег взаймы. Щедрый Алик Окладников дал ему пакетик с краской. Нужно было купить белую рубашку и перекрасить ее. Тетка, однако, оказалась скуповатой. Предложила: «Если тебе так уж эту рубаху надо,— хочешь, с отцом поговорю?»— но Володя отказался.
На выпускной вечер он решил не ходить совсем и забрался с книгой на плоскую крышу дровяного сарая — загорать. «Обойдусь! Аттестат завтра получу»,— хмуро думал он, отковыривая от толя, которым был крыт сарай, кусочки смолы и скатывая их в шарики. Смола липла к пальцам и застревала под ногтями.
Книга попалась скучная, солнце не грело, вокруг вились какие-то назойливые мошки-комарики, садились на голое тело, и Володя, очень недовольный собой, захлопнул книгу, спустился на землю, оделся, избегая смотреть на себя в зеркало, и отправился в школу, по дороге придумывая причину, зачем он туда идет, если твердо решил не ходить.
У школьных ворот неподвижно, словно памятник самой себе, стояла директриса, а рядом топтался старик историк в суконном галстуке и полотняном пиджаке. Он то и дело снимал с галстука белые нитки.
— Опаздываешь, товарищей не уважаешь, — строго сказала директриса, не ответив на Володино тихое «здравствуйте».— Хоть один не в красном. Поветрие! — возмущенно всплеснула она руками.— Какая-то эпидемия! Сплошь стиляги! И этим людям мы сегодня будем вручать документы о зрелости!
— Здравствуйте,— вежливо поклонился историк.— А ваш приятель Лускарев явился в ковбойке. Скажите, тяжко быть белыми воронами? Только откровенно!
— Просто у нас нет таких рубах,— буркнул Володя и, заложив руки в карманы, чего директриса терпеть не могла, вошел в школу.
По коридору, наигрывая что-то на своем кларнете, ходил Алик Окладников. Подмигнув Володе, он проследовал своей дорогой.
Олю Шлычкину Володя отыскал в уставленном запертыми шкафами физическом кабинете. На тот случай, если нужно показать диапозитивы или кино, на окнах кабинета имелись шторы из плотной черной бумаги; они были приспущены, и в кабинете царил таинственный полумрак.
Оля о чем-то шушукалась с Анютой, своей закадычной подружкой.
Анюта в детстве переболела полиомиелитом и немного прихрамывала — почти незаметно для глаза припадала на левую ногу. От уроков физкультуры она была освобождена. Мальчишки из класса относились к ней свысока и называли Нюрочкой, что обижало ее до слез, а Володя втайне жалел ее и втайне же гордился этим своим гуманизмом, полагая, что другим ребятам он недоступен.
Когда Володя сунул голову в кабинет, девушки оглянулись на стук двери и замолчали. Анюта поднялась и, понимающе улыбаясь, пошла к двери, похожая в полутьме на утечку.
— Чего это вы тут? — спросил Володя, уступая ей дорогу.
Анюта не ответила и вышла за дверь, продолжая улыбаться.
— Так…— неопределенно сказала Оля и вдруг призналась: — Туфли жду. Таиска, что у Платониды живет, обещала. У нее такие лодочки! А мои, — она заглянула под стол,— моим совсем конец пришел. Я их и зубной пастой мазала, не помогает,— и она вздохнула.
Володя представил себе, как Оля чистит туфли пастой, как паста, извиваясь, лезет из тюбика, и засмеялся.
— Чего ржешь? — обиделась Оля.— Что смешного нашел? Сам-то вырядился! Пугало, на грузчика похож, а туда же — насмехается! Включи свет!
Володя, чувствуя себя виноватым, подчинился без слов. Потом сел, но не рядом с Олей, как намеревался ранее, а напротив, стал совать палец в привинченную к столу розетку.
— Что ты делаешь? — всполошилась Оля.— Вот стукнет электричеством — будешь знать!
— А его тут и не было никогда, электричества, — небрежно ответил Володя.— Так, видимость одна. Ни одного опыта за всю учебу не поставили. Ты думаешь, в шкафах приборы? Декорация, как в театре, вот и все.
Оля наморщила лоб, вспоминая, ставились ли какие-нибудь опыты самими учениками, но, видимо, не смогла вспомнить и потому неожиданно сказала:
— А у тебя ногти грязные.
— В смоле,— ответил Володя и спрятал руки под стол.
Тут, заставив их вздрогнуть, неожиданно и где-то совсем рядом грянул духовой оркестр Алика Окладникова, грянул и тут же смолк.
— Репетируют,— сказала Оля, вставая.— Пойду к Таиске сама, а то дождешься ее, как же!
— Я тут посижу,— ответил Володя.
— Сиди!
Оля дернула плечиком и ушла.
Оставшись один, Володя положил голову на руки и задумался: десять лет он, сидя за партой, ждал этого вечера, десять лет шел к нему, пришел, а радости не чувствовалось почему-то. Наоборот, предчувствие позора мучило его. «Ведь из-за красной рубахи все,— с горькой откровенностью думал он.— Фактически тряпка, нету — наплевать, а вот… Нет, далеко мне до настоящего мужика. Пустяками голову себе забиваю». Он со злостью рванул «молнию», но она была вшита крепко,— отец любил добротные вещи, их красота была у него на втором плане, а моды отец не признавал вообще: «Бабьи выдумки».
— Моркве почтение! — весело сказал кто-то.— Сидит печален, недвижим… или как там? Удалился от мирских забот, мирских соблазнов. Ольку ждешь? Я видел, она улицу перебегала…
Сережка Лускарев, одноклассник, улыбаясь во весь рот, похлопал Володю по спине, почувствовал неладное, посерьезнел и присел рядом:
— Ты чего, Володь? В трансе?
— Да нет…— Володя поднял голову и отвернулся.— А я не заметил, как ты сюда проник.
— Как всегда: через окошко, в зубах финский ножик, а под мышкой — мешок для барахла,— подмигнув, ответил Лускарев и пододвинулся ближе.— Ты куда решил податься?
— Не знаю пока,— ответил Володя.— Везде стаж нужен, а куда зря не хочется — нечестно как-то. И смотря какую характеристику еще дадут. Не знаю. А ты?
— А я в летное, — мечтательно заявил Сергей.— В военкомате объявление висит, я ходил, видел.
Небо, а, Володь? Ты летишь на «ястребке», а звук, — оттопыренным большим пальцем он указал себе за спину, — звук где-то там! Отстал!
— Гагариным хочешь стать? — прищурившись, спросил Володя.— В космонавты метишь?
Сергей слегка порозовел, но спокойно ответил:
— Это сложно — в космонавты. Хотя… А что Гагарин? Простой парень… Учился, был настойчив. Я в газете читал: он в баскет играть любил, а сам невысокий. Значит, упорный, умеет добиваться цели. Слушай, Володь, а давай вместе?
— Что «вместе»? — не понял Володя.
— В училище вместе пойдем, а там посмотрим…— Закрыв глаза, Сергей наизусть процитировал отрывок из какой-то статьи: — «Профессия космонавта уже в недалеком будущем станет массовой. Наше поколение будет свидетелем того, как сбудется вековая мечта человечества. «Нельзя вечно оставаться в колыбели»,— сказал Циолковский. Слова скромного учителя из Калуги оказались пророческими…»
Фу, устал,— шумно выдохнул он.— Вот так, Володь. Массовой, понял? Ну, решай!
— Я подумаю,— пообещал Володя.
— Думай побыстрей, скоро документы принимать перестанут.— Сергей поднялся из-за стола.— Это тебе, братец, не сельхозинститут, там, знаешь, какие комиссии? Но у нас-то здоровье есть! — Сергей выпятил грудь и напыжился.— Здоровье у нас отменное! Мозг,— он постучал себя по голове,— тоже имеется. Ну, я побежал. Думай! И он умчался.
А Ольга все не шла. Володя попытался представить себе, где она и что делает, но не смог. Он никогда не был у Шлычкиных в доме: Петруха раз и навсегда запретил дочери водить гостей. Оля даже с подругами шушукалась у калитки.
Главной прелестью школьных «дружб» были долгие провожания, но Володя был лишен и этого удовольствия: дом, где жили Шлычкины и бабка Платонида, стоял наискосок от школы, и Оля даже зимой иногда прибегала в школу без пальто. Лицо ее тогда краснело и вздымалась едва успевшая оформиться грудь. В эти минуты она нравилась Володе всего больше.
Долго стоять у калитки было опасно: хлопала, ударяясь о наличник, форточка, и Шлычкин грозно приказывал дочери идти домой, Кроме того, их могла заметить тетя Фрося, которая жила неподалеку, и, заметив, доложить отцу.
Правда, их пускала к себе бабка Платонида, но это случалось редко, когда старые жильцы уезжали от нее, а новые еще не находились. К бабке можно было входить без стука, как к себе домой,— неожиданные визиты ее не удивляли, но в комнате и Оля и Володя чувствовали себя совсем иначе, чем на улице. Они опасались глядеть друг на друга, молчали, краснели, а потом торопливо расходились по домам.
Последней школьной весной их отношения в чем-то неуловимо изменились, и Володя почувствовал это немедленно. Оля все чаще рассеянно улыбалась и отвечала невпопад, шла рядом и была где-то далеко. Володя порывался объясниться, но в решительный момент робел и откладывал объяснения. Последний срок был — после экзаменов, и он настал, но Оля убежала выпрашивать у бабкиной квартирантки туфли, а Володя, ожидая ее, сидел в физическом кабинете и злился.
Он распахнул дверь, чтобы видеть длинный коридор и полутемный вход на лестницу. Много времени прошло, пока Оля наконец появилась. Володю ужасно возмутило то, что двигалась Оля медленно, как по льду. Она все глядела вниз, на туфли, которые, казалось, даже светились в полумраке — до того они были белые. В руке Оля вращала что-то похожее на хлыстик.
— Там начальство прибыло какое-то,— сообщила она, прислонясь к двери физического кабинета.— Машина — голубая «Волга». Загляденье! Как, нравится?— притопнула она каблучком.— Еле выпросила. Таиска меня до самой школы проводила. Идет и шепчет: «Каблук, гляди, не сломай, каблук, гляди, не сломай…» Так уж ей туфель жалко!
— Поговорить надо,— хмурясь, сказал Володя.
Оля широко раскрыла глаза. Они у нее были зеленые, почти кошачьи, только зрачок круглый.
— О чем? — спросила она.— А-а,— протянула, разом поскучнев.— Потом, Вовка, хорошо?
— Ладно,— глядя в пол, буркнул Володя.
— А я тебе галстук принесла,— оживилась Оля.— Папин. Он его даже по праздникам не надевает.— Оля тронула себя за горло и тихо засмеялась.— «Давит»,— говорит. Ну-ка, повернись. Хоть «молнию» прикроем. Рукав короткий — не беда…
Этот черный с вечным узлом галстук показался Володе ошейником, но снять его он не посмел, только покраснел угрюмо. Галстук качался на его шее, как маятник.
— И все-таки не то,— с досадой сказала Оля.
По лестнице, тяжело дыша, поднялась директриса.
— Это что за амуры? — произнесла она сквозь поджатые губы.— Немедленно в зал!
Оля и Володя молча подчинились.
Начальство, прибывшее в голубой «Волге», куда-то торопилось, и при нем аттестат вручили только Анюте — она окончила школу с золотой медалью. Пока Анюта, переваливаясь, шла к столу, за которым сидело начальство, директриса и какая-то тетка из родительского комитета, оркестр Алика Окладникова несколько раз сыграл туш, а Володя успел подумать: «Молодец, Нюрочка! Конечно, все бы могли, почти все,— а она одна сделала, И я бы мог…»
— Хоть здесь отличилась,— прошептала Оля.
Володя покосился на нее.
— Завидуешь? — спросил он.
Оля обиженно фыркнула и пересела вперед, на свободное место. Володя усмехнулся и, путаясь в застежке, стащил с шеи галстук, сунул его в карман.
Начальство, а потом тети из родительского комитета сказали подходящие к случаю речи.
Директриса проводила начальство до голубой машины. Затем аттестаты и характеристики вручили всем остальным, и торжественная часть закончилась.
Родительницы-активистки хлопотали над столами, расставляя между редкими бутылками кагора принесенную из дому посуду. Любопытные мальчишки, не допущенные в школу, прилипли к окнам снаружи. Алик Окладников подмигнул друзьям и сунул в рот трость кларнета. Грянула музыка, начались танцы.
Володя слонялся по безлюдному второму этажу и размышлял, засунув руки в карманы. Снизу доносились музыка и топот. «А что я ей скажу? — думал Володя.— Выходи за меня замуж? Смешно… Кто я такой? Восемнадцать лет, полком не командовал — не то время, да и все равно бы не сумел. Специальности нет. Какой я муж? В институт поступить? Опять-таки стаж нужен. Учеником к отцу на завод? И в армию мне скоро. Три года все-таки, заскучает моя Оля…»
Ему вдруг страстно захотелось совершить что-то невероятное, чтобы все ходили, качая от удивления головами, и говорили друг другу: «Это же Володька, вот дает парень! А мы и не подозревали, что он такой. Мы думали, что обыкновенный…»
Что же именно нужно совершить для этого: открыть новую планету, написать книгу — такую же, как «Война и мир» или «Тихий Дон»,— закрыть грудью амбразуру дота, совершить воздушный таран, изобрести что-то похожее на описанный Александром Беляевым «вечный хлеб»,— Володя не знал. «Детские стишки «Кем быть?»— думал он,— а попробуй реши — кем! Задача. Анюта в науку двинет — настырная, Серега — в небо… А я? А Олька?..» Ничего еще не было ясно.
А выпускной вечер шел своим чередом. Смолкли музыканты. Выпускники кое-как уселись за столы.
Историк, держа в руке щербатую кофейную чашечку с вином, произнес напутственный тост. Ему похлопали.
— Что смотришь? — спросила Оля, перехватив Володин ищущий взгляд.
— Галстук забери.
— Потом. У меня карманов нет. И должна тебе сказать, что ты…— Оля замялась, выбирая подходящее слово.— Грубиян ты, а больше никто! Хорошего отношения не понимаешь, вот! Невежа!
— А откуда у нас вежливость, Оленька? — громко удивился Алик Окладников, который сидел рядом с Володей.— Откуда тонкость? Папа с мамой вечно на работе, а няня с пожарными гуляла: мы с Володькой жили возле пожарной каланчи.
Пожарной каланчи в городе не было, но Оля обиделась: Петруха, ее отец, шоферил именно в пожарной части, подтверждая свой первый класс, носился в большой красной машине по городу, пугал кур и старушек.
А Володя растерялся. Он не знал, обидеться ли на Алика за неожиданное и непрошеное вмешательство или сказать ему спасибо. Алик похлопал Володю по спине, сказал:
— Не робей!— и, вытирая губы, ушел к музыкантам, взяв в руки черный потертый кларнет.
Вальс «Школьные годы» загремел под низкими потолками школы. Застучали отодвигаемые стулья, закружились первые пары. Разложенный по тарелкам мясной салат остался нетронутым. Володя встал и решительно ушагал прочь из школы.
Он бродил по улицам, пока совсем не стемнело. Едва не попал под мотоцикл. Мотоциклист сдвинул с потного лба белый шлем и, одной ногой упираясь в землю, долго ругал Володю. Потом он постукал себя по лбу, надвинул шлем и укатил с оглушительным треском, поднимая пыль. Володя двинулся в другую сторону, держась теперь поближе к заборам, которые казались бесконечными. Несколько раз он подходил к школе и видел мелькающие в освещенных окнах красные рубахи. Незаметно стемнело.
Выйдя на крутой берег реки, Володя вдруг, не раздумывая, ринулся вниз, цепляясь за кусты и толстые стебли каких-то трав. Будто осуждая, шуршали сзади камешки и песок. Володя быстро разделся и, заранее содрогаясь, ступил в воду. То, что она оказалась теплой, удивило Володю. Он долго плавал, изредка поглядывая на темную кучку на берегу — свою одежду. Вода успокоила его. «А ведь это трусость,— внезапно подумал он,— точно трусость. Надо жить начинать, принимать решения, а я испугался! На Ольку обиделся — нашел виноватую! Эх!»
Володя заставил себя несколько раз нырнуть.
Скользя по дну руками, наткнулся на какую-то липкую корягу. Оторвать ее от дна не удалось, сколько Володя ни пыхтел, ни старался.
Он быстро выбрался из соды, оделся и, вскарабкавшись на берег, решительно пошел к школе. Но опоздал — вечер кончился. Родительницы собирали посуду — каждая свою. Одна причитала над разбитой тарелкой.
— Салату хочешь? — предложила Володе другая.
— Спасибо, сыт,— отказался он.
— Одного мяса два килограмма вбухали, — пожаловалась родительница,— майонеза сколько банок, а все пропадает! Жаль! Только по тарелкам размазали, едоки!
Володя сочувственно развел руками.
Нужно было срочно разыскать Олю, поговорить с ней. Подойдя к дому Шлычкиных, он решительно постучал в стекло, за которым было непроницаемо темно. Там, в комнате, открылась дверь, на мгновение в комнату ворвалась полоса желтого света, блеснула никелированная спинка кровати. Хлопнула форточка, и густой голос недовольно спросил:
— Чего стучишь, чего надо?
Володя узнал Петруху.
— Оля дома? — храбро спросил он.
— А, это ты, жених,— сказал Петруха.— Нету ее!
На вечере — документ получает! Таиска два раза прибегала, туфли спрашивала. Сколько внушал: чужого не бери, не побирайся! Ремнем вас мало стегали, образованных! А ты, жених, тоже у меня гляди: испортишь девку — руки-ноги обломаю. И с твоим отцом поговорю, это само собой!
Володя молча вытащил из сырого кармана галстук, повесил его на форточку, мельком удивившись, насколько она низка, и молча зашагал прочь.
— Гляди, говорю! — крикнул ему вслед Петруха.— В случае чего…
Володя не обернулся.
Анюта, у которой он надеялся застать Олю, жила довольно далеко. «Ну, Олька! Или лицемерит, или просто дура,— думал Володя по дороге.— Лучшей подруге позавидовала, нашла кому!» Он вспомнил, что до сих пор не удосужился вернуть Анюте том фантастических романов Александра Беляева, и ему вдруг стало жаль Анюту; Он чувствовал себя виноватым перед нею, сам толком не понимая, в чем заключается эта его вина. «Не в том же,— думал он,— что книжку задержал. Не отдал сегодня, отдам завтра. И книжка-то — детское развлечение».
Володя знал дом, в котором жила Анюта,— длинный двухэтажный дом, заселенный железнодорожниками, но не знал ни номера квартиры, ни куда выходят ее окна. Пришлось для верности обогнуть дом. Все окна, кроме одного, были темны. Отойдя подальше, под деревья, к врытым в землю столам для домино, Володя заглянул в освещенное окно.
Это была кухня. На стене висела полка, заставленная банками и алюминиевой посудой. Поперек, под самым потолком, под тяжестью белья провисала веревка. Дядька в майке сидел за столом. Он держал в руке ложку и, оглядываясь, что-то говорил полной женщине. Та отвечала, кивая. Видимо, соглашалась.
И, глядя на эту мирную сценку из чужой жизни, Володя вдруг отчетливо понял, что быть взрослым человеком — не такое уж простое дело.
Ему захотелось немедленно поделиться с кем-нибудь своим открытием. «Но не с Олькой же,— подумал он с превосходством взрослого человека.— Ее и не найти сейчас. К Сереге пойду, поговорим… если не спит».
В дворике Лускаревых горела лампочка. В электрическом свете листва деревьев казалась черной.
— Серега!..— громким шепотом позвал Володя, лбом прикасаясь к холодной металлической табличке «Для писем и газет».
Из калитки выглянул Сергей — в одних трусах и ботинках на босу ногу. Щурясь, он вгляделся в темноту, узнал:
— А-а, это ты, Володь. Ты чего?
— Я… — неожиданно смутился Володя.— Когда там документы подавать?
— Как, когда? Куда? А, с училище! Хоть завтра.— Сергей подтянул длинные трусы и улыбнулся.— Значит, решил? Молодец. Да ты заходи, я на улице сплю, кровать поставил… Поболтаем. Алик Окладников про директоршу песенку сочинил. Ребята под конец в радиоузел пробрались и спели.